Воровство у нас есть. Но его как-то значительно меньше.
      Кое-кто успел перековаться и больше не ворует. А некоторых не удовлетворяет, как бы сказать, выбор ассортимента Некоторые же, не видя собственников и миллионеров, перестроились и крадут теперь у государства.
      Но, конечно, естественно, крадут не так, как они это раньше производили.
      Нынче только дурак крадет, не понимая современности.
      А многие современность отлично понимают и уже осваивают новейшие течения.
      Например, недавно в нашей кооперации произошла кража. Так за этой кражей видна по крайней мере философская мысль.
      Вот как это было.
      Кооперация. Вообще кооператив. Так сказать, открытый распределитель.
      Естественно, много товаров. Экспортные утки лежат па окне. Семга почему-то. Свиные, я извиняюсь, туши. Сыр. Это — из еды. И из вещей тоже много всего. Дамские чулки. Гребенки. И так далее.
      Все это в изобилии набросано и, так сказать, очень выигрышно лежит на витрине.
      И, конечно, естественно, это привлекло чей-то взор.
      Короче говоря: кто-то такое с заднего входа влез в ночное время в магазин и сильно там похозяйничал.
      И, главное, дворник у ворот спал, ничего такого не заметил.
      — Какие-то сны, — говорит, — мне действительно в эту ночь показывали, но ничего такого потустороннего я не слыхал.
      А он очень, между прочим, перепугался, когда это воровство обнаружили. Бегал по магазину, за всех цеплялся. Умолял его не подводить. И так далее.
      Заведующий говорит:
      — Твое дело маленькое. Что ты спал, за это тебя, конечно, по головке не погладят, но навряд ли тебе пришьют какое-нибудь обвинение. Так что ты не пугайся. Не путайся тут под ногами и не нервируй работников прилавка своими восклицаниями. А иди себе и досыпай дома. Но дворник не уходит. Он стоит и расстраивается. Главное, его расстраивает, что так много уперли.
      — Вот этого, — говорит, — я прямо не могу понять. Я сплю завсегда чутко и ноги протягиваю вдоль ворот. Не может быть, чтобы через меня два мешка сахару перенесли. Мне это очень странно.
      Заведующий говорит:
      — Дюже крепко спал, сукин сын! Это ужасти подобно, сколько уперли!
      Дворник говорит:
      — Чтоб много уперли, этого не может быть. Я бы проснулся.
      Заведующий говорит:
      — А вот сейчас составим акт и увидим, какая ты есть ворона — какой неимоверный убыток государству причинил.
      Тут они начали составлять акт в присутствии милиции. Начали говорить цифры. Подсчитывать. Прикидывать.
      И все такое.
      Бедняга дворник только руками всплескивает и чуть не плачет — до того, видать, граждански страдает человек, сочувствует государству и унижает себя за сонное состояние.
      Заведующий говорит:
      — Пишите: "Девять пудов рафинаду. Папирос — сто шестьдесят пачек. Дамские чулки — две дюжины. Восемь кругов колбасы…"
      Он диктует, а дворник прямо подпрыгивает при каждой цифре.
      Вдруг кассирша говорит:
      — Из кассы, — запишите, — сперли боны на сто тридцать два рубля. Три чернильных карандаша и ножницы. При этих словах дворник начал даже хрюкать и приседать — до того, видать, огорчился человек от громадных убытков.
      Заведующий говорит милиции:
      — Уберите этого дворника! Он только мешает своим хрюканьем.
      Милиционер говорит:
      — Слушай, дядя, уходи домой! Тебя попросят, когда надо будет.
      В это время счетовод кричит из задней комнаты:
      — У меня висело шелковое кашне на стене — теперь его нету. Прошу записать, я потребую возместить понесенные мне убытки.
      Дворник вдруг говорит:
      — Ах он подлец! Я не брал у него кашне. И восемь кругов колбасы — это прямо издевательство! Взято два круга колбасы.
      Тут наступила в магазине отчаянная тишина.
      Дворник говорит:
      — Пес с вами! Сознаюсь. Я своровал. Но я сравнительно честный человек. Я не дозволю лишнее приписывать.
      Милиционер говорит:
      — Как же это так? Значит, дядя, выходит, что это ты проник в магазин?
      Дворник говорит:
      — Я проник. Но я не трогал эти боны, и ножницы, и это сволочное кашне. Я, говорит, взял, если хотите знать, полмешка сахару, дамские чулки одну дюжину и два круга колбасы. И я, говорит, не дозволю иметь такое жульничество под моим флагом. Я стою на страже государственных интересов. И меня, как советского человека, возмущает, что тут делается, — какая идет нахальная приписка под мою руку.
      Заведующий говорит:
      — Конечно, мы можем ошибиться. Но мы проверим. Я очень рад, если меньше украли. Сейчас мы все это прикинем на весы.
      Кассирша говорит:
      — Пардон, боны завалились в угол. Боны не взяты. Но ножниц нету.
      Дворник говорит:
      — Ах, я ей плюну сейчас в ее бесстыжие глаза! Я не брал у нее ножней. А ну, ищи лучше, куриная нога! Или я тебя сейчас из кассы выну.
      Кассирша говорит:
      — Ах, верно, ножницы нашлись. Они у меня за кассу завалились. И там лежат.
      Счетовод говорит:
      — Кашне тоже найдено. Оно у меня в боковом кармане заболталось.
      Заведующий говорит:
      — Вот что, перепишите акт. Сахару действительно не хватает полмешка.
      Дворник говорит:
      — Считай, холера, колбасу. Или я за себя не отвечаю. У меня, если на то пошло, есть свидетельница — тетя Нюша.
      Вскоре подсчитали товар. Оказалось, украли все, как сказал дворник.
      Его взяли под микитки и увели в отделение. И его тетю Нюшу тоже задержали. У ней эти продукты были спрятаны.
      Так что, как видите, тут сперли на копейку, а навернули на тысячу. И в этом видна, так сказать, игра коварной фантазии и кое-какая философская мысль. А без этого, говорят, сейчас никак нельзя. Без этого только дурак ворует. И вскоре попадается. Так что в этом деле хитрость и коварство вступили в свои права. И даже в другой раз братья Кант и Ницше кажутся прямо щенками против современной мысли. И в нижеследующем рассказе это можно вполне видеть.

      Недалеко от Жмеринки у одного гражданина свистнули, или, как говорится, "увели" чемодан. Дело было, конечно, в скором поезде.
      И это прямо надо было удивляться, каким образом у него взяли этот чемоданчик.
      Главное, пострадавший попался, как нарочно, в высшей степени осторожный и благоразумный гражданин.
      У таких, обыкновенно, даже ничего не воруют. То есть не то чтобы он сам у других пользовался. Нет, он честный. Но только он осторожный.
      Он, например, своего чемодана из рук весь день не выпускал. Он, кажется, даже с пим посещал уборную. Хотя это ему, как говорится, было не так легко. А в ночное время он, может быть, лежал на нем ухом. Он, так сказать, для чуткости слуха и чтоб не унесли во время процесса сна, ложился на него головой. И как-то там на нем спал — не знаю.
      И он даже для верности не приподнимал головы с этой своей вещи. А если ему нужно было перевернуться на другой бок, то он как-то со всем этим предметом вращался.
      Нет, он в высшей степени чутко и осторожно относился к этому своему багажу.
      И вдруг это у него свистнули. Вот так номер! А еще, тем более, его предупредили перед сном. Ему кто-то там сказал, когда он ложился:
      — Вы, говорит, будьте добры, осторожней тут ездите.
      — А что? — спрашивает.
      — На всех, — говорит, — дорогах воровство почти что прекратилось. Но тут, на этом перегоне, еще отчасти бывает, что шалят. И даже бывает, что сапоги с сонных людей снимают, не говоря о багаже, и так далее.
      Наш гражданин говорит:
      — Меня это не касается. Если речь идет о моем чемодане, то я имею привычку спать на нем довольно чутко.
      И этот перегон меня не волнует.
      И с этими словами он ложится на свою верхнюю полку и под голову закладывает свой чемодан с разными, наверное, ценными домашними вещами.
      Значит, ложится он и спокойно засыпает.
      И вдруг ночью к нему кто-то подходит в темноте и тихонько начинает сапог с ноги стаскивать.
      А наш проезжающий был в русских сапогах. И сразу такой сапог, конечно, не снять благодаря его длинному голенищу. Так что неизвестный только немного сдернул этот сапог с ноги.
      Наш гражданин сдержался и думает:
      "Подожду, что будет дальше. Интересно. Неужели он желает с меня сапоги снять?"
      А в это время неизвестный берет его теперь за другую ногу и снова дергает. Но на этот раз дергает со всей силы. Вот наш гражданин как вскочит с размаху, как ахнет вора по плечу! А тот как сиганет в сторону! А наш проезжающий как брыкнется с полки за ним! Хочет, главное, бежать, но не может, поскольку у него сапоги наполовину сдернуты. Ноги в голенищах болтаются, как звонки.
      Пока то да се. Пока ноги взошли вовнутрь, глядит — вора уж и след простыл. Только слыхать, что он, мошенник, дверкой на площадке хлопнул.
      Поднялись крики. Тарарам. Все вскочили.
      Наш проезжающий говорит:
      — Вот интересный случай. Чуть у меня сапоги с сонного не сняли.
      И сам вдруг косо поглядел на свою полку, где должен был стоять его чемодан.
      Но его, увы, уже не было.
      Ну, конечно, опять крики и опять тарарам.
      Один из пассажиров говорит:
      — Наверное, вас за ногу нарочно потянули, чтобы вы, извиняюсь, освободили чемодан от головы. А то все лежите и лежите. Поэтому вас скорее всего и потревожили.
      Пострадавший сквозь слезы страдания говорит:
      — Вот этого я не знаю.
      И сам на первой станции бежит в транспортный отдел и делает там заявление.
      Там сказали:
      — Хитрость и коварство этих жуликов не поддаются описанию.
      И, узнав, что у него там было в чемодане, пообещали в случае чего сообщить.
      Они сказали:
      — Мы поищем. Хотя, конечно, ручаться не можем.
      И это они, конечно, сделали правильно, что не поручились, так как вора с чемоданом они так и не нашли. Но мы знаем один практический случай, когда поимка вора пошла безошибочно. И даже в самом начале уже можно было давать полную гарантию, что вора поймают. Ибо для этого допущено исключительное коварство. Вот как это было.

      (Быль)
      Украдены были дрова. Во дворе нашего дома. Причем — интересная подробность: кража произошла в зимнее время, когда они как-никак представляют собою особую ценность как для тех, так и для других. Дрова, вообще говоря, даже и в другие сезоны представляют известный интерес для населения. Некоторые даже их иногда на именины дарят. Одной моей родственнице, Елизавете Игнатьевне, я, помню, однажды, в день рождения, подарил целую вязанку дров. А Петр Андреевич, ее супруг, человек горячий и вспыльчивый и отчасти мещанин, плетущийся в хвосте у событий, ударил меня, бродяга, поленом по голове. Правда, в конце вечеринки.
      — Это, — говорит, — не девятнадцатый год и не та эра, чтоб дрова преподнесть.
      Но это, конечно, между прочим.
      А дрова, во всяком случае, дело драгоценное и святое.
      Как сказал поэт Блок:
 
И не раз и не два
Вспоминаю святые слова
Дрова.
 
      И еще что-то такое он сказал, в высшей степени ценное, про дрова.
      Так вот, значит, стали во дворе нашего дома пропадать дрова.
      Ну, известно, наложены дрова во дворе. Вот они и пропадают. Их кто-то берет на предмет отопления. То у одного жильца несколько полен пропадет. То у другого, то, наконец, третий крик поднимает:
      — У меня, кричит, не хватает…
      И невозможно разобрать, кто их ворует, и где дрова, и кто ими пользуется. Тогда жильцы на собрании говорят друг другу:
      — В доме завелся вор. Вот это интересно. И, может быть, он даже тут сидит и на нас с вами глядит. Но поскольку у нас сорок пять жильцов, то угадать не представляется возможным. Давайте в крайнем случае наймем сторожа или будем сами поочередно караулить. Некто Серега Пестриков моментально подсчитал, во что обойдется сторож. Оказалось, каждое полено удорожится на девяносто копеек. Это показалось дорого. Тогда решили, что будут караулить сами.
      Серега Пестриков написал расписание и повесил его во дворе.
      Стали все дежурить поочередно. Но, видят, дрова опять воруют.
      Тогда образовалась во дворе одна небольшая экстренная группа в три человека.
      Некто жилец Боборыкин, Власов Егор Иваныч и его племянник Мишка. Тоже почему-то Власов. Этот Мишка является к своему дяде и так ему интимно говорит:
      — Я, говорит, товарищ дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. Мы там у себя имеем разные химические штучки, всякие химические газы, дымовые шашки и прочую тому подобную чертовщинку. И я, говорит, последние ночи худо сплю. Я, говорит, товарищ дядя, мечтаю принести домой динамитный патрон. И мне хочется этот патрон заложить в полено. И это полено мы, я извиняюсь, дядя, бросим совместно с другими поленьями, будто оно лежит само по себе. Вор его непременно возьмет. Он его положит в печку. А там уж, товарищ дядя, предоставьте действовать технике.
      Дядя, не понимая еще, как и что, говорит:
      — Ну что же, принеси. Посмотрим.
      Племянник говорят:
      — Это такое средство, дядя, что против него никакой вор не удержится. И, то есть, непременно мы, так или иначе, вора поймаем. Где взорвет, в какой квартире, — там, значит, и взято.
      Дядя, обрадовавшись, говорит:
      — Тогда — неси. Это действительно в высшей степени интересно. Главное, накануне у нас будет дух захватывать — у кого взорвет.
      Жилец Боборыкин говорит:
      — Только ни об чем говорить не будем, но сами все совершим и увидим. У кого в какой печке взорвет, тот и есть то, чего мы ищем. Это становится забавным.
      Племянник Мишка говорит:
      — Патрончик я принесу небольшой, чтобы было допущено небольшое разрушение, но чтобы громадной катастрофы не было.
      Боборыкин говорит:
      — Небольшую катастрофу допустить тоже можно. И это даже полезно для других. Она всех может немного устрашить и одернуть. Это полезно. Но, конечно, Дом разрушать не надо.
      Вот Мишка вскоре принес патрон со службы, и этот патрон они заложили в полено.
      То есть они выдолбили дырочку в полене и его туда вложили.
      И небрежно кинули это поленышко на дрова. И сами с интересом стали ждать, что будет.
      На другой день вечером в доме произошел адский взрыв.
      Взорвалось в аккурат под жильцом Боборыкиным, в квартире у Сергея Пестрикова. Все моментально узнали, какой это взрыв и чему его принисать. И все бросились к месту происшествия. И все глядели на Сергея Пестрикова, который суетился около своей разрушенной печки и восклицал:
      — С чего бы это она, господа?
      Но ему ничего не говорили. Только говорили:
      — Ну и ну!
      Между прочим, Мишка Власов не учел, и патрон оказался до того боевой, что совершенно разломал к черту всю печку и две стены.
      Кроме того, разбило стекла в двух этажах. И что-то произошло с канализацией. Она, правда, и раньше почти не работала, но сейчас она совсем что-то заштопорила. Хотя многие это и не приписывают взрыву. Жертва была одна. Серегин жилец инвалид Гусев помер с перепугу. Его, собственно, звездануло кирпичом по затылку. И он, привыкший к многочисленным ранениям на войне, тут, в тылу, совершенно растерялся и, как говорится, сразу, без сопротивления, отдал богу душу. То есть он скончался.
      Кроме того, Серегиной сестре, которая была совершенно тут ни при чем, надуло флюс благодаря разбитому окну.
      Серега признался, что он для экономии брал изредка по одному полену от других и не считал, что это какоенибудь особенное ограбление или воровство. В скором времени он предстанет перед судом, и там он даст исчерпывающий ответ. Между прочим, на суд попала также вся наша боевая тройка — оба Власовы и Боборыкин. Их обвинили в незаконных поступках и в порче государственного имущества. Так что они тоже будут судиться. И, наверно, их тоже к чему-нибудь присудят, поскольку нельзя же идти на такие чрезвычайные поступки. А Мишка пока что развернул еще сильнее свою деятельность.
      В другой коммунальной квартире, у его мамаши, крали, между прочим, керосин. Так этот Мишка разбавил керосин водой, а после увидел, в каком примусе зашипело. Вообще этот мальчишка подает большие надежды благодаря пониманию современного коварства. Но вот, извольте, еще рассказ, основанный на самой тончайшей современной хитрости.
      В этом факте мы отчасти сами участвовали, так что с большим удовольствием осветим это дело.
      Вот как это произошло.

      На днях мы отправляли с вокзала вещи. Мы их отправляли багажом. Одной нашей родственнице Это ее вещи. Но они у нас временно лежали. И вот она вдруг просит — пришлите.
      И мы поехали на вокзал отправлять багажом.
      И вот на вокзале видим такую картину, как говорится, в духе Рафаэля.
      Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает свои разъяснения.
      Только и слышен его симпатичный голос:
      — Сорок Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите. Отойдите. Не станови сюда, балда! Станови на эту сторону.
      Такая приятная картина труда и быстрых темпов. Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому, но через два-три человека он обязательно отказывает груз принимать. Чуть расхлябанная тара, — он ее не берет Хотя видать, что сочувствует.
      Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
      Весовщик говорит.
      — Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай туда-сюда пару гвоздей вобьет и пущай проволокой подтянет. И тогда подходите без очереди — я приму. Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет желающим слабую тару. И которым отказали, те смотрят на него с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
      Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он и надел очки, чтобы другим его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе и там даром раздают очки.
      Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
      Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
      — Слабая тара! Не пойдет. Сымай обратно. Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки.
      Который в очках кричит:
      — Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, говорит, не свои ящики отправляю. Я, говорит, отправляю государственные ящики. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
      Весовщик говорит:
      — А я почему знаю?
      И при этом делает рукой в сторону.
      Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он всхлипывает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями, и хочет их подать весовщику.
      Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег.
      Он кричит:
      — Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?"
      Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор и ужас своего положения.
      Он говорит:
      — Нет, я вынул деньги просто так. Я хотел, чтобы вы их подержали, пока я сыму ящики с весов.
      Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде, только чтоб не что-нибудь другое.
      Весовщик говорит:
      — Стыдно! Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего: он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени возжаться с вами.
      Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему голосом человека, только что перенесшего оскорбление:
      — Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете, какой абсурд! Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно доказать.
      Другой служащий отвечает:
      — Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас по-прежнему рыльце в пуху. Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
      Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
      И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару.
      Он спрашивает с меня восемь рублей.
      Я говорю:
      — Что вы, говорю, обалдели! Восемь рублей брать на три гвоздя?!
      Он мне говорит интимным голосом:
      — Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но, говорит, войдите в мое пиковое положение: мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
      Тут я начинаю понимать всю механику.
      — Стало быть, — говорю я, — вы делитесь с весовщиком?
      Тут он несколько смущается, что проговорился, несет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает мне крупную скидку и приступает к работе.
      Вот приходит моя очередь.
      Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
      Весовщик говорит:
      — Тара слабовата. Не пойдет.
      Я говорю:
      — Разве она слабовата? А мне только сейчас ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
      Весовщик отвечает:
      — Ах, пардон, пардон! Извиняюсь! Сейчас ваша тара крепкая, но она была слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
      Принимает он мой ящик и пишет накладную.
      Я читаю накладную, а там сказано: "Тара слабая".
      — Да что же вы, — говорю, — делаете, арапы? Мне же, говорю, с такой надписью обязательно весь ящик в пути разворуют. И надпись не позволит требовать убытки. Теперь, говорю, я вижу ваши арапские комбинации.
      Весовщик говорит:
      — Что пардон, то пардон! Извиняюсь!
      Он вычеркивает надпись, и я ухожу домой, рассуждая по дороге о перестройке характеров, о хитрости и коварстве и о той неохоте, с какой некоторые мои уважаемые сограждане сдают свои насиженные позиции. Но они непременно рано или поздно сдадут эти свои позиции. Некоторые, впрочем, сдадут после длительных боев. И это даже наплевать, что некоторые из них отошли на другую линию и там, как видите, ведут бой по всем правилам искусства.
      Мы их и оттуда выкурим. Даром что у них позиция больно хороша и она не всем заметна. А вот мы сейчас их еще с флангу слегка ударим. Сейчас наш удар придется в аккурат по всякому свинству и жульничеству.
      В общем, вот еще какой боевой рассказ из серии "Коварство" мы предлагаем вашему скромному вниманию.

      Ввиду того что это тоже факт и тут речь пойдет об одном живом человеке, то мы бы не хотели затрагивать в печати его фамилию.
      То есть, вообще говоря, он, конечно, подлец и его следует публично прохватить, но он в настоящее время и без того чересчур расстраивается и говорит, что в ближайшее время он непременно перестроится.
      Поэтому, из педагогических целей, назовем его ***.
      И вот, едет этот "три звездочки" в трамвае.
      Вот он едет в трамвае. А по виду никак не скажешь, что это подлец едет. По виду — это едет скромный работник в валенках. Он едет в гости. Он едет к своему приятелю на именины.
      Вот он едет в трамвае к нему в гости, думает, может, там про свои всякие подлости — чего он сожрет, и хорошо, думает, что подарка имениннику не купил. Другие, думает, имеют привычку подарки покупать, а что касается меня, то они не на таковского напали.
      И вот он едет на именины без подарка. И на углу Седьмой линии он слезает. Он, вернее, не дождавшись остановки, спрыгивает с трамвая, чтобы поскорее пойти в гости, а то, думает, все сожрут. Им только, нахалам, опоздай.
      И вот он, в силу этого, спрыгивает поскорей. И вдруг слышит свисток, и чьи-то ноги спешат. Это милиция к нему поспешает. Желает узнать, как он спрыгнул, не повредил ли внутренностей и вообще — есть ли у него лишние деньжонки в кармане.
      Наш герой думает:
      "Ну, налетел на трешку. Лучше бы, думает, я имениннику пару червивых яблок купил, чем мне теперь штраф платить!"
      И, так подумавши, поскорей смешивается с толпой и идет как ни в чем не бывало. Будто это и не он прыгнул, а кто-нибудь там другой.
      Милиционер говорит:
      — Некрасиво делаете, что убегаете!
      *** говорит:
      — А что такое? Это не я прыгнул. За что я буду штраф платить? Что ты — ошалел, стоявши на своем посту? Я иду спокойно. И в трамвае я по крайней мере три дня назад ехал.