Конечно, старый человек не всегда может попасть в ногу с новой жизнью.
      Это особенно почему-то относится к старухам. Вот этот старческий материал вообще, надо честно сказать, как-то слабо разбирается в современных течениях. Перед ихними старческими глазами какие-то, что ли, круги плавают, или мошки, или пес их знает что, но только им как бы не до того. Они не слишком-то задумываются о грядущих судьбах человечества. И они тем более гимнастикой не могут заниматься, отчего часто подвержены меланхолии и политической немощности.
      Вообще надо сказать, что старухи, воспитанные на прежних капиталистических делах, зачастую решительно отказываются перестраиваться и буквально не хотят хотя бы слегка, что ли, изменить свою закостенелую психику. Они знай себе гнут то, чего было раньше, и не понимают то, чего есть, и то, чего решительно не может быть.
      Особенно если речь идет о деньгах. Если речь идет о деньгах, то это конченое дело. Тут никакие советы не помогут. Старый человек, он любит заработать, скопить, и вообще у него при виде денег руки дрожат и ноги подгибаются.
      И не только, скажем, глубоко дряхлые старухи гнут эту прежнюю линию, но и более молодые, которым, может, там по сорок пять, пятьдесят пять лет. Эти тоже малодоступны перевоспитанию.
      На этой почве на днях произошло одно прямо возмутительное дело у нас в Ленинграде.
      Тут такие супруги Фарфоровы имели няню. Они взяли ее до своего ребенка. Они сами не могли своему ребенку обеспечить уход и ласку. Они оба-два служили на производстве.
      Сам Серега Фарфоров служил. И она служила. Он рублей, может, полтораста брал. И она не меньше ста огребала.
      И вот при такой ситуации у них происходит рождение ребенка.
      Вот родился у них ребенок как таковой, и, конечно, пришлось до него взять няню. А то бы, конечно, они не взяли.
      Тем более у них даже такой привычки не было — брать себе нянек. Они не понимали такого барства.
      Но тут тем более им выгодней было иметь няню, чем самой мадам Фарфоровой покинуть место службы и удалиться с производства.
      И вот, конечно, определилась к ним няня.
      Не очень такая старая и не очень такая молодая. Одним словом, пожилая и довольно-таки на вид страхолюдная.
      Но за безобразной внешностью Фарфоровы вскоре увидели у нее доброе сердце. И никак не могли предвидеть, что за гадюку они пригрели на своей груди.
      А они, конечно, нарочно взяли себе такую некрасивую, чтоб она не шлялась, и чтобы не имела личного счастья, и чтоб только смотрела на ихнего младенца.
      И тем более они ее взяли по рекомендации. И там им сказали — дескать, это вполне непьющая, пожилая, некрасивая старуха. И, дескать, она любит детей и прямо с рук их не спущает. И даром что это старуха, но это такая старуха, что она вполне достойна войти в новое, бесклассовое общество.
      Это им так сказали. Но они еще не имели своего мнения.
      И вот они берут эту няню и видят, действительно, золото, а не няня. Тем более она сразу полюбила ребенка.
      Все время с ним ходит, с рук не спущает и прямо гуляет с ним до ночи.
      А Фарфоровы, являясь передовыми людьми, не перечили в этом. Они понимали, что воздух и гулянье вполне укрепляют организм ихнему младенцу. И думают: "Пожалуйста. Пущий гуляет. Тем более мы будем реже видеть ее зверскую харю".
      И вот происходит такая ситуация.
      Утром родители на производство, а ихняя няня берет младенца, берет пузырек с коровьим молоком и идет гулять по улицам Ленинграда. И гуляет с ним прямо до глубокой ночи.
      — Только раз однажды идет по улице член правления Цаплин. Он — с домкома. Он — одна из главных фигур в правлении.
      Вот он идет по улице, думает, может, там про свои интимные дела или там кого бы из вверенных ему жильцов на черную доску занести как злостного неплательщика. И вдруг — смотрит — что такое? Стоит на углу истрепанная старуха. Держит она на своих руках младенца. И под этого младенца она просит. Некоторые прохожие при виде этого зрелища отворачиваются, а некоторые, сочувствуя чужой беде, подают ей монетку или две на пропитание. А та им кланяется. И показывает младенца — дескать, не для себя прошу, а вот для этого.
      Семен Михайлович Цаплин давать ей не хотел, он просто так поглядел на ее личность. И видит, личность будто знакомая. И глядит — да, действительно, это суть няня с фарфоровским ребенком. Тем более обознаться трудно — морда у нее такая, что очень глубоко в душу западает.
      Член правления Цаплин ничего ей на это не сказал я вообще ни копья не подал, но повернулся и пошел обратно домой.
      Неизвестно, как он дожил до вечера, но вечером говорит самому Фарфорову:
      — Я, говорит, чересчур удивляюсь, уважаемый товарищ, но, говорит, или вы своей домработнице денег не платите, или, говорит, я не пойму подобной ситуации.
      А если, говорит, вы ее нарочно засылаете под ребенка просить, то вы, говорит, есть определенно чуждая прослойка в нашем пролетарском доме.
      Фарфоров, конечно, говорит:
      — Я извиняюсь, об чем речь? Про что вы говорите — я чего-то не пойму.
      Тогда член правления говорит про то, чего видел, и про то, чего перечувствовал, наблюдая подобное зрелище.
      Тут происходят разные сцены. Происходят крики и улыбки. И все выясняется.
      Тогда зовут няню. Ей говорят:
      — Как же так можно? Вы что — обалдели? Или вы ненормальная и у вас в голове не все дома.
      Няня говорит:
      — В этом пороку нет. Так ли я стою, или мне сердобольные прохожие в руку дают. Я, говорит, прямо не пойму, об чем разговор. Ребенок через это не страдает. И, может, ему даже забавно видеть такое вращение людей вокруг себя.
      Фарфоров говорит:
      — Да, но я не хочу своему ребенку присваивать такие взгляды с детских лет. Я не дозволю вам производить такие действия.
      Мадам Фарфорова, прижимая своего ребенка к груди, говорит:
      — Нам это в высшей степени оскорбительно. Мы вас выгоняем со своего места.
      Цаплин говорит:
      — А я как член правления скажу: вы всецело правы выгнать эту бешеную няньку.
      Старуха говорит:
      — Ах, подумаешь, до чего испугали! Нянь нынче не очень много — меня, может, с руками оторвут. А я под вашего щенка едва трешку зарабатывала, а уж упреков не оберешься. Я от вас сама уйду, поскольку вы какие-то бесчувственные подлецы, а не хозяева.
      После этих слов Фарфоров, рассердившись, накричал на нее и даже хотел из ее слабого тела вытряхнуть старческую душонку, но член правления ему не разрешил. После чего ее с позором выгнали. Так она и ушла, и рекомендации не взяла, и неизвестно, куда поступила. Но, наверное, она снова где-нибудь нянчит младенца и под него подходяще зарабатывает.
      Наверное, ей до зарезу нужны деньги, иначе прямо трудно объяснить ее поведение. А на что ей деньгиэтого я прямо не пойму. Старуха сыта, одета, валенки имеет, жалованье получает, это прямо ее какой-нибудь каприз и, главное, наверное, прежнее мелкобуржуазное воспитание, бессмысленная тяга к деньгам и неправильное мировоззрение.
      Я еще понимаю, если у нее есть какая-нибудь благородная цель. Вот если бывает цель, тогда я могу снисходительно отнестись к подобным фактам в смысле доставания денег.
      И я однажды, как мы сейчас увидим из следующего рассказа, весьма снисходительно и терпимо отнесся к подобному случаю, о котором мы имеем намерение вам рассказать сейчас.

      Стою я раз в кино и дожидаюсь одну даму.
      Тут, надо сказать, одна особа нам понравилась. Такая довольно интересная бездетная девица. Служащая.
      Ну, конечно, любовь. Встречи. Разные тому подобные слова. И даже сочинения стихов на тему, никак не связанную со строительством, чего-то такое: "Птичка прыгает на ветке, на небе солнышко блестит… Примите, милая, привет мой… И что-то такое, не помню, — та-та-та-та… болит…"
      Любовь в этом смысле всегда отрицательно отражается на мировоззрении отдельных граждан. Замечается иной раз нытье и разные гуманные чувства. Наблюдается какая-то жалость к людям и к рыбам и желание им помочь. И сердце делается какое-то чувствительное. Что совершенно излишне в наши дни.
      Так вот, раз однажды стою в кино со своим чувствительным сердцем и дожидаюсь свою даму.
      А она, поскольку служащая и не слишком дорожит местом, — она любит опаздывать. На службе-то, конечно за это строго. Ну, а тут она знает за два опоздания ее ре уволят. Вот она и отыгрывается на личной почве и на гуманных чувствах.
      Так вот, стою как дурак в кино и дожидаюсь.
      Так — очередь у кассы струится. Так — дверь раскрыта на улицу, заходите. Так — я стою. И как-то так энергично стою, весело. Охота петь, веселиться, дурака валять. Охота кого-нибудь толкнуть, подшутить или схватить за нос. На душе пенье раздается, и сердце разрывается от счастья.
      И вдруг вижу — стоит около входной двери бедно одетая старушка. Такой у нее рваненький ватерпруф, облезлая муфточка, дырявые старинные башмачонки.
      И стоит эта старушка скромно у двери и жалостными глазами смотрит на входящих, ожидая, не подадут ли.
      Другие на ее месте обыкновенно нахально стоят, нарочно поют тонкими голосами или бормочут какие-нибудь французские слова, а эта стоит скромно и даже както стыдливо.
      Гуманные чувства заполняют мое сердце. Я вынимаю кошелек, недолго роюсь в нем, достаю рубль и от чистого сердца, с небольшим поклоном, подаю старухе.
      И у самого от полноты чувств слезы, как брильянты, блестят в глазах.
      Старушка поглядела на рубль и говорит:
      — Это что?
      — Вот, — говорю, — примите, мамаша, от неизвестного.
      И вдруг вижу — у ней вспыхнули щеки от глубокого волнения.
      — Странно, — говорит, — я, кажется, не прошу. Чего вы мне рубль пихаете?.. Может быть, я дочку жду — собираюсь с ней в кино пойти. Очень, говорит, обидно подобные факты видеть.
      Я говорю:
      — Извиняюсь… Как же так… Я прямо сам не понимаю… Пардон… говорю. Прямо спутался. Не поймешь, кому чего надо. И кто за чем стоит. Шутка ли, столько народу…
      Но старуха поднимает голос до полного визга.
      — Это что же, — говорит, — в кино не пойди — оскорбляют личность! Как, говорит, у вас руки не отсохнут производить такие жесты? Да я лучше подожду дочку и в другое кино с ней пойду, чем я буду с вами сидеть и дышать зараженным воздухом.
      Я хватаю ее за руки, извиняюсь и прошу прощения. И поскорей отхожу в сторонку, а то, думаю, еще, чего доброго, заметут в милицию, а я даму жду.
      Вскоре приходит моя дама. А я стою скучный и бледный и даже несколько обалдевший и стыжусь по сторонам глядеть, чтобы не увидеть моей оскорбленной старухи.
      Вот я беру билет и мелким шагом волочусь за своей дамой.
      Вдруг подходит ко мне кто-то сзади и берет меня за локоть.
      Я хочу развернуться, чтоб уйти, но вдруг вижу — передо мной старуха.
      — Извиняюсь, — говорит она, — это не вы ли мне давеча рубль давали?
      Я что-то невнятное лепечу, а она продолжает:
      — Тут не помню кто-то мне давал сейчас рубль… Кажется, вы. Если вы, тогда ладно, дайте. Тут дочка не рассчитала, а вторые места дороже, чем мы думали. А в третьих местах я ничего не увижу по причине слабости глаз. Прямо хоть уходи. Извиняюсь, говорит, что напомнила.
      Я вынимаю кошелек, но моя дама впускает следующее слова:
      — Совершенно, говорит, не к чему швыряться деньгами. Уж если на то пошло, я лучше нарзану в буфете выпью.
      Я говорю:
      — Нарзан вы получите, не скулите. Но рубль я должен дать. Мало ли какие бывают денежные заминки. Надо, говорю, по-товарищески относиться.
      Нет, я все-таки дал старухе рубль, и мы в растрепанных чувствах стали глядеть картину.
      Под музыку дама меня пилила, говоря, что за две недели знакомства я ей одеколону не мог купить, а, между прочим, пыль в глаза пускаю и раздаю рубли направо и налево.
      Под конец стали показывать веселую комедию, и мы, забыв обо всем, весело хохотали.
      А эта старуха сидела со своей дочкой недалеко от нас и тоже иногда весело похрюкивала.
      И я был очень рад, что доставил ей это культурное удовольствие. И даже если бы она у меня попросила два рубля, я бы тоже ей дал, не моргнув глазом.
      Но, в общем, это мелкий факт, а что касается до крупных дел, связанных с деньгами, то мы, например, знаем такой нижеследующий случай.
      Вот забавная новелла, при чтении которой любители Таинственного получат кой-какое удовольствие.

      Про эту таинственную историю рассказал мне один врач по внутренним и детским болезням.
      Это был врач довольно старенький и весь седой. Через этот факт он поседел или вообще поседел — неизвестно. Только действительно был он седой, и голос у него был сиплый и надломленный.
      То же и насчет голоса. Неизвестно, на чем голос он пропил. На факте или вообще.
      Но дело не в этом.
      А сидит раз этот врач в своем кабинете и думает свои грустные мысли.
      "Пациент-то, — думает, — нынче нестоящий пошел. То есть каждый норовит по страхкарточке даром лечиться. И нет того, чтобы к частному врачу зайти. Прямо хоть закрывай лавочку".
      И вдруг звонок раздается.
      Входит гражданин средних лет и жалуется врачу на недомогание. И сердце, дескать, у него все время останавливается, и вообще чувствует он, что помрет вскоре после этого визита.
      Осмотрел врач больного — ничего такого. Совершенно как бык здоровый, розовый, и усы кверху закрючены. И все на месте. И никакого умирания в организме незаметно.
      Тогда прописал врач больному нашатырно-анисовых капель, принял за визит семь гривен, покачал головой и, по правилам своей профессии, велел ему зайти еще раз завтра. На этом они и расстались.
      На другой день в это же время приходит к врачу старушонка в черном платке. Она поминутно сморкается, плачет и говорит:
      — Давеча, говорит, приходил к вам мой любимый племянник, Василий Леденцов. Так он, видите ли, в ночь на сегодня скончался. Нельзя ли ему после этого выдать свидетельство о смерти?
      Врач говорит:
      — Очень, говорит, удивительно, что он скончался. От анисовых капель редко кончаются. Тем не менее, говорит, свидетельство о смерти выдать не могу — надо мне увидеть покойника.
      Старушонка говорит:
      — Очень великолепно. Идемте тогда за мной. Тут недалече.
      Взял врач с собою инструмент, надел, заметьте, калоши и вышел со старушкой.
      И вот поднимаются они в пятый этаж. Входят в квартиру. Действительно, ладаном попахивает. Покойник на столе расположен. Свечки горят вокруг. И старушка гдето жалобно хрюкает.
      И так врачу стало на душе скучно и противно.
      "Экий я, — думает, — старый хрен, каково смертельно ошибся в пациенте. Какая канитель за семь гривен".
      Присаживается он к столу и быстро пишет удостоверение. Написал, подал старушке и, не попрощавшись, поскорее вышел. Вышел. Дошел до ворот. И вдруг вспомнил — мать честная, калоши позабыл.
      "Экая, — думает, — неперка за семь гривен. Придется опять наверх ползти".
      Поднимается он вновь по лестнице. Входит в квартиру. Дверь, конечно, открыта. И вдруг видит: сидит покойник Василий Леденцов на столе и сапог зашнуровывает. Зашнуровывает он сапог и со старушкой о чем-то препирается. А старушка ходит вокруг стола и пальцем свечки гасит. Послюнит палец и гасит.
      Очень удивился этому врач, хотел с испугу вскрикнуть, однако сдержался и, как был без калош, кинулся прочь.
      Прибежал домой, упал на кушетку и со страху зубами лязгает. После выпил нашатырно-анисовых капель, успокоился и позвонил в милицию.
      А на другой день милиция выяснила всю эту историю.
      Оказалось: агент по сбору объявлений, Василий Митрофанович Леденцов, присвоил три тысячи казенных денег. С этими деньгами он хотел начисто смыться и начать новую великолепную жизнь.
      Однако не пришлось.
      Калоши врачу вернули месяца через три, после всяких длинных процедур, заявлений, просьб и хождений по всем местам.
      В общем, врач отделался сравнительно благополучно и, кроме испуга и расстройства нервов по поводу долгой невыдачи калош, других неприятностей не имел.
      И, рассказав мне эту историю, врач, вздохнувши, добавил:
      — Имея три тысячи, этот фрукт хотел за семь гривен смыться из этого мира, но медицина не допустила. Вот до чего доводит людей жадность к деньгам.
      Однако мы знаем историю о такой жадности к деньгам, какая не так-то уж часто бывает.
      Вот эта история.

      Жил в Ленинграде некто такой Сисяев. Такой довольно арапистый человек. Он во время нэпа, когда частники еще работали, держал парикмахерскую. Только, кроме стрижки и брижки, он еще иностранной валютой торговал и вообще разные темные делишки обстряпывал. Ну и, конечно, засыпался.
      Он засыпался в тридцатом году летом. Маленько посидел где следует. И вскоре его, голубчика, выперли из Ленинграда куда-то подальше. Ему чего-то, одним словом, дали — минус семь, или плюс семь, или восемь — черт его разберет. Я в этих делах пока что слабо понимаю.
      Одним словом, его, как спекулянта, выслали в Нарымский край.
      И, значит, он, хочешь не хочешь, поехал.
      А надо сказать, он своего ареста ожидал. У него сердце было неспокойно. Он еще за неделю сказал своим компаньонам: дескать, как бы не угодить куда-нибудь.
      И, конечно, на всякий случай он взял старую кожаную тужурку, подпорол ей бортик и зашил туда десять царских золотых монет и один золотой квадратик. Может быть, помните — государство в двадцать четвертом году выпустило такие золотые квадратики для технических надобностей.
      Вот он, значит, на всякий пожарный случай и подзашил свое добро в тужурку, и прямо из этой тужурки он больше не вылезал. Да еще в брюки он тоже зашил разные бумажные деньги. И в сапоги под стельки положил более носкую валюту — доллары.
      И стал поджидать.
      Только он недолго ждал. Вскоре после того его взяли вместе с тужуркой. И осенью он поехал куда следует.
      Только неизвестно, как он там жил. Может быть, скорей всего он не очень худо жил. Тем более бумажных денег у него было вдоволь припасено. Он знай себе подпарывал брюки и вынимал что-то из бумажника. А до золота, между прочим, не дотрагивался.
      Только живет он так больше года. И вдруг хворает. Он хворает воспалением легких. Он там простудился. Его там просквозило на работе. И он там захворал.
      Конечно, кашель поднялся, насморк, хрипы, температура минус сорок градусов. В боку колет. Аппетита нету. И вообще человек чувствует приближение собственной кончины.
      "И тогда ночью снимает с себя кожаную куртку и вновь подпарывает ей бортик.
      Он подпарывает ей бортик, кладет на язык золотые монетки и глотает их в порядке живой очереди.
      "Поскольку, — думает он, — я помру, а тут кто-нибудь шарить начнет. А мне это неприятно. И пущай это золото у меня в брюхе лежит, чем кто-нибудь им воспользуется". И, значит, подумавши так, глотает,
      Только, может, он проглотил пять или шесть штук, как вдруг замечает эти преступные действия один из его приятелей. Их там но семь человек вместе жило.
      Заметил это приятель, поднял тарарам и не допустил глотать остальные деньги.
      И хотя тот за того хватался и умолял, но этот говорит:
      — Мне, говорит, не так золота жалко. Я себе золота не возьму. Но я, говорит, не могу допустить проглатывать. Тем более воспаление легких иногда проходит. А тут и денег не будет, и вообще засорение желудка.
      Короче говоря, больной вскоре действительно поправился. Он выздоровел. Грудь ему освободило. Дыхание вернулось. Но является новая беда — в желудке колет, кушать неохота, и слюна идет.
      И спасибо, что больной не все монеты заглотал. А то бы совсем невозможно получилось.
      Конечно, можно было бы больному схлопотать в Томск поехать, на операцию лечь. Но только он сам не захотел. Он, может, пугался, что во время хлороформа он недосмотрит и хирурги разворуют его монеты, лежащие в желудке.
      Он только допустил разные внутренние средства и дозволил себя массировать.
      Разные сильные средства, конечно, выгнали монеты наружу, но по подсчету их оказалось меньше, чем следует.
      Тут вообще дело темное. Или уперли во время тарарама несколько монет, или они в желудке остались.
      Так что ежели считать, что в желудке ничего нету, то недостает трех монет и одного квадратика. Тогда, значит, действительно уперли. И тогда, значит, надо прекратить массаж и лечение.
      Но зачем на людей тень наводить? Может быть, монеты лежат себе в желудке.
      Тем более для здоровья это не играет роли. Золото не имеет права давать ржавчину, так что оно может лежать до бесконечности.
      Конечно, жалко, что валюта лежит без движения. Но, может, она и в движении у других граждан.
      Что касается до спекулянта, то он имеет мнение, что золото благополучно лежит у него в желудке, зацепившись за какой-нибудь естественный поворот внутренней системы. Но для душевного спокойствия он непременно хочет сделать себе просвечивание. И если наука найдет, что золото там внутри, то он и не будет его трогать до поры до времени.
      Эту правдивую историю мы рассказали, желая показать вам, что любовь к деньгам иной раз бывает сильнее смерти.
      А прочитав следующий рассказ, вы вполне убедитесь в этом и даже в большем.
      Это рассказ о том, как одна жадная бабенка благодаря отсутствию денег не разрешила умереть своему мужу. Что является просто возмутительным даже хотя бы с точки зрения медицины,

      Проживал на Петроградской стороне один небогатый живописец по имени Иван Саввич Бутылкин.
      Он состоял в какой-то, я не знаю, кустарной артели и там чего-то такое делал. Он, кажется, работал. Он писал там плакаты и вывески, и разные номера для домов, и всякие указатели, и так далее.
      Он, между прочим, мог бы очень недурно жить, но он, к сожалению, часто хворал и, не отличаясь хорошим здоровьем, не мог работать и тем более зарабатывать. Хотя и имел весьма крупное дарование в своей профессии.
      Но жил он удивительно худо, бедно и то есть никак не имел возможности наладить свою препечальную жизнь.
      А в довершение всего на его плечах находилась еще его супруга, по имени Матрена Васильевна, тоже Бутылкина, на которой он имел несчастье жениться до революции, не понимая еще, что значит такое подруга жизни.
      Это была чересчур невозможно крикливая баба, любительница ничего не делать.
      Она ничего не работала, разве только что готовила обед и грела иногда на примусе воду. И она не была помощницей своему тщедушному супругу, который по состоянию своего здоровья не мог много зарабатывать.
      В довершение всего она же его и пилила, и ругала, и своими ежедневными грубыми возгласами, криками и скандалами выворачивала наизнанку слабую и поэтическую душу нашего художника и живописца. Она требовала, чтоб он больше зарабатывал. Она хотела ходить в кино и кушать разные фрикасе и прочее.
      Он, конечно, старался, но из этого мало чего выходило, Ну и она, конечно, его ругала.
      Одним словом, он всецело находился у нее под башмаком.
      Тем не менее она прожила с ним восемнадцать лет. Правда, они другой раз между собой ссорились и дрались, но так, чтобы слишком больших скандалов или убийств — этого у них не было.
      Она на это не шла, поскольку понимала, что супруг к ней все-таки бережно относится. А если его не будет или с ним разойтись, то еще неизвестно, как обернется. Другой, может, такой арап попадется, что сам ничего делать не будет, а ее, вечную страдалицу, заставит работать круглые сутки.
      А она, родившись задолго до революции, понимала свою женскую долю как такое, что ли, беспечальное существование, при котором один супруг работает, а другой апельсины кушает и в театр ходит.
      И вот, представьте себе, однажды Иван Саввич Бутылкин неожиданно вдруг захворал.
      А перед тем как ему захворать, он ослаб вдруг до невозможности. И не то чтоб он ногой не мог двинуть, ногой он мог двинуть, а он ослаб, как бы сказать, душевно. Он затосковал, что ли, по другой жизни. Ему стали разные кораблики сниться, цветочки, дворцы какие-то. И сам стал тихий, мечтательный. И все обижался, что неспокойно у них в квартире. Зачем, дескать, соседи на балалайке стрекочут. И зачем ногами шаркают.
      Он все хотел тишины. Ну, прямо-таки собрался человек помереть. И даже его на рыбное блюдо потянуло. Он все солененького стал просить — селедку.
      Так вот, во вторник он заболел, а в среду Матрена на него насела.
      — Ах, скажите, пожалуйста, зачем, — говорит, — ты лег? Может, ты нарочно привередничаешь. Может, ты работу не хочешь исполнять. И не хочешь зарабатывать.
      Она пилит, а он молчит.
      "Пущай, — думает, — языком треплет. Мне теперича решительно все равно. Чувствую, что помру скоро".
      А сам горит весь, ночью по постели мечется, бредит. А днем лежит ослабший, как сукин сын, и ноги врозь, И все мечтает.
      — Мне бы, — говорит, — перед смертью на лоно природы поехать, посмотреть, какое это оно. Никогда ничего подобного в своей жизни не видел.
      И вот осталось, может, ему мечтать два дня, как произошло такое обстоятельство.
      Подходит к его кровати Матрена Васильевна и ехидным голосом так ему говорит:
      — Ах, помираешь? — говорит.
      Иван Саввич говорит:
      — Да уж, извиняюсь… Помираю… И вы перестаньте меня задерживать. Я теперича вышел из вашей власти.
      — Ну, это посмотрим, — говорит ему Мотя, — я тебе, подлецу, не верю. Я, говорит, позову сейчас медика. Пущай медик тебя, дурака, посмотрит. Тогда, говорит, и решим — помирать тебе или как. А пока ты с моей власти не вышел. Ты у меня лучше про это не мечтай.
      И вот зовет она районного медика из коммунальной лечебницы. Районный медик Иван Саввича осмотрел и говорит Моте:
      — У него или тиф, или воспаление легких. И он у вас очень плох. Он не иначе как помрет в аккурат вскоре после моего ухода.
      Вот такие слова говорит районный медик и уходит.
      И вот подходит тогда Матрена к Ивану Саввичу.
      — Значит, — говорит, — взаправду помираешь? А я, говорит, — между прочим, не дам тебе помереть. Ты, говорит, бродяга, лег и думаешь, что теперь тебе все возможно. Врешь. Не дам я тебе, подлецу, помереть.
      Иван Саввич говорит:
      — Это странные ваши слова. Мне даже медик дал разрешение. И вы не можете мне препятствовать в этом деле. Отвяжитесь от меня…
      Матрена говорит:
      — Мне на медика наплевать. А я тебе, негодяю, помереть не дам. Ишь ты какой богатый сукин сын нашелся — помирать решил. Да откуда у тебя, у подлеца, деньги, чтоб помереть! Нынче, для примеру, обмыть покойника — и то денег стоит.
      Тут добродушная соседка, бабка Анисья, вперед выступает.
      — Я, — говорит, — его обмою. Я, говорит, Иван Саввич, тебя обмою. Ты не сомневайся. И денег я с тебя за это не возьму. Это, говорит, вполне божеское дело — обмыть покойника.
      Матрена говорит:
      — Ах, она обмоет! Скажите, пожалуйста. А гроб! А, например, тележка! А попу! Что я для этой цели свои гардероб буду продавать? Тьфу на всех! Не дам ему помереть. Пущай заработает немного денег и тогда пущай хоть два раза помирает.
      — Как же так, Мотя? — говорит Иван Саввич. — Очень странные слова.
      — А так, — говорит Матрена, — не дам и не дам. Вот увидишь. Заработай прежде. Да мне вперед на два месяца оставь — вот тогда и помирай.
      — Может, попросить у кого? — говорит Иван Саввич.
      Матрена отвечает:
      — Я этого не касаюсь. Как хочешь. Только знай — я тебе, дураку, помереть не дам.
      И вот до вечера Иван Саввич лежал словно померший, дыхание у него прерывалось, а вечером он стал одеваться. Он поднялся с койки, покряхтел и вышел на улицу.
      Он вышел во двор. И там, во дворе, встречает дворника Игната.
      Дворник говорит:
      — Иван Саввичу с поправлением здоровья.
      Иван Саввич говорит ему:
      — Вот, Игнат, положеньице. Баба помереть мне не дает. Требует, понимаешь, чтоб я ей денег оставил на два месяца. Где бы мне денег-то раздобыть?
      Игнат говорит:
      — Копеек двадцать я тебе могу дать, а остальные, валяй, попроси у кого-нибудь.
      Иван Саввич двугривенного, конечно, не взял, а пошел на улицу и от полного утомления присел на тумбу.
      Вот он присел на тумбу и вдруг видит — какой-то прохожий кидает ему монету на колени. Он как бы подает, увидев перед собой больного и чересчур ослабевшего человека.
      Тут Иван Саввич слегка оживился.
      "Ежели, — думает, — так обернулось, то надо посидеть. Может, набросают. Дай, думает, сниму шапку".
      И вот, знаете, в короткое время действительно прохожие накидали ему порядочно.
      К ночи Иван Саввич вернулся домой. Пришел он распаренный и в снегу. Пришел и лег на койку.
      А в руках у него были деньги.
      Хотела Мотя подсчитать — не дал.
      — Не тронь, — говорит, — погаными руками. Мало еще.
      На другой день Иван Саввич опять встал. Опять кряхтел, оделся и, распялив руки, вышел на улицу.
      К ночи вернулся и опять с деньгами. Подсчитал выручку и лег.
      На третий день тоже. А там и пошло, и пошло — встал человек на ноги. И после, конечно, бросил собирать на улице. Тем более что, поправившись, он уже не имел такого печального вида и прохожие сами перестали ему давать.
      А когда перестали давать, он снова приступил к своей профессии.
      Так он и не помер. Так Матрена и не дала ему помереть.
      Вот что сделала Матрена с Иван Саввичем.
      Конечно, какой-нибудь районный лейб-медик, прочитав этот рассказ, усмехнется. Скажет, что науке неизвестны такие факты и что Матрена ни при чем тут. Но, может, науке и точно неизвестны такие факты, однако Иван Саввич и посейчас жив. И даже на днях он закончил какую-то художественную вывеску для мясной торговли.
      А впрочем, случай этот можно объяснить и медицински, научно. Может, Иван Саввич, выйдя на улицу, слишком распарился от волнения, перепрел, и с потом вышла у него болезнь наружу.