Утром над нашим пароходом стали кружиться самолеты противника.
      Первые шесть бомб упали в воду. Седьмая бомба попала в корму. И наш пароход загорелся.
      И тогда все пассажиры стали кидаться в воду.
      Не помню, на что я рассчитывал, когда бросился за борт, не умея плавать. Но я тоже бросился в воду. И сразу погрузился на дно.
      Не знаю, какие там бывают у вас химические или физические законы, но только при полном неумении плавать я выплыл наружу.
      Выплыл наружу и сразу же ухватился рукой за какую-то рогульку, которая торчала из-под воды.
      Держусь за эту рогульку и уже не выпускаю ее из рук. Благословляю небо, что остался в живых и что в море понатыканы такие рогульки для указания мели итак далее.
      Вот держусь за эту рогульку и вдруг вижу — кто-то еще подплывает ко мне. Вижу — какой то штатский вроде меня. Прилично одетый — в пиджаке песочного цвета и в длинных брюках.
      Я показал ему на рогульку. И он тоже ухватился за нее.
      И вот мы держимся за эту рогульку. И молчим. Потому что говорить не о чем.
      Впрочем, я его спросил — где он служит, но он ничего не ответил. Он только выплюнул воду изо рта и пожал плечами. И тогда я понял всю нетактичность моего вопроса, заданного в воде.
      И хотя меня интересовало знать — с учреждением ли он плыл на пароходе, как я, или один, — тем не менее я не спросил его об этом.
      Но вот держимся мы за эту рогульку и молчим. Час молчим. Три часа ничего не говорим. Наконец мой собеседник произносит:
      — Катер идет…
      Действительно, видим: идет спасательный катер и подбирает людей, которые еще держатся на воде.
      Стали мы с моим собеседником кричать, махать руками, чтоб с катера пас заметили. Но нас почему-то не замечают. Не подплывают к нам.
      Тогда я скинул с себя пиджак и рубашку и стал махать этой рубашкой: дескать, вот мы тут, сюда, будьте любезны, подъезжайте.
      Но катер не подъезжает.
      Из последних сил я машу рубашкой: дескать, войдите в положение, погибаем, спасите наши души.
      Наконец с катера кто-то высовывается и кричит нам в рупор:
      — Эй вы, трамтарарам, за что, обалдели, держитесь — за мину!
      Мой собеседник как услышал эти слова, так сразу шарахнулся в сторону. И, гляжу, поплыл к катеру…
      Инстинктивно я тоже выпустил из рук рогульку. Но как только выпустил, так сразу же с головой погрузился в воду.
      Снова ухватился за рогульку и уже не выпускаю ее из рук.
      С катера в рупор кричат мне:
      — Эй ты, трамтарарам, не трогай, трамтарарам, мину!
      — Братцы, — кричу, — без мины я как без рук! Потону же сразу! Войдите с положение! Плывите сюда, будьте так великодушны!
      В рупор кричат:
      — Не можем подплыть, дура-голова, — подорвемся на мине. Плыви, трамтарарам, сюда. Или мы уйдем сию минуту.
      Думаю: "Хорошенькое дело — плыть при полном неумении плавать". И сам держусь за рогульку так, что даже при желании меня не оторвать.
      Кричу:
      — Братцы, моряки! Уважаемые флотские товарищи! Придумайте что-нибудь для спасения ценной человеческой жизни!
      Тут кто-то из команды кидает мне канат. При этом в рупор и без рупора кричат:
      — Не вертись, чтоб ты сдох, взорвется мина!
      Думаю: "Сами нервируют криками. Лучше бы, думаю, я не знал, что это мина, я бы вел себя ровней. А тут, конечно, дергаюсь — боюсь. И мины боюсь и без мины еще того больше боюсь".
      Наконец ухватился за канат, Осторожно обвязал себя за пояс.
      Кричу:
      — Тяните, ну вас к черту… Орут, орут, прямо надоело…
      Стали они меня тянуть. Вижу, канат не помогает. Вижу — вместе с канатом, вопреки своему желанию, опускаюсь на дно.
      Уже ручками достаю морское дно. Вдруг чувствую — тянут кверху, поднимают.
      Вытянули на поверхность. Ругают — сил нет. Уже без рупора кричат:
      — С одного тебя такая длинная канитель, чтоб ты сдох… Хватаешься за мину во время войны… Вдобавок не можешь плыть… Лучше бы ты взорвался на этой мине — обезвредил бы ее и себя…
      Конечно, молчу. Ничего им не отвечаю. Поскольку — что можно ответить людям, которые меня спасли. Тем более сам чувствую свою недоразвитость в вопросах войны, недопонимание техники, неумение отличить простую рогульку от бог знает чего.
      Вытащили они меня на борт. Лежу. Обступили.
      Вижу — и собеседник мой тут. И тоже меня отчитывает, бранит — зачем, дескать, я указал ему схватиться за мину. Дескать, это морское хулиганство с моей стороны. Дескать, за это надо посылать на подводные работы от трех до пяти лет. Собеседнику я тоже ничего не ответил, поскольку у меня испортилось настроение, когда я вдруг обнаружил, что нет со мной рубашки. Пиджак тут, при мне, а рубашки нету.
      Хотел попросить капитана — сделать круг на ихнем катере, чтоб осмотреться, где моя рубашка, нет ли ее на воде. Но, увидев суровое лицо капитана, не решился его об этом просить.
      Скорей всего рубашку я на мине оставил. Если это так, то, конечно, пропала моя рубашка.
      После спасения я дал себе торжественное обещание изучить военное дело.
      Отставать от других в этих вопросах не полагается.
      1943

      Давеча я зашел в одну артель. К коммерческому директору. Надо было схлопотать одно дельце для нашею учреждения. Один заказ.
      Все наши сотрудники бесцельно ходили к этому неуловимому директору. И вот, наконец, послали меня.
      Заведующий мне сказал:
      — Человек вы нервный, солидный. Сходите. Может, вам посчастливится поймать его.
      Вообще-то я не любитель ходить по учреждениям. Какого-то такого морального удовлетворения не испытываешь, как, например, от посещения кино. Но раз такое дело, — пришлось пойти.
      Прихожу в эту артель. Спрашиваю, где этот Фокин — коммерческий директор.
      Уборщица отвечает:
      — Фокина нет.
      Я говорю:
      — Подожду вашего Фокина. Проведите меня в его кабинет.
      Сначала уборщица не хотела даже указывать, где его кабинет.
      А надо сказать, я человек крайне нервный. Немножко понервничаю — у меня уже голос дрожит, и руки дрожат, и сам весь дрожу.
      Недавно на врачебной комиссии доктор велел мне положить ногу на ногу, и по коленке он ударил молоточком, чтоб посмотреть, какой я нервный. Так нога у меня так подскочила, что разбежался весь медицинский персонал. И врач сказал: "Нет, я больше не буду вас испытывать, а то вы мне тут весь персонал изувечите".
      Так вот, увидев, что я такой нервный, уборщица провела меня в кабинет к этому Фокину. И я там сел за его стол. И решил не сходить с места, пока не появится сам директор.
      И вот скрутил папиросочку и сижу за этим столом.
      Мечтаю, чтоб кто-нибудь дал мне огонька закурить.
      Открывается дверь. И в кабинет заглядывает какойто посетитель. Вежливо кланяется мне и улыбается. Увидев его такую любезность, я говорю:
      — Нет ли спичечки закурить?
      Посетитель говорит:
      — Для вас не только спичку — все не пожалею отдать.
      И с этими словами он вынимает из кармана зажигалочку. Чиркает. И дает мне прикурить.
      Невольно я любуюсь этой зажигалочкой.
      А посетитель говорит:
      — Прямо буду счастлив, если примете от меня эту зажигалочку!
      Я говорю:
      — Ну, что вы! Постороннему, чужому человеку вы вдруг будете дарить такую хорошенькую зажигалочку!
      Я прямо не осмелюсь взять.
      Тот говорит:
      — Составьте мое счастье. Возьмите! Слов нет — я вас увидел впервые, но сразу почувствовал к вам глубокую симпатию.
      Обижать мне его не хотелось. Я взял зажигалочку.
      И крепко пожал руку добродушному посетителю.
      Уходя из кабинета, он сказал:
      — Кстати, товарищ Фокин, я завтра к вам зайду по одному дельцу.
      Я говорю:
      — Слушайте, никакой я не Фокин. Я сам Фокина жду.
      Не скрою от вас, посетитель зашатался и с бранью стал вынимать зажигалку из моего кармана.
      Нет, я бы отдал ему сразу то, что получил. Но меня задела его нетактичность.
      Как это можно совать руки в чужие карманы? И вдобавок хватать за плечи!
      В момент нашей борьбы открывается дверь, и в кабинет входит еще один незнакомец.
      Увидев, что меня трясут за плечи, незнакомец, вместо того чтоб подать мне помощь, сам кидается ко мне и тоже начинает трясти.
      — Я, — кричит, — давно до тебя добирался, ФокинМокин!
      Не скрою от вас, я поднял крик.
      Прибежала уборщица. Она сказала:
      — Прекратите возню. Сейчас товарищ Фокин приедет.
      Тут мы сели на диван. И стали ждать Фокина.
      Мы три часа его ждали. Но он не приехал.
      Вежливо попрощавшись, мы разошлись.
      Хорошенькую зажигалку мне все же пришлось отдать симпатичному владельцу.
      1943

      В этом году мне понадобилась фотокарточка для пропуска. Не знаю, как в других городах, а у нас на периферии засняться на карточку не является простым, обыкновенным делом.
      У нас имеется одна художественная фотография. Но она помимо отдельных граждан снимает еще группы и мероприятия. И, может быть, поэтому слишком долго приходится ждать получения своих заказов.
      Так что, являясь скорее отдельным лицом, чем группой или мероприятием, я побеспокоился заранее и заснялся за два месяца до срока.
      Когда мне подали мои фотокарточки, я удивился, как не похоже я вышел. Передо мной был престарелый субъект совершенно неинтересной наружности.
      Я сказал той, которая подала мне карточки:
      — Зачем же вы так людей снимаете? Глядите, какие полосы и морщины проходят сквозь все лицо.
      Та говорит:
      — Обыкновенно снято. Только надо учесть, что у нас ретушер на бюллетене. Некому замазывать дефекты вашей нефотогеничной наружности.
      Фотограф, находясь за портьерой, говорит:
      — А чем он там еще, нахал, недоволен?
      Я говорю:
      — Неважно сняли, уважаемый. Изуродовали. Разве ж я такой?
      Фотограф говорит:
      — Я опереточных артистов снимаю, и то они настолько не обижаются. А тут нашелся один такой — морщин ему много… Объектив берет слишком резко, рельефно… Не знаете техники, а тоже суетесь быть критиком.
      Я говорю:
      — На что же мне рельеф на моем лице — войдите в положение. Мне бы, говорю, просто сняться, как я есть. Чтоб было на что глядеть.
      Фотограф говорит:
      — Ах, ему еще глядеть нужно. Его же сняли, и он еще на это глядеть хочет. Капризничает в такое время. Дефекты видит… Нет, я жалею, что я вас так прилично снял. В другой раз я вас так сниму, что вы со стоном на карточки взглянете.
      Нет, я не стал с ним спорить. Неважно, думаю, какая карточка на пропуске. И так все видят, какой я есть.
      И с этими мыслями являюсь в отделение. Сержант милиции стал лепить карточку на мой пропуск. После говорит:
      — По-моему, на карточке это не вы.
      — Где же, — говорю, — не я. Уверяю вас, это я. Спросите фотографа. Он подтвердит.
      Сержант говорит:
      — Всякий раз фотографа спрашивать, это что и будет. Нет, я хочу на карточке видеть данное лицо, без вызова фотографа. А тут я наблюдаю совсем не то. Какойто больной сыпным тифом. Даже щек нет. Пойдите переснимитесь.
      — Товарищ, — говорю, — начальник, войдите в положение…
      — Нет, нет, — говорит, — и слышать ничего не хочу. Переснимитесь.
      Бегу в фотографию. Говорю фотографу:
      — Видите, как слабо снимаете. Не наклеивают вашу продукцию.
      Фотограф говорит:
      — Продукция самая нормальная. Но, конечно, надо учесть, что для вас мы не засветили полную иллюминацию. Снимали при одной лампочке. И через это тени упали на ваше лицо, затемнили его. Однако не настолько они его затемнили, чтоб ничего не видеть. Эвон как уши у вас прилично вышли.
      — Ну хорошо, — говорю, — уши. А щеки, говорю, где? Уж щеки-то, говорю, должны быть как принадлежность человеческого лица.
      Фотограф говорит:
      — Не знаю. Ваших щек мы не трогали. У нас свои есть.
      — Тогда, — говорю, — где же они, мои щеки? Я, говорю, две недели провел в доме отдыха. Четыре кило веса прибавил. А вы тут одной своей съемкой черт знает что со мной сделали.
      Фотограф говорит:
      — Да что, я себе взял ваши щеки, что ли? Кажется, вам ясно говорят затемнение упало на них. И через это они не получились.
      Я говорю:
      — А как же тогда без щек?
      — А, — говорит, — как хотите. Переснимать не буду. Всех переснимать это я премии лишусь и плана не выполню. А мне план дороже вашей нефотогеничной наружности.
      Посетители говорят мне:
      — Не нервируйте фотографа. А то он еще хуже будет людей снимать.
      Один из посетителей говорит мне:
      — Уважаемый, бегите на рынок. Там фотограф "Пушкой" снимает.
      Бегу на рынок. Нахожу фотографа. Тот говорит:
      — Нет, я снимаю только со своей бумагой. Без бумаги лучше не являйтесь ко мне, все равно снимать не буду. А с бумагой сниму. И если у вас есть перина — тоже сниму. Ко мне тетя из Барнаула приехала — ей спать не на чем.
      Я было хотел уйти, но тут слышу, какой-то продавец меня к себе кличет. Говорит:
      — Давай подходи к моему магазину. Имею готовую продукцию.
      Смотрю, у него на газете разложены всякие разные готовые фотографии. Их штук триста.
      Продавец говорит:
      — Выбирай себе любую и делай с ней что хочешь. Хоть на лоб себе наклеивай. Погоди, я тебе сам подберу. Тебе как — по размеру или по сходству?
      — По сходству, — говорю. — Только, говорю, выбирай такую, чтоб щеки были.
      Тот говорит:
      — Можно и со щеками. Но только они будут дороже на пять рублей. На, прими вот эту фотокарточку. Лучше ее не найти. И щеки есть, и нельзя сказать, чтоб сходство начисто отсутствовало.
      Я заплатил тридцать рублей за две фотокарточки и пошел в отделение.
      Сержант милиции стал лепить мою карточку. После говорит:
      — Так ведь это ж баба.
      — Где же, — говорю, — баба. Мужчина в пиджаке.
      Сержант говорит:
      — Где же, к черту, мужчина, если у него на груди брошка. Через эту брошку я и замечаю, что это баба.
      Поглядел я на фотокарточку — вижу, действительно женщина. Маркизетовая кофточка под пиджаком. Па груди брошка с пейзажем. А прическа мужская. И щеки мои.
      Сержант говорит:
      — Явитесь сюда с настоящими карточками. Но если вы еще раз предъявите мне женскую или детскую фотокарточку, то вряд ли отсюда выйдете, поскольку у меня мелькают подозрения, что вы хотите скрыться под чужой наружностью.
      Целую неделю я провел как в тумане. Хлопотал, где бы сняться. На восьмой день, беседуя с фотографом, я почувствовал себя худо. И тогда они вынесли меня в сад и положили на траву, чтоб там меня овеял свежий воздух. Придя в себя, я пошел в отделение. Положил на стол свои первые фотокарточки без щек и сказал сержанту:
      — Вот все, что я имею, товарищ начальник. И больше ничего не предвидится.
      Сержант поглядел на карточки, потом на меня и говорит:
      — Вот теперь ничего себе получилось. Похожи.
      Я хотел сказать, что я и не переснимался вовсе. После взглянул на себя в зеркало — действительно, вижу, есть теперь некоторое сходство. Получилось.
      Сержант говорит:
      — И хотя на карточке вы немного более облезлый, чем на самом деле, но, говорит, я так думаю, что через год вы сравняетесь.
      Я говорю:
      — Я раньше сравняюсь, поскольку мне нужно еще сниматься для проездного документа, для членского билета и для посылки фотокарточек моим родственникам.
      Тут сержант наклеил мою фотокарточку и горячо поздравил меня с получением пропуска.
      1943

      В этом году мне исполнилось, ребята, сорок лет. Значит, выходит, что я сорок раз видел новогоднюю елку. Это много!
      Ну, первые три года жизни я, наверно, не понимал, что такое елка. Наверно, мама выносила меня на ручках. И, наверно, я своими черными глазенками без интереса смотрел на разукрашенное дерево.
      А когда мне, дети, ударило пять лет, то я уже отлично понимал, что такое елка.
      И я с нетерпением ожидал этого веселого праздника. И даже в щелочку двери подглядывал, как моя мама украшает елку.
      А моей сестренке Леле было в то время семь лет. И она была исключительно бойкая девочка.
      Она мне однажды сказала:
      — Минька, мама ушла на кухню. Давай пойдем в комнату, где стоит елка, и поглядим, что там делается.
      Вот мы с сестренкой Лелей вошли в комнату. И видим: очень красивая елка. А под елкой лежат подарки. А на елке разноцветные бусы, флаги, фонарики, золотые орех и, пастилки и крымские яблочки.
      Моя сестренка Леля говорит:
      — Не будем глядеть подарки. А вместо того давай лучше съедим по одной пастилке.
      И вот она подходит к елке и моментально съедает одну пастилку, висящую на ниточке.
      Я говорю:
      — Леля, если ты съела пастилочку, то я тоже сейчас что-нибудь съем.
      И я подхожу к елке и откусываю маленький кусочек яблока.
      Леля ювориг:
      — Минька, если ты яблоко откусил, то я сейчас другую пастилку съем и вдобавок возьму себе еще эту конфетку.
      А Леля была очень такая высокая, длинновязая девочка. И она могла высоко достать.
      Она встала на цыпочки и своим большим ртом стала поедать вторую пастилку.
      А я был удивительно маленького роста. И мне почти что ничего нельзя было достать, кроме одного яблока, которое висело низко.
      Я говорю:
      — Если ты, Лелища, съела вторую пастилку, то я еще раз откушу это яблоко.
      И я снова беру руками это яблочко и снова его немножко откусываю.
      Леля говорит:
      — Если ты второй раз откусил яблоко, то я не буду больше церемониться и сейчас съем третью пастилку и вдобавок возьму себе на память хлопушку и орех.
      Тогда я чуть не заревел. Потому что она могла до всего дотянуться, а я нет.
      Я ей говорю:
      — А я, Лелища, как поставлю к елке стул и как достану себе тоже что-нибудь, кроме яблока.
      И вот я стал своими худенькими ручонками тянуть к елке стул. Но стул упал на меня. Я хотел поднять стул. Но он снова упал. И прямо на подарки.
      Леля говорит:
      — Минька, ты, кажется, разбил куклу. Так и есть. Ты отбил у куклы фарфоровую ручку.
      Тут раздались мамины шаги, и мы с Лелей убежали в другую комнату.
      Леля говорит:
      — Вот теперь, Минька, я не ручаюсь, что мама тебя не выдерет.
      Я хотел зареветь, но в этот момент пришли гости. Много детей с их родителями.
      И тогда наша мама зажгла все свечи на елке, открыла дверь и сказала:
      — Все входите.
      И все дети вошли в комнату, где стояла елка.
      Наша мама говорит:
      — Теперь пусть каждый ребенок подходит ко мне, и я каждому буду давать игрушку и угощение.
      И вот дети стали подходить к нашей маме. И она каждому дарила игрушку. Потом снимала с елки яблоко, пастилку и конфету и тоже дарила ребенку.
      И все дети были очень рады. Потом мама взяла в руки то яблоко, которое я откусил, и сказала:
      — Леля и Минька, подойдите сюда. Кто из вас двоих откусил это яблоко?
      Леля сказала:
      — Это Минькина работа.
      Я дернул Лелю за косичку и сказал:
      — Это меня Лелька научила.
      Мама говорит:
      — Лелю я поставлю в угол носом, а тебе я хотела подарить заводной паровозик. Но теперь этот заводной паровозик я подарю тому мальчику, которому я хотела дать откусанное яблоко.
      И она взяла паровозик и подарила его одному четырехлетнему мальчику. И тот моментально стал с ним играть.
      И я рассердился на этого мальчика и ударил его по руке игрушкой. И он так отчаянно заревел, что его собственная мама взяла его на ручки и сказала:
      — С этих пор я не буду приходить к вам в гости с моим мальчиком.
      И я сказал:
      — Можете уходить, и тогда паровозик мне останется.
      И та мама удивилась моим словам и сказала:
      — Наверное, ваш мальчик будет разбойник.
      И тогда моя мама взяла меня на ручки и сказала той маме:
      — Не смейте так говорить про моего мальчика. Лучше уходите со своим золотушным ребенком и никогда к нам больше не приходите.
      И та мама сказала:
      — Я так и сделаю. С вами водиться — что в крапиву садиться.
      И тогда еще одна, третья мама, сказала:
      — И я тоже уйду. Моя девочка не заслужила того, чтобы ей дарили куклу с обломанной рукой.
      И моя сестренка Леля закричала:
      — Можете тоже уходить со своим золотушным ребенком. И тогда кукла со сломанной ручкой мне останется.
      И тогда я, сидя на маминых руках, закричал:
      — Вообще можете все уходить, и тогда все игрушки нам останутся.
      И тогда все гости стали уходить.
      И наша мама удивилась, что мы остались одни.
      Но вдруг в комнату вошел наш папа.
      Он сказал:
      — Такое воспитание губит моих детей. Я не хочу, чтобы они дрались, ссорились и выгоняли гостей. Им будет трудно жить на свете, и они умрут в одиночестве.
      И папа подошел к елке и потушил все свечи. Потом сказал:
      — Моментально ложитесь спать. А завтра все игрушки я отдам гостям.
      И вот, ребята, прошло с тех пор тридцать пять лет, и я до сих пор хорошо помню эту елку.
      И за все эти тридцать пять лет я, дети, ни разу больше не съел чужого яблока и ни разу не ударил того, кто слабее меня. И теперь доктора говорят, что я поэтому такой сравнительно веселый и добродушный.

      Когда я был маленький, я очень любил мороженое.
      Конечно, я его и сейчас люблю. Но тогда это было чтото особенное так я любил мороженое.
      И когда, например, ехал по улице мороженщик со своей тележкой, у меня прямо начиналось головокружение: до того мне хотелось покушать то, что продавал мороженщик.
      И моя сестренка Леля тоже исключительно любила мороженое.
      И мы с ней мечтали, что вот, когда вырастем большие, будем кушать мороженое не менее как три, а то и четыре раза в день.
      Но в то время мы очень редко ели мороженое. Наша мама но позволяла нам его есть. Она боялась, что мы простудимся и захвораем. И по этой причине она не давала нам на мороженое денег.
      И вот однажды летом мы с Лелей гуляли в нашем саду. И Леля нашла в кустах калошу. Обыкновенную резиновую калошу. Причем очень ношенную и рваную. Наверное, кто-нибудь бросил ее, поскольку она разорвалась.
      Вот Леля нашла эту калошу и для потехи надела ее на палку. И ходит по саду, машет этой палкой над головой.
      Вдруг по улице идет тряпичник. Кричит: "Покупаю бутылки, банки, тряпки!".
      Увидев, что Леля держит на палке калошу, тряпичник сказал Леле:
      — Эй, девочка, продаешь калошу?
      Леля подумала, что это такая игра, и ответила тряпичнику:
      — Да, продаю. Сто рублей стоит эта калоша.
      Тряпичник засмеялся и говорит:
      — Нет, сто рублей — это чересчур дорого за эту калошу. А вот если хочешь, девочка, я тебе дам за нее две копейки, и мы с тобой расстанемся друзьями.
      И с этими словами тряпичник вытащил из кармана кошелек, дал Леле две копейки, сунул нашу рваную калошу в свой мешок и ушел.
      Мы с Лелей поняли, что это не игра, а на самом деле. И очень удивились.
      Тряпичник уже давно ушел, а мы стоим и глядим на нашу монету.
      Вдруг по улице идет мороженщик и кричит:
      — Земляничное мороженое!
      Мы с Лелей подбежали к мороженщику, купили у него два шарика по копейке, моментально их съели и стали жалеть, что так задешево продали калошу.
      На другой день Леля мне говорит:
      — Минька, сегодня я решила продать тряпичнику еще одну какую-нибудь калошу.
      Я обрадовался и говорю:
      — Леля, разве ты опять нашла в кустах калошу?
      Леля говорит:
      — В кустах больше ничего нет. Но у нас в прихожей стоит, наверно, я так думаю, не меньше пятнадцати калош. Если мы одну продадим, то нам от этого худо не будет.
      И с этими словами Леля побежала на дачу и вскоре появилась в саду с одной довольно хорошей и почти новенькой калошей.
      Леля сказала:
      — Если тряпичник купил у нас за две копейки такую рвань, какую мы ему продали в прошлый раз, то за эту почти что новенькую калошу он, наверное, даст не менее рубля. Воображаю, сколько мороженого можно будет купить на эти деньги.
      Мы целый час ждали появления тряпичника, и когда мы наконец его увидели, Леля мне сказала:
      — Минька, на этот раз ты продавай калошу. Ты мужчина, и ты с тряпичником разговаривай. А то он мне опять две копейки даст. А это нам с тобой чересчур мало.
      Я надел на палку калошу и стал махать палкой над головой.
      Тряпичник подошел к саду и спросил:
      — Что, опять продается калоша?
      Я прошептал чуть слышно:
      — Продается.
      Тряпичник, осмотрев калошу, сказал:
      — Какая жалость, дети, что вы мне все по одной калошине продаете. За эту одну калошу я вам дам пятачок. А если бы вы продали мне сразу две калоши, то получили бы двадцать, а то и тридцать копеек. Поскольку две калоши сразу более нужны людям. И от этого они подскакивают в цене.
      Леля мне сказала:
      — Минька, побеги на дачу и принеси из прихожей еще одну калошу.
      Я побежал домой и вскоре принес какую-то калошу очень больших размеров.