Главная причина, что Володька Боков маленько окосевши был. Иначе, конечно, не пошел бы он на такое преступление. Он выпивши был.
      Если хотите знать, Володька Боков перед самым поездом скляночку эриванской выпил да пивком добавил. А насчет еды — он съел охотничью сосиску. Разве ж это еда? Ну, и развезло парнишку. Потому состав сильно едкий получается. И башку от этого крутит, и в груди всякие идеи назревают, и поколбаситься перед уважаемой публикой охота.
      Вот Володя сел в поезд и начал маленько проявлять себя. Дескать, он это такой человек, что все ему можно. И даже народный суд, в случае ежели чего, завсегда за него заступится. Потому у него — пущай публика знает — происхождение очень отличное. И родной дед его был коровьим пастухом, и мамаша его была наипростая баба…
      И вот мелет Володька языком — струя на него такая нашла — погордиться захотел. А тут какой-то напротив Володьки гражданин обнаруживается. Вата у него в ухе, и одет чисто, не без комфорта. И говорит он:
      — А ты, говорит, потреплюсь еще, так тебя и заметут на первом полустанке.
      Володька говорит:
      — Ты мое самосознание не задевай. Не могут меня замести в силу происхождения. Пущай я чего хочешь сделаю — во всем мне будет льгота.
      Ну, струя на него такая напала. Пьяный же.
      А публика начала выражать свое недовольство по этому поводу. А которые наиболее ядовитые, те подначивать начали. А какой-то в синем картузе, подлая его душа, говорит:
      — А ты, говорит, милый, стукни вот вдребезги по окну, а мы, говорит, пущай посмотрим, — заметут тебя, или тебе ничего не будет. Или, говорит, еще того чище, — стекла ты не тронь, а останови поезд за эту ручку… Это тормоз…
      Володька говорит:
      — За какую за эту ручку? Ты, говорит, паразит, точнее выражайся.
      Который в синем картузе отвечает:
      — Да вот за эту. Это тормоз Вестингауза. Дергани его слева в эту сторону.
      Публика и гражданин, у которого вата в ухе, начали, конечно, останавливать поднатчика. Дескать, довольно стыдно трезвые идеи внушать окосевшему человеку.
      А Володька Боков встал и слева как дерганет ручку.
      Тут все и онемели сразу. Молчание сразу среди пассажиров наступило. Только слышно, как колесья чукают. И ничего больше. Который в синем картузе, тот ахнул.
      — Ах, — говорит, — холера, остановил ведь…
      Тут многие с места повскакали. Который в синем картузе — на площадку пытался выйти от греха. Пассажиры не пустили.
      У которого вата в ухе, тот говорит:
      — Это хулиганство. Сейчас ведь поезд остановится… Транспорт от этого изнашивается. Задержка, кроме того.
      Володька Боков сам испугался малость.
      — Держите, — говорит, — этого, который в синем картузе. Пущай вместе сядем. Он меня подначил.
      А поезд между тем враз не остановился.
      Публика говорит:
      — Враз и не может поезд останавливаться. Хотя и дачный поезд, а ему после тормоза разбег полагается — двадцать пять саженей. А по мокрым рельсам и того больше.
      А поезд между тем идет и идет себе.
      Версту проехали — незаметно остановки.
      У которого вата в ухе — говорит:
      — Тормоз-то, говорит, кажись, тово… неисправный.
      Володька говорит:
      — Я ж и говорю: ни хрена мне не будет. Выкусили?
      И сел. А на остановке вышел на площадку, освежился малость и домой прибыл трезвый, что стеклышко.
      1926

      Нынче, граждане, в народных судах все больше медиков судят. Один, видите ли, операцию погаными руками произвел, другой — с носа очки обронил в кишки и найти но может, третий — ланцет потерял во внутренностях или же не то отрезал, чего следует, какой-нибудь неопытной дамочке.
      Все это не по-европейски. Все это круглое невежество. И судить таких врачей надо.
      Но вот, за что, товарищи, судить будут медика Егорыча? Конечно, высшего образования у него нету. Но и вины особой нету.
      А заболел тут один мужичок. Фамилия — Рябов, профессия — ломовой извозчик. Лет от роду — тридцать семь. Беспартийный.
      Мужик хороший — слов нету. Хотя и беспартийный, но в союзе состоит и ставку по третьему разряду получает.
      Ну, заболел. Слег. Подумаешь, беда какая. Пухнет, видите ли, у него живот и дышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылку с горячей водой приложи к брюху — так нет. Испугался очень. Задрожал. И велит бабе своей, не жалеючи никаких денег, пригласить наилучшего знаменитого врача. А баба что? Баба всплакнула насчет денег, но спорить с больным не стала. Пригласила врача.
      Является этакий долговязый медик с высшим образованием. Фамилия Воробейчик. Беспартийный.
      Ну, осмотрел он живот. Пощупал чего следует и говорит:
      — Ерунда, говорит. Зря, говорит, знаменитых врачей понапрасну беспокоите. Маленько объелся мужик через меру. Пущай, говорит, клистир ставит и курей кушает.
      Сказал и ушел. Счастливо оставаться.
      А мужик загрустил.
      "Эх, — думает, — так его за ногу! Какие дамские рецепты ставит. Отец, думает, мой не знал легкие средства, и я знать не желаю. А курей пущай кушает международная буржуазия".
      И вот погрустил мужик до вечера. А вечером велит бабе своей, не желая никаких денег, пригласить знаменитого Егорыча с Малой Охты.
      Баба, конечно, взгрустнула насчет денег, но спорить с больным не стала — поехала. Приглашает.
      Тот, конечно, покобенился.
      — Чего, — говорит, — я после знаменитых медиков туда и обратно ездить буду? Я человек без высшего образования, писать знаю плохо. Чего мне взад-вперед ездить?
      Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько хлебом и сколько деньгами — и поехал.
      Приехал. Здравствуйте.
      Щупать руками желудок не стал.
      — Наружный, — говорит, — желудок тут ни при чем. Все, говорит, дело во внутреннем. А внутренний щупай — болезнь от того не ослабнет. Только разбередить можно.
      Расспросил он только, что первый медик прописал и какие рецепты поставил, горько про себя усмехнулся и велит больному писать записку — дескать, я здоров, и папаша покойный здоров, во имя отца и святого духа.
      И эту записку велит проглотить.
      Выслушал мужик, намотал на ус.
      "Ох, — думает, — так его за ногу! Ученье свет — поученье тьма. Говорило государство: учись — не учился. А как бы пригодилась теперь наука".
      Покачал мужик бороденкой и говорит через зубы:
      — Нету, говорит, не могу писать. Не обучен. Знаю только фамилие подписывать. Может, хватит.
      — Нету, — отвечает Егорыч, нахмурившись и теребя усишки. — Нету. Одно фамилие не хватит. Фамилие, говорит, подписывать от грыжи хорошо, а от внутренней полная записка нужна.
      — Чего же, — спрашивает мужик, — делать? Может, вы за меня напишете, потрудитесь?
      — Я бы, — говорит Егорыч, — написал, да, говорит, очки на рояли забыл. Пущай кто-нибудь из родных и знакомых пишет.
      Ладно. Позвали дворника Апдрона.
      А дворник даром что беспартийный, а спец: писать и подписывать может.
      Пришел Андрон. Выговорил себе цену, попросил карандаш, сам сбегал за бумагой и стал писать.
      Час или два писал, вспотел, но написал:
      "Я здоров, и папаша покойный здоров, во имя отца и святого духа.
      Дворник дома N 6.
      Андрон".
      Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал — проглотил.
      А Егорыч тем временем попрощался со всеми любезно и отбыл, заявив, что за исход он не ручается — не сам больной писал.
      А мужик повеселел, покушал даже, но к ночи все-таки помер.
      А перед смертью рвало его сильно, и в животе резало.
      Ну, помер — рой землю, покупай гроб, — так нет. Пожалела баба денег пошла в союз жаловаться: дескать, нельзя ли с Егорыча деньги вернуть.
      Денег с Егорыча не вернули — не таковский, но дело всплыло.
      Разрезали мужика. И бумажку нашли. Развернули, прочитали, ахнули: дескать, подпись не та, дескать, подпись Андронова — и дело в суд. И суду доложили: подпись не та, бумажка обойная и размером для желудка велика — разбирайтесь!
      А Егорыч заявил на следствии: "Я, братцы, ни при чем, не я писал, не я глотал и не я бумажку доставал. А что дворник Андрон подпись свою поставил, а не больного — недосмотрел я. Судите меня за недосмотр".
      А Андрон доложил: "Я, говорит, два часа писал и запарился. И, запарившись, свою фамилию написал. Я, говорит, и есть убийца. Прошу снисхождения".
      Теперь Егорыча с Андроном судить будут. Неужели же засудят?
      1926

      Как хотите, товарищи, а Николаю Ивановичу я очень сочувствую. Пострадал этот милый человек на все шесть гривен и ничего такого особенно выдающегося за эти деньги не видел.
      Только что характер у него оказался мягкий и уступчивый. Другой бы на его месте все кино, может, разбросал и публику из залы выкурил. Потому шесть гривен ежедневно на полу не валяются. Понимать надо.
      А в субботу голубчик наш, Николай Иванович, немножко, конечно, выпил. После получки.
      А был этот человек в высшей степени сознательный. Другой бы выпивший человек начал бузить и расстраиваться, а Николай Иванович чинно и благородно прошелся по проспекту. Спел что-то там такое. Вдруг глядит перед ним кино.
      "Дай, — думает, — все равно — зайду в кино. Человек, думает, я культурный, полуинтеллигентный, чего мне зря по панелям в пьяном виде трепаться и прохожих задевать? Дай, думает, я ленту в пьяном виде посмотрю. Никогда ничего подобного не видел".
      Купил он за свои пречистые билет. И сел в переднем ряду. Сел в переднем ряду и чинно-благородно смотрит.
      Только, может, посмотрел он на одну надпись, вдруг в Ригу поехал. Потому очень тепло в зале, публика дышит, и темнота на психику благоприятно действует.
      Поехал в Ригу наш Николай Иванович, все чинно-благородно — никого не трогает, экран руками не хватает, лампочек не выкручивает, а сидит себе и тихонько в Ригу едет.
      Вдруг стала трезвая публика выражать недовольствие по поводу, значит, Риги.
      — Могли бы, — говорят, — товарищ, для этой цели в фойе пройтись, только, говорят, смотрящих драму отвлекаете на другие идеи.
      Николай Иванович — человек культурный, сознательный — не стал, конечно, зря спорить и горячиться. А встал себе и пошел тихонько.
      "Чего, — думает, — с трезвыми связываться? От них скандалу не оберешься".
      Пошел он к выходу. Обращается в кассу.
      — Только что, — говорит, — дамочка, куплен у вас билет, прошу вернуть назад деньги. Потому как не Могу картину глядеть — меня в темноте развозит.
      Кассирша говорит:
      — Деньги мы назад выдавать не можем, ежели вас развозит — идите тихонько спать.
      Поднялся тут шум и перебранка. Другой бы на месте Николая Иваныча за волосья бы выволок кассиршу из кассы и вернул бы свои пречистые. А Николай Иванович, человек тихий и культурный, только, может, раз и пихнул кассиршу.
      — Ты, — говорит, — пойми, зараза, не смотрел я еще на твою ленту. Отдай, говорят, мои пречистые.
      И все так чинно-благородно, без скандалу, — просит вообще вернуть свои же деньги.
      Тут заведующий прибегает.
      — Мы, — говорит, — деньги назад не вертаем, раз, говорит, взято, будьте любезны досмотреть ленту.
      Другой бы на месте Николая Ивановича плюнул бы в зава и пошел бы досматривать за свои пречистые. А Николай Ивановичу очень грустно стало насчет денег, начал он горячо объясняться и обратно в Ригу поехал.
      Тут, конечно, схватили Николая Ивановича, как собаку, поволокли в милицию. До утра продержали. А утром взяли с него трешку штрафу и выпустили.
      Очень мне теперь жалко Николая Ивановича. Такой, знаете, прискорбный случай: человек, можно сказать, и ленты не глядел, только что за билет подержался — и, пожалуйте, гоните за это мелкое удовольствие три шесть гривен. И за что, спрашивается, три шесть гривен?
      1926

      Театр я не хаю. Но кино все-таки лучше. Оно выгодней театра. Раздеваться, например, не надо — гривенники от этого все время экономишь. Бриться опять же не обязательно — в потемках личности не видать.
      В кино только в самую залу входить худо. Трудновато входить. Свободно могут затискать до смерти.
      А так все остальное очень благородно. Легко смотрится.
      В именины моей супруги поперли мы с ней кинодраму глядеть. Купили билеты. Начали ждать.
      А народу многонько скопившись. И все у дверей мнутся.
      Вдруг открывается дверь, и барышня говорит: "Валяйте".
      В первую минуту началась небольшая давка. Потому каждому охота поинтересней место занять.
      Ринулся народ к дверям. А в дверях образовавшись пробка.
      Задние поднажимают, а передние никуда не могут.
      А меня вдруг стиснуло, как севрюгу, и понесло вправо.
      "Батюшки, — думаю, — дверь бы не расшибить".
      — Граждане, — кричу, — легче, за ради бога! Дверь, говорю, человеком расколоть можно.
      А тут такая струя образовавшись — прут без удержу. Л сзади еще военный на меня некультурно нажимает. Прямо, сукин сын, сверлит в спину.
      Я этого черта военного ногой лягаю.
      — Оставьте, — говорю, — гражданин, свои арапские штучки.
      Вдруг меня чуть приподняло и об дверь мордой.
      Так, думаю, двери уж начали публикой крошить.
      Хотел я от этих дверей отойти. Начал башкой дорогу пробивать. Не пущают. А тут, вижу, штанами за дверную ручку зацепился. Карманом.
      — Граждане, — кричу, — да полегче же, караул! Человека за ручку зацепило.
      Мне кричат:
      — Отцепляйтесь, товарищ! Задние тоже хочут.
      А как отцеплять, ежели волокет без удержу и вообще рукой не двинуть.
      — Да стойте же, — кричу, — черти! Погодите штаны сымать-то. Дозвольте же прежде человеку с ручки сняться. Начисто материал рвется.
      Разве слушают? Прут…
      — Барышня, — говорю, — отвернитесь хоть вы-то, за ради бога. Совершенно то есть из штанов вынимают против воли.
      А барышня сама стоит посиневши и хрипит уже. И вообще смотреть не интересуется.
      Вдруг, спасибо, опять легче понесло.
      Либо с ручки, думаю, снялся, либо из штанов вынули.
      А тут сразу пошире проход обнаружился.
      Вздохнул я свободнее. Огляделся. Штаны, гляжу, тут. А одна штанина ручкой на две половинки разодрана и при ходьбе полощется парусом.
      Вон, думаю, как зрителей раздевают.
      Пошел в таком виде супругу искать. Гляжу, забили ее в самый то есть оркестр. Сидит там и выходить пугается.
      Тут, спасибо, свет погасили. Начали ленту пущать.
      А какая это была лента — прямо затрудняюсь сказать. Я все время штаны зашпиливал.
      Одна булавка, спасибо, у супруги моей нашлась. Да еще какая-то добродушная дама четыре булавки со своего белья сняла. Еще веревочку я на полу нашел. Полсеанса искал.
      Подвязал, подшпилил, а тут, спасибо, и драма кончилась. Пошли домой.
      1926

      Как в других городах проходит режим экономии, я, товарищи, не знаю.
      А вот в городе Борисове этот режим очень выгодно обернулся.
      За одну короткую зиму в одном только нашем учреждении семь сажен еловых дров сэкономлено. Худо ли!
      Десять лет такой экономии — это десять кубов всетаки. А за сто лет очень свободно три барки сэкономить можно. Через тысячу лет вообще дровами торговать можно будет.
      И об чем только народ раньше думал? Отчего такой выгодный режим раньше в обиход не вводил? Вот обидно-то! А начался у нас этот самый режим еще с осени.
      Заведующий у нас — свой парень. Про все с нами советуется и говорит как с родными. Папироски даже, сукин сын, стреляет.
      Так приходит как-то этот заведующий и объявляет:
      — Ну вот, ребятушки, началось… Подтянитесь! Экономьте что-нибудь там такое…
      А как и чего экономить — неизвестно. Стали мы разговаривать, чего экономить. Бухгалтеру, что ли, черту седому, не заплатить, или еще как.
      Заведующий говорит:
      — Бухгалтеру, ребятушки, не заплатишь, так он, черт седой, живо в охрану труда смотается. Этого нельзя будет. Надо еще что-нибудь придумать.
      Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит.
      — Раз, — говорит, — такое международное положение и вообще труба, то, говорит, можно, для примеру, уборную не отапливать. Чего там зря поленья перегонять? Не в гостиной!
      — Верно, — говорим, — нехай уборная в холоде постоит. Сажен семь сэкономим, может быть. А что прохладно будет, так это отнюдь не худо. По морозцу-то публика задерживаться не будет. От этого даже производительность может актуально повыситься.
      Так и сделали. Бросили топить — стали экономию подсчитывать.
      Действительно, семь сажен сэкономили. Стали восьмую экономить, да тут весна ударила.
      Вот обидно-то!
      Если б, думаем, не чертова весна, еще бы полкуба сэкономили.
      Подкузьмила, одним словом, нас весна. Ну, да и семь сажен, спасибо, на полу не валяются.
      А что труба там какая-то от мороза оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдергивать надо.
      Да оно до осени свободно без трубы обойдемся. А осенью какую-нибудь дешевенькую поставим. Не в гостиной!
      1926

      Главное — Василий Конопатов с барышней ехал. Поехал бы он один — все обошлось бы славным образом. А тут черт дернул Васю с барышней на трамвае выехать.
      И, главное, как сложилось все дефективно! Например, Вася и привычки никогда не имел по трамваям ездить. Всегда пехом перся. То есть случая не было, чтоб парень в трамвай влез и добровольно гривенник кондуктору отдал.
      А тут нате вам — манеры показал. Мол, не угодно ли вам, дорогая барышня, в трамвае покататься? К чему, дескать, туфлями лужи черпать?
      Скажи на милость, какие великосветские манеры!
      Так вот, влез Вася Конопатов в трамвай и даму за собой впер. И мало того, что впер, а еще и заплатил за нее без особого скандалу.
      Ну, заплатил — и заплатил. Ничего в этом нет особенного. Стой, подлая душа, на месте, не задавайся. Так нет, начал, дьявол, для фасона за кожаные штуки хвататься. За верхние держатели. Ну, и дохватался.
      Были у парня небольшие часы — сперли.
      И только сейчас тут были. А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль пустить — часов и нету. Заголосил, конечно.
      — Да что ж это, — говорит. — Раз в жизни в трамвай вопрешься, и то трогают.
      Тут в трамвае началась, конечно, неразбериха. Остановили вагон. Вася, конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы. Дама в слезы.
      — Я, — говорит, — привычки не имею за часы хвататься.
      Тут публика стала наседать.
      — Это, — говорит, — нахальство на барышню тень наводить.
      Барышня отвечает сквозь слезы:
      — Василий, говорит, Митрофанович, против вас я ничего не имею. Несчастье, говорит, каждого человека пригинает. Но, говорит, пойдемте, прошу вас, в угрозыск. Пущай там зафиксируют, что часы — пропажа. И, может, они, слава богу, найдутся.
      Василий Митрофанович отвечает:
      — Угрозыск тут ни при чем. А что на вас я подумал — будьте любезны, извините. Несчастье, это действительно, человека пригинает.
      Тут публика стала выражаться. Мол, как это можно? Если часы — пропажа, то обязательно люди в угрозыск ходят и заявляют.
      Василий Митрофановнч говорит:
      — Да мне, говорит, граждане, прямо некогда и, одним словом, неохота в угрозыск идти. Особых делов, говорит, у меня там нету. Это, говорит, не обязательно идти.
      Публика говорит:
      — Обязательно. Как это можно, когда часы — пропажа. Идемте, мы свидетели.
      Василий Митрофанович отвечает:
      — Это насилие над личностью.
      Однако все-таки пойти пришлось.
      И что бы вы, милые мои, думали? Зашел парень в угрозыск, а оттуда не вышел. Так-таки вот и не вышел. Застрял там. Главное — пришел парень со свидетелями, объясняет. Ему говорят:
      — Ладно, найдем. Заполните эту анкету. И объясните, какие часы.
      Стал парень объяснять и заполнять — и запутался.
      Стали его спрашивать, где он в девятнадцатом году был. Велели показать большой палец. Ну, и конченое дело. Приказали остаться и не удаляться. А барышню отпустили.
      И подумать, граждане, что творится? Человек в угрозыск не моги зайти. Заметают.
      1926

      Говорят, против алкоголя наилучше действует искусство. Театр, например. Карусель. Или какая-нибудь студия с музыкой.
      Все это, говорят, отвлекает человека от выпивки с закуской.
      И, действительно, граждане, взять для примеру хотя бы нашего слесаря Петра Антоновича Коленкорова. Человек пропадал буквально и персонально. И вообще жил, как последняя курица.
      По будням после работы ел и жрал. А по праздникам и по воскресным дням напивался Петр Антонович до крайности. Беспредельно напивался.
      И в пьяном виде дрался, вола вертел и вообще пьяные эксцессы устраивал. И домой лежа возвращался.
      И уж, конечно, за всю неделю никакой культработы не нес этот Петр Антонович. Разве что в субботу в баньку сходит, пополощется. Вот вам и вся культработа.
      Родные Петра Антоновича от такого поведения сильно расстраивались. Стращали даже.
      — Петр, — говорят, — Антонович. Человек вы квалифицированный, не первой свежести, ну, мало ли в пьяном виде трюхнетесь об тумбу — разобьетесь же. Пейте несколько полегче. Сделайте такое семейное одолжение.
      Не слушает. Пьет по-прежнему и веселится.
      Наконец нашелся один добродушный человек с месткома. Он, знаете ли, прямо так и сказал Петру Антоновичу:
      — Петр, говорит, Антонович, отвлекайтесь, я вам говорю, от алкоголю. Ну, говорит, попробуйте заместо того в театр ходить по воскресным дням. Прошу вас честью и билет вам дарма предлагаю.
      Петр Антонович говорит:
      — Ежели, говорит, дарма, то попробовать можно, отчего же. От этого, говорит, не разорюсь, ежели то есть дарма.
      Упросил, одним словом.
      Пошел Петр Антонович в театр. Понравилось. До того поправилось — уходить не хотел. Театр уже, знаете, окончился, а он, голубчик, все сидит и сидит.
      — Куда же, — говорит, — я теперича пойду, на ночь глядя? Небось, говорит, все портерные закрыты уж. Ишь, говорит, дьяволы, в какое предприятие втравили!
      Однако поломался-поломался и пошел домой. И трезвый, знаете ли, пошел. То есть ни в одном глазу.
      На другое воскресенье опять пошел. На третье — сам в местком за билетом сбегал.
      И что вы думаете? Увлекся человек театром. То есть первым театралом в районе стал. Как завидит театральную афишу — дрожит весь. Пить бросил по воскресеньям. По субботам стал пить. А баню перенес на четверг.
      А последнюю субботу, находясь под мухой, разбился Петр Антонович об тумбу и в воскресенье в театр не пошел. Это было единственный раз за весь сезон, когда Петр Антонович пропустил спектакль. К следующему воскресенью небось поправится и пойдет. Потому — захватило человека искусство. Понесло…
      1926

      Перед самыми праздниками зашел я в сливочную — купить себе четвертку масла — разговеться.
      Гляжу, в магазине народищу уйма. Прямо не протолкнуться.
      Стал я в очередь. Терпеливо жду. Кругом — домашние хозяйки шумят и норовят без очереди протиснуться. Все время приходится одергивать.
      И вдруг входит в магазин быстрым шагом какая-то дамочка. Нестарая еще, в небольшой черной шляпке. На шляпке — креп полощется. Вообще, видно, в трауре.
      И протискивается эта дамочка к прилавку. И что-то такое говорит приказчику. За шумом не слыхать.
      Приказчик говорит:
      — Да я не знаю, гражданка. Одним словом, как другие — дозволят, так мое дело пятое.
      — А чего такое? — спрашивают в очереди. — Об чем речь?
      — Да вот, — говорит приказчик, — у них то есть семейный случай. Ихний супруг застрелившись… Так они просят отпустить им фунт сметаны и два десятка яиц без очереди.
      — Конечное дело, отпустить. Обязательно отпустить. Чего там! — заговорили все сразу. — Пущай идет без очереди.
      И все с любопытством стали рассматривать эту гражданку.
      Она оправила креп на шляпке и вздохнула.
      — Скажите, какое горе! — сказал приказчик, отвешивая сметану. — И с чего бы это, мадам, извиняюсь?
      — Меланхолик он у меня бью, — сказала гражданка.
      — И давно-с? — позвольте вас так спросить.
      — Да вот на прошлой неделе сорок дней было.
      — Скажите, какие несчастные случаи происходят! — снова сказал приказчик. — И дозвольте узнать, с револьверу это они это самое, значит, или с чего другого?
      — Из револьверу, — сказала гражданка. — Главное, все на моих глазах произошло. Я сижу в соседней комнате. Хочу, не помню, что-то такое сделать, и вообще ничегошеньки не предполагаю, вдруг ужасный звук происходит. Выстрел, одним словом. Бегу туда — дым, в ушах звон… И все на моих глазах.
      — М-да, — сказал кто-то в очереди, — бывает…
      — Может быть, и бывает, — ответила гражданка с некоторой обидой в голосе, — но так, чтобы на глазах, это, знаете, действительно…
      — Какие ужасные ужасти! — сказал приказчик.
      — Вот вы говорите — бывает, — продолжала гражданка. — Действительно, бывает, я не отрицаю. Вот у моих знакомых племянник застрелился. Но там, знаете, ушел человек из дому, пропадал вообще… А тут все на глазах…
      Приказчик завернул сметану и яйца в пакет и подал гражданке с особой любезностью.
      Дама печально кивнула головой и пошла к выходу.
      — Ну, хорошо, — сказала какая-то фигура в очереди. — Ну, ихний супруг застрелившись. А почему такая спешка и яйца без очереди? Неправильно!
      Дама презрительно оглянулась на фигуру и вышла.
      1926

      Человеку обязательно отдохнуть надо. Человек всетаки не курица. Курица — та может, действительно, в отпусках не нуждаться. А человеку без отпуска немыслимо.
      А я, например, сорок лет не отдыхал. Как с двухлетнего возраста зарядил, так и пошла работа без отдыха и сроку.
      А что касается воскресений или праздничных дней, то какой же это отдых? Сами понимаете: то маленько выпьешь, то гости припрутся, то ножку к дивану приклеить надо. Мало ли делов на свете у среднего человека! Жена тоже вот иной раз начнет претензии выражать. Какой тут отдых?
      А в это лето очень отдыхать потянуло. Главная причина — все вокруг отдыхают. Ванюшка Егоров, например, в Крым ездил. Вернулся черный как черт. И в весе сильно прибавился… Петруха Яичкин опять же на Кавказе отдыхал. Миша Бочков в свою деревню смотался. Две недели отлично прожил. Побили его даже там за что-то такое. Вернулся назад — не узнать. Карточку во как раздуло на правую сторону.
      Вообще все, вижу, отдыхают, и все поправляются, один я не отдыхаю.
      Вот и поехал этим летом. "Не курица, — думаю. — В Крым, думаю, неохота ехать. На всякие, думаю, трусики разоришься. Поеду куда поближе".
      Поехал. В дом отдыха.
      Очень все оказалось отлично и симпатично. И отношение внимательное. И пища жирная.
      И сразу, как приехал, на весах взвешали. По новой метрической системе. И грудь мерили. И рост.
      — Поправляйтесь, — говорят.
      — Да уж, — говорю, — маленько бы в весе хотелось бы прибавиться. Рост-то, говорю, пес с ним. Пущай прежний рост. А маленько потяжелеть не мешает. Не курица, говорю, гражданин фельдшер.
      Фельдшер говорит:
      — Вес — это можно. Нам весу не жалко. Валяйте!
      Начал отдыхать. И сразу, знаете, обнаружилась очень чрезвычайная скука. Нечего делать — прямо беда! И пища жирная, и уход внимательный, и на весах вешают, а скука между тем сильная.
      Утром, например, встал, рожу всполоснул, пошамал и лежи на боку. А лежать неохота — сиди. Сидеть неохота — ходи. А к чему, скажите, ходить без толку? Неохота ходить без толку. Привычки такой за сорок лет не выработалось.
      Один день походил — хотел назад ехать. Да, спасибо, своих же отдыхающих ребят в саду встретил.
      Сидят они на лужку и в картишки играются.
      — В козла, что ли? — спрашиваю.
      — Так точно, — говорят, — в козла. — Но, говорят, можно и в очко перейти. На интерес. Присаживайтесь, уважаемый товарищ! Мы с утра дуемся…
      Присел, конечно.