Заклятые миры - Люби и властвуй (Свод Равновесия - 1)

      Луз испуганно фыркала. Для нее каждый визит Эгина в "Сапфир и Изумруд" был тяжелым испытанием. Видимо, она тоже не слишком симпатизировала собачкам любовницы своего хозяина.
      4
      - Здравствуй, милый! - На Вербелине был кружевной капот и соболья накидка, под которую охотно скользнули пальцы заждавшегося у ворот Эгина. - Проходи.
      Слуга взял под уздцы недовольную и напуганную Луз, а Эгин подхватил под руку Вербелину.
      Зная об антипатиях Эгина, Вербелина велела псарям загнать собак в псарню. Но, следуя по укутанным тьмой дорожкам поместья к неосвещенному дому, Эгин никак не мог отделаться от мысли, что оттуда, из темноты, за ним наблюдает множество враждебных глаз, чей взгляд не обещает ничего хорошего.
      Нет, он не боялся собак. Но питомцы его подруги были какими-то не такими собаками. Или не собаками вовсе. Эгин поцеловал Вербелину в лебединую шею - белоснежную, статную, надушенную. Нужно было как-то развеять неуместную гадливость, каждый раз накатывавшую на него, когда ворота поместья захлопывались за его спиной со зловещим металлическим лязгом. Как будто бы дверца мьшюловки.
      - Я уже велела нести ужинать. Все в порядке, Атен? - с обаятельным смущением в голосе, которое временами настойчиво казалось Эгину наигранным, прощебетала Вербелина.
      - У-гу, - отвечал тот, при свете масляной лампы разглядывая аккуратную головку любовницы. Черные как смоль пряди были аккуратно завиты и уложены прихотливыми кольцами. Драгоценные заколки и инкрустированные костяные гребни тускло поблескивали, отражая и искажая пламя. Волосок к волоску.
      "Волосок к волоску, - подумалось Эгину. - Она же вроде бы спала? Неужели успела причесаться снова, когда обо мне доложил привратник? А если не спала, то..."
      - Не будь таким мрачньш, милый, - шепнула ему Вербелина, когда слуга внес поднос с вином и фруктами.
      Эгин приехал к Вербелине с одной-единственной целью. Он знал, что это за цель. Знала и Вербелина. Он не любил ее, но любил думать, что она любит его. Он, конечно же, ошибался.
      - Твоя красота заставляет меня трепетать, как мальчишку, Вербелина, тяжеловесность комплимента Эгин решил уравновесить легкомысленной улыбкой.
      Он поднял чашу с вином и, послав Вербелине воздушный поцелуй, пригубил вино первым.
      Вербелина засмеялась и тоже прильнула к чаше. Когда Она смеялась, Эгину всегда становилось немного не по себе. А в особенности, когда она смеялась над тем, над чем сам Эгин смеяться бы не стал. Смех ее был гортанным, низким и с легкой хрипотцой. В то время как ее голос был высок и чист, а интонации речи казались многим - как поначалу и Эгину простодушными. Но вот когда она смеялась, от этого мнимого простодушия не оставалось и следа. Смех Вер-белины был смехом умудренной жизненным опытом, циничной и жестокой придворной дамы. "А что, собственно, тут странного, - осадил себя Эгин, - ей уже двадцать девять, она сменила двух мужей, не родила ни одного ребенка и коротает дни в компании омерзительных псов. Это - правда о ней, сколь бы ни была она нелепа, когда любуешься ее длинными густыми ресницами или наслаждаешься прелестью ее тела".
      Мало-помалу разговор стал угасать, а вина в кувшине становилось все меньше и меньше. Эгин рассказывал Вербелине какие-то байки из репертуара Илана-фа, а Вербелина принужденно ахала. Чувствовалось, что она не верит ни единому слову Эгина, хотя вроде бы смеется от души. "Это в обычае у умных женщин", - сокрушенно вздохнул Эгин, украдкой заглядывая в не слишком целомудренный вырез ночного платья госпожи Вербелины исс Аран.
      - Хочешь, я станцую? - спросила Вербелина.
      - Ты же знаешь, я всегда хочу, - бросил ей в ответ Эгин, отметив про себя скабрезную двусмысленность этого признания.
      Эгин считал себя человеком, равнодушным к искусствам и зрелищам. Но когда Вербелина исс Аран танцевала, Эгину начинало казаться, что он ошибается.
      Она была гибка, словно змея. Подвижна, словно ласка. Благородна, словно лебедь. Эгин подозревал, что Вербелина, вопреки стараниям выглядеть как аристократка, происходит из безродной и малосостоятельной семьи, несмотря на то что теперь зовется через "исс". Но когда она танцевала, он был готов поверить и в обратное.
      Музыки, разумеется, не было - она танцевала в тишине. Но Эгину чудились отголоски невидимых флейт и глухой ритм незримых барабанов, а иногда и треньканье малой лютни. Конечно, это был плод фантазии, но иногда этот плод казался настолько спелым и материальным, что искушение протянуть руку и сорвать его перевешивало в Эгине доводы рассудка.
      Вербелина медленно кружилась на месте, и плавные движения ее рук напоминали Эгину о тех ласках, какими могла бы осыпать его эта черноволосая женщина. Могла бы, если бы не одно "но". Если бы не Уложение Жезла и Браслета, тяжким молотом довлеющее над ласками всяких благородных и неблагородных любовников Варана. Но танцевать, к счастью, этот закон не запрещал. И фантазировать тоже.
      Теперь Вербелина обнажила свои стройные ноги и, словно крадущаяся кошка, подошла к блаженствующему Эгину. На ее лице играла соблазнительная улыбка. Еще пара изящных движений, и кружевной капот вместе с ночным платьем осели на пол складчатой кучей шелков. Эгин закрыл глаза. Танец еще не кончился, конечно.
      Но там, по ту сторону век, он не увидел обнаженной танцующей Вербелины, на тонких запястьях и щиколотках которой нежно позвякивали золотые браслеты. Там было нечто совсем другое. Танец его подруги пробудил в одурманенном хмельным аютским вином сознании Эгина недавнее воспоминание.
      Кажется, это было, когда он навестил "Сапфир и Изумруд" во второй раз. Тогда псы рвались с цепей яростно и настойчиво. Выли, лаяли и как-то очень по-человечески постанывали, прильнув мордами к дощатым стенам сараев. Они с Вербелиной проходили по саду мимо псарни. Почуяв приближение хозяйки, псы стали усердствовать во все глотки, а почувствовав Эги-на, утроили тщание. Тогда Вербелина, извинившись перед Эгином, опрометью бросилась в псарню, объяснив, что должна, ну просто обязана успокоить своих питомцев. Она пробыла там довольно долго. В конце концов Эгин не выдержал и, поборов неприязнь, направился в псарню собственной персоной. Кажется, его появление было большой неожиданностью для всех. И для Вербелины. Нет, он не подкрадывался и не скрывался. Но, видимо, привычка ходить без лишнего шума сделала свое дело. Три десятка огромных тупо-мордых псов с палевой шерстью окружили Вербелину кольцом. Платье на Вербелине было распахнуто, и ее маленькая, но такая прелестная грудь с медальоном межцу ключиц была выставлена на обозрение скалящихся гадин. "Я станцую вам вечером, я обещаю, обязательно станцую" - вот что говорила она. Впрочем, Эгин не мог ручаться, что она говорила именно это. От дверей до того места, где стояла тогда она, было довольно далеко. Он мог расслышать сказанное неправильно.
      И все-таки это странная привычка обещать что-то собакам. Он, конечно, тоже иногда болтает с Луз. Но ведь, во-первых, он совершенно уверен в том, что кобыла его не понимает, а во-вторых... - вот о чем успел подумать Эгин, прежде чем снова открыл глаза.
      - Тебе нехорошо? - елейный голосок Вербелины над его правым ухом.
      - Мне хорошо, ты прекрасно танцуешь, - шепнул ей в ответ Эгин, и его руки обхватили тонкую талию Вербелины кольцом страсти - оно, кажется, еще не запрещено. А его жадные губы поцеловали ее правильный впалый пупок.
      Словно бы по волшебству масляная лампа стала чадить, тускнеть и спустя минуту погасла.
      Теперь уже никто не верил, что когда-то в Варане ничего не запрещалось и самих слов "Крайнее Обращение", "Малое Обращение" или, например, "Обращение Мужей или Жен" просто не существовало. "Такого не может быть", - думал Эгин, хотя и знал, что так было. Было, Хуммер его раздери! Ведь и теперь существует же, например. Синий Алустрал, где мужчина имеет право наслаждаться своей женщиной так, как ему заблагорассудится. А правители и законы предоставляют им это право, стыдливо отводя глаза, - мол, это дело личное...
      Было или не было - теперь не важно. Важно, что сейчас, когда он поцеловал Вербелину в губы, поднял ее изящное и слегка пахнущее потом и сандаловыми благовониями тело на руки, он должен помнить лишь о том, что есть. Как эрм-саванн Свода Равновесия, и как Атен оксТонаут, и как Эгин. И Вербелина должна помнить об этом и лежать, не шевелясь. В конце согласно правилам ей будет позволен один тихий вздох. И все. Никаких ног, скрещиваемых на спине Эгина. Никаких "итских поцелуев" и прочих вольностей. Только лежать тихо и стараться. Стараться получить удовольствие. Или не получить неудовольствия. В такие тонкости Эгин не был намерен вникать.
      Постель Вербелины носила следы недавнего пребывания своей хозяйки. Рядом на специальной подставке покоилось богатое платье госпожи, которое она, видимо, намеревалась надеть завтрашним утром. Туда же поверх него полетела и одежда Эгина. Его меч Вербелина, сверкнув белоснежными ягодицами, водрузила в когтистые лапы подставки, стилизованной под раскинувшего крылья нетопыря.
      Эгин, сидя на постели, со всевозрастающим интересом наблюдал за последними приготовлениями. В тот момент более всего на свете ему хотелось оказаться невинным и невежественным человеком, рожденным с той стороны Хелтанских гор, которому неведомы пагубные свойства "сочетания устами" и неизвестно, какое наказание полагается каждому, кто дерзнет сочетаться таким, а не благопристойным способом со своей подругой. О да, он, выкормыш Свода Равновесия, недаром штудировал фолианты, набитые законами, - он прекрасно представлял себе, что это такое, благодаря гравированным вставкам и иллюстрированным атласам прегрешений из Особого Хранилища Грехов. Пускался ли он, Эгин, в "грютский галоп" хоть раз в жизни? Нет, увы, нет, милостивые гиазиры.
      Похоже, Вербелина была не прочь ужинать в собственной постели. Крошки, наподобие тех, что остаются от сухих сладких хлебцев, смешно покалывали бок Эгину, пока его рука ласкала девичью грудь Вербе-лины.
      - Поцелуй меня, - прошептала она, и Эгин не нашел в себе сил для морализаторства. В конце концов, он вовсе не давал обета аскезы напополам с безбрачием, и такие вещи, как поцелуи, не могут быть предосудительными.
      Разумеется, он исполнил просьбу своей госпожи. И госпожа, похоже, была ему весьма и весьма благодарна. Эгин не сомневался в том, что Вербелина без ума от него, ибо в противном случае не было ничего, во имя чего стоило бы принимать его ухаживания. Он был небогат, незнатен и не слишком внимателен. Он не обещал жениться на ней. Он не мог позволить себе дорогих подарков и пышных выездов во славу своего обожания. Он, в конце концов, терпеть не мог ее псин, которых она звала не иначе как "мои сладенькие". А потому единственным оправданием их связи была взаимная приязнь.
      Во что бы вылилась она, не будь Уложения Жезла и Браслета, неведомо никому, но в ту ночь ни один из них не преступил закона. Эгин вошел в нее медленно и настойчиво. Она была терпелива и сдержанна. Он целовал ее плечо и медальон, который был ей весьма к лицу. Она, вооруженная многолетним опытом практического целомудрия, гладила его заросшие белесыми волосками ягодицы пальцами правой руки. В этом не было ничего запрещенного. И Эгин, который был уверен в том, что, по крайней мере, двое из пяти слуг в поместье "Сапфир и Изумруд" являются мелкими доносчиками Свода Равновесия и, по меньшей мере, один из них сейчас подглядывает за развлечениями своей госпожи через специальный "глазок" (который он знает где у нее в спальне притаился), был совершенно спокоен. Они не нарушили ничего. Ни-че-го.
      Откровенно говоря, Эгин не ожидал, что Вербелина заснет так быстро. Она прикорнула на его плече сразу после того, как прозвучали финальные аккорды этого диковинного и полузапретного действа. Эгин намотал на палец черную прядь ее волос - пахнет целебными травами и духами.
      Дыхание Вербелины было ровным - похоже, она действительно провалилась в сон, даже не пожелав своему мужчине спокойной ночи. Глядя на спокойное лицо любовницы с по-детски припухшими губками, Эгин быль вынужден с сожалением признать, что ее красота не оставляет его равнодушным даже сразу после танца любви. Он отвернулся.
      Под окнами завыл пес. Ему ответил другой. "Их на ночь отпускают, что ли?" - подумалось Эгину. Но, с другой стороны, не затыкать же уши. Скрип половиц за дверью. Тот, кто подглядывает, делает это не слишком профессионально. "Гнать таких надо взашей из Свода Равновесия", - брюзжал Эгин сам себе. Этот кто-то - Эгин подозревал, что это тот самый седобородый привратник, который принял у него Луз, - вел себя довольно беззастенчиво. Ходил туда-сюда мимо двери. Громко дышал, склонялся перед дверью и, похоже, пытался разглядеть что-то сквозь дверную щель. Принюхивался, что ли?
      "Да сколько можно. Сыть Хуммерова!" - в сердцах выругался Эгин. Бесшумно и быстро он встал с ложа, переместив головку Вербелины со своего плеча на атласную подушку. Встал. Принял свой меч из когтистых лап чугунного нетопыря и медленно пошел к двери. Половицы были к нему милосердны - ни одна из них не скрипнула, словно бы даже дерево втайне болело за торжество справедливости, воплощенной в гиазире Эгине.
      Но, несмотря на это, наблюдатель все-таки почувствовал приближение опасности или, скорее, позора, ибо Эгин, конечно, не стал бы убивать слугу своей госпожи, даже запятнавшего себя таким проступком, как распознанный шпионаж. Почувствовал и стал медленно удаляться от двери, по-прежнему немилосердно скрипя половицами. "Странное дело, ходить бесшумно не умеет, а мое приближение почуял", - пожал плечами Эгин.
      "Теперь у слуги нет сомнений в том, что он замечен, вот и дает деру. И все же кто это?" - вот что теперь было важно Эгину, коль скоро эффектного розыгрыша не получилось. Жаль, можно было бы расска- зать завтра Онни, Иланафу и остальным. "Представьте себе сцену, милостивые гиазиры! Я открываю дверь, а там этот недоделанный стоит рачмя и подглядывает в замочную скважину, высунув язык от любопытства". И дальше в таком вот духе. Только позабористей и с массой выдуманных, но очень пикантных подробностей. "Кто это?" - искоркой загорелось в мозгу Эгина. Его обнаружили, а значит, таиться бессмысленно. В три прыжка Эгин преодолел расстояние, отделяющее его от двери. Резким ударом ноги распахнул ее и выскочил в неосвещенный коридор.
      Соглядатай тоже теперь не таился - он бежал к лестнице, соединяющей помещения госпожи с людской и выводящей во двор. Но то был не привратник. И не коротышка-псарь. И не повариха. И вообще ни одним из тех, кого Эгину приходилось видеть в поместье "Сапфир и Изумруд", он не являлся. Высоченный рост. Длинные, непропорциональные конечности. На голове что-то вроде ночного колпака, какие, по слухам, надевают престарелые дамы из харренских сектанток. И еще что-то сзади. Ну не хвост же? Эгин напряг зрение - еще секунда, и соглядатай скроется на лестнице, и бежать за ним неловко и бессмысленно. Эгин был наг, словно бронзовая статуя в примерочной портновской сиятельного князя Мидана оке Саггора. Соглядатай передвигался очень быстро. И в высшей степени неловко. Странные движения. Как будто медведь-шатун. Нет, не медведь. Пес, ставший на задние ноги. Пес? Комок подступил к горлу Эгина. Пес?
      "Да нет, никакой не пес. Походка, конечно, ненормальная. Но, может, это как раз был один из тех, кто пережил ту самую пытку, когда в коленные суставы вбивают крохотные гвоздики... Вот у него теперь и похожа такая"...
      Это был как раз тот редкий случай, когда в голове у Эгина плескалась теплая бесформенная каша. Он вернулся в комнату. Запер дверь на щеколду. Водворил меч на подставку. Жутковатая рожа чугунного нетопыря, казалось, расплылась в издевательской улыбке.
      "Самое лучшее, что я могу сделать, - заснуть, наплевав на весь этот бред", - сказал себе Эгин и вернулся в постель, где спала и казалась вполне безмятежной госпожа Вербелина.
      10
      Но только казалась. Когда Эгин нырнул под балдахин и, припечатав успокоительный поцелуй к обнаженному плечу, отвалился на подушки, стараясь унять легкую дрожь, он понял, что ошибся.
      - Что там случилось? --- самым тихим из тихих шепотов поинтересовалась Вербелина, а ее влажная ручка стала ласкать живот Эгина в недвусмысленной близости от непозволительного.
      Случилось то, чего Эгин не предусмотрел. Он разбудил ее. Неважно когда - когда только выскользнул из постели или когда вышибал ногой дверь.
      - Пустяки, кто-то мешал мне спать, - стараясь казаться сонным, отвечал Эгин.
      Вербелина проигнорировала намек, содержащийся в выражении "мешал мне спать". Ее ручка продолжала нахально разгуливать по животу Эгина, а губы Вербе-лины осыпали поцелуями грудь Эгина. Ее дыхание было частым и порывистым. Ее ресницы щекотали кожу Эгина, а ее ноги обвили ноги Эгина, словно плющ - стены Староорд осокой крепости.
      Эгин неловко отстранился. Все его мысли - как ни прискорбно было в том признаваться даже самому себе - были заняты загадочным соглядатаем, колени которого выгибались в другую сторону, а торс странно напоминал... напоминал... Да собачий, собачий торс, поставленный на задние ноги, он напоминал. И хвост. Такой же обрубленный, как и у остальных питомцев госпожи Вербелины, которая вот сейчас пытается склонить его к одному из Обращений.
      - Мы никогда не пробовали с тобой ничего такого, - шептали губы Вербелины, сочась нектаром сладострастия.
      - Разве ты не знаешь, чем это чревато, милая? - натужно улыбнулся Эгин, беря в плен блудливую руку своей подруги.
      - Сейчас - ничем. Сейчас - ровным счетом ничем, - очень тихо ворковала она.
      Эгин, не чуждый, в общем-то, ни любви, ни постельным нежностям в пределах дозволенного, погладил Вербелину по волосам. Нет, заниматься любовью сейчас у него, похоже, не было никакого желания.
      И Вербелина, несмотря на все свои, в общем-то, незаурядные старания, должна уяснить это. Какие у нее все-таки жесткие волосы.
      Впрочем, отказываться вот так, с ходу, от запретного лакомства, которое предлагает ему его любовница... Нет, Эгин был мужчиной, в первую очередь мужчиной, а уж потом - эрм-саванном Свода Равновесия. Умом он уже согласился на одно, совсем небольшое отступление от Уложений Жезла и Браслета. На одно, и очень небольшое. Но только умом.
      И все же ласки Вербелины оставляли его тело равнодушным. С другой стороны, это лишь раззадоривало его подругу.
      - Атен, Атен, - шептала Вербелина, соблазнительно извиваясь, и ее губы, почуяв странную, беспричинную вседозволенность, гуляли по всему телу Эгина. - Мне нравится твое имя, милый, - улыбнулась она, вынырнув наконец из-под покрывала.
      "И назвал меня Эгин", - некстати, совсем некстати пронеслось в голове у Этана.
      -Хм... Я рад... - на более неуместную глупость Эгин не сподобился ни разу в жизни. Даже теряя девственность в веселом доме на окраине Пиннарина в возрасте шестнадцати лет, когда его первая женщина, будучи старше его вдвое, объясняла ему суть какого-то кулинарного рецепта, он не говорил ничего столь же глупого. Тогда ему, по крайней мере, хватало ума не поддакивать.
      11
      За окнами спальни госпожи Вербелины занимался рассвет. Чернота уступала место серости дня, который обещал быть пасмурным. Эгин бросил на свою подругу испытующий взгляд.
      О да, она хороша. О да, она старательна. О да, она предлагает ему Обращение.
      Но, увы, он не может воспользоваться ни первым, ни вторым, ни третьим.
      - Ты не любишь меня больше? - Вербелина ложится поверх него на мужской манер. Эгин чувствует неловкость.
      - Я - люблю. Но дело не в этом, - отвечает Эгин, припечатывая уста своей подруги поцелуем.
      - Я люблю ездить верхом, - продолжает бесстыдная Вербелина.
      Эгин улыбается. То, что было еще сослагательно возможным ночью, становится все более и более невозможным в промозглой серости утра.
      - Это хорошо, это очень хорошо, - говорит Эгин, оставляя намек без внимания, но и не отвергая его.
      Может, все еще переменится? Становится все светлее и светлее. Он никогда не занимался с ней любовью днем. Она никогда не танцевала днем. Они вообще редко встречались днем. Все больше вечером. Эгин старательно ищет в себе силы полюбоваться совершенными формами своей подруги. Обнаженная красавица в серой дымке утра. На теле ни жиринки. Ни одного лишнего волоска. Гладкая, ухоженная кожа. Нет ни одной морщинки. Ни на шее, ни на лице. И волосы. Хуммер ее раздери! По-прежнему волосок к волоску. Даже гребни, шпильки и заколки с сапфировыми глазками на тех же местах! Как это им удается сохранять прическу в такой неприкосновенности даже после ночи любви?
      Но Эгину лень думать об этом. Он уже почти чувствует, как стараниями Вербелины в его чреслах медленно, но неумолимо расцветает прихотливый тюльпан желания. Еще немного, и он согласится на все что угодно. На все, что предложит ему Вербелина. Еще немного, и ему будет наплевать на подозрения, которые мучали его все два месяца связи с Вербелиной. Еще немного, и он простит ей все - и ее омерзительных огромных псов, и ее привратников, и соглядатаев, таких странных соглядатаев поместья "Сапфир и Изумруд".
      Вот его губы уже шепчут: "Я люблю тебя, моя девочка", а взгляд становится грустным и ничуть не снисходительным. Вот уже его руки треплют ее кудри. Такие богатые, цвета воронова крыла кудри, уложенные в соблазнительную прическу дамы из высшего сословия. Она сделала ее ради него. Но она отстраняется. Зачем? Наверное, чтобы раззадорить его еще больше.
      - Так, значит, грютская скачка? - не то вопрошая, не то утверждая, шепчет Вербелина, и в ее шепоте больше страсти, чем в песне Птицы Любви.
      Эгин кивает. Грютская скачка? Да хоть грабеж со взломом. Да хоть Крайнее Обращение. Теперь он согласен почти на что угодно.
      Его рука обхватывает лебединую шею торжествующей Вербелины. Волосы пахнут горными травами. Чабрецом или арникой. Неважно. Ему нравится этот запах. Ему нравится то, что делает Вербелина. Почему они ни разу не решились на это раньше?
      Но тут его указательный палец находит на затылке подруги небольшое уплотнение. Что-то вроде шрама. Осторожно, чтобы не возбудить подозрения, он проводит двумя пальцами вдоль шрама. Улыбка медленно сползает с его лица, обнажая маску растерянности и гадливости. Нет, это не шрам. Это нижний шов парика, милостивые гиазиры.
      "Волосок к волоску!" - стиснув зубы, произносит про себя Эгин.
      12
      - Что случилось, милый? - испуганно спросила Вербелина, когда Эгин встал с ложа и решительно направился к своему платью, брошенному поверх богатого платья его подруги.
      - Я что-то сделала не так? - глаза Вербелины, чье обнаженное тело сливочно-бело на фоне голубого атласа постели, наполнились фальшивыми слезами.
      - Атен, ты что же, вот так и бросишь меня? - спросила Вербелина, а ее правая ручка воровато шмыгнула на затылок, как бы невзначай, как будто бы поправить гребень.
      Эгин следит за ней искоса, поправляя пояс и ножны. Да, конечно. Он был слеп, глух и глуп. Непростительно для человека из Свода Равновесия. Наивен, даже слишком для чиновника Иноземного Дома.
      Разумеется, его хотят подставить. Эта девочка носит черный парик. Сначала волосы выдергивают у трупа в мертвецкой, затем из него делают такой вот замечательный парик, какой сейчас на Вербелине. Кто занимается тем, что выдергивает волосы у трупов? Его коллеги из Свода Равновесия. Своду Равновесия нужно много разных качественных париков. Гораздо больше, чем всем модницам Пиннарина. По каковому случаю парики в Пиннарине вообще запрещены. Она носит черный парик. Это значит, что сама она отнюдь не черноволоса. Так значит, волосы Вербелины цвета меди. Или цвета спелой ржи. Забавно, очень забавно.
      У нее любознательные и понятливые собачки. О да такие понятливые, что они даже расхаживают по ночам на двух ногах и подсматривают в дверные щели, с ночными колпаками на головах и масками на мордах. Она говорит с ними, а они ее понимают. Ему, Эгину, это кажется странным. А вот Норо оке Шину, его непосредственному начальнику, - нет. "Разберемся, разберемся, сказал по этому поводу Норо оке Шин. - Коллеги из Опоры Безгласых Тварей разберутся". Тогда Норо был весел и спокоен, это Эгин помнит. А почему Норо был спокоен? Да потому, что он прекрасно осведомлен о том, чем занимается Вербелина. Чем бы она тут ни занималась со своими псами, Норо об этом известно. Может быть, даже это услуга за услугу. Свод Равновесия делает услугу Вербелине, а Вербелина - Своду Равновесия. Дескать, мы не трогаем твоих псов, а ты проверяешь наших людей на вшивость. И не только наших людей. Может быть, всех, кого скажут. А то куда же еще подевались двое мужей этой славной черноволосой госпожи. Один из них оставил ей вожделенное "исс", которым она украсила свое низкородное имя, и исчез. Другой - оставил ей поместья, слуг и доход. А потом тоже исчез. А куда подевались любовники этой госпожи? Он, Эгин, вовсе не идиот, чтобы полагать, что он у нее первый. И почему у этой замечательной моложавой красотки нет детей? А если есть, то где же они?
      Это очень приятно - полюбить женщину. А еще приятней в один прекрасный день, а точнее, в одну паршивую ночь в той ее части, где она сливается с рассветом, узнать в этой женщине свою коллегу из Свода Равновесия. Коллегу, работающую против него. Даже в постели.
      Эгин тихо затворил дверь, даже не обернувшись в сторону всхлипывающей Вербелины. Во-первых, потому, что был уверен в том, что этим всхлипываниям - грош цена. А во-вторых, потому, что привычка хлопать дверями в Своде Равновесия не приветствуется.
      Он сам оседлал Луз. Сам открыл ворота. И, пришпорив сонную кобылу, понесся по дороге, не оглядываясь. Не ровен час столкнешься взглядом с умной двуногой собакой, следящей за тобой из кустов боярышника и попивающей молодое аютское из серебряной фляжки. Не смешно.
      Сомнений нет - она хотела склонить его к Обращению, а затем порадовать милостивых гиазиров из Опоры Благочестия. Или даже лучше. Бдительный ар-рум Гастрог лично дал ей указание поступить так, дабы подвергнуть его испытанию, которое, конечно же, окажется не в его пользу, и получить предлог, чтобы уничтожить его по всем правилам....
      Впрочем, в последнее Эгину мало верилось. Он прекрасно знал, что если Свод Равновесия желает уничтожить своего человека, он не нуждается в предлогах.
      Итак, она интриговала против него.
      "Впрочем, - заметил Эгин, когда дорога вышла из лесу, внизу замаячили окраины Пиннарина и на душе стало легче, - я не могу быть сердит на нее, ведь я сам донес на нее Норо, когда застал ее, полуобнаженную, за увещеваниями в псарне. Все мы подличаем, когда это касается служебного долга".
      Глава четвертая
      ВЕЧЕРИНКА
      - Мракобесие чистейшей воды! Но, если хотите, я считаю все эти штуки наподобие "летающих когтей" и "рогатых секир" таким же мракобесием! Махровым мракобесием! - довольно агрессивно разглагольствовал Онни, самый молодой из присутствующих - все были офицерами Опоры Вещей.
      Отчего-то при каждом новом повторении слова "мракобесие", не иначе как приклеившегося к его языку крепчайшим клеем, он отставлял свою чашку с вином и прикладывал указательные пальцы ко лбу наподобие рогов. Со стороны это выглядело комично, чем не мог не воспользоваться Иланаф.
      - Рогатым мракобесием, правильно, Онни? - иронично и одновременно заискивающе подсказал он товарищу.
      Ирония ускользнула от изрядно захмелевшего Онни, а потому он, не чувствуя подвоха, взглянул на Ила-нафа помутневшим взглядом и подтвердил:
      - Именно это я как раз и хотел сказать. Все прыснули со смеху. Эгин, разумеется, тоже смеялся. Но никто из его товарищей не подозревал, каких трудов ему это стоило. Он проспал как убитый весь прошедший день, что было для него внове. Проспал две ночные нормы сна. Теперь, прихлебывая со-. гретое белое вино, Эгин чувствовал себя жертвой изысканной пытки, которую уже давно не практиковали в подвалах Свода Равновесия в силу ее малой эффективности, а точнее, не той эффективности, которая была нужна,,но о которой любили вспоминать на таких вечеринках, как эта. Когда несчастного опаивали снотворным зельем изо дня в день, разрешая ему бодрствовать не более часа ежедневно и то только для того, чтобы перекусить, запив еду снотворным зельем. Обычно жертва сходила с ума раньше, чем успевала сообразить, что это такое с ней происходит, В какой-то момент Эгину, чей мозг был затоплен многочисленными и беспорядочными обрывками последних суток, тоже начинало казаться, что мир как-то странно подмигивает ему со всех сторон. А потому даже очень смешное вызывало у него самое большее сдержанную улыбку.
      - А потому я и говорю, что ты хоть с тесаком, хоть с "волчьим зубом", хоть с ножом-бабочкой против меня иди. Если я с мечом - капец тебе, ни много и ни мало. Капец потому, что это мра-ко-бе-сие.
      - Ну не скажи, не скажи, - нарочно возражал Иланаф. - А если он тебе раньше все лицо своими "летучими лотосами" изуродует?
      Разговор велся, как обыкновенно бывает под конец таких пьянок, о сравнительных достоинствах различных видов холодного оружия. И хотя мнения всех присутствующих были известны остальным и, что самое любопытное, совпадали по большинству вопросов, на остроте споров это никогда не сказывалось. Сейчас Онни играл партию "простака", поливая отборной руганью алустральские диковины. Такие, например, как ножи с выскакивающими лезвиями или, что даже лучше, летающие секиры, выполненные в форме двух пересекающихся молодых лун. А Иланаф упивался ролью
      59
      зрелого аналитика, взвешивающего все "за" и "против", прежде чем высказаться. Эгин понимал, что с таким же успехом Иланаф мог ругать все, кроме меча, а Онни упрекать его в скудоумии и узости взглядов. Таковы уж у них, в Своде Равновесия ритуалы.
      - Я вижу, любезный Эгин повесил нос, - встрепенулся Онни, когда разговор в очередной раз зашел в тупик. - Хуммер меня раздери, если я, получив рах-саванна, буду так же похож на гнилую тыкву, как и он!
      В душе Эгина как будто оборвалась струна. Каждый раз, когда его называли так, а не Атеном оке Гонаутом, в его душе обрывались струны, а на сердце скребли кошки.