Александр Зорич
      Карл, герцог (фрагменты романа)
      ГЛАВА I
      x 1 x
      В 1404 году умер герцог Бургундский Филипп. Он был младшим сыном короля Франции Иоанна II Доброго и получил герцогство Бургундия от своего отца в качестве ленного владения после того, как там пресеклась местная династия, боковая ветвь Капетингов. Филипп был славным герцогом. В 1356 году, когда англичане громили французское рыцарство в битве при Пуатье, Филиппу было четырнадцать лет и он стал единственным из соратников и родственников короля Иоанна II, кто не бросил его в бою. "Государь мой отец, опасность слева!" и "Государь мой отец, опасность справа!" - кричал Филипп, чем немало способствовал королю в рукопашной. За это Филипп получил прозвище Храброго.
      Он вступил в брак с Маргаритой Мальской, выгодной наследницей Фландрии, Артуа, Франш-Конте, Невера и Ретеля. Тем Филипп Храбрый положил начало возвышению Бургундии.
      Филиппу наследовал его сын, Иоанн Неверский. Иоанн был славным герцогом. Еще в бытность свою графом Невера, во время крестового похода против турок Баязида он возглавлял крестоносцев всей Франции, был наголову разбит в битве под Никополисом и провел в языческом плену несколько романтических лет. Став герцогом, Иоанн блестяще интриговал в Париже. В 1407 году он из ревности организовал убийство своего кузена Людовика Орлеанского (которого подозревал в любовной связи со своей супругой) и бежал во Фландрию. Через год Иоанн вернулся в Париж и выступил при дворе с речью в свою защиту. Иоанн был прощен королем, покорил мятежный Льеж и получил за это прозвище Бесстрашного. Иоанн заключил военный союз с англичанами, учредил бургундское фаблио и был предательски убит в 1419 году сторонниками французского дофина во время переговоров на мосту Монтеро.
      Иоанну наследовал его сын, Филипп. Филипп был славным герцогом. В 1420 году он посредничал на переговорах между победоносным английским королем Генри V и французской королевой Изабеллой. В 1425 году на службу к герцогу Филиппу поступил фламандский живописец Ян ван Эйк.
      В 1428 году Ян ван Эйк был направлен герцогом в Португалию, дабы написать портрет Изабеллы, невесты Филиппа.
      В следующем году портрет был герцогом получен и одобрен в нескольких крепких выражениях. Тогда же Жанна д'Арк отогнала англичан от Орлеана и привела французского дофина в Реймс, где свершились его миропомазание и коронация под именем короля Карла VII.
      В 1430 году Филипп женился (третьим браком) на Изабелле Португальской и учредил орден Золотого Руна. Жанна д'Арк попала в плен к бургундам под Компьеном и с санкции Филиппа была передана в руки англичанам.
      К концу 1431 году Филипп заподозрил Изабеллу в бесплодии и настоял на том, чтобы она совершила первое паломничество в Сантьяго-де-Компостела. Изабелла послушалась своего мужа, предприняла паломничество и на алтаре дала обет в том, что буде ей случится забеременеть от герцога, она обязуется посещать это святое место каждые три года. Жанна д'Арк тем временем была осуждена инквизицией и сожжена в Руане.
      К началу весны 1432 года Филипп, у которого все еще не было и не намечалось законных наследников, начал сильно нервничать. Две его предыдущие супруги - бедняжка Мишель и дура Боне скончались скоропостижно и бесплодно. Неужели строптивая Изабелла решила оставить великолепный Бургундский Дом в запустении?
      x 2 x
      - Каково мое покаяние, вы знаете. Не отрицайте - если вы станете отрицать, я все равно буду уверен, что ваше незнание лишь наполовину правдиво. Каков мой грех вам, сиятельный герцог, конечно, ведомо. Но я не осмелюсь подозревать вас в искажении правды, когда вы станете утверждать, что вы не знаете, потому что на самом деле вы просто забыли, хотя и знали, а значит знаете и сейчас. Вы просто забыли, в чем я согрешил, ведь не может же герцог помнить все прегрешения своих поданных, хотя он их все знает.
      - Повторяю: кто вы такой? Не в смысле имя, а чем занимаетесь? - Филиппа мутило от обилия глаголов "знать", "забывать" и других из бойкого десятка. Глаголов, которые, похоже, еще будут повторены его навязчивым просителем раз по сто. Что он все-таки сделал, этот Клодель? Переспал с кумой? Отравил соседского каплуна? Украл из часовни посеребренное распятие?
      - Клодель, хозяин пивоварни - это я. Все, что изволят пить ваши подданные на свадьбах - все это сварил я. Мои семь дочерей дурны собой и поэтому я в свое время не осмелился ни одну из них пристроить при дворе, хотя таким было мое самое заветное желание. А вот моя жена, Анна-Мария, славится отменной сдобой. Но дело не в этом.
      - А в чем?
      Так справляются о здоровье внучатого племянника кузины сводного брата - с искренним интересом.
      - Позавчера вечером я был на площади с лотком - я так иногда делаю, все больше заради развлечения и по старой памяти, когда некому больше продавать женкины пироги. Торговля была неважной и я уже уходил, когда...
      - Короче, короче, - торопил Филипп, которого истерикающий Клодель уже достал, достал!
      - Они окружили меня, цыгане. Облепили со всех сторон, эти цыгане. Предложили погадать, просили руку, просили денег, просили пирогов. Не было никого, кто пришел бы мне на подмогу и разогнал нехристей. Я хотел было бежать, но как бежать с таким лотком и с таким брюхом?
      Тут Филипп удостоил просителя первого осмысленного взгляда. Приходилось признать значительность клоделева брюха, а с этим и еще одно: молодость отличается особой избирательностью зрения - ты замечаешь только тех незнакомцев, кто так же хорош собою, как и ты; ревниво разглядываешь тех, кто краше; и остаешься безучастен к тем, кто бесцветен, дурен и уродлив. Разве карлицы способны завладеть твоим вниманием? Пусть, но разве надолго? Когда ты становишься старше, эта избирательность претерпевает метаморфозу: ты все больше замечаешь тех, кто некрасив, стар и уродлив - чтобы сравнить себя с такими, чтобы утешиться, чтобы затушевать свое старение непривлекательностью встречных. Вот о чем думал Филипп, обтекая взглядом беременный заржавленными кишками живот Клоделя.
      - Ну что они, цыгане, скорей, вы мне надоели! - стаккато нетерпения.
      - Из-за этого-то брюха я и не убежал, - Клодель горестно улыбнулся. - Они набросились на меня, одна цыганка схватила меня за левую руку и стала гадать. И вот теперь самое важное. И самое ужасное.
      Смотреть на рыдающего, хлюпающего, утопающего в слюне и соплях толстяка было в высшей степени неприятно. Однако, детская привычка выпячивать в перфомансах любого гнусного рода познавательную ценность взяла верх и Филипп не отослал пивного Клоделя с глаз долой, как собирался сделать уже некоторое время, но, напротив, продолжал внимать. Зачем?
      - Они нагадали мне страшное! - развивался в истерике Клодель.
      - Что? - бесстрастный герцог.
      (Здесь самое классическое, самое насиженное место для такого иезуитски-протокольного "что?")
      - Они сказали, что я буду герцогом! Вот что они мне сказали!
      Филипп рассмеялся - это очень логично в его положении. Теперь точно - выгнать этого идиота взашей.
      - Ну и что в этом плохого?
      - Вот, допустим, я буду герцогом - это точно, раз мне так нагадали. И вот хуже этого ничего быть не может. Для того, чтобы стать герцогом, нужно затеять смуту. Нужно убить настоящего герцога. Затем нужно убить много еще кого, чтобы получить титул.
      - Это не всегда так, зачем же? - неуверенно возразил Филипп, ошпаренный шекспировской точностью политологических наблюдений пивовара. Правда, лично Филипп, дабы обзавестись коротким и сиятельным титулом "герцог" (без всяких там "Бургундский"! в мире только один султан, Порты, один император, германской нации, один король, Франции, и один герцог - он), предыдущего герцога, своего отца, не убивал. Это за него провернули французы. Но смута была и еще какая. И насчет "убить много кого" - тоже. В общем, пивовар был прав. И только поэтому Филипп добавил:
      - Вот я, например, настоящего герцога не убивал.
      Казалось, Филипп только что признался в обратном.
      - Помилуй нас Господь Бог и все святые монсеньоры! - взвыл Клодель, падая на колени. - Да гореть мне в зловонном пламени, среди серы смрадной, если я к тому вел! Конечно, вы не убивали, монсеньор, конечно же, но ведь вам и предсказания не было!
      Пронзительные обертоны Клоделя сделались невыносимыми.
      - Стража! - рявкнул Филипп.
      x 3 x
      - Вот. Можешь себе вообразить, что есть еще такие идиоты, сердце мое?
      Изабелла некоторое время молчала, глядя в сторону. Потом посмотрела на своего супруга в упор.
      - Ты отпустил его, да?
      Голос у Изабеллы был неожиданно настороженный - будто бы речь шла о тарантуле, которого добрейший герцог поймал в своей спальне, погладил и отпустил Божью тварь резвиться дальше среди гобеленов и балдахинов.
      - Да, разумеется, - кивнул Филипп, недоумевая что тут такого. - Стража просто вышвырнула зануду из дворца, наградив его парой пинков.
      - Так, - Изабелла прикусила нижнюю губу. Филипп знал, что это высказывание изабеллового body language означает быструю, прагматическую и беспощадную работу мысли. - Ты знаешь где он живет?
      - Нет. Откуда?
      - То есть ты знаешь только, что зовут его Кадудаль...
      - Клодель, - поправил Филипп.
      - Ты говорил Кадудаль.
      - Значит оговорился, - Филипп поймал себя на нездоровой мысли, что с такой термоядерной мощью его способна порою раздражать только великолепно упрямая и подозрительная Изабелла.
      - А насчет его пивоварни ты не оговорился?
      - Нет.
      - Хорошо. Собираемся и едем.
      - Куда? Куда едем?!!
      На дворе было близко к полночи. Герцог и герцогиня пребывали в первобытной наготе, причем темпераментная фуга "Плодитесь и Размножайтесь" была уже исполнена сегодня дважды и, по мнению Филиппа, усталые органисты заслужили полное право на отдых. Поэтому настроение сразу стало ни к черту.
      x 4 x
      Клоделя отыскали только к двум часам ночи. Богатый каменный дом указывал на то, что Клодель немало преуспел в пивоваренном бизнесе и, похоже, действительно весь Дижон предпочитал именно его марку.
      По приказу Изабеллы, которому Филипп служил лишь послушным ретранслятором, дом Клоделя был оцеплен двойным кольцом кавалеристов. Только после этого Изабелла соизволила постучать в высокие ворота, за которыми уже давно захлебывались лаем псы, песики, суки и шавки.
      Отворили почти сразу. Некая кривая девица, отнюдь не выглядевшая заспанной, пробурчала:
      - Ну чего вам?
      - Перед тобой герцог и герцогиня Бургундские, - ласково (что особенно не понравилось Филиппу) сообщила Изабелла. - Хозяин дома?
      Девица бухнулась на колени, принялась ловить край изабеллиного платья, просить прощения за себя и за отца, а когда наконец удалось ее унять, выяснилось, что Клодель собирает пожитки, чтобы завтра уехать прочь из Дижона.
      - Вот как? - улыбнулась Изабелла, мед с молоком.
      x 5 x
      - Руку! - потребовала Изабелла у трясущегося Клоделя.
      - Теперь вашу, монсеньор, - обратилась она к Филиппу.
      Большая комната, жмущиеся по углам домочадцы, хмурые солдаты герцога. На столе - свечи и две ладони. Герцога и пивовара.
      Не меньше десяти минут Изабелла молча изучала линии и бугры. Потом, к сто первому за день удивлению-недоумению-раздражению Филиппа, облегченно вздохнула. Вслед за нею облегченно вздохнул Клодель, мокрый как мышь. Он поторопился.
      - Собирайся. Ты пойдешь с нами, - сказала Изабелла Клоделю. И посмотрела на Филиппа так, что тот почел за лучшее не перечить.
      x 6 x
      На следующее утро герцог Филипп, известный своим принципиальным неприятием суеверий, издал грозный указ. Всякий, кто войдет в сношение с цыганами, кто позволит им беспрепятственно гадать по своей руке или любым иным образом, подлежит смертной казни вместе со злоумышляющим цыганом. В подкрепление своего указа и в назидание всем жителям Дижона герцог Филипп приказал повесить за городской стеной знаменитого пивовара Клоделя, который впал в тяжелый грех суеверия и вместо наставлений матери нашей Святой Церкви предпочел сомнительные прорицания язычников.
      - Нет, я все-таки не понимаю, к чему эта бессмысленная жестокость, - вздохнул герцог, когда довольная Изабелла вернулась с казни.
      Филипп издал указ против цыган и гаданий только потому, что Изабелла этой ночью пригрозила ему полным и конечным отлучением от супружеского ложа, причем поклялась принести свой обет безбрачия не где-нибудь, а на алтаре собора святого Петра в Риме.
      - Я тебе еще раз повторяю, дорогой, - устало сказала Изабелла. - Если ты хочешь иметь наследника, не задавай пока что никаких вопросов и ничему не удивляйся. Я все объясню потом.
      Она помолчала, потупив взор, и добавила:
      - Я очень люблю тебя, потому что ты добрый. Это хорошо звучит, правда - Филипп Добрый?
      Филипп был подкуплен ее словами. Поэтому он не удивлялся, когда над местом, где повесили Клоделя, возвели громоздкую оранжерею. Филипп не удивлялся, когда оказалось, что он должен выделить сотню лучших лучников для охраны оранжереи, в которую не будут пускать никого, кроме двух фламандских цветоводов и лично Изабеллы.
      И, следуя благоприобретенной инерции, Филипп не удивился, когда через три месяца Изабелла заявила, что ей необходимо предпринять новое паломничество в Сантьяго-де-Компостела.
      Стоило кортежу Изабеллы скрыться среди дожелта испитых июльским солнцем нив, как Филипп направился к таинственной оранжерее, собственным именем разогнал лучников и ворвался внутрь.
      Ничего особенного. Пень спиленного дуба, на котором (еще одна прихоть Изабеллы) был повешен несчастный Клодель. Множество свежевыращенных папоротников, образующих семь концентрических окружностей вокруг пустой полянки семи шагов в поперечнике. В центре - метровой глубины яма, где еще извиваются половинки перерезанного лопатой надвое дождевого червя.
      x 7 x
      Изабелла возвратилась вместе с последними погожими ноябрьскими днями. Она еще больше построжела, но и заметно похорошела - по крайней мере, так показалось Филиппу, который во время ее паломничества не был ни с одной женщиной (во что сам впоследствии отказывался верить; так, уже на смертном одре ему примерещилось, что именно в ту осень он распутничал напропалую в Аррасе и именно тогда сотворил Антуана и Бодуэна.)
      Изабелла привезла из своего путешествия серебряную чашу с пространным латинским девизом и флакон из безвестного дымчато-серого минерала. Во флаконе была душистая густая жидкость, в чаше - пустота. На вопрос Филиппа о генезисе сих примечательных предметов герцогиня уклончиво ответила, что мир не без добрых людей.
      Истосковавшийся Филипп был допущен Изабеллой к ложу только под утро, ибо, как сообщила ему вечером герцогиня, мягко, но непреклонно отстраняясь от поцелуя, "добрые дела вершатся отнюдь не в полночь, но после третьих петухов, монсеньор". Изабелла, одетая в целомудренное льняное платье времен первого крестового похода, протянула Филиппу давешнюю серебряную чашу - тяжелую, теплую, пахучую - и прошептала: "Пейте половину". В чаше было терпкое красное вино с ароматом жидкости из дымчато-серого флакона. Филипп выпил. Вторую половину выпила Изабелла.
      x 8 x
      Вот такое случалось в жизни Филиппа действительно один раз.
      x 9 x
      Через месяц румяная от мороза и смущения Изабелла сообщила Филиппу, что она, кажется, беременна. После всех "Не может быть!", "Повтори еще раз", "Я-люблю-тебя-люблю-тебя-я-тебя-безумно-люблю" Филипп подцепил на мизинец нечаянную слезу и просевшим голосом попросил:
      - Теперь расскажи мне то, чего я жду уже полгода.
      - Нет, - твердо ответила Изабелла. - Еще не время.
      Когда спустя восемь месяцев, на излете лета 1433 года, младенец мужеского пола был омыт в купели и крещен Карлом в честь несравненного Шарлемана, легендарного императора франков, Филипп, пьяный вдрабадан от счастья, вина, бессчетных поздравлений и фимиама, подхватил на руки полегчавшую на десять фунтов (казалось - на сто) Изабеллу и прошептал: "Расскажи, расскажи, расскажи..."
      - Что-что? - переспросила Изабелла.
      - Ничего, - ответил Филипп, который вдруг осознал, что подаренное ему Богом чудо - крохотный Карл - не нуждается для него ни в каких гностических оправданиях. Более того объяснить приход Карла в мир означает превратить чудо в ничто.
      ГЛАВА II
      xxx
      Конь его был бел, попона черна, в переметной суме, окрашенные темным багрянцем заскорузлой крови, безмолвствовали четыре головы.
      Жаркое солнечное сияние, роща затоплена золотым золотом света, зеленым золотом смоковниц, Магома из рода Зегресов, алькайд Велеса Красного, видит христианку.
      Почуяв сытный дух, исходящий от христианки, чье терпкое имя - Гибор - холодным ручьем омывает ее мраморные щиколотки, Джибрил рвет тонкую цепь, которой длина двадцать локтей, которой конец у седла Магомы.
      Джибрил - пес с магнетическим взглядом, под которым издыхают серны и млеют жены Абенсеррахов, его не остановить, Магома молчит, наблюдая пятнистый лет пса сквозь тени смоковничной рощи.
      Джибрил опрокинул христианку и собрался восторжествовать над нею.
      Языками черного пламени полыхнули освобожденные волосы Гибор, заколка впилась в магнетический глаз, острие, предваренное спорой струйкой крови, выскользнуло из затылка умерщвленного пса.
      В горячем воздухе обмякшее тело напрягает тонкую цепь, которой конец в руке Гибор, поднявшейся, простоволосой.
      Магома любит отроков, чьи зады как зеленые дыньки, Магома любит свою симитарру, чей изгиб как лебединая шея. Христианка ни в чем не отрок, христианка во всем симитарра. Магома, лихо подцепив острием пики красноутробную смокву, галантно преподносит ее христианке.
      Гибор нуждается в подношении.
      - Я хотела набрать смокв, но твой пес помешал мне. Как его звали?
      Половина плода исчезает, откушенная.
      - Джибрил, - Магома спрыгнул на землю и протянул руку к цепи, на которой продолжает висеть пес. Когда пальцы близки к своей цели, Гибор равнодушно выпускает добычу и мертвый Джибрил падает на землю, а по нему со звоном струятся блестящие звенья, платье струится по плечам и бедрам Гибор.
      - Никто не мог убить его, - говорит Магома, а рука, мгновение назад потянувшаяся к цепи, не имеет обратного хода и ладонь покрывает багровый сосок Гибор.
      - Правую, лучше правую, - шепчет она, подступая.
      Колкая борода мусульманина щекочет шею, щека прильнула к еще теплому Джибрилу - он ей подушка. Когда в разодранном заду распускаются алые цветы, Гибор, как и подобает благовоспитанной даме, исступленно сводит зубы на холке Джибрила - лишь бы не застонать.
      Магома, весь - восхищение христианской чистоплотностью, прячет девственно чистый руль в шаровары. Гибор, сидя на мягком Джибриле, печалится.
      - Почему хмурая? - искренне недоумевает Магома. - Я был плохой для тебя?
      - Нет, - Гибор вздыхает, задумчиво извлекая из глаза Джибрила заколку и прибирая волосы. - Ты так красив, силен, а я хрупка, словно сухая тростинка. Ты - мусульманин, я христианка. Мое место теперь там, где свет немотствует всегда и словно воет глубина морская, когда двух вихрей злобствует вражда.
      Последние слова Гибор произнесла, наклонившись вперед, к лицу Магомы, который продолжал стоять перед ней на коленях, изучая красоту своей будущей наложницы, первой среди женщин, что смогла воспалить его суровую страсть наперекор обету безбрачия. И даже дантов холод, который обжег его лицо, горячее и красное, как стены Альгамбры, даже хрустальный звон, с которым разбилась о змеистую цепь одинокая слеза, слеза-сингл Гибор, не смутили Магому.
      - Не плачь. Я знаю правильного дервиша, ему имя Фатар, что на вашем языке означает "Разбивающий и Создающий". Он умеет снимать заклятие креста. Ты сможешь быть со мной и на моем полумесяце (да, это Гибор сразу подметила - хоботок у мусульманина немного крючком) въедешь прямо в рай.
      - В раю я уже побывала, - говорит Гибор, закрывая скобки эпизода полумесяцем-полуулыбкой.
      Она уже вполне оправилась - так думает Магома, насчет "рая" он воспринимает за чистый комплимент, - хлопья пены морской неспешными улитками ползут шерстистым джибриловым боком и опричь них ничто не напоминает больше о конечной потере девства, да и помнить не о чем: Гибор снова дева, как Устрица-Афродита. Так думает Магома, но Гибор продолжает:
      - Я хрупка и я сломлена. Ты знаешь, что будет со мной, когда обо всем прознают люди ордена Калатрава и ты знаешь, что будет со мной, когда твое ложе озарится багрянцем факелов в руках ассасинов.
      Христианка права. Пройдет день, месяц или год, низкий раб или высокородный халиф дознается до истины, бумага под порывом ветра дернется на мраморе стола и скоропись доноса расплывется клубами стремительной пыли под копытами коней ассасинов. Магома умен, он думает большой головой.
      - Чтобы не было так... - говорит Магома, осекаясь на роковой черте, и в его зрачках, восставленная двумя волосками стали, несколько быстрее скорости света отражается симитарра не извлеченная, но извлекаемая.
      Гибор, отрицательно мотнув головой, рвет с шеи миндальный орех черненого серебра, в два такта баллады о короле Родриго мелодический медальон раскрывается, красный порошок ссыпан на тыльную сторону ладони, язык упоительной длины подбирает яд в один сапфический икт и симитарра в зрачках Магомы истоньшается, вспыхивает, перегорает - она не нужна. Мусульманин видит, как быстрый яд опрокидывает Гибор на спину.
      Гибор еще дышит, а Магома уже торопливо налаживает свой разомлевший крюк для прощания.
      - Любуйтесь ею пред концом,... - Магома рвет платье, на саван сгодится и рваное, - ...глаза, в последний раз ее обвейте, руки, - она дышит лишь волею его шатуна, с размаху колеблющего самое ее подвздошье, ангелы смерти уже начертали на ее челе порядковый номер и пароль сегодняшнего четверга.
      Магома словоизливается сквозь тяжелое уханье:
      - И губы... вы, преддверия... души, запечатлейте... долгим поцелуем...
      Он не понимает, что говорит, и только когда его язык уже готов восстановить логическую симметрию с Нижним Миром, он замирает в полудюйме от обрамленного красного каймою рта, ведь, верно, яд есть на ее губах, да и дело уже сделано.
      Он не решается поцеловать свою мертвую возлюбленную, он длит этот миг долгие минуты, с гордостью подмечая неослабную твердость полумесяца, которому и теперь не хочется распрощаться навсегда с христианской ротастой рыбой.
      В глазах Гибор сквозь смертную поволоку явственно читается укоризненный вопрос. Он столь явственен, что Магома безо всякого удивления встречает воспрявшие руки христианки, властно свившиеся в замок на его шее, и губы, преодолевшие последний полудюйм во имя торжества симметрии.
      Красный порошок из медальона-миндалины, переданный из губ в губы, приятно горчит миндалем, горечь растекается от языка к гортани, к легким, вмиг схлопнувшимся уязвленной устрицей, нисходит вниз и в спазматическом восторге лоно Гибор принимает последнюю крохотную каплю, напоенную миндальной горечью.
      - Какие теплые, - говорит Гибор, наслаждаясь поцелуем, наслаждаясь пухлыми губами Магомы из рода Зегресов, ревностного убийцы неверных, которому сегодня утром посчастливилось окоротить на голову четырех кавалеров ордена Калатрава, а днем - умереть в объятиях прекраснейшей.
      xxx
      Перед Мусой Абенсеррахом распластался госпиталь, где за доктора был некто мессир Жануарий. Десять минут спустя перед его взором уже пылился внутренний двор этого самого приюта святой Бригитты. Опрятный, белый-пребелый дом и совершенно пустой. В буквальном смысле ни одной собаки.
      - Аллах послал тебя, Муса из Абенсеррахов, правда? спросил Жануарий, видный и высокий, но страшно худой образчик христианского служения.
      - Правда, - Муса был обезоружен, - но не только. Еще мой дядя.
      - Твой дядя - достойный человек, - упреждающе кивнул Жануарий. Он не любил когда его убеждают в том, что, быть может, и неверно, но все равно неоспоримо. - Если хочешь, я покажу тебе госпиталь.
      Муса согласился. "Слишком быстро согласился", - брюзжал внутри него властный голос дяди, но Мусе было ясно - благо распределяется в этом мире странно, но иногда получается почти поровну. Ему, Мусе, досталась симитарра, могучая родня и покровительство земли и стен, зато Жануарий помазан на что-то такое, чего Муса не понимает, и потому перечить лекарю не может. Может разве что разрубить его пополам, получив ожоги обоих глаз (так и будет, если он и дальше попытается досмотреться в глубь жануариевых зрачков). Но симитарра - это средство на крайний случай.
      - Сейчас у нас пусто, - Жануарий распахнул ветхую дверь в сарай, выбеленный изнутри известью.
      Муса, словно ныряльщик, всматривающийся в соленый аквамарин отмели, заглянул внутрь, где, убранные бедно, но опрятно, стояли деревянные кровати.
      - Пусто? А это кто такие? - несмело, но громко спросил Муса, разумея мирную пару, словно две открывающие скобки подряд отдыхающую на льняных снегах ложа. Спящую, белолицую и нагую.
      Муса отвел взгляд. Рисовать тело грешно, в особенности обнаженное. Однако, смотреть тело, даже нагое, можно - иначе никак, не слепцы ж ведь. Но вот смотреть на упоительно спящую пару, похоже, нельзя - чересчур смахивает на картину.
      - Кто это? - настойчиво повторил Муса, но так как между его предыдущей репликой и этой прошли жалкие секунды (Мусе показалось - гораздо больше) вышло так, будто он суетливо зачастил.
      - Это подданные герцогини Бургундской, Изабеллы, несколько церемониально ответил Жануарий, отметив про себя, что весь блеск слазит с записанной арабской вязью титулатуры и выставляет напоказ иноземцам одну какофонию.
      - Ее звали Гибор, а его Гвискар, - добавил лекарь, затворяя дверь.
      - Не то больные среди христиан перевелись, не то христиане в Гранаде перевелись, - философствовал Муса, меряя шагами пустые комнаты лазарета.
      - Вымерли, а не перевелись, - поправил его Жануарий.
      - Пожалуй, самое время поговорить, - сказал Муса, когда они наконец оказались в уединенной комнате, в которой нельзя было не признать крысиную нору Жануария - кожистые книги, заложенные фазаньими перьями, завиральный глобус, астрологическая бутафория, скелет, набор ланцетов в распахнутом приемистой пастью беззубого чудовища футляре.
      Жануарий развел руками - дескать, а зачем же еще мы здесь? Муса подскочил к двери, которую Жануарий, приветливый к сквознякам, нарочно оставил открытой, и с силой захлопнул ее.
      - Не хочу, чтобы подслушивали, - пояснил он.
      - Помилуй Боже, почтенный Муса! - рассмеялся Жануарий. Ты же сам видел: здесь одни мертвые и их тени. Если не брать в расчет твоих молодцов за оградой. А когда тени хотят что-нибудь разнюхать, двери им не помеха.
      Муса отступил в нерешительности.
      - Но подожди, - встрепенулся он, словно простак, схватившийся за жульнический рукав фокусника и просиявший. - А эти двое там, на кровати? Они вроде спали? - на устах Мусы разгульная улыбочка.
      - Вот именно что вроде. Ангелы уже прибрали их.
      Муса гадливо поморщился. Ох и свиньи все-таки эти неверные, трупы прибирать не научились.
      - Ладно, Жануарий, скажу наконец какого я пришел, собравшись с мыслями, а точнее с той одной длиннющей и ветвистой мыслью, которая привела его в приют Святой Бригитты, заговорил Муса, в то время как Жануарий невозмутимо перебирал четки и глядел сквозь них, не мигая.
      Если все то же самое, что сказал Муса Абенсеррах Жануарию, изложить своими словами, получится гораздо короче, но так же сбивчиво. Жануарий - грамотный человек, хотя Муса может изрубить его словно дичину на тысячу тысяч обособленностей, то есть кусков, которые никогда уже не составят полновесного и полноценного целого. Но сам Муса - отнюдь не варвар и ничуть не доктринер, он не станет убивать Жануария только за то, что он христианин и может при желании справить нужду на его святыни. Муса пришел в госпиталь не за тем, чтобы запугивать удовольствие такого рода любой Абенсеррах может устроить себе, не покидая мраморного санузла, он пришел, чтобы взять Жануария на службу и, хоть это не в обычае у гордых рыцарей пророка, будет признателен Жануарию, если тот согласится. О да, Муса отдает себе отчет в том, что Жануарий способен на подлость, но тогда Муса и его кровники сделают то, с чего Муса начал. В общем, Жануарий должен свести в могилу весь цвет рода Зегресов. Количество бутонов и цветков, а также их имена, будут названы Мусой после, когда речь зайдет о деталях, а она о них обязательно зайдет. Конечно, Муса мог бы обратиться к чернокнижнику-единоверцу, и соблазн был велик, но затем дядей было решено, что со стороны видится лучше. И действуется свободней, потому хорошо, если Зегресов уморит Жануарий, человек вполне в Гранаде посторонний. Мусе от чистого сердца безразлично, каким конкретно образом Жануарий уконтрапупит Зегресов, но он почему-то уверен, что Жануарию это будет приятно. Главное - чтобы никто, ни одни и ни одна, не отыскал в трагедии со страдательным пантеоном действующих лиц фамилии донатора, иначе говоря, родовое имя Абенсеррахов.
      Жануарий согласен - и такая твердость духа отрадна Мусе. Он, Муса, будет навещать госпиталь сам или сослагательно, через доверенных лиц, и справляться как проистекает убиение. Кстати, Мусе интересно, какие у Жануария мысли по этому поводу. Яды, черная магия, заговоренная одежда, взбесившиеся предметы? Короче говоря, Зегресам должно быть плохо, потому что именно так должно быть плохим людям.
      Итак: Али, Хасан, Альбин-Амади, Алиамед, Магома, Алабес, Фатима, Икс, Игрек и Зет. Все как один - Зегресы.
      - Не сделаешь - убью, - вместо прощания с манерной небрежностью бросил Муса Жануарию, вышедшему проводить гостя как и положено хозяину.
      - Это я уже понял, - сказал вполголоса Жануарий в спину удаляющимся конникам, в крупы удаляющемуся табуну, и ветер умыл его лицо колючей пылью.
      xxx
      Дервиша видно издалека, ведь цвет его одежд - желтый.
      - Прелюбодеяние должно быть наказано, - покусывая нижнюю губу, мрачно заключил Алиамед и его босые пятки шлепнули по крупу легколетной гнедой кобылицы.
      - Ха! Тоже мне прелюбодеяние! Ты ее за руку поймал? - это уже Махардин.