Александр Зорич
      Карл, герцог (фрагменты романа)
      ГЛАВА I
      x 1 x
      В 1404 году умер герцог Бургундский Филипп. Он был младшим сыном короля Франции Иоанна II Доброго и получил герцогство Бургундия от своего отца в качестве ленного владения после того, как там пресеклась местная династия, боковая ветвь Капетингов. Филипп был славным герцогом. В 1356 году, когда англичане громили французское рыцарство в битве при Пуатье, Филиппу было четырнадцать лет и он стал единственным из соратников и родственников короля Иоанна II, кто не бросил его в бою. "Государь мой отец, опасность слева!" и "Государь мой отец, опасность справа!" - кричал Филипп, чем немало способствовал королю в рукопашной. За это Филипп получил прозвище Храброго.
      Он вступил в брак с Маргаритой Мальской, выгодной наследницей Фландрии, Артуа, Франш-Конте, Невера и Ретеля. Тем Филипп Храбрый положил начало возвышению Бургундии.
      Филиппу наследовал его сын, Иоанн Неверский. Иоанн был славным герцогом. Еще в бытность свою графом Невера, во время крестового похода против турок Баязида он возглавлял крестоносцев всей Франции, был наголову разбит в битве под Никополисом и провел в языческом плену несколько романтических лет. Став герцогом, Иоанн блестяще интриговал в Париже. В 1407 году он из ревности организовал убийство своего кузена Людовика Орлеанского (которого подозревал в любовной связи со своей супругой) и бежал во Фландрию. Через год Иоанн вернулся в Париж и выступил при дворе с речью в свою защиту. Иоанн был прощен королем, покорил мятежный Льеж и получил за это прозвище Бесстрашного. Иоанн заключил военный союз с англичанами, учредил бургундское фаблио и был предательски убит в 1419 году сторонниками французского дофина во время переговоров на мосту Монтеро.
      Иоанну наследовал его сын, Филипп. Филипп был славным герцогом. В 1420 году он посредничал на переговорах между победоносным английским королем Генри V и французской королевой Изабеллой. В 1425 году на службу к герцогу Филиппу поступил фламандский живописец Ян ван Эйк.
      В 1428 году Ян ван Эйк был направлен герцогом в Португалию, дабы написать портрет Изабеллы, невесты Филиппа.
      В следующем году портрет был герцогом получен и одобрен в нескольких крепких выражениях. Тогда же Жанна д'Арк отогнала англичан от Орлеана и привела французского дофина в Реймс, где свершились его миропомазание и коронация под именем короля Карла VII.
      В 1430 году Филипп женился (третьим браком) на Изабелле Португальской и учредил орден Золотого Руна. Жанна д'Арк попала в плен к бургундам под Компьеном и с санкции Филиппа была передана в руки англичанам.
      К концу 1431 году Филипп заподозрил Изабеллу в бесплодии и настоял на том, чтобы она совершила первое паломничество в Сантьяго-де-Компостела. Изабелла послушалась своего мужа, предприняла паломничество и на алтаре дала обет в том, что буде ей случится забеременеть от герцога, она обязуется посещать это святое место каждые три года. Жанна д'Арк тем временем была осуждена инквизицией и сожжена в Руане.
      К началу весны 1432 года Филипп, у которого все еще не было и не намечалось законных наследников, начал сильно нервничать. Две его предыдущие супруги - бедняжка Мишель и дура Боне скончались скоропостижно и бесплодно. Неужели строптивая Изабелла решила оставить великолепный Бургундский Дом в запустении?
      x 2 x
      - Каково мое покаяние, вы знаете. Не отрицайте - если вы станете отрицать, я все равно буду уверен, что ваше незнание лишь наполовину правдиво. Каков мой грех вам, сиятельный герцог, конечно, ведомо. Но я не осмелюсь подозревать вас в искажении правды, когда вы станете утверждать, что вы не знаете, потому что на самом деле вы просто забыли, хотя и знали, а значит знаете и сейчас. Вы просто забыли, в чем я согрешил, ведь не может же герцог помнить все прегрешения своих поданных, хотя он их все знает.
      - Повторяю: кто вы такой? Не в смысле имя, а чем занимаетесь? - Филиппа мутило от обилия глаголов "знать", "забывать" и других из бойкого десятка. Глаголов, которые, похоже, еще будут повторены его навязчивым просителем раз по сто. Что он все-таки сделал, этот Клодель? Переспал с кумой? Отравил соседского каплуна? Украл из часовни посеребренное распятие?
      - Клодель, хозяин пивоварни - это я. Все, что изволят пить ваши подданные на свадьбах - все это сварил я. Мои семь дочерей дурны собой и поэтому я в свое время не осмелился ни одну из них пристроить при дворе, хотя таким было мое самое заветное желание. А вот моя жена, Анна-Мария, славится отменной сдобой. Но дело не в этом.
      - А в чем?
      Так справляются о здоровье внучатого племянника кузины сводного брата - с искренним интересом.
      - Позавчера вечером я был на площади с лотком - я так иногда делаю, все больше заради развлечения и по старой памяти, когда некому больше продавать женкины пироги. Торговля была неважной и я уже уходил, когда...
      - Короче, короче, - торопил Филипп, которого истерикающий Клодель уже достал, достал!
      - Они окружили меня, цыгане. Облепили со всех сторон, эти цыгане. Предложили погадать, просили руку, просили денег, просили пирогов. Не было никого, кто пришел бы мне на подмогу и разогнал нехристей. Я хотел было бежать, но как бежать с таким лотком и с таким брюхом?
      Тут Филипп удостоил просителя первого осмысленного взгляда. Приходилось признать значительность клоделева брюха, а с этим и еще одно: молодость отличается особой избирательностью зрения - ты замечаешь только тех незнакомцев, кто так же хорош собою, как и ты; ревниво разглядываешь тех, кто краше; и остаешься безучастен к тем, кто бесцветен, дурен и уродлив. Разве карлицы способны завладеть твоим вниманием? Пусть, но разве надолго? Когда ты становишься старше, эта избирательность претерпевает метаморфозу: ты все больше замечаешь тех, кто некрасив, стар и уродлив - чтобы сравнить себя с такими, чтобы утешиться, чтобы затушевать свое старение непривлекательностью встречных. Вот о чем думал Филипп, обтекая взглядом беременный заржавленными кишками живот Клоделя.
      - Ну что они, цыгане, скорей, вы мне надоели! - стаккато нетерпения.
      - Из-за этого-то брюха я и не убежал, - Клодель горестно улыбнулся. - Они набросились на меня, одна цыганка схватила меня за левую руку и стала гадать. И вот теперь самое важное. И самое ужасное.
      Смотреть на рыдающего, хлюпающего, утопающего в слюне и соплях толстяка было в высшей степени неприятно. Однако, детская привычка выпячивать в перфомансах любого гнусного рода познавательную ценность взяла верх и Филипп не отослал пивного Клоделя с глаз долой, как собирался сделать уже некоторое время, но, напротив, продолжал внимать. Зачем?
      - Они нагадали мне страшное! - развивался в истерике Клодель.
      - Что? - бесстрастный герцог.
      (Здесь самое классическое, самое насиженное место для такого иезуитски-протокольного "что?")
      - Они сказали, что я буду герцогом! Вот что они мне сказали!
      Филипп рассмеялся - это очень логично в его положении. Теперь точно - выгнать этого идиота взашей.
      - Ну и что в этом плохого?
      - Вот, допустим, я буду герцогом - это точно, раз мне так нагадали. И вот хуже этого ничего быть не может. Для того, чтобы стать герцогом, нужно затеять смуту. Нужно убить настоящего герцога. Затем нужно убить много еще кого, чтобы получить титул.
      - Это не всегда так, зачем же? - неуверенно возразил Филипп, ошпаренный шекспировской точностью политологических наблюдений пивовара. Правда, лично Филипп, дабы обзавестись коротким и сиятельным титулом "герцог" (без всяких там "Бургундский"! в мире только один султан, Порты, один император, германской нации, один король, Франции, и один герцог - он), предыдущего герцога, своего отца, не убивал. Это за него провернули французы. Но смута была и еще какая. И насчет "убить много кого" - тоже. В общем, пивовар был прав. И только поэтому Филипп добавил:
      - Вот я, например, настоящего герцога не убивал.
      Казалось, Филипп только что признался в обратном.
      - Помилуй нас Господь Бог и все святые монсеньоры! - взвыл Клодель, падая на колени. - Да гореть мне в зловонном пламени, среди серы смрадной, если я к тому вел! Конечно, вы не убивали, монсеньор, конечно же, но ведь вам и предсказания не было!
      Пронзительные обертоны Клоделя сделались невыносимыми.
      - Стража! - рявкнул Филипп.
      x 3 x
      - Вот. Можешь себе вообразить, что есть еще такие идиоты, сердце мое?
      Изабелла некоторое время молчала, глядя в сторону. Потом посмотрела на своего супруга в упор.
      - Ты отпустил его, да?
      Голос у Изабеллы был неожиданно настороженный - будто бы речь шла о тарантуле, которого добрейший герцог поймал в своей спальне, погладил и отпустил Божью тварь резвиться дальше среди гобеленов и балдахинов.
      - Да, разумеется, - кивнул Филипп, недоумевая что тут такого. - Стража просто вышвырнула зануду из дворца, наградив его парой пинков.
      - Так, - Изабелла прикусила нижнюю губу. Филипп знал, что это высказывание изабеллового body language означает быструю, прагматическую и беспощадную работу мысли. - Ты знаешь где он живет?
      - Нет. Откуда?
      - То есть ты знаешь только, что зовут его Кадудаль...
      - Клодель, - поправил Филипп.
      - Ты говорил Кадудаль.
      - Значит оговорился, - Филипп поймал себя на нездоровой мысли, что с такой термоядерной мощью его способна порою раздражать только великолепно упрямая и подозрительная Изабелла.
      - А насчет его пивоварни ты не оговорился?
      - Нет.
      - Хорошо. Собираемся и едем.
      - Куда? Куда едем?!!
      На дворе было близко к полночи. Герцог и герцогиня пребывали в первобытной наготе, причем темпераментная фуга "Плодитесь и Размножайтесь" была уже исполнена сегодня дважды и, по мнению Филиппа, усталые органисты заслужили полное право на отдых. Поэтому настроение сразу стало ни к черту.
      x 4 x
      Клоделя отыскали только к двум часам ночи. Богатый каменный дом указывал на то, что Клодель немало преуспел в пивоваренном бизнесе и, похоже, действительно весь Дижон предпочитал именно его марку.
      По приказу Изабеллы, которому Филипп служил лишь послушным ретранслятором, дом Клоделя был оцеплен двойным кольцом кавалеристов. Только после этого Изабелла соизволила постучать в высокие ворота, за которыми уже давно захлебывались лаем псы, песики, суки и шавки.
      Отворили почти сразу. Некая кривая девица, отнюдь не выглядевшая заспанной, пробурчала:
      - Ну чего вам?
      - Перед тобой герцог и герцогиня Бургундские, - ласково (что особенно не понравилось Филиппу) сообщила Изабелла. - Хозяин дома?
      Девица бухнулась на колени, принялась ловить край изабеллиного платья, просить прощения за себя и за отца, а когда наконец удалось ее унять, выяснилось, что Клодель собирает пожитки, чтобы завтра уехать прочь из Дижона.
      - Вот как? - улыбнулась Изабелла, мед с молоком.
      x 5 x
      - Руку! - потребовала Изабелла у трясущегося Клоделя.
      - Теперь вашу, монсеньор, - обратилась она к Филиппу.
      Большая комната, жмущиеся по углам домочадцы, хмурые солдаты герцога. На столе - свечи и две ладони. Герцога и пивовара.
      Не меньше десяти минут Изабелла молча изучала линии и бугры. Потом, к сто первому за день удивлению-недоумению-раздражению Филиппа, облегченно вздохнула. Вслед за нею облегченно вздохнул Клодель, мокрый как мышь. Он поторопился.
      - Собирайся. Ты пойдешь с нами, - сказала Изабелла Клоделю. И посмотрела на Филиппа так, что тот почел за лучшее не перечить.
      x 6 x
      На следующее утро герцог Филипп, известный своим принципиальным неприятием суеверий, издал грозный указ. Всякий, кто войдет в сношение с цыганами, кто позволит им беспрепятственно гадать по своей руке или любым иным образом, подлежит смертной казни вместе со злоумышляющим цыганом. В подкрепление своего указа и в назидание всем жителям Дижона герцог Филипп приказал повесить за городской стеной знаменитого пивовара Клоделя, который впал в тяжелый грех суеверия и вместо наставлений матери нашей Святой Церкви предпочел сомнительные прорицания язычников.
      - Нет, я все-таки не понимаю, к чему эта бессмысленная жестокость, - вздохнул герцог, когда довольная Изабелла вернулась с казни.
      Филипп издал указ против цыган и гаданий только потому, что Изабелла этой ночью пригрозила ему полным и конечным отлучением от супружеского ложа, причем поклялась принести свой обет безбрачия не где-нибудь, а на алтаре собора святого Петра в Риме.
      - Я тебе еще раз повторяю, дорогой, - устало сказала Изабелла. - Если ты хочешь иметь наследника, не задавай пока что никаких вопросов и ничему не удивляйся. Я все объясню потом.
      Она помолчала, потупив взор, и добавила:
      - Я очень люблю тебя, потому что ты добрый. Это хорошо звучит, правда - Филипп Добрый?
      Филипп был подкуплен ее словами. Поэтому он не удивлялся, когда над местом, где повесили Клоделя, возвели громоздкую оранжерею. Филипп не удивлялся, когда оказалось, что он должен выделить сотню лучших лучников для охраны оранжереи, в которую не будут пускать никого, кроме двух фламандских цветоводов и лично Изабеллы.
      И, следуя благоприобретенной инерции, Филипп не удивился, когда через три месяца Изабелла заявила, что ей необходимо предпринять новое паломничество в Сантьяго-де-Компостела.
      Стоило кортежу Изабеллы скрыться среди дожелта испитых июльским солнцем нив, как Филипп направился к таинственной оранжерее, собственным именем разогнал лучников и ворвался внутрь.
      Ничего особенного. Пень спиленного дуба, на котором (еще одна прихоть Изабеллы) был повешен несчастный Клодель. Множество свежевыращенных папоротников, образующих семь концентрических окружностей вокруг пустой полянки семи шагов в поперечнике. В центре - метровой глубины яма, где еще извиваются половинки перерезанного лопатой надвое дождевого червя.
      x 7 x
      Изабелла возвратилась вместе с последними погожими ноябрьскими днями. Она еще больше построжела, но и заметно похорошела - по крайней мере, так показалось Филиппу, который во время ее паломничества не был ни с одной женщиной (во что сам впоследствии отказывался верить; так, уже на смертном одре ему примерещилось, что именно в ту осень он распутничал напропалую в Аррасе и именно тогда сотворил Антуана и Бодуэна.)
      Изабелла привезла из своего путешествия серебряную чашу с пространным латинским девизом и флакон из безвестного дымчато-серого минерала. Во флаконе была душистая густая жидкость, в чаше - пустота. На вопрос Филиппа о генезисе сих примечательных предметов герцогиня уклончиво ответила, что мир не без добрых людей.
      Истосковавшийся Филипп был допущен Изабеллой к ложу только под утро, ибо, как сообщила ему вечером герцогиня, мягко, но непреклонно отстраняясь от поцелуя, "добрые дела вершатся отнюдь не в полночь, но после третьих петухов, монсеньор". Изабелла, одетая в целомудренное льняное платье времен первого крестового похода, протянула Филиппу давешнюю серебряную чашу - тяжелую, теплую, пахучую - и прошептала: "Пейте половину". В чаше было терпкое красное вино с ароматом жидкости из дымчато-серого флакона. Филипп выпил. Вторую половину выпила Изабелла.
      x 8 x
      Вот такое случалось в жизни Филиппа действительно один раз.
      x 9 x
      Через месяц румяная от мороза и смущения Изабелла сообщила Филиппу, что она, кажется, беременна. После всех "Не может быть!", "Повтори еще раз", "Я-люблю-тебя-люблю-тебя-я-тебя-безумно-люблю" Филипп подцепил на мизинец нечаянную слезу и просевшим голосом попросил:
      - Теперь расскажи мне то, чего я жду уже полгода.
      - Нет, - твердо ответила Изабелла. - Еще не время.
      Когда спустя восемь месяцев, на излете лета 1433 года, младенец мужеского пола был омыт в купели и крещен Карлом в честь несравненного Шарлемана, легендарного императора франков, Филипп, пьяный вдрабадан от счастья, вина, бессчетных поздравлений и фимиама, подхватил на руки полегчавшую на десять фунтов (казалось - на сто) Изабеллу и прошептал: "Расскажи, расскажи, расскажи..."
      - Что-что? - переспросила Изабелла.
      - Ничего, - ответил Филипп, который вдруг осознал, что подаренное ему Богом чудо - крохотный Карл - не нуждается для него ни в каких гностических оправданиях. Более того объяснить приход Карла в мир означает превратить чудо в ничто.
      ГЛАВА II
      xxx
      Конь его был бел, попона черна, в переметной суме, окрашенные темным багрянцем заскорузлой крови, безмолвствовали четыре головы.
      Жаркое солнечное сияние, роща затоплена золотым золотом света, зеленым золотом смоковниц, Магома из рода Зегресов, алькайд Велеса Красного, видит христианку.
      Почуяв сытный дух, исходящий от христианки, чье терпкое имя - Гибор - холодным ручьем омывает ее мраморные щиколотки, Джибрил рвет тонкую цепь, которой длина двадцать локтей, которой конец у седла Магомы.
      Джибрил - пес с магнетическим взглядом, под которым издыхают серны и млеют жены Абенсеррахов, его не остановить, Магома молчит, наблюдая пятнистый лет пса сквозь тени смоковничной рощи.
      Джибрил опрокинул христианку и собрался восторжествовать над нею.
      Языками черного пламени полыхнули освобожденные волосы Гибор, заколка впилась в магнетический глаз, острие, предваренное спорой струйкой крови, выскользнуло из затылка умерщвленного пса.
      В горячем воздухе обмякшее тело напрягает тонкую цепь, которой конец в руке Гибор, поднявшейся, простоволосой.
      Магома любит отроков, чьи зады как зеленые дыньки, Магома любит свою симитарру, чей изгиб как лебединая шея. Христианка ни в чем не отрок, христианка во всем симитарра. Магома, лихо подцепив острием пики красноутробную смокву, галантно преподносит ее христианке.
      Гибор нуждается в подношении.
      - Я хотела набрать смокв, но твой пес помешал мне. Как его звали?
      Половина плода исчезает, откушенная.
      - Джибрил, - Магома спрыгнул на землю и протянул руку к цепи, на которой продолжает висеть пес. Когда пальцы близки к своей цели, Гибор равнодушно выпускает добычу и мертвый Джибрил падает на землю, а по нему со звоном струятся блестящие звенья, платье струится по плечам и бедрам Гибор.
      - Никто не мог убить его, - говорит Магома, а рука, мгновение назад потянувшаяся к цепи, не имеет обратного хода и ладонь покрывает багровый сосок Гибор.
      - Правую, лучше правую, - шепчет она, подступая.
      Колкая борода мусульманина щекочет шею, щека прильнула к еще теплому Джибрилу - он ей подушка. Когда в разодранном заду распускаются алые цветы, Гибор, как и подобает благовоспитанной даме, исступленно сводит зубы на холке Джибрила - лишь бы не застонать.
      Магома, весь - восхищение христианской чистоплотностью, прячет девственно чистый руль в шаровары. Гибор, сидя на мягком Джибриле, печалится.
      - Почему хмурая? - искренне недоумевает Магома. - Я был плохой для тебя?
      - Нет, - Гибор вздыхает, задумчиво извлекая из глаза Джибрила заколку и прибирая волосы. - Ты так красив, силен, а я хрупка, словно сухая тростинка. Ты - мусульманин, я христианка. Мое место теперь там, где свет немотствует всегда и словно воет глубина морская, когда двух вихрей злобствует вражда.
      Последние слова Гибор произнесла, наклонившись вперед, к лицу Магомы, который продолжал стоять перед ней на коленях, изучая красоту своей будущей наложницы, первой среди женщин, что смогла воспалить его суровую страсть наперекор обету безбрачия. И даже дантов холод, который обжег его лицо, горячее и красное, как стены Альгамбры, даже хрустальный звон, с которым разбилась о змеистую цепь одинокая слеза, слеза-сингл Гибор, не смутили Магому.
      - Не плачь. Я знаю правильного дервиша, ему имя Фатар, что на вашем языке означает "Разбивающий и Создающий". Он умеет снимать заклятие креста. Ты сможешь быть со мной и на моем полумесяце (да, это Гибор сразу подметила - хоботок у мусульманина немного крючком) въедешь прямо в рай.
      - В раю я уже побывала, - говорит Гибор, закрывая скобки эпизода полумесяцем-полуулыбкой.
      Она уже вполне оправилась - так думает Магома, насчет "рая" он воспринимает за чистый комплимент, - хлопья пены морской неспешными улитками ползут шерстистым джибриловым боком и опричь них ничто не напоминает больше о конечной потере девства, да и помнить не о чем: Гибор снова дева, как Устрица-Афродита. Так думает Магома, но Гибор продолжает:
      - Я хрупка и я сломлена. Ты знаешь, что будет со мной, когда обо всем прознают люди ордена Калатрава и ты знаешь, что будет со мной, когда твое ложе озарится багрянцем факелов в руках ассасинов.
      Христианка права. Пройдет день, месяц или год, низкий раб или высокородный халиф дознается до истины, бумага под порывом ветра дернется на мраморе стола и скоропись доноса расплывется клубами стремительной пыли под копытами коней ассасинов. Магома умен, он думает большой головой.
      - Чтобы не было так... - говорит Магома, осекаясь на роковой черте, и в его зрачках, восставленная двумя волосками стали, несколько быстрее скорости света отражается симитарра не извлеченная, но извлекаемая.
      Гибор, отрицательно мотнув головой, рвет с шеи миндальный орех черненого серебра, в два такта баллады о короле Родриго мелодический медальон раскрывается, красный порошок ссыпан на тыльную сторону ладони, язык упоительной длины подбирает яд в один сапфический икт и симитарра в зрачках Магомы истоньшается, вспыхивает, перегорает - она не нужна. Мусульманин видит, как быстрый яд опрокидывает Гибор на спину.
      Гибор еще дышит, а Магома уже торопливо налаживает свой разомлевший крюк для прощания.
      - Любуйтесь ею пред концом,... - Магома рвет платье, на саван сгодится и рваное, - ...глаза, в последний раз ее обвейте, руки, - она дышит лишь волею его шатуна, с размаху колеблющего самое ее подвздошье, ангелы смерти уже начертали на ее челе порядковый номер и пароль сегодняшнего четверга.
      Магома словоизливается сквозь тяжелое уханье:
      - И губы... вы, преддверия... души, запечатлейте... долгим поцелуем...
      Он не понимает, что говорит, и только когда его язык уже готов восстановить логическую симметрию с Нижним Миром, он замирает в полудюйме от обрамленного красного каймою рта, ведь, верно, яд есть на ее губах, да и дело уже сделано.
      Он не решается поцеловать свою мертвую возлюбленную, он длит этот миг долгие минуты, с гордостью подмечая неослабную твердость полумесяца, которому и теперь не хочется распрощаться навсегда с христианской ротастой рыбой.
      В глазах Гибор сквозь смертную поволоку явственно читается укоризненный вопрос. Он столь явственен, что Магома безо всякого удивления встречает воспрявшие руки христианки, властно свившиеся в замок на его шее, и губы, преодолевшие последний полудюйм во имя торжества симметрии.
      Красный порошок из медальона-миндалины, переданный из губ в губы, приятно горчит миндалем, горечь растекается от языка к гортани, к легким, вмиг схлопнувшимся уязвленной устрицей, нисходит вниз и в спазматическом восторге лоно Гибор принимает последнюю крохотную каплю, напоенную миндальной горечью.
      - Какие теплые, - говорит Гибор, наслаждаясь поцелуем, наслаждаясь пухлыми губами Магомы из рода Зегресов, ревностного убийцы неверных, которому сегодня утром посчастливилось окоротить на голову четырех кавалеров ордена Калатрава, а днем - умереть в объятиях прекраснейшей.
      xxx
      Перед Мусой Абенсеррахом распластался госпиталь, где за доктора был некто мессир Жануарий. Десять минут спустя перед его взором уже пылился внутренний двор этого самого приюта святой Бригитты. Опрятный, белый-пребелый дом и совершенно пустой. В буквальном смысле ни одной собаки.
      - Аллах послал тебя, Муса из Абенсеррахов, правда? спросил Жануарий, видный и высокий, но страшно худой образчик христианского служения.
      - Правда, - Муса был обезоружен, - но не только. Еще мой дядя.
      - Твой дядя - достойный человек, - упреждающе кивнул Жануарий. Он не любил когда его убеждают в том, что, быть может, и неверно, но все равно неоспоримо. - Если хочешь, я покажу тебе госпиталь.
      Муса согласился. "Слишком быстро согласился", - брюзжал внутри него властный голос дяди, но Мусе было ясно - благо распределяется в этом мире странно, но иногда получается почти поровну. Ему, Мусе, досталась симитарра, могучая родня и покровительство земли и стен, зато Жануарий помазан на что-то такое, чего Муса не понимает, и потому перечить лекарю не может. Может разве что разрубить его пополам, получив ожоги обоих глаз (так и будет, если он и дальше попытается досмотреться в глубь жануариевых зрачков). Но симитарра - это средство на крайний случай.
      - Сейчас у нас пусто, - Жануарий распахнул ветхую дверь в сарай, выбеленный изнутри известью.
      Муса, словно ныряльщик, всматривающийся в соленый аквамарин отмели, заглянул внутрь, где, убранные бедно, но опрятно, стояли деревянные кровати.
      - Пусто? А это кто такие? - несмело, но громко спросил Муса, разумея мирную пару, словно две открывающие скобки подряд отдыхающую на льняных снегах ложа. Спящую, белолицую и нагую.
      Муса отвел взгляд. Рисовать тело грешно, в особенности обнаженное. Однако, смотреть тело, даже нагое, можно - иначе никак, не слепцы ж ведь. Но вот смотреть на упоительно спящую пару, похоже, нельзя - чересчур смахивает на картину.
      - Кто это? - настойчиво повторил Муса, но так как между его предыдущей репликой и этой прошли жалкие секунды (Мусе показалось - гораздо больше) вышло так, будто он суетливо зачастил.
      - Это подданные герцогини Бургундской, Изабеллы, несколько церемониально ответил Жануарий, отметив про себя, что весь блеск слазит с записанной арабской вязью титулатуры и выставляет напоказ иноземцам одну какофонию.
      - Ее звали Гибор, а его Гвискар, - добавил лекарь, затворяя дверь.
      - Не то больные среди христиан перевелись, не то христиане в Гранаде перевелись, - философствовал Муса, меряя шагами пустые комнаты лазарета.
      - Вымерли, а не перевелись, - поправил его Жануарий.
      - Пожалуй, самое время поговорить, - сказал Муса, когда они наконец оказались в уединенной комнате, в которой нельзя было не признать крысиную нору Жануария - кожистые книги, заложенные фазаньими перьями, завиральный глобус, астрологическая бутафория, скелет, набор ланцетов в распахнутом приемистой пастью беззубого чудовища футляре.
      Жануарий развел руками - дескать, а зачем же еще мы здесь? Муса подскочил к двери, которую Жануарий, приветливый к сквознякам, нарочно оставил открытой, и с силой захлопнул ее.
      - Не хочу, чтобы подслушивали, - пояснил он.
      - Помилуй Боже, почтенный Муса! - рассмеялся Жануарий. Ты же сам видел: здесь одни мертвые и их тени. Если не брать в расчет твоих молодцов за оградой. А когда тени хотят что-нибудь разнюхать, двери им не помеха.
      Муса отступил в нерешительности.
      - Но подожди, - встрепенулся он, словно простак, схватившийся за жульнический рукав фокусника и просиявший. - А эти двое там, на кровати? Они вроде спали? - на устах Мусы разгульная улыбочка.
      - Вот именно что вроде. Ангелы уже прибрали их.
      Муса гадливо поморщился. Ох и свиньи все-таки эти неверные, трупы прибирать не научились.
      - Ладно, Жануарий, скажу наконец какого я пришел, собравшись с мыслями, а точнее с той одной длиннющей и ветвистой мыслью, которая привела его в приют Святой Бригитты, заговорил Муса, в то время как Жануарий невозмутимо перебирал четки и глядел сквозь них, не мигая.
      Если все то же самое, что сказал Муса Абенсеррах Жануарию, изложить своими словами, получится гораздо короче, но так же сбивчиво. Жануарий - грамотный человек, хотя Муса может изрубить его словно дичину на тысячу тысяч обособленностей, то есть кусков, которые никогда уже не составят полновесного и полноценного целого. Но сам Муса - отнюдь не варвар и ничуть не доктринер, он не станет убивать Жануария только за то, что он христианин и может при желании справить нужду на его святыни. Муса пришел в госпиталь не за тем, чтобы запугивать удовольствие такого рода любой Абенсеррах может устроить себе, не покидая мраморного санузла, он пришел, чтобы взять Жануария на службу и, хоть это не в обычае у гордых рыцарей пророка, будет признателен Жануарию, если тот согласится. О да, Муса отдает себе отчет в том, что Жануарий способен на подлость, но тогда Муса и его кровники сделают то, с чего Муса начал. В общем, Жануарий должен свести в могилу весь цвет рода Зегресов. Количество бутонов и цветков, а также их имена, будут названы Мусой после, когда речь зайдет о деталях, а она о них обязательно зайдет. Конечно, Муса мог бы обратиться к чернокнижнику-единоверцу, и соблазн был велик, но затем дядей было решено, что со стороны видится лучше. И действуется свободней, потому хорошо, если Зегресов уморит Жануарий, человек вполне в Гранаде посторонний. Мусе от чистого сердца безразлично, каким конкретно образом Жануарий уконтрапупит Зегресов, но он почему-то уверен, что Жануарию это будет приятно. Главное - чтобы никто, ни одни и ни одна, не отыскал в трагедии со страдательным пантеоном действующих лиц фамилии донатора, иначе говоря, родовое имя Абенсеррахов.
      Жануарий согласен - и такая твердость духа отрадна Мусе. Он, Муса, будет навещать госпиталь сам или сослагательно, через доверенных лиц, и справляться как проистекает убиение. Кстати, Мусе интересно, какие у Жануария мысли по этому поводу. Яды, черная магия, заговоренная одежда, взбесившиеся предметы? Короче говоря, Зегресам должно быть плохо, потому что именно так должно быть плохим людям.
      Итак: Али, Хасан, Альбин-Амади, Алиамед, Магома, Алабес, Фатима, Икс, Игрек и Зет. Все как один - Зегресы.
      - Не сделаешь - убью, - вместо прощания с манерной небрежностью бросил Муса Жануарию, вышедшему проводить гостя как и положено хозяину.
      - Это я уже понял, - сказал вполголоса Жануарий в спину удаляющимся конникам, в крупы удаляющемуся табуну, и ветер умыл его лицо колючей пылью.
      xxx
      Дервиша видно издалека, ведь цвет его одежд - желтый.
      - Прелюбодеяние должно быть наказано, - покусывая нижнюю губу, мрачно заключил Алиамед и его босые пятки шлепнули по крупу легколетной гнедой кобылицы.
      - Ха! Тоже мне прелюбодеяние! Ты ее за руку поймал? - это уже Махардин.
      - Нет, не поймал, - цедит Алиамед, теряясь в облаке дорожной пыли. И снова появляется.
      - Раз не поймал - значит все, - беззлобный Махардин.
      - Что все? Пусть скрещивается с кем хочет? - огрызается брат прелюбодейки-сестры. - Да мне хватит одного того, что в голову пришла такая догадка. Если пришла, значит что-то в ней есть, - Алиамед направляет палец к небесам, к Аллаху.
      Дервиш приближался не спеша. Спешить ему незачем. Конный отряд, во главе которого Алиамед из Зегресов или Махардин из Гомелов - не важно - приближался к нему куда быстрее, чем он к ним. Он сел у дороги, в тени потороченного ветром дерева. Встреча неизбежна - вон он, лиловый плащ Махардина, вон она, гнедая кобылица Алиамеда Зегреса.
      - Да что тебе ее девство? А не плевать ли тебе, друг мой, на него? - кашлянул, а на самом деле усмехнулся, дородный Махардин. - Ты ж ей не жених?
      Алиамед нарочно медлит с ответом. После паузы - даже вымученной - он будет выглядеть эффектнее.
      - Не жених. Это правда. Но как брат я имею право на ревность. Если бы я знал наверняка - была она с этим низким псом или нет, я бы тебе сказал свое мнение. Тогда бы я знал, плевать мне или нет. А пока не знаю - нет и мнения. Свидетелей тоже нет, спросить не у кого, разве что у самих прелюбодеев.
      - Они тебе такого понарасскажут, - прыснул в усы Махардин и поправил свой широкий атласный кушак, изумрудно-зеленый.
      Дервиш расправил платье и лег на землю, чье июльское убранство напоминало лысеющую макушку. Даже лежа ему были отлично видны две дюжины конников и еще двое мусульманских рыцарей.
      - Пускай так, - миролюбиво басил Махардин (ему было жаль блудницу - она ему нравилась, хотя и факультативно). - Но если бы ты знал правду, ты бы все равно сделал вид, что не знаешь. А раз так - можно ведь и сразу, без всяких там дознаний, закрыть на все глаза. Что это изменит, кроме самих изменений? - Махардин упивался сочными низами своего голоса.
      - Ты превратно толкуешь мое чувство к сестре. Будь я уверен, что она слюбилась с этим низким псом, я бы наполнил кровью ее, низкого пса и родственников низкого пса все фонтаны Альгамбры. Закрывать глаза мне не по нутру.
      Махардин уже не слушал. Его откормленное тело стремилось в тень - отдохнуть, перекусить. Вот там, подле тех деревьев например. Но вот ведь незадача - они уже отдыхали час тому назад, а дело безотлагательное. Алиамед словно у него соломинка в заднице. Нет, он не захочет, пожалуй. А что это там за труп в желтом? Э, да это дервиш!
      - Послушай, Алиамед, есть способ узнать точно, что там было между ней и этим псом.
      - Каким еще псом? - невпопад откликается Алиамед, погруженный в сумерки сада. В них слепой мордой тычется балкон, на котором он. Там, среди жасмина, шуршат платья и шепчутся шелка. Где-то там творят любовь и дышат - их ровно двое. Он, правда, не уверен, он спускается вниз, бегом, бегом, трава смята, но где она не смята в этом саду, здесь с утра до вечера топчутся девушки. Но вот она - жемчужная капля сестриного венца - кто же ее выдрал и бросил?
      - Низким псом, - Махардин серьезен, словно шутка из поучительной басни, он рассматривает молодого дервиша.
      Дервиш приветствует рыцаря издалека. Теперь он сидит, скрестив ноги, словно полураскрывшийся бутон магнолии. Или лотоса.
      - И что за способ? - Алиамед спешит выговориться, пока можно. При дервише вести такие беседы не с руки. Святой человек.
      - Спросим у дервиша, - шепнул Махардин, натягивая поводья.
      - Не надо, - с напряженной ленцой в голосе бросает Алиамед.
      Махардин не спорит. Ему все равно.
      - День добрый, Господень человек, - любезный Махардин приветственно подается вперед, то же самое - Алиамед.
      - День недобрый, - говорит дервиш, - поскольку один из вас прелюбодей, а другой - убийца.
      Махардин и Алиамед не смотрят друг на друга. Они смотрят на дервиша. Брови Алиамеда - силуэт летящей пустельги, лоб Махардина - русло пересохшей реки: морщины, пересечения.
      - Ты, - дервиш указывает на Алиамеда, - справил на знамени Пророка кровосмесительное блудодейство и слезы сестры еще не просохли на твоем животе. Посему я называю тебя прелюбодеем.
      - А ты, - дервиш указывает на Махардина, - убийца, ибо сейчас ты убьешь прелюбодея.
      Когда ветер - былинки в степи колышутся, но их не увидать каждую в отдельности. Возможно увидеть лишь движение. Требуется совершить много движений, чтобы снести голову. Они совершаются, но их не увидеть - только фонтан крови, голова, вприпрыжку скачущая по мягкой щетине былинок, голова Алиамеда. Это потом начинаешь замечать, как большой палец Махардина несмело пробует острие сабли, как он возвращает тяжесть своего тучного тела седлу, как его влажные губы шепчут что-то сакральное, что-то вроде извинений, потом он отирает меч о край плаща, края его ресниц описывают неполное полукружие, он медленно оборачивается к своим людям - все они смотрят на него испытующе, а кое-кто с одобрением.
      - Слышали? - густой бас Махардина.
      Конники, которым так и не было позволения спешиться, кивают. Все согласны с тем, что прелюбодеяние должно быть наказано, в особенности кровосмесительное. Все слышали. Дервиш врать не будет. У Махардина хорошо получается.
      - Спасибо тебе, святой человек, - Махардина выдает дрожь в голосе. Он не смотрит на Алиамеда, который был жив, а теперь не вполне.
      - Не за что, - так переводится на человеческий язык кивок, на языке дервиша не значивший ничего. Дервиш не смотрит на удаляющийся отряд, он дивится той жадности, с которой пересохшая земля впитывает кровь Алиамеда Зегреса.
      xxx
      Дверь отворилась и навстречу им вынырнул хозяин. Сутулый, бородатый, немолодой. Мавр. К маврам у Алабеса Зегреса было доверие, причем доверие совершенно особого рода, ибо мавр куда как лучше доброго христианина понимает, что клинок Алабеса наточен в частности и на его шею. Христианин понимал это как правило слишком поздно. Они вошли и Алабес сел на ковер, его слуга сел рядом, хозяин засуетился, поднося и расставляя курительные принадлежности. Комната полнилась дымом и на удивление плохо проветривалась. Люди были, но были склонны друг друга не замечать, были не в состоянии никого замечать, словом, они были далеко. Никто, разумеется, не разговаривал.
      Хозяин, как полагается, раскурил Алабесу кальян и растворился, предоставив ему вкушать от опиума и уединения, хотя бы и мнимого. Алабес вдохнул немного сладкого дыма и, задержав дыхание, передал трубку слуге. Господин, сидящий в трех шагах напротив Алабеса, улыбнулся. Алабес мысленно извлек из ножен клинок. Обезглавленный господин продолжал улыбаться, но перестал существовать для Алабеса, заочно проложившего маршрут своему мечу в точности через то место, где голова господина сопрягалась с телом. Затем он выдохнул и струйка дыма, тонкая и острая, словно копье, устремилась в направлении жертвы. Она достигла ее и, к немалому изумлению Алабеса, вошла прямо в распахнутый навстречу ей рот господина, более того уместилась там целиком. Слуга шумно выдохнул, передавая мундштук Алабесу. Господин сглотнул оскорбление, а с ним и копьевидную струйку дыма, как сглатывает девушка - с напускным удовольствием, с легкостью, с благодарной влагой в глазах. Алабес мог бы краем глаза заметить, как растворился (или заснул) его слуга, но был поглощен господином, на лице которого он читал как на надгробии. Он не мавр, во-первых. Но отсюда, из Испании, кастилец, если точнее. Волей Аллаха погиб от руки благородного и благочестивого Алабеса, костям же его не бывать в Кастилии.
      Алабес жадно затянулся и выпустил еще одну струйку дыма, которая закружилась по комнате в веселом танце и, словно жемчужное ожерелье, легла на шею Гвискара. Гвискар снял ее так, словно это была не невесомая субстанция, а вполне осязаемая вещь. Впрочем, не было никого, кто мог бы особенно этому удивиться. Так и Алабес. Погребальное украшение - носи дружок на здоровье. Алабес ядовито осклабился. Повертев ожерелье в руках, Гвискар сунул его за пазуху - так, на память. Затянувшись, он испустил в сторону Алабеса почти такое же, во всяком случае очень похожее колечко - так подделка похожа на оригинал, королевский жезл на кинжал, юноша на девушку. Подарок Гвискара оседлал алабесову шею. Тот недоверчиво помацал кольцо рукой. Немного подтянул, чтоб не слишком болталось - у псов пусть болтается и жеребцов. Гвискар подтянул еще. Алабес попытался ослабить. Гвискар, сочувственно пожимая плечами, подтянул еще. Тут Алабес начал задыхаться. Слуга, как видно, дремал. Гвискар дернул сильнее и на том душа Алабеса Зегреса отлетела прочь.
      Слуга никак не мог бросить тело хозяина, однако и нести на себе его тоже не представлялось возможным. Расслабленность мысленных жил помешала ему впасть по этому поводу в истерику. Он тормозил и Гвискар, приняв это за проявление выдержки и твердости духа, понимающе ему поклонился.
      xxx
      Альбин-Амади Зегрес подошел к окну спальни, но молодого месяца, которым он рассчитывал полюбоваться перед сном, еще не было. Только густая плесень сумерек над персиковым садом.
      Трава укрыта ковром. Хасан заплетает волосы нагой Гибор в косы. От Гибор веет целомудренной отрешенностью и это нравится Хасану. Когда солнце только утонуло за горизонтом, он любил ее как странник - быстро, неопрятно. Когда появилась первая звезда, он любил ее еще раз, но уже как Хасан - энергично и нахально. Он будет любить ее снова, когда взойдет месяц. И все равно от Гибор разит девством и холодом. Она как бы инфанта, а он - мужлан. Но это тоже хорошо.
      Гибор - сама покорность, разделяет волосы на пряди и подает, когда подходит к концу косица, новую черную змейку Хасану. Ее не обманешь. Пока он еще раз, в третий раз, не оседлает ее, не видать ей свободы, не бывать ей дома. Хасан он не из Зегресов, он из Гомелов, он будет жить, он - пустое место. Поэтому он может мучить ее сколько влезет, плести косы, заплетать ноги, колоть ее бородой. Не задаром, конечно. Завтра он шепнет своему другу Али - вот этот уже Зегрес - что нашел классную девочку. Поэтому и в третий раз она готова беглый взгляд на расслабленного Хасана. Пока все спокойно. И в черном мохнатом меху дрыхнет инструмент, пока еще не заточенный. Молодой месяц еще не показывался - это значит, что у нее есть сколько-то там минут передышки. Времени, чтобы подышать.
      - Отпусти, Хасан, мне нужно по-маленькому, - в полутонах и переливах голоса Гибор нет ничего детского. Нет, однако, и кокетливой доступности собирающейся по нужде Гибор полусвета.
      - Ты ж не долго, - напутствует Хасан, взглядом слизывая сладкие капли росы с удаляющихся ягодиц Гибор, с лопаток, оцарапанных ведической веткой персика, которая в пору июльскую облепленная зелеными плодами столь же далека по виду от нежностей, как женщина в тягости, как, впрочем - но об этом Хасан не хочет думать - как и сама любовная Гибор.
      Хасан растекается по остывающей земле, прикрытой запасливо привезенным ковром, и дышит сумерками. Пока Гибор где-то там писает, он может полежать. Еще разок, пронырливый, словно нрав пажа, еще один тягостно-сладкий вскрик - и можно отправляться домой. Он уже тоскует за Гранадой, возвышающейся на холме, который не видим, но осязаем в темноте за деревьями. Любовь в персиковых рощах, объятых ночью, хороша, но плохи, тоскливы, вынужденные паузы между вынужденными кульминациями. Хасану хочется в город, обратно, но плохо, если Гибор заметит. Поэтому он не вслушивается в ночь фыркающих поодаль кобыл одна для него, другая для Гибор. "Сладкая девочка", - скажет он завтра Али Зегресу.
      Но Гибор и не думает делать то, за чем, как полагает глупый и пустой Хасан, пошла. Она выходит на окраину сада и зрит сквозь необъятное поле. Она всматривается в черноту далекого города. Алькасар - это огромный мавританский фаллос, населенный доблестными рыцарями, словно семечками огурец. Он таков и днем, и ночью. Но ей неинтересны все семечки. Ей сегодня подавай одного рыцаря, которого зовут Альбин-Амади Зегрес. Его мучит бессонница. Но она не видит его, конечно. Слишком много каменных стен понастроено на пути ее всепрожигающего взгляда. Альбин-Амади Зегрес - каков он собой?
      Холодно стоять вот так, совершенно голой Гибор, пора назад.
      - Что-то ты долго, - сонный Хасан накрыл бедро краем ковра и зарылся в собственное мятое платье.
      Гибор идет к нему без улыбки. Ее правая рука поддерживает левую грудь, словно лунка корсета, а указательный палец левой, скрестной, трет сосок на правой. Это заставляет мужчин становиться губками. Угольный черный треугольник ее лобка словно стяг на копье. На том будущем копье, которое отчасти губка.
      Хасан присаживается у ног Гибор, немного стройных, белых и гладких. Безволосых. (Еще в четырнадцать кормилица обмазала мохнатые тогда еще бедра и голени царицы Савской Гибор патокой молочайного дерева и когда патока застыла коркой или, если угодно, кожей бегемота, содрала всю эту кожу резким деловым движением. Так из хаоса родилась эстетика, а из андрогинных ног селянки - ноги мраморной статуи. Волосы на ногах больше не росли, оттеняя своим отсутствием кудри чуть выше.) Хасан пробует ребром ладони растворенную устрицу Гибор. "Ух ты, какая мокренькая шерстка!" - шепчет он и Гибор глотает презрительную улыбку. Если и мокренькая, то совсем не оттого, отчего думает Хасан. Нет, не оттого. Всю дорогу от края сада она неслась словно лань и то, что делает ее кудри влажными это не та золотистая жидкость и не та белесая жидкость с грибным запахом. "Это просто пот", - промолчала Гибор, с облегчением замечая, как Хасан наливается желанием, словно помидор алым соком. Как помидор в ускоренной съемке.
      - Поди сюда, моя любовь.
      "Любопытно, - думает, разводящая ноги ромбом и склоняющаяся над Хасаном в индийской танцевальной фигуре Гибор, - как мужчины глупеют по мере того, как хотят. Кажется, член, для того чтобы набухнуть, должен высосать всю рабочую жидкость из мозгов".
      Гибор присыпает свою скачку индийскими мудрами. Бедра Хасана шлепают о землю. "Если бы лошади скакали ногами вверх, по небу, их крупы шлепали бы об облака точно так же", замечает посаженная на кол Гибор, извиваясь и ускоряя движения. Хасан хрипит, стиснув зубы, и белки его глаз, словно два молодых месяца, выскальзывают из-под век, сливаясь в один и восходя в ночном небе на радость Альбин-Амади Зегресу. "Да", - дышит Хасан, "да" - скачет Гибор. Она уже забыла о Хасане, она помнит лишь об Альбин-Амади. И вот пальцы Хасана сжимаются, словно когти сокола на рукавице ловчего, он стонет, пыхтит, царапает спину Гибор.
      - Мне хорошо, - Хасан поводит под случившемся жирную недвусмысленную черту. "Я так и думала", - молчит Гибор.
      Хасан, отлежав положенные десять минут, встает, запахивается, поправляет кушак, снимает с персиковой ветки колчан, лук, скатывает ковер, смотрит на Гибор - когда она это успела одеться?
      - Миленький, позволь твой лук. И одну стрелу, - добавляет она.
      - Ну возьми, - Хасану в общем-то не противно исполнить вот эту, вот конкретно такую, блажь. Гибор упирает ножку в скатанный бревном ковер, скукожившееся ложе страсти, споро натягивает лук, вложив в него стрелу пустоголового Хасана, целит в небеса чуть юго-западнее молодого месяца, звездный купол чуть приподымается над городом Гранадой, тетива вскрикивает и стрела ринет в темноту.
      - Все? - Хасан еле жив, ему хочется на лошадь.
      - Все, - Гибор садится в седло.
      Стрела летела мимо стен, садиков, садов, альковов. Очень скоро она нашла алькасар дворца Альгамбра. И пока Альбин-Амади Зегрес любуется молодым месяцем, по пояс высунувшись из стрельчатого окна своего покоя, стальное острие стрелы входит промеж его тонких бровей в то самое место, где индианки малюют красную родинку.
      xxx
      В ту ночь когда ворота рая были распахнуты перед Альбин-Амади Зегресом босой ногой лучницы Гибор, мученицы Гибор, в венец той же ночи Гвискар и Гибор любили друг друга впервые и, стало быть, взаимоудивленно. Когда в таком естественном деле как любовь что-то делается в первый раз, это "что-то" всегда нервически-замедленно. Рука не то чтобы ласкает, но пробирается словно лазутчик, плоть не то чтобы трепещет, но дрожит. Зрачки всегда расширены, даже если ясный день истошно бел и солнечный свет бьет в лицо и рвется сквозь частокол ресниц. Мужчина и женщина напряжены, словно ремни на заплечном коробе рудокопа, жилы на шее у обоих словно прихотливые плечи греческой буквы, выпирающей из-под второго слоя палимпсеста. И все равно обычно получается скорее хорошо, чем плохо. В первый раз мужчина всегда скор на расправу, во второй, который обыкновенно торопится по не просохшим следам первого, женщина помогает мужчине кончить, прохаживаясь указательным пальцем по мошонке. Естественно, помощь оказывается слишком действенной. В глазах Гвискара - две маленькие воронки, как два зародыша тайфуна, глаза Гибор - это две луны, ставшие черными. Но Гвискару и Гибор куда легче, чем всем другим Тристан-Изольдам, над которыми, как впрочем и надо всеми, тяготит проклятие мнимой значимости этого слова "впервые", которое на поверку оказывается лишь очередной шуткой очередных перерождений, воплощений, соитий. Им легче, потому что Гвискар, запечный Казанова, привычен к любви как ноздри кожевника к ароматам дубильни, а Гибор само положение уничтожаемой прессом лягушки настолько не впервой, что ее собственное неловкое волнение весьма странно. Впрочем, так было каждый раз и в предыдущий первый раз (не с Гвискаром) было приблизительно так же.
      Следуя на богомолье в беспорядочной свите герцогини Бургундской, они присматривались друг к другу (Гвискар искони наводил порядок в гривах праведных спутниц Изабеллы Португальской, Гибор прибилась к табору за две недели до смерти). Все шло к тантрическому взлету, который, однако, запоздал - наступила чума. "Чумец", как говаривала Изабелла, выкосил человек шесть по дороге к госпиталю мессира Жануария, а Гибор с Гвискаром слегли как раз после инициационного и до крайности непристойного взаимного поцелуя, одного из таких, после которых волей-неволей сплевываешь один-два-три коротких курчавых волоса. Они слегли на рассвете - оба, сразу, в виду госпиталя. Великодушная герцогиня сочла, что будет лучше оставить обоих на попечение Жануария или, если точнее, что если они умрут в госпитале, а не в конвульсирующей фуре, это будет гуманнее. Препоручив слабо пульсирующие нити их судеб лекарю, Изабелла двинулась дальше, а чуткий Жануарий уложил взаимопритягивающиеся половины женско-мужской мандалы в одну кровать, ибо ценил живопись.
      Как раз когда Муса колотил цепным молотком в ворота госпиталя, Жануарий припас двух ангелов. Тех, что спустились за душами Гвискара и Гибор. Они неуверенно пересекали ромбический внутренний двор. Похоже, они просто не знали точно, где искать тех, за кем пришли. Жануарий, проводив сожалеющим взглядом их ультрамариновые хламиды, поспешил отпереть Мусе, ибо неистовствующая молодежь, спутники басурмана, грозила сровнять с землей госпиталь и самый его эйдос. "Отошли с миром", - заключил Жануарий, отпирая ворота.
      Когда Муса ушел, излив на Жануария всю отстоянную в мыслительных бурдюках смесь, Жануарий понял, что весьма опрометчиво дал вольницу Гвискару и Гибор, позволив им умереть от чумы. "Если кому-то и резать Зегресов, так это не мне, а им". И Жануарий наскоро затворил ворота и со всех ног бросился туда, где лежали христиане принявшие друг друга в объятия в качестве последнего причастия.
      Жануарий успел почти вовремя, мысленно распевая гимны хаотической топонимике госпиталя Святой Бригитты, где могут замешкаться даже ангелы.
      Звуков, голосов, шорохов было не слышно. Но все происходившее можно было увидеть, если бы нашелся такой отважный дурак-вуайер, у которого не пересыхало бы от увиденного в мозгу и который простоял бы у отверстой замочной скважины более секунды. Можно было увидеть, как Жануарий отвесил земной поклон гостям, изложил свою просьбу и кратко описал то, что творится безбожной Гранаде. Короче говоря, Жануарий замолвил за Гвискара и Гибор словцо перед двумя в ультрамарине. Гвискар с Гибор остались на земле, уже побывав одной ногой на небесах и вернулись, словно жертвенные барашки, которых попустительствующая рука смахнула с алтаря блеять и резвиться до следующего жертвоприношения . Правда, именовались они уже не "человеками" а "глиняными человеками".
      Как ни странно, они были Жануарию весьма и весьма благодарны. "Спасибо в карман не положишь", только чуть длинней и гораздо вежливей сказал своим благодарным пациентам Жануарий и тут же предложил им возможность отличиться. Долг искони красный платежом, в данном случае должен быть красен прямо и недвусмысленно. "Перебить Зегресов? А кто это?" поинтересовался Гвискар. Когда Жануарий объяснил, вопросы окончились.
      xxx
      Их было много и все они чувствовали себя немного неуютно, когда эти двое с крыльями за спиной ринулись с обрыва, а ведь там не два фута - как бы не двести. Но вопреки опасениям и, честно говоря, ожиданиям, под нездоровое улюлюканье, они тем не менее взмыли - святому Франциску привет! - и, описав невиданный круг, вернулись на глазах у всего честного народа, дабы приземлиться в том же месте откуда минуту назад бросились стремглав вниз. И солнце не оплавило воск, что скреплял перья их рукодельных крыльев - ведь солнца в тот день не было. Один из них был мужчина, другой - женщина. Он поцеловал ее в сладкие губки - типа спасибо что составила мне компанию. Она поцеловала его в ответ, - типа не за что, было довольно весело и почти что не страшно. Они обратились к публике, а публика не отрывала от них взор и каждому мужчине (тем более мавру) хотелось быть среди них в роли Гвискара, а каждой даме - в роли Гибор, ведь и действительно это была славная чета. Все завидовали им не без основания.
      Трудности же в том, чтобы побыть эту самую минуту на их месте, вовсе никакой не было, ибо приглашали они всех желающих испробовать на себе греческое чудо и цену назначили не слишком большую, но никто однако же не рвался. Это понятно. Тогда они совершили еще один полет, а потом и еще один и всем на это посмотреть было в диковинку и в удовольствие, а им, видно, в радость было полетать. Дело это и вправду новое среди магометан, еще не ясно позволительно ли, а уж для христиан так точно нельзя - впрочем, христиан особенно и не было видно. Кроме них самих, которые по всему видно были не мавры, а кто бог весть. Уже ближе к вечеру нашелся один смельчак, который со своей юной невестой отважился совершить сей чудесный полет. Однако по приземлении поцеловаться с бесстрашной спутницей ему не случилось, ибо обоих их тошнило беспощадно.
      Теперь привлеченный - неизвестно чем больше - рекламой Хасана или доброй (недоброй) молвой, появляется Али Зегрес, человек знатного рода и весомых добродетелей. Об руку с девушкой, которая ему жена, Фатима, и с десятком мавров, которые ему слуги. Вот он появляется и в этот момент каждому уже очевидно кто здесь будет первой пташкой, кто первым орлом, кто взмоет в небо. Гвискар пригласительно уступает ему свое место, а поскольку лететь одному нельзя - таково устройство крыльев, такова их конструкция - то и Гибор, хоть и не без сожаления, уступает место его спутнице. Вот она, дрожащая от страха, он, трепещущий от возбуждения, стоят на краю обрыва, ими любуется публика, а они любуются городом и Альгамброй. Гвискар прилаживает последние застежки на крыльях. Али подмигивает Гибор - девочка что надо, но придется потерпеть до вечера. Гибор подмигивает в ответ Али - давай, давай. Все напряглись в ожидании чуда и вот чудо свершилось - Али Зегрес со своей женой взмыл, как и подобает человеку его достоинств и храбрости, - взмыл в небо словно ястреб или даже дракон.
      Казалось, будто они летели очень долго, хотя на самом деле все заняло считанные секунды и ветви деревьев в безбрежном персиковом саду, хорошо видном с обрыва, окрасились их кровью, чего уже никак нельзя было разглядеть с высоты двести футов. В то же время всем показалось, что они не рухнули в него, беспомощно трепеща переломанными крыльями, словно убитый влет сокол или мифический дракон, а попросту сели передохнуть. Иным же показалось, что они, напротив, воспарили к самому солнцу, сбросив с себя тленные одежды, которые теперь покоятся внизу в персиковой роще, словно оставленные на месте преступления застигнутой врасплох влюбленной парочкой. Так оно и было на самом деле.
      xxx
      Жануарий понимает, что когда сильнейшая сторона просит помощи у слабейшей и, в силу трусости либо беспринципности последней, в конце концов получает ее, то в качестве награды, как правило, фигурирует симитарра. Особенно если дело касается заказных убийств. Слабейшая сторона наравне с псами утешается попаданием в рай при условии, что туда принимают наемных убийц. Aoi.
      Жануарий не удивился, когда сквозь распахнутые Мусой ворота несколько десятков мавров в обрамлении маленькой песчаной бури пересекли границу приюта Святой Бриггиты, его скромной вотчины. Самое время обзавестись митральезой.
      Гарцующие абреки ничуть не походят на благодарных клиентов, (как представляет себе их Жануарий), приехавших украсить долг соответствующим платежом, да и золота при них не видать. Живописное стадо лошаденогих, саблеблещущих Абенсеррахов во главе с роскошным Мусой, на белом, хотя и слегка пыльном жеребце, обступив Жануария, отплясывало медлительный хоровод, ибо, бибо... - прежде, чем речь, следует отдышаться.
      Для себя Жануарий отметил, что, невзирая на щепетильность расклада, он все еще жив. И это хороший знак, - думает он, прикрываясь рукавом от пыли и лошадиных запахов. Танец постепенно замедляется, Жануарий поднимает голову, Муса подъезжает к нему вплотную - так, что его колено, образующее с корпусом совершенный прямой угол, находится прямо на уровне подбородка Жануария, узда на уровне уха Жануария, а солнце на прямой, соединяющей глаз Жануария, руку Мусы, башню над воротами приюта Святой Бригитты и ангела, за которого Жануарий по ошибке принял метаморформное многокрасочное пятно в переутомленном пылью и ярким солнцем зрачке.
      - Добрый день, почтенный Муса. Пришел убить меня? - первым заговорил Жануарий, потому что надо было что-то сказать. Молчание есть знак виновности для Мусы. Виновный или приговоренный молчит либо ведет себя скованно - это основное, что позволяет прочим догадаться о его вине и покарать соразмерно преступлению, то есть убить. Невиновный, уверенный в своей правоте, тоже имеет право молчать, но его молчание другого рода - оно недоступно христианам, этим сподручнее говорить.
      - Добрый день, Жануарий, - вторя ему с утроенной серьезностью, ответил Муса. - Пришел говорить тебе.
      Жануарий мельком обозрел многочисленных его спутников, пришедших, вероятно, своими симитаррами подбавить весу таким словам Мусы, исторгнутым в ответ на пригласительный жест Жануария: говори, добрый человек, а что делать.
      - Ты убил кого просил я, но еще ты убей Фатара, пойми это, и трех братьев Магомы его убей. Если не убьешь, будет еще хуже, чем если бы ты не убил и остальных, а если убьешь ничего плохого не будет.
      - Хорошо, - как-то необычайно легко и быстро согласился Жануарий, настроившийся на гораздо худшее. - Убью и Фатара, и братьев Магомы.
      К вящему неудовольствию мавров-клакеров, этим дело и кончилось. Братва постепенно начала приходить в движение, осознавая свою дальнейшую бесполезность и втайне сожалея о чрезмерной сговорчивости Жануария, которая им явно испортила все дело: ни тебе сапогом в рыло, ни тебе саблей по черепу. Муса скучный, не умеет сделать из наезда спектакль. А жаль.
      Жануарий посредник. Жануарий - перекупщик, ему плоскопараллельно, украден ли перстень, доставлен ли ныряльщиком из трюма затонувшего корабля или выкован поддатым ювелиром, продающим его за бесценок, чтобы побыстрей опохмелиться. Жануарию по большому счету все равно как Гвискар разделается с Фатаром и братьями Магомы. Посмотреть ведь все равно не получится - страшно.
      xxx
      - Выходит, это еще не конец?
      - Выходит так, - неохотно согласился Жануарий. - Остались еще Фатар и братья Магомы. Они должны отправиться за своим кровникам.
      - Этому твоему Мусе - ему что, скучно, да?
      - Он не мой и ему, конечно, скучно, - Жануарий понимал и даже отчасти разделял ленивое раздражение Гвискара, которому, понятное дело, не нравилось быть машинкой для вспарывания чужих животов, но, чтоб не питать его горячую желчь своими словами, отвечал нарочито скупо, смиренно дожидаясь пока Гвискар выдавит из себя недовольное "Ну ладно, завтра или послезавтра я этим займусь".
      - Если скучно, есть рецепт, - пел соловьем Гвискар. Пусть Муса соберет своих дармоедов, построит их римским строем и пойдет войной на Велес. Средство проверенное - после первых кишок, намотанных на шальное копье, скуки как не бывало! А то сильно умный. Сначала - пяток заказных убийств, а потом вдруг возьми ему замок с Фатаром и братьями Магомы. А дальше что Гвискар, собирай пожитки и бегом воевать португальского короля, он ведь ясное дело тоже родственник Зегресов по линии праматери нашей Евы?
      Жануарий, сложив руки на груди, помалкивал. Он понимал, что такая несвойственная Гвискару охота разглагольствовать обуяла его только потому, что убивать Фатара он не хочет. Ему немного боязно (Фатар, еще тот матерый человечище, наверняка попытается сжечь гвискарову тень, как только сообразит, что перед ним стандартный глиняный человек, который не пойдет на компромиссы, не купится на деньги и перебьет всех кого поймает. И будет прав. Таковы големы, Фатар и сам их помощью, по слухам, не брезговал. А удастся или нет - это уж зависит от Гвискара). Еще Гвискару немного лень: уж очень энергоемкое и утомительное мероприятие - призывать мятежный замок к повиновению. Тем более, что Гибор с ним внутрь не пойдет, из нее первоклассная давалка, второсортная минетчица, но никудышный Терминатор. А ведь без Гибор ему всегда тоскливо в гостях. И, наконец, - и это самое главное, - Жануарий чувствовал, что за оказанное им сомнительное благодеяние Гвискар и Гибор уже расплатились сполна своими услугами. Его докторский кредит исчерпан. Теперь и в будущем только взаимозачет, бартер, рука руку моет (с юридически закрепленным количеством мытийных процедур и мыла с каждой стороны).
      - Хорошо, Гвискар. Что ты хочешь за это дело?
      - Я? - указательный палец Гвискара уперся в его собственную грудь так, будто поблизости был еще один кандидат на штурм Велеса. - Я, то есть мы с Гибор, хотим, чтобы ты нас обвенчал, - торжественным тоном объявил Гвискар. Чувствовалось, что этот маленький шантаж был продуман загодя в одном из недавних альковов.
      - Это совершенно невозможно, - наотрез отказался Жануарий.
      - Почему?
      "По кочану" был бы самым коротким и исчерпывающим из аргументов. Но Жануарий предпочел другие.
      - Я не имею духовного сана. Это раз. У вас с Гибор все равно никогда не будет детей, венчать вас все равно, что готовить весельную лодку к тому, чтобы съезжать на ней со снежной горы. Это не имеет смысла. Бастардов вам все равно не нажить. Это два. Любой клирик скажет вам то же самое. Это три. И я не советую обращаться с этой просьбой к клирикам, ибо ведомство господина Торквемады еще не поразила губительная зараза либерализма. Это четыре, - устало выдохнул Жануарий.
      - Постой, а почему у нас не будет детей? - к вящему удивлению Жануария, Гвискар был обескуражен, опечален и обозлен именно предпосылкой к аргументу номер два. - Ты нам об этом не говорил!
      - А вы об этом меня не спрашивали, - отрезал Жануарий. Поэтому проси что-нибудь другое. Что-нибудь, что мне по силам.
      Долгий торг, да и долгий разговор порядком утомили Жануария, в те времена записного нелюдима. Торговаться с собственными големами, каково?
      - Тогда, взамен за Фатара и братьев Магомы Зегреса, я прошу у тебя ребенка.
      - Разве я похож на беременную женщину? - поинтересовался Жануарий и, судя по ходу желваков, его челюсти только что смололи в пыль невидимую пулю. Жануарий демонстративно перевел взгляд с Гвискара на воробьиную стайку, полоскавшуюся в пылище. Может, если на него не смотреть, он выкажет большую сообразительность. Жануарий не ошибся - прохладное, широкое, нежданное лезвие кинжала уперлось в его сонную артерию, а белая рука Гвискара легла ему на затылок. Выказал.
      - Не похож. И все-таки, нам нужен ребенок.
      - Возьмите любого ребенка и назовите своим! - внешне Жануарий, казалось, не потерял самообладания, но струйка пота медленно покатилась промеж двух продольных мышц спины в штаны. Ее не обманешь.