На Лида внезапно нахлынула злость. А, будь что будет! Он тоже может себе позволить маленькое безумие в духе барона Шоши.
      - Помогите мне, сотник, - приказал Лид.
      Вновь оказавшись в седле, Лид воочию убедился, что сотник не ошибается.
      Засека была даже внушительней, чем он поначалу вообразил. Уходящие в лес отсечные бревна, закрепленные вбитыми со стороны неприятеля рогатинами свидетельствовали о том, что засека имеет поперечную перевязь и способна выдержать даже натиск харренских осадных катков.
      У Лида промелькнула диковатая мысль, что с таким расчетом засеку и строили, словно бы здесь, на Фальме, была некая сила, способная развить мощь осадного катка...
      Внимательно приглядевшись, Лид различил и защитников засеки. То здесь, то там в лесу среди сугробов можно было заметить едва уловимое движение белых охотничьих шапочек из кожи, снятой с козьей головы. Это были пресловутые пластуны Вэль-Виры, которые скорее всего и разделались с конными разведчиками.
      Однако пластуны - это полбеды. Их совсем мало, не больше сотни, они не могут быть достаточным гарнизоном для такого капитального сооружения, как эта засека. Скорее всего, где-то за непроницаемым плетением обледеневших еловых ветвей и стволов стоит сейчас готовая к бою колонна тяжелой пехоты барона.
      - Ла-аге-рем становись! - приказал Лид, снимая шубу и препоручая ее сотнику. - Десять пикинеров из восьмой сотни ко мне!
      4
      Зрелище было невеселым, хотя Шошу, наверное, смогло бы рассмешить.
      К засеке, не смущаясь нацеленными на него неприятельскими стрелами, направлялся Лид верхом на коне. Грудь коня, его бока, а также ноги Лида прикрывали приподнятыми щитами пикинеры. В руке Лид держал вертикально восставленную совну, к которой был прикреплен за неимением лучшего длинный кусок серого холста из обоза.
      На Севере, в отличие, например, от княжества Варан, парламентерским цветом был белый.
      Лид очень надеялся, что серая холстина сможет выразить его основную мысль: "Стрелять не надо, хочу переговорить".
      Пока что в него действительно не стреляли. На расстоянии тридцати саженей от засеки Лид остановил коня.
      - Мое имя Лид, кто еще не узнал меня по доспехам! Почти все вы помните меня по осеннему делу в Урочище Серых Дроздов! Тогда мы сражались плечом к плечу, теперь можем перебить друг друга на радость сотинальму. Я хочу переговорить с бароном Вэль-Вирой или его доверенным лицом!
      Настороженное молчание. Низкое солнце истязает глаза и высекает искры из глубин нежного снега.
      Сергамена появился бесшумно и легко, и так же быстро исчез. Два-три грациозных изгиба позвоночника, не имеющего позвонков, пять-шесть пульсаций источника жизненной силы, не имеющего ничего общего с сердцем.
      Только и всего. А на том месте, где только что был Лид, билась в истерике ужаса сбитая мягким ударом с ног лошадь, вминая в снег оброненную совну с серой парламентерской холстиной.
      Трудно было на глаз определить размеры сергамены.
      Одному из пикинеров, которого сергамена сшиб с ног заодно с лошадью Лида, показалось, что сергамена по размерам никак не уступит быку. Другой мог поклясться, что сергамена не больше лесной кошки, однако как такому небольшому существу удается тащить в зубах взрослого мужчину в доспехах, он был объяснить не в силах.
      Сергамена серой молнией метнулся в лес, волоча Лида за широкий и прочный кожаный пояс, главную составную часть оружейной перевязи.
      К чести Лида, он не хлопнулся в обморок от ужаса и, извиваясь всем телом, исхитрился вытянуть из ножен дагу, двухладонный клинок левой руки.
      Проносясь с захватывающей дух скоростью на расстоянии в толщину волоса от ветвей, каждая из которых могла размозжить ему голову, Лид нанес сергамене подряд несколько ударов в основание шеи.
      Шерсть сергамены пружинила, как чешуи двойного панциря - в точности по описаниям Аваллиса. Самым страшным и необъяснимым было то, что острие даги отчего-то не могло раздвинуть эти чудесные шерстинки, доискаться плоти сергамены и войти в нее хотя бы на сколько.
      Сергамена не проявил особой обеспокоенности.
      Просто во время очередного прыжка левая рука Лида отчего-то повстречалась с вылетевшим из строя своих собратьев стволом дуба. Еще прыжок - и Лид кубарем покатился по снегу. Сергамена приземлился на снег рядом с Лидом, опустил тому на грудь передние лапы и его змеистые зрачки-черточки повстречались с расширившимися во всю радужку зрачками военного советника.
      - Гамэри! - невидимый строй за засекой взорвался восторгом. - Гамэри!
      Это был уже второй След Зверя, виденный в тот день воинами обеих враждующих сторон. Но торжествовал на этот раз служилый люд Вэль-Виры.
      Лид не слышал их воплей. Тело его находилось в двух лигах от засеки, у самого подножия горы Вермаут. А сознание временно расторгло счастливый брак с органами чувств. Сознание Лида, как и сергамена, гуляло само по себе.
      ГЛАВА 2. РАСЦЕНКИ НА ЗИМНЮЮ НАВИГАЦИЮ
      "Ненастье и штормы в холодное время года делают море Савват практически непригодным для плавания."
      Лоция Южных Морей
      1
      - Опасно пускаться в плавание по такой погоде, гиазир Эгин.
      - Это я знаю.
      - Неужели никак невозможно дождаться конца месяца?
      - Невозможно. Мне нужно быть в столице.
      - Ну я, допустим, ладно. Я, допустим, согласен. Но капитан будет против. Он свободный человек, между прочим.
      - То есть вы даете свое согласие?
      - Кто вам это сказал?
      - Ну вы же сами только что сказали, что "ладно". Вы же градоправитель, Вица! А не девка с Угольной Пристани.
      - Я градоправитель, да... Но капитан будет против. Вы же знаете, матросы тоже будут возражать.
      - Я дам им денег.
      Градоправитель посмотрел на Эгина опасливо, но не без иронии. Еще с прежних времен, когда Эгин был тайным советником на Медовом Берегу, Вица побаивался его. Но с недавних времен он стал позволять себе в отношении Эгина иронию, плавно переходящую в презрение и обратно.
      Дело в том, что у Эгина не было денег. То есть денег в том количестве, которые, собственно, и называются этим словом - "деньги". А уважать человека просто так, за порядочность, благородство или находчивость Вица не умел и не тщился научиться. С тех пор, как Эгин перестал быть аррумом всемогущего Свода Равновесия, при одном упоминании которого у градоправителей слабели колени, причин к тому, чтобы бояться Эгина, тоже особенно не осталось.
      - Вот вы говорите "дам денег". Но позвольте, гиазир Эгин, разве у вас есть деньги? - с сомнением поинтересовался Вица.
      - У меня их нет.
      По лицу Вицы пробежала тень торжества.
      "То-то и оно!" - хотел брякнуть Вица, но все-таки сдержался. Гиазир Эгин - бывший аррум. Он может наслать порчу или как там это у них в Своде по-научному называется. Злить его не стоит.
      - У меня нет денег, - повторил Эгин. - Но человек, к которому я еду правая рука гнорра Свода Равновесия. Он оплатит услуги моряков по утроенному тарифу.
      Вица мысленно взвесил последний аргумент Эгина. Видимо, тот оказался не особенно весомым.
      - А вдруг нет?
      - Что "нет"?
      - Вдруг не оплатит?
      - Разве в прошлом я давал поводы сомневаться в правдивости собственных слов? - с нажимом спросил Эгин.
      - Не давали... но как енто говорится... "доверяй, но проверяй"! Мало ли что?
      Эгин вздохнул. Разумеется, он - хоть и бывший, но аррум Свода Равновесия - умел гипнотизировать человеческих кроликов.
      Приложив совсем немного стараний, он мог бы заставить Вицу сплясать фривольный танец на обеденном столе, размахивая над головой портками (четыре года каторжных работ по Уложениям Жезла и Браслета).
      Мог бы заставить его, куражу ради, продекламировать анонимные стишки о сиятельной княгине Сайле (шесть лет каторжных работ).
      Всему этому Эгина учили во время подготовки ко Второму Посвящению. Однако с некоторых пор он старался жить так, чтобы знания, вынесенные из Четвертого Поместья, никогда не шли в ход. Жить, пока не случатся чрезвычайные обстоятельства.
      И вот они, чрезвычайные обстоятельства. Значит ли это, что следует вспоминать забытое? Похоже, что да.
      Правда, ни фривольный танец, ни анонимные стишки были Эгину ни к чему. Ему нужно было в Пиннарин. А для этого ему требовалось судно, которое довезет его до Нового Ордоса.
      - Послушайте, Вица... - начал Эгин, понизив голос до по полушепота.
      Зрачки его впились Вице прямехонько в левый глаз. Большой и указательный пальцы левой руки Эгина были сомкнуты в кольцо, в то время как пальцы правой, сложенные щепотью, исподволь приблизились к самому носу Вицы.
      - ...Это совершенно неотложное дело. Такой патриот как вы должен это понимать. Что деньги? Гря-азь... Патриотизм выше денег...
      Эгин говорил нараспев. Его левая рука сейчас оттягивала на себя хилую волю Вицы, правая - владела поводьями сознания.
      - Да и потом, всякий патриот понимает, что гиазиры из столицы прямо-таки швыряются деньгами. Им некуда девать деньги. Вы же сами видели, сколько мотов в Пиннарине. Каждый нужник в столице отделан чистым золотом. Каждому матросу гиазир из столицы даст втрое от обычного, если "Гордость Тамаев" отвезет гиазира Эгина в Новый Ордос. Это же очевидно...
      - Очевидно, это совершенно очевидно, - повторил Вица.
      - И капитан получит богатые подарки. Вы ведь ручаетесь за честность столичного гиазира и гиазира Эгина. Вы - патриот, вы ручаетесь...
      - Я патриот... я ручаюсь, - ручной обезьянкой кивал Вица.
      - В том письме, что принес сегодня почтовый альбатрос из Пиннарина, так и было сказано: тройное жалование. Вы ведь сами видели это письмо... продолжал Эгин, создавая мыслеобраз футляра для писем.
      - Видел... конечно видел... своими глазами... тройное жалование...
      - И вас прямо-таки распирает от нетерпения пойти и сообщить это все экипажу "Гордости Тамаев". Прямо-таки распирает, - голубые глаза Эгина были прозрачны как воздух, в мозгу у Вицы было так же прозрачно и светло.
      Прозрачно и светло.
      - Меня распирает... - Вица расстегнул тесный ворот камзола. - Меня совершенно распирает...
      2
      Гордиться Тамаям было особенно нечем.
      "Гордость Тамаев" была судном новым, что в кораблестроительном деле Варана отнюдь не всегда являлось достоинством. Сработанным из поганого вайского дерева. Паруса были скроены из обносков аютского флота, каюты тесны, необшитое медью днище успело зарасти раковинами.
      Команда и капитан были наемниками города Вая, частично оплачиваемыми из скудной городской казны, а частично пребывавшими на самоокупаемости.
      Когда два года назад город оказался под угрозой нападения "костеруких" и Эгин (тогда - тайный советник уезда) объявил срочную эвакуацию, оказалось, что все плавсредства вместе взятые в состоянии принять от силы половину населения.
      Урок был жестоким, но полезным.
      После резни насмерть перепуганному городишке во что бы то ни стало захотелось иметь свой собственный корабль. Хоть бы и плохонький, но свой чтобы в любой момент погрузить пожитки и сбежать от очередной напасти в Новый Ордос. Вая получила разрешение у Гиэннеры и таки построила корабль плохонький, зато свой.
      Если б не "Гордость Тамаев", выбраться с Медового Берега можно было бы только посуху, попытавшись преодолеть заваленные снегом перевалы Большого Суингона. Подобное предприятие и среди оседлых вайских жителей, и среди кочевых горцев вполне заслуженно считалось равнозначным самоубийству.
      Другие варанские корабли заходили в Ваю ровно четыре раза в год. Причем все четыре раза приходились отнюдь не на зиму.
      Эгин об этом помнил. И потому относился к матросам, в половине из которых можно было по ухваткам и лексикону узнать беглых каторжан, с должным снисхождением. А к капитану он даже заходил иногда поболтать.
      Правда, болтать с человеком, каждая реплика которого начиналась словом "думается", Эгину было решительно не о чем. Но он чувствовал себя в некотором смысле обязанным. Ведь денег капитан пока что не получил ни авра, а четвертая часть пути до Нового Ордоса уже была позади. Вица отлично выполнил свою роль патриота, знатока столичных мотов и поручителя.
      Кстати говоря, письмо из столицы у Эгина действительно было.
      Написал его действительно весьма влиятельный человек. Звали этого человека Альсимом и был он приятелем Эгина со времен мятежа Норо окс Шина. А заодно и пар-арценцем Опоры Вещей, то есть птицей весьма высокого полета.
      Эгину вспомнилось, что, останься он в Своде после заварухи на Медовом Берегу, тоже был бы теперь, пожалуй, пар-арценцем. Или первым заместителем пар-арценца.
      Но сердце его не затрепетало от осознания этого факта, как затрепетало бы у девяносто девяти из ста служак Свода. Эгину было решительно все равно. Стал бы, да не стал.
      А Альсим стал. И был ревностным служителем Князя и Истины. Настолько ревностным, что пошел против Уложений Свода, послав Эгину письмо.
      Направлять частным лицам почту при помощи ученых альбатросов офицерам Свода было категорически запрещено. И кому, как не Альсиму, было об этом не знать! Никто столь не уязвим для всепроницающих очей упырей из Опоры Единства, как высшие чины Свода. Альсим фактически рисковал не только должностью, но и жизнью, отправляя Эгину сверхсрочную корреспонденцию.
      Что же писал Эгину Альсим?
      "Любезный друг Эгин,
      Смею думать, ты в добром здравии. Пиннарин сходит с ума. Очень неладно с Небесным Гиазиром. Мое слово, рассчитываю только на твое присутствие. Промедление хуже смерти.
      Во имя Князя и Истины!
      Кланяюсь, А."
      Разумеется, ни о каком тройном жаловании матросам и подарках капитану речь в письме не шла. О такой ерунде, как финансирование морского путешествия Эгина в Новый Ордос, а затем сухопутного - в Пиннарин, Альсим, разумеется, не вспомнил.
      Скорее всего, дело здесь было даже не в том, что сытый голодному не товарищ. И не в том, что Альсим, живущий на всем готовом и не испытывающий нужды в деньгах, просто не знал о скудости доходов Эгина, который два года назад добился беспрецедентного увольнения из рядов Свода (откуда по традиции уходили только вперед ногами) и не получил никакой пенсии. А в том, что у Альсима от неких загадочных событий чрезвычайной важности мозги разжижились и стекли в сапоги.
      Об этом свидетельствовало соседство светского "кланяюсь" с официальной формулой "Во имя Князя и Истины", которую обычно помещали в конце дипломатических нот и важных циркуляров.
      В пользу этого говорила и фраза "промедление хуже смерти". Что может быть хуже смерти? Ну уж не так называемое "бесчестие", как полагают некоторые идиоты. Офицеры Свода это знают. Хуже смерти может быть только смерть в Жерле Серебряной Чистоты. Если речь идет об этом, то чем здесь может помочь он, Эгин?
      "Рассчитываю только на твое присутствие", - писал Альсим.
      И это тоже очень странно. С каких пор пар-арценцы Свода Равновесия рассчитывают только на приезд в столицу друга, находящегося на покое в какой-то глухой провинции?
      А Пиннарин тем временем "сходит с ума".
      В каком-то смысле, столица княжества всегда только то и делает, что сходит с ума. Разве можно расценить иначе прошлогоднее празднование юбилея сиятельной княгини Сайлы? Тогда весь столичный рейд был залит оливковым маслом, чтобы ни одна волна не мешала пению шести хоров, стоящих на стилизованных под раковины жемчужниц плотах, влекомых к Пиннарину со стороны открытого моря.
      Разве это не признак сумасшествия столицы, когда девушкам, застигнутым за нарушением Уложений Жезла и Браслета в форме Первого Сочетания Устами, в качестве самого мягкого наказания татуируют на щеке звезду, уродуя лица и обрекая на вечное поругание?
      В каком-то смысле Пиннарин всегда безумен. Безумец не может сходить с ума. С другой стороны, это безумие в Пиннарине - норма. Так было всегда и будет еще долго. Что же в таком случае значит фраза Альсима?
      И наконец гнорр Свода Равновесия. Конечно, именно его имел в виду Альсим, говоря о Небесном Гиазире.
      Лагха. Единственный Отраженный, по иронии судьбы вставший на вершине пирамиды, построенной для искоренения Отражений и Изменений. На вершине Свода.
      Лагха. Муж единственной женщины в Круге Земель, любовную привязанность к которой Эгин не сумел в себе искоренить за несколько лет разлуки.
      Человек, отнявший у Эгина Овель, в которой сам не нуждался.
      С ним-то что неладно? Может быть, простудился? Что значит это слово "неладно"? Наш гнорр не в духах и хочет развеять дурные мысли в обществе просвещенного собеседника с Медового Берега? Да почему ему, Эгину, должно быть до всего этого дело?
      Так или иначе, Эгин принял решение ехать в Пиннарин вечером того же дня, когда почтовый альбатрос Свода сел у него на дворе.
      Письмо действительно писал Альсим. Об этом свидетельствовала даже не столько подпись "А." в конце, сколько След Альсима. След очень и очень перепуганного человека.
      3
      "Можно было и не отзываться на такие сумасшедшие письма", - подумал Эгин.
      Заложив локти под голову вместо подушки, Эгин лежал на своей койке в одной из двух пассажирских кают "Гордости Тамаев".
      Несмотря на то, что каюта находилась не в трюме, а в кормовой надстройке, она была сырой и тесной. Кроме кровати в ней находились лишь крошечный сиротский столик и сундук для вещей.
      Вещей у Эгина было мало. Поэтому его вещевой мешок попросту стоял на крышке сундука. А выходные камзол, рубаха и рейтузы качались туда-сюда на гвозде, вбитом в стену.
      В матрасе водились худые и очень кровожадные блохи. В раме узенького окна свистел ветер.
      Впрочем, такой же точно была и соседняя каюта. Эгин предпочел эту лишь потому, что в ней была подставка для меча, располагавшаяся параллельно изголовью ложа. "Облачному" клинку Эгина, стало быть, здесь было куда комфортней, чем в соседней каюте.
      Судно шло вблизи берега. Погода была плохой, но с учетом времени года ее можно было назвать сносной. "Гордость Тамаев" неистово подпрыгивала на волнах. Экипаж, кроме вахтенных, крепко спал, источая винный дух. Эгин маялся бездельем.
      Все думы были передуманы. От этих дум, а может и от качки, Эгина уже начинало подташнивать. Письмо Альсима было прочитано десятки раз. Платье почищено.
      Последние два года на Медовом Берегу Эгин обходился без столичных мод. Без камзолов, рейтуз, курточек, колетов и батистовых рубашек. Без носовых платков и духов.
      На Медовом Берегу он ходил в штанах из овечьей кожи хорошей выделки и в холщовой рубахе до середины бедер. То есть одевался так, как все мужчины Ваи. Но в вежественном Пиннарине этот костюм был в высшей степени неуместен.
      Размышляя в этом духе, Эгин встал с койки с намерением переложить почищенное платье в вещевой сундук.
      Встал и - сомнений быть не могло! - сквозь шум волн за окном отчетливо различил дыхание человека. Человеческого существа. Но откуда, милостивые гиазиры?
      Стараясь действовать бесшумно, он снял с крышки сундука свой баул и по возможности так же бесшумно поставил его на пол каюты.
      Резким движением открыл крышку.
      В сундуке, уткнувшись носом в сухую ветошь, сонно посапывал, свернувшись клубком, мальчик лет двенадцати.
      Лицо его показалось Эгину знакомым. Воришка?
      - Кукареку, - сказал Эгин тоном воспитателя, опускающего розги в бадейку с соленой водой.
      4
      - Ну? - спросил Эгин, когда мальчик протер глаза и уселся на койке с чашкой горячего травяного отвара.
      Рядом с ним Эгин положил сухари - единственное, что было в каюте съестного. Мальчик выглядел бледным и голодным.
      - Ну и вот.
      - То есть, по-твоему, я не найду способ отправить тебя назад?
      - Думаю, не найдете.
      - Почему ты так думаешь?
      - Потому что слышал, как капитан вас называл. За глаза.
      - И как именно?
      - Он вас по матери называл. Извините, - добавил мальчик.
      - Извиняю. И что?
      - Ну, если его еле-еле удалось уговорить выйти из Ваи в Новый Ордос, то слабо верится, что вы сможете уговорить его вернуться в Ваю, чтобы меня вернуть, и потом еще раз выйти в Новый Ордос за вами. Ему это невыгодно.
      "Ну стервец!" - мысленно похвалил Эгин мальчика за наблюдательность и сообразительность. Но выражение строгого недовольства Эгин со своего лица решил не сгонять. Из педагогических соображений.
      - Да, мне это не выгодно. Ты все правильно просчитал. Сдаюсь. А почему ты думаешь, что мне выгодно ссориться с твоими родителями? Они ведь Шилол знает что могут подумать! Они ведь подумают, что это я тебя уговорил. Или заманил ехать в Новый Ордос, чтобы там продать. Больше-то здесь никто никуда не едет, не считая команды!
      - Во-первых, никакого Шилола нет, - заявил мальчик.
      - А во-вторых?
      - А во-вторых мои родители... Ничего они не подумают!
      - Это почему? Или ты им честно сказал, что собираешься тайком пробраться в трюм, потом в каюту к гиазиру Эгину, залезть в сундук и зайцем ехать до Нового Ордоса?
      - Я им этого не говорил.
      - Вот именно! Почему?
      - Потому, что им все равно.
      - Что значит все равно?
      - То и значит. Они даже не заметят.
      Эгин не нашелся, что ответить. Да, есть и такие родители на белом свете.
      - Ну хорошо, а как тебя зовут?
      - Никак.
      - Нет. Так не пойдет. Всех людей как-нибудь да зовут. Ведь верно?
      - Ну, верно.
      - И тебя тоже как-то звали, когда ты жил на Медовом Берегу.
      - Ну да. Но только мне не нравится.
      - Что именно?
      - То, как меня звали. Я вам не скажу как.
      - Как же мне тебя называть?
      - Да наплевать как.
      - Не хами. Все-таки, ты сидишь в моей каюте и лопаешь мои сухари.
      - Спасибо, - буркнул мальчик.
      Эгин понимал, что резкость мальчика проистекает не столько от неотесанности, в целом свойственной молодому поколению Медового Берега. Но в основном от страха.
      От страха перед морем, бушующим за бортом. Перед Новым Ордосом, перед Пиннарином. Перед Эгином, обладателем странной репутации, хозяином "облачного" клинка.
      - Вы ведь не выкинете меня в море? - спросил мальчик с ехидцей.
      - Посмотрим по твоему поведению, - с педагогическим прищуром ответил Эгин.
      - Тогда назовите меня на свой вкус. А я буду отзываться.
      - Ты что, серьезно?
      - Серьезно, - сказал мальчик. По выражению его лица Эгин понял, что на этот раз мальчонка непоколебим.
      - Тогда я называю тебя... называю тебя...
      И тут Эгин впал в неожиданное замешательство. Вопрос, казалось бы, был простым. Но в то же время - таким сложным! Ни одно благозвучное мужское имя не приходило Эгину в голову. На языке вертелась всякая ерунда: Пеллагамен, Диннатолюц, Ларв...
      И вдруг Эгин вспомнил про человека, с которым прибыл около двух лет назад на Медовый Берег. Про такого же, как и он некогда, офицера Свода Равновесия. Только из Опоры Безгласых Тварей. Про мастера альбатросов и псов, понимавшего языки животных, про юбочника и остроумца. Про человека, который отдал свою жизнь ради спасения его, Эгина, драгоценной шкуры.
      - Что ж, называю тебя... Есмаром. Тебе нравится?
      - Есмаром? Ничего, жить можно.
      5
      Последовавший за этим час настойчивых расспросов позволил Эгину прояснить ситуацию, а заодно узнать кое-что о биографии нового пассажира "Гордости Танаев". Эта биография показалась Эгину весьма примечательной.
      Матерью Есмара была женщина, рожденная горянкой от жителя Ваи. От нее пострелу достались авантюризм, черные как угли глаза и худощавое сложение. Отцом же Есмара был один из рыбаков Ваи, горький пьяница и скандалист. Есмар помогал ему на промысле и нырял за губками вместе со старшими братьями. Судя по рассказам Есмара, он научился нырять раньше, чем научился ходить.
      Несмотря на низкое социальное происхождение, восьми лет отроду Есмар пошел в школу. Тогда вайским учителем был незабвенный Сорго. Тот самый, что невиданно возвысился в последние два года до придворного поэта Сиятельной Княгини и получил дворянский титул вместе с приставкой "окс".
      Тогда же Сорго исполнял обязанности всех без исключения учителей - от грамматики до музыки, по совместительству был Начальником Почты и неистово графоманил в подражание древним поэтам.
      Видимо, Сорго был неплохим учителем. Так или иначе, ему удалось возбудить любовь к знаниям, открытиям и подвигам крайней мере у одного ученика. Того самого, что сидел сейчас на койке Эгина. И эта любовь заполонила всю его маленькую и несмышленую голову.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.