Александр Зорич
      Боевая машина любви
      (фрагменты романа, главы 1-11)
      ПРОЛОГ
      Барон Вэль-Вира велиа Гинсавер сидел в резном деревянном кресле и апатично перебирал можжевеловые четки.
      Ноги его были накрыты медвежьей шкурой, зрачки бесцельно блуждали пустотой зала для аудиенций. Справа от барона на треножнике лежали свежие угли. То и дело Вэль-Вира подносил руки к треножнику и подолгу грел их.
      С тех пор, как погибла Радна, он все время чувствовал холод и никак не мог согреться. Как будто Радна забрала с собой часть его жизненного тепла. Иногда Вэль-Вире казалось, что дни его сочтены и вслед за Радной уйдет и он сам.
      Дверь зала распахнулась. На пороге возник дворецкий. Судя по выражению его лица, он был готов к незаслуженной взбучке со стороны господина.
      - Милостивый гиазир, извольте принять... - начал дворецкий, но Вэль-Вира грубо оборвал его.
      - Я что, неясно объяснил тебе? Меня не беспокоить!
      - Вы очень ясно объяснили, милостивый гиазир. Очень ясно. Но только там бароны Маш-Магарт пожаловали. Барон Шоша и баронесса Зверда.
      - Да хоть владетели воздуха и тверди! - взревел Вэль-Вира.
      От пережитого горя его рассудок стал нечуток к таким аристократическим безделкам, как этикет или благоговение перед владетелями воздуха и тверди.
      - Но мы не можем их не принять! Это будет более, чем оскорбление, частил дворецкий. - К тому же, они приехали выразить соболезнования в связи с вашей, то есть нашей, - поправился дворецкий, - утратой.
      Вэль-Вира бросил на дворецкого яростный взгляд. Впрочем, осмысленности в нем теперь поприбавилось. Дворецкому показалось, что его увещевания подействовали.
      - Ах, соболезнования! Вот оно что! Они приехали выразить соболезнования! Ну тогда милости просим! - со злым сарказмом заключил Вэль-Вира.
      Некоторое время спустя в зале появились бароны Маш-Магарт: одетая в траурные белые одеяния баронесса Зверда, чья резкая, агрессивная красота всегда настораживала Вэль-Виру, и ее супруг барон Шоша - невысокий, немного тучный, но очень крепкий мужчина, с виду тянущий лет на сорок.
      Войдя в зал, бароны церемонно опустили глаза долу.
      - Любезный сосед наш, друг, брат. Прознав о вашей утрате, мы не могли не содрогнуться в ужасе. Смерть госпожи Радны была огромной потерей для нас. И напоминанием о том, что всякая жизнь имеет конец. В том числе и наша.
      Покончив со своей методичной декламацией, Зверда выразительно посмотрела на мужа. Барон Шоша, сделав невероятно серьезное лицо, пророкотал:
      - Жаль девку. Красивая была. Короче, приносим соболезнования.
      - Да-да, - поспешила вклиниться Зверда. - Со своей стороны, мы сделаем все возможное, чтобы облегчить вам, любезный Вэль-Вира, боль утраты.
      Зверда горестно вздохнула и худо-бедно изобразила на своем лице скорбь. Шоша мысленно отметил, что его жена сегодня не в ударе.
      Но Вэль-Вира, казалось, ничего не замечал. Он сидел на своем кресле и пялился в одну точку, расположенную далеко за спинами супругов Маш-Магарт.
      Зверда и Шоша переглянулись. Может быть, пора уходить?
      - И где же вы были эти пять дней? - вдруг заговорил Вэль-Вира.
      - Мы только позавчера узнали о случившемся, - соврала Зверда. - Пока собрались, пока выехали к вам... Да и пурга сильная была - вот только сейчас до Гинсавера добрались.
      - Значит, вы не знали о случившемся. Так? - Вэль-Вира наконец соизволил поместить Зверду в фокус своего зрения.
      Баронесса вдруг осознала, что по-прежнему влюблена в своего соседа из замка Гинсавер. Но она быстро отогнала эту мысль прочь - сейчас вспоминать о чувствах было совсем некстати.
      - Нет, мы не знали, - кротко отвечала Зверда.
      - Не знали, - буркнул Шоша.
      - А следы медведицы и черепахи, что я нашел близ изуродованного тела Радны? Разве это были не ваши следы!?
      Этот вопрос застал Зверду и Шошу врасплох. Конечно же, это были их следы.
      - О чем это вы, Вэль-Вира? - подала голос Зверда.
      - По-моему, вы забываетесь, - буркнул Шоша.
      - Пусть я забываюсь. Но разве не правда, что в тот вечер ваши кони, любезные бароны, еще долго слонялись по окрестностям горы Вермаут?
      - Ничего не знаем. Это были не наши кони, - быстро ответила Зверда.
      - Но главное - главное, перед смертью Радна успела сказать мне, что это были вы! - Вэль-Вира привстал, опираясь на подлокотники кресла.
      В зале повисла зловещая пауза. Но не успела Зверда приступить к новой очереди запирательств, как барон Шоша поднял глаза на Вэль-Виру, подбоченился и медленно, с расстановкой произнес:
      - Да, это сделали мы. Мне надоел этот дурной балаган.
      Зверда нервно выдохнула. Как ни странно, она восприняла неожиданное признание Шоши с облегчением. Она не любила лицемерить. Она ненавидела играть и врать. Теперь, к счастью, можно было этого не делать. И Зверда добавила:
      - Да, это мы убили Радну. И, откровенно признаться, имели на это право.
      - О каком праве вы говорите, зверское отродье?
      - О праве ледовооких. Ты нарушил запрет, Вэль-Вира.
      - Я ничего не нарушал!
      - Нет уж, ты нарушил! И не один. Терпеть твой произвол у нас более не было желания, - грозно сказал Шоша. - Разве ты не знаешь, кем была Радна? Разве ты не знаешь, что она не была ни женщиной, ни гэвенгом?
      Вэль-Вира вновь сел.
      Да, он знал, что его любовь, его жизнь, Радна, не принадлежала ни к расе людей, ни к расе гэвенгов. Она была из тех существ, что уже давно не живут здесь - она была феоном.
      Гэвенгам было строжайше запрещено брать в жены женщин-феонов. Вэль-Вира знал и это. Но вот откуда об истинной природе Радны пронюхали бароны Маш-Магарт? Ведь они видели Радну только в человеческом обличье?
      - Но ладно бы только это, Вэль-Вира, - вступила Зверда. В ее голосе звучало безжалостное осуждение. - В конце концов, твоя личная жизнь - не более, чем твоя личная жизнь. Если ты хочешь портить нашу линию и плодить ублюдков - ты волен поступать так. Это можно было бы терпеть, если бы ты не выделил ей доли "земляного молока"! И притом - без нашего согласия!
      - Она испила из чаши ровно два раза! Два раза, когда ей угрожала смерть! - возмутился Вэль-Вира.
      - Два или двадцать два, не имеет значения. Ты нарушил закон.
      - Я - вольный барон. Я сам устанавливаю законы. Я знаю, что можно и что нельзя, - без тени улыбки сказал Вэль-Вира.
      - Да, ты барон. Но ты и гэвенг. Как и мы, - припечатал Шоша.
      - Но из этого не следует, что вы, гэвенги, можете распоряжаться в моей жизни, словно в своей конюшне!
      - Следует, - отчеканила Зверда. - Ты нарушил закон. И ты был наказан нашими руками.
      - Но не ты устанавливала законы, по которым я живу! - яростно прохрипел Вэль-Вира.
      - Не я. Законы гэвенгов установили ледовоокие.
      Несмотря на показное спокойствие, Зверда, как и Вэль-Вира, была вне себя от ярости.
      Под дверью в зал для аудиенций сидели трое - дворецкий и двое телохранителей баронов Маш-Магарт. До них доносилась господская брань, крики и грохотанье мебели. Разобрать слова было невозможно. Но и так можно было догадаться: хозяева не в духе.
      ГЛАВА 1. ГАМЭРИ!
      "Земляное молоко непригодно для питья. Но многие пьют его с удовольствием."
      "Мемуары". Лид Фальмский
      1
      Это место, наверное, было бы признано священным, а вода из каменной чаши славилась на весь Север как целебная и чудодейственная.
      Так случилось бы, если б некогда нашлись маги и воины, которым оказалось по силам сломить гордость баронов Фальма и лишить здешних властителей их исконных привилегий.
      Возможно, водой из этого источника исцелялись бы от бесплодия немолодые жены харренских наместников, а на поросших черными елями склонах горы Вермаут краснели бы черепичные крыши охотничьей резиденции самого сотинальма. И гладко выбритые, благоухающие дорогой туалетной водой егеря отпрыски мелкопоместных, но многодетных дворян - тянули бы из смердов-браконьеров кишки, в полном соответствии с лесным правом сотинальма Фердара.
      Возможно, это место было бы названо проклятым, хуммеровым, а вода, горьковатая и словно слегка протухшая, была бы признана колдовской эссенцией, средоточием мерзости порока.
      Тогда коллегия жрецов Гаиллириса из Ласара сокрушила бы чашу серебряными молотами, свершила обряд очищения и объявила гору Вермаут запретной.
      Тогда егеря тянули бы кишки из смердов не только за порубки в государственных лесах, но и за простой проход через запретную землю. Охотничьей резиденции сотинальма на горе не было бы, а вместо нее стояли бы две-три приземистых охранных крепостцы на десять-пятнадцать солдат каждая.
      Однако никто и никогда не смог принудить баронов полуострова Фальм отказаться от своих привилегий и допустить в свои земли представителей имперской власти. А потому гора Вермаут не была ни священной, ни проклятой, ни запретной.
      О свойствах воды из источника местное население имело более чем смутные представления, что порождало слухи самые противоречивые.
      По поводу горы не было писаного закона, не было устных распоряжений. Любой мог прийти к чаше - хлебнуть странной влаги, скривиться на ее горечь, умыться, а то даже и искупаться. Да вот только охотников давно уже не находилось.
      Время от времени потоки талой воды выносили к подножию горы белый человеческий череп.
      Случались иногда и черепа звериные - большие, приплюснутые, удлиненные или, наоборот, похожие на шипастый шар с непомерно развитой, подвижной нижней челюстью. Одного взгляда на такой череп было достаточно, чтобы понять: о таких животных в обычных книгах не сказано и полслова.
      Большая белая медведица, вся - словно бы сотканная из лунного света страдая от нестерпимо жгучего для ее прихотливой шкуры зрелого весеннего солнца, взбиралась вверх по склону горы и села передохнуть в тени черной ели.
      У самых корней дерева лежал нержавеющий жетон офицера варанского Свода Равновесия.
      "Сайтаг, аррум Опоры Писаний", - гласила надпись на жетоне. Неподалеку сыскался и человеческий череп, пробитый не то чеканом, не то ударом чьего-то крепкого, как чекан, клюва.
      У горы Вермаут была еще одна интересная особенность: среди всех земель Северной Сармонтазары она была единственным местом, которым никто не владел.
      По поводу этой горы древний земельный реестр полуострова Фальм сообщал: "Восточный склон смотрит на Маш-Магарт, северный - на Гинсавер, западный на Семельвенк, южный - на Юг".
      И почему-то никто из баронов Фальма не настоял на уточнениях этой расплывчатой формулировки. И никто не поставил на склонах горы каменных столбов со своим гордым именем. А ведь угодья там были знатные, деревья ценные, а зверья - видимо-невидимо.
      2
      - Вы знаете, я прошел много военных кампаний, милостивый гиазир, негромко начал Лид, дождавшись, когда барон Шоша велиа Маш-Магарт обгонит передовых лыжников и оставит их в двадцати шагах за своей спиной.
      - Я не боялся ни грютов, ни аспадских бунтовщиков, ни смегов, продолжал Лид. - Теперь, когда приходится сражаться против соотечественников, я не испытываю жалости ни к себе, ни к тем солдатам, которые когда-то служили со мной в одной сотне, хотя по сей день помню их имена. И все-таки я не могу понять, что в этом месте...
      Лид замялся и покосился на Шошу.
      Шоша как ни в чем не бывало покачивался в седле, глядя прямо перед собой. И только где-то на самой окраине его пухлых губ Лиду почудился намек на снисходительную улыбку.
      - Барон, хоть мы и обсудили с вами план в мельчайших подробностях, мне по-прежнему кажется, что мы идем походом против... пустоты.
      - У вас с самого утра вид нездоровый, Лид. Я вам всегда говорил - пейте больше оленьей крови. Зря вы брезгуете. В наших местах это единственное, что спасает от болотной гнилости. Вы же знаете, Рыжие Топи не замерзают, там теплые ключи. Оттуда тянет всякой мерзостью, а вам потом всюду пустота мерещится.
      Барон ушел от невысказанного вопроса своего военного советника. Да еще и нахамил, пожалуй.
      - Барон, я никоим образом не хочу усомниться в вашей мудрости. Однако почему все-таки мы не прибегли к помощи ласарских истребителей нежити?
      - Что-то вы туго начали соображать после ранения, - проворчал Шоша. Раньше спросить не удосужились? Теперь уж поздно. Выскочит на вас сергамена и - цоп!
      Правая рука Шоши с прям-таки звериной ловкостью метнулась от поводьев лошади к Лиду и не успел военный советник сообразить в чем дело, как пальцы барона ощутимо ткнули его под ребра - удара не смогла смягчить даже добротная волчья шуба.
      Получилось так убедительно и так неожиданно, что Лид вздрогнул всем телом. Пожалуй, явись ему сейчас настоящий сергамена, он напугался бы немногим больше.
      - Милостивый гиазир, вы забываетесь! - гневно сверкнув глазами, рявкнул Лид. - Пусть я всего лишь наемный солдат, а вы - потомственный дворянин, но я тоже человек чести и могу послать вам официальный вызов!
      - Не советую, - сухо ответил Шоша. - Но вы правы, прошу принять мои извинения. Не всякую мою шутку можно признать удачной...
      Некоторое время они ехали молча. Наконец Лид, скрипнув напоследок зубами, сказал:
      - Ваши извинения приняты, барон.
      Шоша, казалось, только этого и ждал.
      - Поймите, Лид, вопрос насчет истребителей нежити выдает в вас человека, плохо знакомого с этими людьми. Или вы думаете, что четыре тощих человека в красных рубахах вот так запросто изведут проклятье горы Вермаут во славу Гаиллириса? Я не говорю уже о том, что они жадны до денег, как хрустальные сомики до молодого мясца ныряльщиц. Но помимо денег они потребовали за свои услуги знаете что?
      - Семя вашей души и ведро крови аютских девственниц, - равнодушно пожал плечами военный советник.
      - Ваши шутки еще глупее моих, - без иронии сказал Шоша. - Истребители нежити были куда приземленней. Они потребовали передать им гору Вермаут и все земли, прилежащие к ней на двадцать пять лиг в окружности. Я не говорю уже о том, что один только я должен был бы отдать ласарцам едва ли не четверть всех своих доходных угодий. Но есть ведь еще барон Вэль-Вира, чьи интересы...
      От замка Маш-Магарт, где жил барон Шоша со своей молодой женой Звердой, до горы Вермаут был один полный конный переход. С санным обозом и хорошо подготовленными лыжниками - два перехода.
      В трех лигах от горы тракт разветвлялся на два. Северо-западный тракт вел к замку Гинсавер, вотчине барона Вэль-Виры - человека, по мнению Лида, малоприятного.
      Южная ветка тракта огибала Вермаут на почтительном отдалении, после забирала к западу и через пятьдесят лиг упиралась в нарядный Семельвенк. Этот замок был недавно обновлен стараниями его хозяин-хохотуна, барона Аллерта, прозванного среди фальмской знати Книгочеем.
      Как казалось Лиду, именно этот полноватый, с ранней плешью молодой человек был самым симпатичным среди всех местных забияк с внушительными родословными.
      Когда Шоша заговорил об интересах Вэль-Виры, их передовой конный разъезд, состоявший из двадцати всадников с длинными прямыми клинками и облегченными луками, остановился перед трехсаженной каменной стелой.
      На ней, как помнил Лид, было написано, что прямо будет гора Вермаут, налево - замок Семельвенк, направо - замок Гинсавер, "рекомый так по обычаям наших предков, в чьем наречии сие означало Стерегущий Зиму".
      У этой стелы по плану был получасовой привал. Затем отряд должен был свернуть на правую ветвь тракта и вступить в земли барона Вэль-Виры.
      - ...как я вам уже говорил, надо учитывать. Учитывать в том смысле, что барон никогда не согласился бы по доброй воле передать особо ненавистным ему людям из числа истребителей...
      Лид не слушал барона. Его внимание было приковано к бесконечно далекому - и притом бесконечно живому - цветовому пятну, которое с удивительной скоростью перемещалось между деревьями на склоне горы.
      До него было никак не меньше четырех лиг и, учитывая размеры существа, его вряд ли смог бы различить человек со средним зрением. Однако зрение у Лида было исключительным, причем в причинах этого даже самый пристрастный борец с колдовством и волхвованием не сыскал бы ничего крамольного. Ветеран восьми кампаний обладал острым взором от рождения. И он видел, что по склону горы Вермаут бежит хорек.
      Что в этом особенного, казалось бы? Ничего, если бы Лид принял зверька за белку, например. Однако он был совершенно уверен, что видит именно хорька. А хорьки на полуострове Фальм не водились! Это Лид знал совершенно доподлинно.
      В этот момент всадники передового разъезда, гарцевавшие возле дорожного камня, один за другим достали из седельных налучей луки и потянулись за стрелами.
      Они, отборные бойцы барона Шоши, зарядили луки за несколько мгновений. Но и этих мгновений хватило невидимым с позиции Лида противникам для того, чтобы выпустить свои стрелы первыми.
      Протяжно, гибельно заржала лошадь, чью грудь украсили одна за другой две стрелы.
      Четверо из натянувших луки всадников были убиты сразу, еще трое успели выстрелить в невидимого врага, спрыгнули на землю и были застрелены вместе со своими лошадьми. Остальные повернули к главным силам и стремглав понеслись прочь.
      Эта прохваченная зимним солнцем сцена, разыгравшаяся на счет "раз-два-три-четыре-пять", и была началом войны.
      - Пластуны Вэль-Виры! - донесся крик одного из конных разведчиков.
      - А я вам говорил, Лид! - ликующе выкрикнул Шоша едва ли не в лицо своему военному советнику. - Вы мне не верили, а я вам говорил - Вэль-Вире доверять нельзя! Нечисть на Вермауте - в его интересах! Видите, он даже свою дружину выслал, стеречь гору!
      - Никакой дружины я пока что не вижу, - процедил Лид, стараясь за напускным равнодушием скрыть свое потрясение.
      Он не мог и помыслить, что в этих безлюдных приграничных местах они нарвутся на лучников Вэль-Виры. Выходит, не даром Шоша ратовал за убийство Вэль-Виры и захват Гинсавера.
      - Еще увидите. А теперь, дорогой мой Лид, действуйте, как мы договорились. Надеюсь увидеть вас завтра в добром здравии.
      С этими словами барон Шоша опустил забрало, пришпорил лошадь и, подняв левую руку, полетел навстречу улепетывающему разъезду.
      Вслед за бароном из хвоста санного обоза устремился арьергардный отряд, тоже состоявший из конных лучников. Поравнявшись с конной разведкой, Шоша наорал на них для поднятия боевого духа и развернул уцелевших назад.
      Всего с бароном было около шести десятков отборных сорвиголов.
      С точки зрения Лида - достаточно для хорошей выволочки взбунтовавшимся крестьянам. И удивительно мало для того, чтобы выиграть бой с дружиной Вэль-Виры, которую Лиду доводилось видеть в деле - бойцам хозяина Гинсавера позавидовали бы и харренские "браслетоносцы".
      Шоша, словно бы подумав о том же, неожиданно остановил коня. Вслед за ним остановились и всадники. Шоша привстал в стременах, обернулся и закричал:
      - Да, главное, главное не забудьте! Не начинайте боя, пока не услышите с горы Вермаут условленного крика. Ус-лов-лен-но-го!
      Уж это-то Лид помнил прекрасно, ему барон плешь проел деталями своего гениального плана.
      Шоша сотоварищи уже гнал вперед, к дорожной стеле. С точки зрения военного советника - на верную погибель.
      Тем временем пехота сняла лыжи и разобрала с саней боевую амуницию. Пехотинцы каждой сотни были вооружены по доброй харренской формуле "три по тридцать да десять". Это означало, что тридцать пехотинцев сотни имели высокие полноростные щиты, которые можно было при необходимости воткнуть заостренным нижним краем в снег или землю, и длинные совны.
      Эти "совнеры" или как более элегантно именовали их в последнее время "пикинеры" (хотя пиками-то как раз местные ретрограды вооружены не были) составляли первую линию любого боевого порядка. При столкновении с неприятельскими стрелками - пешими или конными - они прикрывали свой строй от метательных снарядов, а при атаке кавалерии сражались совной, которую в рукопашной перехватывали обеими руками.
      Вторая треть пехотинцев имела на вооружении легкие арбалеты. Такую роскошь могли позволить себе на Фальме немногие бароны, да и то благодаря выписанным лет двадцать назад суэддетским арбалетных дел мастерам. Мастера охотно перебрались на Фальм после очередного запрета имперских властей на частное производство этого мощного оружия заговорщиков и бунтовщиков.
      Третья линия пехотных сотен барона Шоши была составлена из тяжеловооруженных бойцов с разнородным холодным оружием, единственным общим признаком которого была повышенная ударная мощь. У тяжелой пехоты были и большие мечи с пламевидным клинком, и шестоперы, и двуручные топоры, древко которых с обратной стороны имело копейный наконечник для колющих ударов, и громоздкие трехлезвийные алебарды.
      Бойцы третьей линии носили полные пластинчатые доспехи, поножи, наручи, шлемы с подвижными полумасками (остальные довольствовались приплюснутыми железными касками с широкими полями, одетыми поверх войлочных шапок) и обычно брезговали щитом, ограничиваясь небольшой деревянной "черепичкой" с венцом, клепаным из железных прутьев и полос.
      И, наконец, в каждой сотне был отдельный десяток, так называемые "бегуны".
      Эти были вооружены легче прочих, а именно небольшим луком из рога, перевязью с метательными ножами, треугольным щитом и длинным жалообразным клинком.
      "Бегуны" обычно служили как пешая разведка в лесу. Их же высылали в качестве карателей во взбунтовавшиеся деревни. Такой работой солдаты плотного строя брезговали и запросто сами могли взбунтоваться, а у "бегунов", среди которых иногда попадались и беглые каторжане, и помилованные высочайшей милостью уголовные преступники, просто не было другого выхода.
      Лид спешился. Вгляделся в нестройные россыпи деревьев. Войско людское супротив войска природного...
      Лиду не хотелось маячить над головами солдат превосходной мишенью для ловкого пластуна-арбалетчика, скользящего в белом балахоне какой-нибудь неприметной ложбинкой, а то и затаившегося в подземном схроне по обычаю разбойников-ронтов из Итарка.
      Если бы на них напали прямо сейчас, то, возможно, смогли бы перерезать всех, как куропаток. Это вещи несовместимые: быстрый марш на лыжах и доспехи.
      Пехота шла налегке и только конное боевое охранение да "бегуны" могли прикрыть ее в случае внезапного нападения. Нападения, в которое Лид не верил до последней минуты, потому что в глубине души не очень-то полагался на прогнозы своего нанимателя, барона Шоши.
      Лиду не очень нравились манеры Шоши. Барон был не то чтобы груб или неотесан, а скорее резок и, временами, производил впечатление не вполне вменяемого человека.
      Шоша мог, например, неожиданно ухватить служанку за задницу и заорать на ползамка: "Как заест тебя магдорнская черепаха!" После этого он начинал гоготать и трясти головой, словно бы и впрямь в его выходке было что-то смешное или уж тем более оригинальное.
      Но это была ерунда по сравнению с баронским пристрастием к свежей оленьей крови, которую он пил на каждой охоте, а охоты случались часто.
      Иногда барон сгоряча съедал и сердце только что убитого животного. Лид знал, что приблизительно так поступали некогда жители Северной Лезы, а, возможно, и солдаты Эллата, его далекие пращуры.
      Однако в Харренском Союзе уже давно царили другие нравы: подчеркнутая воспитанность, выверенный этикет, элегантный церемониал.
      И только здесь, на суверенном полуострове, можно было встретить таких колоритных дикарей, как Шоша или его подданные.
      Здесь жратву запихивали в рот руками, не стеснялись совокупиться средь чиста поля, прямо на виду у половины замка, или с убийственным простодушием предлагали военному советнику свои любовные услуги едва не задаром. Особенно Лида шокировало то, что с равным энтузиазмом в трехгрошовые проститутки набивались как девицы, так и юнцы с воровской искоркой в бездонно голубых глазах.
      Лид служил Шоше уже третий год и только, пожалуй, к началу последней осени обвыкся с местными обычаями. Обвыкся в достаточной мере, чтобы не отказывать себе порою в простых солдатских радостях. Но к оленьей крови так и не привык, как не старался.
      Была, впрочем, в продуваемом морскими и сухопутными ветрами Маш-Магарте жемчужина из числа тех, какие Лиду приходилось видеть разве только издалека, среди фавориток сотинальма или в свите Ели, его дочери.
      Этой жемчужиной была законная жена барона Шоши, Зверда.
      Одной-единственной вполне целомудренной минуты, проведенной в ее обществе, Лиду хватало, чтобы забыть о всех тягостях местной военной службы.
      Честный войсководитель не мог себе позволить даже в мыслях переспать с этой очаровательной особой, да, может, и не желал. Ибо что-то невысказуемое заставляло его опасаться всегда сосредоточенной, вежливой, сдержанной - и препоясанной мечом - баронессы.
      К тому же, странности водились и за ней.
      Зверда была едва ли не единственной обитательницей замка Маш-Магарт, которую не на шутку злила нескромность местных жителей.
      А если бы у Лида кто-то спросил, какими безусловно положительными качествами обладают барон Шоша и его супруга, он бы не задумываясь ответил: смелость.
      Хозяева Маш-Магарта были людьми отважными, причем отнюдь не безрассудно отважными, какими делает воинов и кузнецов Мед Поэзии.
      Они всегда шли в бой сосредоточенными, собранными, словно бы отсутствующими на этом свете.
      Посвистывал в руках Шоши змееживой бич, мертвящим крылом нетопыря хлопотал в руках Зверды клинок, один за другим наземь падали искромсанные "браслетоносцы". А хозяевам Маш-Магарта, казалось, было немного скучно между жерновами Судьбы, которые в тот день перемололи в прах треть объединенных баронских дружин.
      И все - ради того, чтобы как встарь над угрюмыми замками возвышались страховидные штандарты древних кланов.
      Чтобы не торжествовало над ними огненно-золотое знамя Союза и чтобы никто не водружал над баронскими воротами позорных досок: "Ленное владение Такого-Растакого, милостию Харренского Союза подтвержденное".
      Бароны желали владеть своими лесами и угодьями, реками и озерами, холопами и небесами милостию клинка, а не чуждого им по крови и обычаям северянина.
      Смелость барона Шоши окупилась и на этот раз.
      Когда он и его люди были шагах в тридцати от придорожной стелы, случилось одно из тех необъяснимых явлений, которые Лид давно уже научился не замечать. В конце концов, мнимые слепота и безразличие были одними из главнейших условий его найма.
      Снег, почти неразъезженный на этом непопулярном тракте, поднялся в воздух со звуком, который иначе как "скрипучим хлопком" назвать было нельзя.
      Словно бы под снегом вокруг Шоши и его всадников была разложена гигантская простыня, которую вдруг резко дернули за четыре угла вышколенные горничные-великанши. Фонтаны искристой пыли, тучи и вихри белого тумана поднялись по обеим сторонам тракта, полностью скрывая от взора происходящее близ стелы.
      "Гамэри!" - взревела пехота за спиной Лида.
      Этот клич он слышал уже не раз. В переводе с местного диалекта - "след зверя".
      Или След Зверя - в зависимости от того, какой смысл вкладывать в эти слова. Так при первой же встрече сказала Лиду Зверда, добавив с призрачной улыбкой, что мир полон чудес. К счастью, не всегда "опасных и дивных", но также порою "милых и полезных".
      Когда снег осел на тракт и ветви деревьев, барона и его удальцов уже и след простыл. Только к прежним трупам прибавились еще два - пробитые выпущенными наугад стрелами. Но несмотря на то, что трупы изрядно притрусило оседающим снегом, Лид понял, что барона среди них нет: оставшиеся без седоков животные были кобылами. Барон Шоша ездил на жеребце.
      - Хвала Гаиллирису! - громко провозвестил Лид, под началом которого остались восемьсот пехотинцев, за которых он головой отвечал перед Шошей. Первая, вторая, третья, четвертая сотни, в пять шеренг фронтом - передо мной! Пятая, шестая - колонной по пять под левую руку! Седьмая, восьмая колонной по пять под правую руку!
      Дождавшись, когда перестроения будут выполнены, Лид повел дружину ровным шагом вперед.
      До заката оставалось полтора часа. Лид все еще не видел перед собой ни одного неприятельского солдата. И на склонах горы Вермаут больше не было заметно ни малейшего движения.
      3
      Передние ряды пикинеров и арбалетчиков равнодушно прошли по телам убитых лошадей и воинов. Они должны были держать строй - вот и держали.
      Лид был защищен с трех сторон незамкнутым каре пехоты, а спину его прикрывал санный обоз. И все равно он напрягся: от шальной стрелы никто застрахован не был.
      В центре боевого порядка Лида можно было поразить стрелой, выпущенной "навесом". А вот как раз пикинеры были почти неуязвимы за своими высокими щитами.
      Однако ни одна стрела не нарушила больше дневного безветрия.
      На правом фланге между солдатами пронесся легкий ропот. Но спешенный Лид не видел того, что видят они.
      Наконец сквозь ряды солдат к нему протолкался один из сотников.
      - На северном тракте вдалеке видна засека. Много деревьев, навалены чуть ни в два человеческих роста, все лежат вершинами к нам. Отменная засека, чин чином. Думается, зажечь ее нет возможности - ее всю сплошь водой залили, вода замерзла и стала как панцирь. На такой засеке можно половину всех людей растерять...
      Как и всякий профессионал, сотник по достоинству оценил чужой профессионализм. Добротная засека на лесной дороге может превратиться в препятствие похлеще иной каменной крепости.
      Прорваться через засеку можно только с большим кровопролитием, а закладывать крюк через лес по глубокому снегу значит смириться с мыслью, что весь обоз останется здесь, на полпути к вожделенному замку Гинсавер.
      - О потерях забудьте, сотник. Это война, а не Новый Год, - раздраженно оборвал его Лид.
      Несмотря на свою показную непреклонность, военный советник был растерян.
      Положим, до того как они получат сигнал с горы, дружина может не думать о засеке и отдыхать. Однако потом раздастся условленный крик, означающий лютый бой с людьми Вэль-Виры, бессмысленные потери, не исключено - полную утрату обоза. Это совсем не то же самое, в чем Лида задушевно уверял барон Шоша!
      На Лида внезапно нахлынула злость. А, будь что будет! Он тоже может себе позволить маленькое безумие в духе барона Шоши.
      - Помогите мне, сотник, - приказал Лид.
      Вновь оказавшись в седле, Лид воочию убедился, что сотник не ошибается.
      Засека была даже внушительней, чем он поначалу вообразил. Уходящие в лес отсечные бревна, закрепленные вбитыми со стороны неприятеля рогатинами свидетельствовали о том, что засека имеет поперечную перевязь и способна выдержать даже натиск харренских осадных катков.
      У Лида промелькнула диковатая мысль, что с таким расчетом засеку и строили, словно бы здесь, на Фальме, была некая сила, способная развить мощь осадного катка...
      Внимательно приглядевшись, Лид различил и защитников засеки. То здесь, то там в лесу среди сугробов можно было заметить едва уловимое движение белых охотничьих шапочек из кожи, снятой с козьей головы. Это были пресловутые пластуны Вэль-Виры, которые скорее всего и разделались с конными разведчиками.
      Однако пластуны - это полбеды. Их совсем мало, не больше сотни, они не могут быть достаточным гарнизоном для такого капитального сооружения, как эта засека. Скорее всего, где-то за непроницаемым плетением обледеневших еловых ветвей и стволов стоит сейчас готовая к бою колонна тяжелой пехоты барона.
      - Ла-аге-рем становись! - приказал Лид, снимая шубу и препоручая ее сотнику. - Десять пикинеров из восьмой сотни ко мне!
      4
      Зрелище было невеселым, хотя Шошу, наверное, смогло бы рассмешить.
      К засеке, не смущаясь нацеленными на него неприятельскими стрелами, направлялся Лид верхом на коне. Грудь коня, его бока, а также ноги Лида прикрывали приподнятыми щитами пикинеры. В руке Лид держал вертикально восставленную совну, к которой был прикреплен за неимением лучшего длинный кусок серого холста из обоза.
      На Севере, в отличие, например, от княжества Варан, парламентерским цветом был белый.
      Лид очень надеялся, что серая холстина сможет выразить его основную мысль: "Стрелять не надо, хочу переговорить".
      Пока что в него действительно не стреляли. На расстоянии тридцати саженей от засеки Лид остановил коня.
      - Мое имя Лид, кто еще не узнал меня по доспехам! Почти все вы помните меня по осеннему делу в Урочище Серых Дроздов! Тогда мы сражались плечом к плечу, теперь можем перебить друг друга на радость сотинальму. Я хочу переговорить с бароном Вэль-Вирой или его доверенным лицом!
      Настороженное молчание. Низкое солнце истязает глаза и высекает искры из глубин нежного снега.
      Сергамена появился бесшумно и легко, и так же быстро исчез. Два-три грациозных изгиба позвоночника, не имеющего позвонков, пять-шесть пульсаций источника жизненной силы, не имеющего ничего общего с сердцем.
      Только и всего. А на том месте, где только что был Лид, билась в истерике ужаса сбитая мягким ударом с ног лошадь, вминая в снег оброненную совну с серой парламентерской холстиной.
      Трудно было на глаз определить размеры сергамены.
      Одному из пикинеров, которого сергамена сшиб с ног заодно с лошадью Лида, показалось, что сергамена по размерам никак не уступит быку. Другой мог поклясться, что сергамена не больше лесной кошки, однако как такому небольшому существу удается тащить в зубах взрослого мужчину в доспехах, он был объяснить не в силах.
      Сергамена серой молнией метнулся в лес, волоча Лида за широкий и прочный кожаный пояс, главную составную часть оружейной перевязи.
      К чести Лида, он не хлопнулся в обморок от ужаса и, извиваясь всем телом, исхитрился вытянуть из ножен дагу, двухладонный клинок левой руки.
      Проносясь с захватывающей дух скоростью на расстоянии в толщину волоса от ветвей, каждая из которых могла размозжить ему голову, Лид нанес сергамене подряд несколько ударов в основание шеи.
      Шерсть сергамены пружинила, как чешуи двойного панциря - в точности по описаниям Аваллиса. Самым страшным и необъяснимым было то, что острие даги отчего-то не могло раздвинуть эти чудесные шерстинки, доискаться плоти сергамены и войти в нее хотя бы на сколько.
      Сергамена не проявил особой обеспокоенности.
      Просто во время очередного прыжка левая рука Лида отчего-то повстречалась с вылетевшим из строя своих собратьев стволом дуба. Еще прыжок - и Лид кубарем покатился по снегу. Сергамена приземлился на снег рядом с Лидом, опустил тому на грудь передние лапы и его змеистые зрачки-черточки повстречались с расширившимися во всю радужку зрачками военного советника.
      - Гамэри! - невидимый строй за засекой взорвался восторгом. - Гамэри!
      Это был уже второй След Зверя, виденный в тот день воинами обеих враждующих сторон. Но торжествовал на этот раз служилый люд Вэль-Виры.
      Лид не слышал их воплей. Тело его находилось в двух лигах от засеки, у самого подножия горы Вермаут. А сознание временно расторгло счастливый брак с органами чувств. Сознание Лида, как и сергамена, гуляло само по себе.
      ГЛАВА 2. РАСЦЕНКИ НА ЗИМНЮЮ НАВИГАЦИЮ
      "Ненастье и штормы в холодное время года делают море Савват практически непригодным для плавания."
      Лоция Южных Морей
      1
      - Опасно пускаться в плавание по такой погоде, гиазир Эгин.
      - Это я знаю.
      - Неужели никак невозможно дождаться конца месяца?
      - Невозможно. Мне нужно быть в столице.
      - Ну я, допустим, ладно. Я, допустим, согласен. Но капитан будет против. Он свободный человек, между прочим.
      - То есть вы даете свое согласие?
      - Кто вам это сказал?
      - Ну вы же сами только что сказали, что "ладно". Вы же градоправитель, Вица! А не девка с Угольной Пристани.
      - Я градоправитель, да... Но капитан будет против. Вы же знаете, матросы тоже будут возражать.
      - Я дам им денег.
      Градоправитель посмотрел на Эгина опасливо, но не без иронии. Еще с прежних времен, когда Эгин был тайным советником на Медовом Берегу, Вица побаивался его. Но с недавних времен он стал позволять себе в отношении Эгина иронию, плавно переходящую в презрение и обратно.
      Дело в том, что у Эгина не было денег. То есть денег в том количестве, которые, собственно, и называются этим словом - "деньги". А уважать человека просто так, за порядочность, благородство или находчивость Вица не умел и не тщился научиться. С тех пор, как Эгин перестал быть аррумом всемогущего Свода Равновесия, при одном упоминании которого у градоправителей слабели колени, причин к тому, чтобы бояться Эгина, тоже особенно не осталось.
      - Вот вы говорите "дам денег". Но позвольте, гиазир Эгин, разве у вас есть деньги? - с сомнением поинтересовался Вица.
      - У меня их нет.
      По лицу Вицы пробежала тень торжества.
      "То-то и оно!" - хотел брякнуть Вица, но все-таки сдержался. Гиазир Эгин - бывший аррум. Он может наслать порчу или как там это у них в Своде по-научному называется. Злить его не стоит.
      - У меня нет денег, - повторил Эгин. - Но человек, к которому я еду правая рука гнорра Свода Равновесия. Он оплатит услуги моряков по утроенному тарифу.
      Вица мысленно взвесил последний аргумент Эгина. Видимо, тот оказался не особенно весомым.
      - А вдруг нет?
      - Что "нет"?
      - Вдруг не оплатит?
      - Разве в прошлом я давал поводы сомневаться в правдивости собственных слов? - с нажимом спросил Эгин.
      - Не давали... но как енто говорится... "доверяй, но проверяй"! Мало ли что?
      Эгин вздохнул. Разумеется, он - хоть и бывший, но аррум Свода Равновесия - умел гипнотизировать человеческих кроликов.
      Приложив совсем немного стараний, он мог бы заставить Вицу сплясать фривольный танец на обеденном столе, размахивая над головой портками (четыре года каторжных работ по Уложениям Жезла и Браслета).
      Мог бы заставить его, куражу ради, продекламировать анонимные стишки о сиятельной княгине Сайле (шесть лет каторжных работ).
      Всему этому Эгина учили во время подготовки ко Второму Посвящению. Однако с некоторых пор он старался жить так, чтобы знания, вынесенные из Четвертого Поместья, никогда не шли в ход. Жить, пока не случатся чрезвычайные обстоятельства.
      И вот они, чрезвычайные обстоятельства. Значит ли это, что следует вспоминать забытое? Похоже, что да.
      Правда, ни фривольный танец, ни анонимные стишки были Эгину ни к чему. Ему нужно было в Пиннарин. А для этого ему требовалось судно, которое довезет его до Нового Ордоса.
      - Послушайте, Вица... - начал Эгин, понизив голос до по полушепота.
      Зрачки его впились Вице прямехонько в левый глаз. Большой и указательный пальцы левой руки Эгина были сомкнуты в кольцо, в то время как пальцы правой, сложенные щепотью, исподволь приблизились к самому носу Вицы.
      - ...Это совершенно неотложное дело. Такой патриот как вы должен это понимать. Что деньги? Гря-азь... Патриотизм выше денег...
      Эгин говорил нараспев. Его левая рука сейчас оттягивала на себя хилую волю Вицы, правая - владела поводьями сознания.
      - Да и потом, всякий патриот понимает, что гиазиры из столицы прямо-таки швыряются деньгами. Им некуда девать деньги. Вы же сами видели, сколько мотов в Пиннарине. Каждый нужник в столице отделан чистым золотом. Каждому матросу гиазир из столицы даст втрое от обычного, если "Гордость Тамаев" отвезет гиазира Эгина в Новый Ордос. Это же очевидно...
      - Очевидно, это совершенно очевидно, - повторил Вица.
      - И капитан получит богатые подарки. Вы ведь ручаетесь за честность столичного гиазира и гиазира Эгина. Вы - патриот, вы ручаетесь...
      - Я патриот... я ручаюсь, - ручной обезьянкой кивал Вица.
      - В том письме, что принес сегодня почтовый альбатрос из Пиннарина, так и было сказано: тройное жалование. Вы ведь сами видели это письмо... продолжал Эгин, создавая мыслеобраз футляра для писем.
      - Видел... конечно видел... своими глазами... тройное жалование...
      - И вас прямо-таки распирает от нетерпения пойти и сообщить это все экипажу "Гордости Тамаев". Прямо-таки распирает, - голубые глаза Эгина были прозрачны как воздух, в мозгу у Вицы было так же прозрачно и светло.
      Прозрачно и светло.
      - Меня распирает... - Вица расстегнул тесный ворот камзола. - Меня совершенно распирает...
      2
      Гордиться Тамаям было особенно нечем.
      "Гордость Тамаев" была судном новым, что в кораблестроительном деле Варана отнюдь не всегда являлось достоинством. Сработанным из поганого вайского дерева. Паруса были скроены из обносков аютского флота, каюты тесны, необшитое медью днище успело зарасти раковинами.
      Команда и капитан были наемниками города Вая, частично оплачиваемыми из скудной городской казны, а частично пребывавшими на самоокупаемости.
      Когда два года назад город оказался под угрозой нападения "костеруких" и Эгин (тогда - тайный советник уезда) объявил срочную эвакуацию, оказалось, что все плавсредства вместе взятые в состоянии принять от силы половину населения.
      Урок был жестоким, но полезным.
      После резни насмерть перепуганному городишке во что бы то ни стало захотелось иметь свой собственный корабль. Хоть бы и плохонький, но свой чтобы в любой момент погрузить пожитки и сбежать от очередной напасти в Новый Ордос. Вая получила разрешение у Гиэннеры и таки построила корабль плохонький, зато свой.
      Если б не "Гордость Тамаев", выбраться с Медового Берега можно было бы только посуху, попытавшись преодолеть заваленные снегом перевалы Большого Суингона. Подобное предприятие и среди оседлых вайских жителей, и среди кочевых горцев вполне заслуженно считалось равнозначным самоубийству.
      Другие варанские корабли заходили в Ваю ровно четыре раза в год. Причем все четыре раза приходились отнюдь не на зиму.
      Эгин об этом помнил. И потому относился к матросам, в половине из которых можно было по ухваткам и лексикону узнать беглых каторжан, с должным снисхождением. А к капитану он даже заходил иногда поболтать.
      Правда, болтать с человеком, каждая реплика которого начиналась словом "думается", Эгину было решительно не о чем. Но он чувствовал себя в некотором смысле обязанным. Ведь денег капитан пока что не получил ни авра, а четвертая часть пути до Нового Ордоса уже была позади. Вица отлично выполнил свою роль патриота, знатока столичных мотов и поручителя.
      Кстати говоря, письмо из столицы у Эгина действительно было.
      Написал его действительно весьма влиятельный человек. Звали этого человека Альсимом и был он приятелем Эгина со времен мятежа Норо окс Шина. А заодно и пар-арценцем Опоры Вещей, то есть птицей весьма высокого полета.
      Эгину вспомнилось, что, останься он в Своде после заварухи на Медовом Берегу, тоже был бы теперь, пожалуй, пар-арценцем. Или первым заместителем пар-арценца.
      Но сердце его не затрепетало от осознания этого факта, как затрепетало бы у девяносто девяти из ста служак Свода. Эгину было решительно все равно. Стал бы, да не стал.
      А Альсим стал. И был ревностным служителем Князя и Истины. Настолько ревностным, что пошел против Уложений Свода, послав Эгину письмо.
      Направлять частным лицам почту при помощи ученых альбатросов офицерам Свода было категорически запрещено. И кому, как не Альсиму, было об этом не знать! Никто столь не уязвим для всепроницающих очей упырей из Опоры Единства, как высшие чины Свода. Альсим фактически рисковал не только должностью, но и жизнью, отправляя Эгину сверхсрочную корреспонденцию.
      Что же писал Эгину Альсим?
      "Любезный друг Эгин,
      Смею думать, ты в добром здравии. Пиннарин сходит с ума. Очень неладно с Небесным Гиазиром. Мое слово, рассчитываю только на твое присутствие. Промедление хуже смерти.
      Во имя Князя и Истины!
      Кланяюсь, А."
      Разумеется, ни о каком тройном жаловании матросам и подарках капитану речь в письме не шла. О такой ерунде, как финансирование морского путешествия Эгина в Новый Ордос, а затем сухопутного - в Пиннарин, Альсим, разумеется, не вспомнил.
      Скорее всего, дело здесь было даже не в том, что сытый голодному не товарищ. И не в том, что Альсим, живущий на всем готовом и не испытывающий нужды в деньгах, просто не знал о скудости доходов Эгина, который два года назад добился беспрецедентного увольнения из рядов Свода (откуда по традиции уходили только вперед ногами) и не получил никакой пенсии. А в том, что у Альсима от неких загадочных событий чрезвычайной важности мозги разжижились и стекли в сапоги.
      Об этом свидетельствовало соседство светского "кланяюсь" с официальной формулой "Во имя Князя и Истины", которую обычно помещали в конце дипломатических нот и важных циркуляров.
      В пользу этого говорила и фраза "промедление хуже смерти". Что может быть хуже смерти? Ну уж не так называемое "бесчестие", как полагают некоторые идиоты. Офицеры Свода это знают. Хуже смерти может быть только смерть в Жерле Серебряной Чистоты. Если речь идет об этом, то чем здесь может помочь он, Эгин?
      "Рассчитываю только на твое присутствие", - писал Альсим.
      И это тоже очень странно. С каких пор пар-арценцы Свода Равновесия рассчитывают только на приезд в столицу друга, находящегося на покое в какой-то глухой провинции?
      А Пиннарин тем временем "сходит с ума".
      В каком-то смысле, столица княжества всегда только то и делает, что сходит с ума. Разве можно расценить иначе прошлогоднее празднование юбилея сиятельной княгини Сайлы? Тогда весь столичный рейд был залит оливковым маслом, чтобы ни одна волна не мешала пению шести хоров, стоящих на стилизованных под раковины жемчужниц плотах, влекомых к Пиннарину со стороны открытого моря.
      Разве это не признак сумасшествия столицы, когда девушкам, застигнутым за нарушением Уложений Жезла и Браслета в форме Первого Сочетания Устами, в качестве самого мягкого наказания татуируют на щеке звезду, уродуя лица и обрекая на вечное поругание?
      В каком-то смысле Пиннарин всегда безумен. Безумец не может сходить с ума. С другой стороны, это безумие в Пиннарине - норма. Так было всегда и будет еще долго. Что же в таком случае значит фраза Альсима?
      И наконец гнорр Свода Равновесия. Конечно, именно его имел в виду Альсим, говоря о Небесном Гиазире.
      Лагха. Единственный Отраженный, по иронии судьбы вставший на вершине пирамиды, построенной для искоренения Отражений и Изменений. На вершине Свода.
      Лагха. Муж единственной женщины в Круге Земель, любовную привязанность к которой Эгин не сумел в себе искоренить за несколько лет разлуки.
      Человек, отнявший у Эгина Овель, в которой сам не нуждался.
      С ним-то что неладно? Может быть, простудился? Что значит это слово "неладно"? Наш гнорр не в духах и хочет развеять дурные мысли в обществе просвещенного собеседника с Медового Берега? Да почему ему, Эгину, должно быть до всего этого дело?
      Так или иначе, Эгин принял решение ехать в Пиннарин вечером того же дня, когда почтовый альбатрос Свода сел у него на дворе.
      Письмо действительно писал Альсим. Об этом свидетельствовала даже не столько подпись "А." в конце, сколько След Альсима. След очень и очень перепуганного человека.
      3
      "Можно было и не отзываться на такие сумасшедшие письма", - подумал Эгин.
      Заложив локти под голову вместо подушки, Эгин лежал на своей койке в одной из двух пассажирских кают "Гордости Тамаев".
      Несмотря на то, что каюта находилась не в трюме, а в кормовой надстройке, она была сырой и тесной. Кроме кровати в ней находились лишь крошечный сиротский столик и сундук для вещей.
      Вещей у Эгина было мало. Поэтому его вещевой мешок попросту стоял на крышке сундука. А выходные камзол, рубаха и рейтузы качались туда-сюда на гвозде, вбитом в стену.
      В матрасе водились худые и очень кровожадные блохи. В раме узенького окна свистел ветер.
      Впрочем, такой же точно была и соседняя каюта. Эгин предпочел эту лишь потому, что в ней была подставка для меча, располагавшаяся параллельно изголовью ложа. "Облачному" клинку Эгина, стало быть, здесь было куда комфортней, чем в соседней каюте.
      Судно шло вблизи берега. Погода была плохой, но с учетом времени года ее можно было назвать сносной. "Гордость Тамаев" неистово подпрыгивала на волнах. Экипаж, кроме вахтенных, крепко спал, источая винный дух. Эгин маялся бездельем.
      Все думы были передуманы. От этих дум, а может и от качки, Эгина уже начинало подташнивать. Письмо Альсима было прочитано десятки раз. Платье почищено.
      Последние два года на Медовом Берегу Эгин обходился без столичных мод. Без камзолов, рейтуз, курточек, колетов и батистовых рубашек. Без носовых платков и духов.
      На Медовом Берегу он ходил в штанах из овечьей кожи хорошей выделки и в холщовой рубахе до середины бедер. То есть одевался так, как все мужчины Ваи. Но в вежественном Пиннарине этот костюм был в высшей степени неуместен.
      Размышляя в этом духе, Эгин встал с койки с намерением переложить почищенное платье в вещевой сундук.
      Встал и - сомнений быть не могло! - сквозь шум волн за окном отчетливо различил дыхание человека. Человеческого существа. Но откуда, милостивые гиазиры?
      Стараясь действовать бесшумно, он снял с крышки сундука свой баул и по возможности так же бесшумно поставил его на пол каюты.
      Резким движением открыл крышку.
      В сундуке, уткнувшись носом в сухую ветошь, сонно посапывал, свернувшись клубком, мальчик лет двенадцати.
      Лицо его показалось Эгину знакомым. Воришка?
      - Кукареку, - сказал Эгин тоном воспитателя, опускающего розги в бадейку с соленой водой.
      4
      - Ну? - спросил Эгин, когда мальчик протер глаза и уселся на койке с чашкой горячего травяного отвара.
      Рядом с ним Эгин положил сухари - единственное, что было в каюте съестного. Мальчик выглядел бледным и голодным.
      - Ну и вот.
      - То есть, по-твоему, я не найду способ отправить тебя назад?
      - Думаю, не найдете.
      - Почему ты так думаешь?
      - Потому что слышал, как капитан вас называл. За глаза.
      - И как именно?
      - Он вас по матери называл. Извините, - добавил мальчик.
      - Извиняю. И что?
      - Ну, если его еле-еле удалось уговорить выйти из Ваи в Новый Ордос, то слабо верится, что вы сможете уговорить его вернуться в Ваю, чтобы меня вернуть, и потом еще раз выйти в Новый Ордос за вами. Ему это невыгодно.
      "Ну стервец!" - мысленно похвалил Эгин мальчика за наблюдательность и сообразительность. Но выражение строгого недовольства Эгин со своего лица решил не сгонять. Из педагогических соображений.
      - Да, мне это не выгодно. Ты все правильно просчитал. Сдаюсь. А почему ты думаешь, что мне выгодно ссориться с твоими родителями? Они ведь Шилол знает что могут подумать! Они ведь подумают, что это я тебя уговорил. Или заманил ехать в Новый Ордос, чтобы там продать. Больше-то здесь никто никуда не едет, не считая команды!
      - Во-первых, никакого Шилола нет, - заявил мальчик.
      - А во-вторых?
      - А во-вторых мои родители... Ничего они не подумают!
      - Это почему? Или ты им честно сказал, что собираешься тайком пробраться в трюм, потом в каюту к гиазиру Эгину, залезть в сундук и зайцем ехать до Нового Ордоса?
      - Я им этого не говорил.
      - Вот именно! Почему?
      - Потому, что им все равно.
      - Что значит все равно?
      - То и значит. Они даже не заметят.
      Эгин не нашелся, что ответить. Да, есть и такие родители на белом свете.
      - Ну хорошо, а как тебя зовут?
      - Никак.
      - Нет. Так не пойдет. Всех людей как-нибудь да зовут. Ведь верно?
      - Ну, верно.
      - И тебя тоже как-то звали, когда ты жил на Медовом Берегу.
      - Ну да. Но только мне не нравится.
      - Что именно?
      - То, как меня звали. Я вам не скажу как.
      - Как же мне тебя называть?
      - Да наплевать как.
      - Не хами. Все-таки, ты сидишь в моей каюте и лопаешь мои сухари.
      - Спасибо, - буркнул мальчик.
      Эгин понимал, что резкость мальчика проистекает не столько от неотесанности, в целом свойственной молодому поколению Медового Берега. Но в основном от страха.
      От страха перед морем, бушующим за бортом. Перед Новым Ордосом, перед Пиннарином. Перед Эгином, обладателем странной репутации, хозяином "облачного" клинка.
      - Вы ведь не выкинете меня в море? - спросил мальчик с ехидцей.
      - Посмотрим по твоему поведению, - с педагогическим прищуром ответил Эгин.
      - Тогда назовите меня на свой вкус. А я буду отзываться.
      - Ты что, серьезно?
      - Серьезно, - сказал мальчик. По выражению его лица Эгин понял, что на этот раз мальчонка непоколебим.
      - Тогда я называю тебя... называю тебя...
      И тут Эгин впал в неожиданное замешательство. Вопрос, казалось бы, был простым. Но в то же время - таким сложным! Ни одно благозвучное мужское имя не приходило Эгину в голову. На языке вертелась всякая ерунда: Пеллагамен, Диннатолюц, Ларв...
      И вдруг Эгин вспомнил про человека, с которым прибыл около двух лет назад на Медовый Берег. Про такого же, как и он некогда, офицера Свода Равновесия. Только из Опоры Безгласых Тварей. Про мастера альбатросов и псов, понимавшего языки животных, про юбочника и остроумца. Про человека, который отдал свою жизнь ради спасения его, Эгина, драгоценной шкуры.
      - Что ж, называю тебя... Есмаром. Тебе нравится?
      - Есмаром? Ничего, жить можно.
      5
      Последовавший за этим час настойчивых расспросов позволил Эгину прояснить ситуацию, а заодно узнать кое-что о биографии нового пассажира "Гордости Танаев". Эта биография показалась Эгину весьма примечательной.
      Матерью Есмара была женщина, рожденная горянкой от жителя Ваи. От нее пострелу достались авантюризм, черные как угли глаза и худощавое сложение. Отцом же Есмара был один из рыбаков Ваи, горький пьяница и скандалист. Есмар помогал ему на промысле и нырял за губками вместе со старшими братьями. Судя по рассказам Есмара, он научился нырять раньше, чем научился ходить.
      Несмотря на низкое социальное происхождение, восьми лет отроду Есмар пошел в школу. Тогда вайским учителем был незабвенный Сорго. Тот самый, что невиданно возвысился в последние два года до придворного поэта Сиятельной Княгини и получил дворянский титул вместе с приставкой "окс".
      Тогда же Сорго исполнял обязанности всех без исключения учителей - от грамматики до музыки, по совместительству был Начальником Почты и неистово графоманил в подражание древним поэтам.
      Видимо, Сорго был неплохим учителем. Так или иначе, ему удалось возбудить любовь к знаниям, открытиям и подвигам крайней мере у одного ученика. Того самого, что сидел сейчас на койке Эгина. И эта любовь заполонила всю его маленькую и несмышленую голову.