Почему-то я сразу решил, что это офицер. И не ошибся.

Он сделал ладонью удерживающий знак, чтобы я никуда не уходил, и прикрикнул на своих подчиненных.

Те повернулись к нему. Второй поднял забрало на макушку, открывая лицо в знак уважения к старшему, а первый начал что-то втолковывать. То, мол, да се… Небось: «Вот, господин офицер, поймали друджванта, надо его убить, пока не убежал».

Из всего сказанного я уловил только слово «сарван» – капитан. Похоже, передо мной был комроты собственной персоной. Впрочем, у клонов есть странная традиция устно обращаться к капитанам так же, как к сотванам, то есть лейтенантам. Поэтому звание и должность егеря с белым платком оставались под вопросом.

Офицер покивал, поморщился. Затем отдал короткое приказание, и обоих героев как ветром сдуло.

Это мне понравилось.

Он подошел к самому турникету (который успел закрыться) и поманил меня пальцем.

Вот это мне не понравилось: не очень-то учтиво. Но я все-таки повиновался.

– Я военнопленный, не сделал ничего предосудительного. – Хоть он и не понимал ни полслова, я решил говорить «для протокола»: авось на Западном КПП установлены микрофоны, из цитадели нас слушают, и у них это где-то записывается. – Хочу выйти на предусмотренную регламентом лагеря прогулку. Вот мое удостоверение.

Я показал ему карточку.

Капитан бесцеремонно вырвал ее у меня из рук, прочитал мои данные и… широко улыбнулся.

Продолжая улыбаться, он с шутливым полупоклоном вернул карточку, отошел назад и при помощи международной жестикуляции дал понять, что будет просто счастлив, если я немедленно выйду на свою законную прогулку. По крайней мере таков был мой перевод с языка жестов – как затем оказалось, не вполне точный.

«Слава тебе, господи», – вздохнул я и прошел через турникет, выслушав от своего удостоверения добрые напутствия и отеческие предупреждения администрации лагеря.

Улыбнувшись любезному офицеру, я собирался пойти своей дорогой, но не тут-то было.

Он протянул мне ладонь, затянутую в армированный халкопон, и представился:

– Ферван Мадарасп.

Мне ничего не оставалось, кроме как ответить на рукопожатие врага.

– Александр Пушкин.

Он задержал мою ладонь в своей, с интересом вглядываясь в мое лицо, будто узнал во мне сошедшего с небес первоучителя Римуша.

– Вы говорите по-русски? – спросил я, испытывая неловкость в первую очередь от того, что наше затянувшееся рукопожатие могли наблюдать ребята из лагеря. «Хоть бы Меркулов этого позора не видел…»

– Рюски?

Он немножко подумал, потом замотал головой и произнес жизнерадостным тоном короткую, энергичную фразу. Выматерился, что ли?

Мою руку он при этом отпустил, но зато приобнял меня за плечи и потащил в направлении бивуака.

«Что делать? Что делать?! Злочев меня убьет! – паниковал я, понимая, что сопротивляться бесполезно. – И что этот Ферван-сарван вычитал в моем удостоверении такого особенного?!»

Не обращая внимания на мои протестующие жесты, Ферван Мадарасп смело провел меня через границу бивуака – толстый шнур желтого люминофора, натянутый между невысокими металлическими кольями. Переступая его, я тем самым автоматически нарушил запрет коменданта Шапура. Охрана должна была открыть огонь без предупреждения. Но, поскольку меня сопровождал офицер «Атурана», никто и не думал стрелять.

Ферван подвел меня к своему вертолету и заскочил в пилотскую кабину. Через пять секунд он выпрыгнул обратно, волоча с собой два легчайших шезлонга и оливково-зеленый чемоданчик, за которым тянулся шнур питания. Вот это техника… Из какого музея?

Щелкнули замки, чемоданчик раскрылся, и я был вынужден признать, что передо мной, вероятно, не что иное, как древний переводчик звездопроходцев. Да какой! Посерьезней современного «Сигурда» со всеми приставками!

Раскрытый чемоданчик ощетинился видеокамерами и сканерами эмоций, фонемосветовыми панелями, парой ЭМ-излучателей, газоуловителем и газосинтезатором! А на закуску из него высунулась похожая на хобот эластичная ложноножка, которая, надо полагать, воспринимала и эмулировала тактильные ощущения!

Эта машинка была произведена в те счастливые времена, когда человечество уже наткнулось на первые руины ксено-цивилизаций, но еще ни разу не встретило живого инопланетянина. Соответственно, звезднопроходцы, то есть разведчики глубокого космоса, должны были готовить себя одновременно и к общению с самыми экзотическими формами разумной жизни, и к жесткой посадке из стратосферных высот прямиком на горные пики.

Уверен, девяносто процентов объема чемоданчика было занято не «мозгами» и прочей полезной начинкой, а ячеистыми амортизаторами, рассчитанными на прямое попадание метеорита.

Шучу, конечно. Какое там «прямое попадание»…

Офицер снял гермошлем. Теперь я мог рассмотреть его как следует – раньше подбородочный и лобный наплывы шлема закрывали его лицо ниже кончика носа и выше бровей.

Ферван оказался круглоголовым, темнолицым, до синевы выбритым и наголо остриженным субъектом лет тридцати, со сплющенным «боксерским» носом. Учитывая его военную специализацию убийцы-чистильщика – вполне каноническая внешность.

Пока я, не скрывая скептической ухмылки, озирал переводчик, Ферван его включил.

Он надел пару наушников с микрофоном и протянул мне вторую. Затем выставил на пульте «Язык-1» и «Язык-2» при помощи очаровательных кнопок с картинками (я плакал!)… и… о чудо!.. музейный экспонат заработал!

– Доставьте мне удовольствие, садитесь. – Ферван собственноручно разложил для меня шезлонг.

– Благодарю, господин… капитан?

– Прошу вас, без чинов! Называйте меня просто Ферван.

Вот, кстати, к вопросу о клонском демократизме.

– Хорошо… Ферван.

– Так вот вы, значит, какой! Тот самый неуязвимый пилот, который может выдержать прямое попадание торпеды! – Мой собеседник залился счастливым смехом.

– Я?.. А, ну да… Можно и так сказать… – Я принужденно улыбнулся. – Впрочем, вряд ли это моя заслуга…

– Ценю вашу скромность!.. Ценю! Но, согласитесь, не каждый день случаются такие казусы! И не со всеми! Тут определенно что-то есть! Когда я услышал вашу историю от Сиявуша – это мой брат, «скорпион», – думал, что они там на Фелиции совсем рехнулись. Но потом навел справки, опросил кое-каких знакомых… Оказалось – правда! А теперь вот встретил вас лично! Ну и как вы себя чувствуете?

«Хреново. Потому что из-за тебя с твоими восторгами Злочев сейчас сатанеет в темнотище, ожидая лейтенанта Пушкина. А подлый предатель Пушкин все не идет!»

Но не мог же я сказать, что думаю?

– Видите ли, Ферван, в плену люди обычно чувствуют себя не очень хорошо…

Вокруг нас кипела работа. Несколько человек пополняли боеукладку минометов. Один взвод по командам сержанта («делай раз… делай два…») чистил автоматы. Техники тестировали держатели опустевших боевых подвесок на вертолетах. Разведывательно-поисковая «селедка» послушно шевелила объективами и сенсорными фасетами, отзываясь на голосовые команды инженер-офицера.

Кто бы мог подумать, что эти ребята еще час назад гасили кого-то из всех стволов в затопленных Мутью ущельях!

Но кого все-таки, черт побери?!

А почему бы не спросить у Фервана? Что я теряю?

– …И, если уж совсем начистоту, появление здесь вашей роты сильно испортило настроение мне и моим товарищам.

– Вот как? Почему?! – Его недоумение казалось искренним.

– Мы не рассчитывали, что у нас под боком начнется непонятная нам война. Мы думали…

– Так надо, – резко перебил меня Ферван. – Я тоже предпочел бы исполнять свой долг перед Родиной в другом месте!

«Ага, все-таки долг перед Родиной… Уничтожить, растоптать, сжечь?»

– И не только это. – Я тоже немного повысил голос. – Раньше у нас не возникало проблем с прогулками. А сегодня, вот только что, ваши люди под угрозой оружия пытались отогнать меня от КПП!

– Это недоразумение. Мы прибыли сюда в спешке, не успели предупредить бойцов о вашем режиме. Как командир части приношу вам свои извинения.

– Извинения принимаются. А сейчас – позволите ли мне быть свободным?

– А вы нетерпеливы… Вы даже не попытаетесь удовлетворить свое любопытство относительно нашей операции? Не захотите узнать, кого нашли сегодня мои пули?

«Змий-искуситель… Все равно ведь правды от тебя не дождешься!»

– Разве вы готовы рассказать? Вас не смущает, что я – враг?

– Я лучше подготовился к нашей встрече, чем вам кажется, – сказал Ферван. И посмотрел на меня так, будто он был приват-доцентом микробиологии, а я – инопланетным вирусом с силициевой квази-РНК. И вымерен я уже по всем атомам, и вирусофаг для меня синтезирован… – Я знаю, что кадет Александр Пушкин был представлен к медали «За Наотар», – продолжал он. – И когда остатки моего взвода прятались в подвале разрушенного дома на окраине поля с Домнами, может быть, именно ваша эскадрилья отогнала, а потом сбила джипса, который готовился выжечь моих людей насухо. А еще я знаю – из первых рук, друг мой, – что капитан Риши Ар обязана вам если и не благополучием, то по крайней мере жизнью. Для меня это важно.

У меня голова кругом пошла. Услышав имя Риши, я на время даже забыл о Злочеве.

– Извините меня, Ферван, если я кажусь вам не очень, дружелюбным… Клянусь, против вас лично я ничего не имею… Скажите мне, как там Риши? Что она?

– Служит. Как и все мы, – сухо ответил Ферван, но по его потеплевшим глазам я понял, что интонации моего голоса при упоминании Риши пришлись ему по нраву. Пехлеваны по-своему сентиментальны, или лучше сказать – душевны. Есть множество ситуаций, когда воин, по мнению пехлевана, просто обязан открывать свое сердце товарищу по оружию. Даже если товарищ волею судеб оказался по ту сторону прицела…

– Ферван, умоляю, расскажите. – Я притронулся к его запястью кончиками пальцев.

Этот жест, крайне нетипичный для землян, привыкших при общении с малознакомыми людьми держать дистанцию в две вытянутые руки, при душевном разговоре с пехлеваном важнее любых слов. «Так надо. Так надо, Саша», – я не чувствовал себя циничным притворщиком, нет, я был искренен. Но некоторая часть моего «я» – та, что отзывалась на обращение «Товарищ Лейтенант Военфлота», – скептически глядя на ситуацию со стороны, ворчала: «Ну вот, докатились… Сегодня ты его умоляешь, а завтра Родину продашь?»

Ферван вздохнул, как бы нехотя поддаваясь на мои уговоры.

– Заместитель командира абордажной партии выполнил свой долг безукоризненно и успел снять с яхты «черный ящик». По результатам записей «ящика» было проведено служебное расследование. Риши Ар разжаловали в сержанты и перебросили на должность инструктора «Атурана». Вы, может быть, знаете, что ниже сержантского звания офицера-пехлевана опустить нельзя, за этим порогом – только расстрел. Я видел Риши Ар три дня назад на одной из наших баз, когда нас готовили к переброске сюда. Вот все, что я могу вам рассказать.

– Слава богу, теперь она далеко от линии огня!

– Все может перемениться в любую минуту… – Ферван не закончил фразу.

Он оказался прав: перемены только и ждут, чтобы всадить нам нож-саморез под лопатку.

Динамики шлема, который лежал у моего собеседника на коленях, встревоженно закудахтали.

– Извините. Что-то важное.

Ферван сорвал наушники переводчика и принялся торопливо втискивать свою большую голову в шлем.

В следующую секунду на западном краю плато в унисон затрещали два автомата.

Мне показалось, я услышал ослабленный расстоянием крик. Ошибиться было невозможно: кричали на тропе – там, где дожидался меня Костадин Злочев.

Лейтенант в опасности!

Я вскочил на ноги, вырвав разъем наушников из гнезда.

Звякнув о камень, завалился набок шезлонг у меня за спиной.

Ферван что-то сказал, но теперь его слова вновь стали для меня всего лишь абракадаброй на фарси.

Не думая об очереди в спину, которую запросто можно было получить от клонских бульдогов, я побежал.

Я мчался со всех ног.

Желтый шнур я перепрыгнул, как крученый конкурсный жеребец – с запасом в метр.

У края плато двое клонских наблюдателей с широкополосным ноктовизором на треноге вели оживленные радиопереговоры. Оба смотрели на экран, при этом один докладывал обстановку, а другой целился в невидимого противника, переключив управление своим автоматом на ноктовизор.

На мое появление они, к счастью, никак не отреагировали.

Я как раз спрыгнул на тропу, когда автоматчик снова открыл огонь.

Скупая очередь.

Далеко внизу сверкнули вспышки, завизжали каменные осколки. Нити зеленых минералов отозвались тысячами искорок.

О чем я думал? Если клоны стреляли в Злочева, то, по логике, стоило мне появиться на тропе – и я должен был превратиться в их следующую мишень. Если же целью служил не лейтенант, а неведомый мне враг клонов – разумно ли было сломя голову нестись к нему в объятия? «Враг моего врага – не всегда мой друг» – такова грустная правда астро-политики.

Благодаря нежданному явлению луны тропа оказалась залита призрачным световым сиропом. Конечно, на расстоянии метров в тридцать пейзаж все равно превращался в нерасчленимую густо-серую массу, но по крайней мере розоватые извивы тропы под ногами я видел неплохо.

Каждую секунду рискуя подвернуть себе ногу, я бегом спускался к роковой табличке «ПРОХОДА НЕТ».

Прошипела высоко над грловой и разорвалась среди деревьев-«веников» реактивная граната. Зайцем в мясорубке заголосила невидимая тварь.

«Не человек», – автоматически зафиксировало сознание.

Следующая мысль: «Ранен или убит?»

Я окончательно осознал, что где-то поблизости присутствуют существа, которые не относятся к надвиду homo sapiens variosus.

Из тени скальных ворот, за которыми начиналась Муть, мне навстречу шагнуло нечто горбатое, в две трети человеческого роста. Воображение мое разыгралось до такой степени, что в первую секунду я принял его за фантомный сгусток Мути, которая-то и есть истинный разумный властелин планеты.

Что поделать, все мы были маленькими! Все читали в школьных хрестоматиях о мыслящих океанах и наделенных коллективным разумом тучах ядовитой саранчи. Претерпевающей прямо на лету удивительные мутации, а как же.

Я стал как вкопанный.

– Кто здесь?!

– Са… ша…– прохрипело существо и сделало еще один неуверенный шаг.

– Костя! Живой!

Злочев ненавидел, когда его имя сокращали до русского «Костя», но за глаза мы все называли его именно так. Сейчас мне было не до «Костадинов».

– Саша… – выдохнул он, упав на колени. Я присел перед ним, схватил за плечи.

– Ты ранен?

– Саша, важно…

У него не было сил держать голову, он говорил совсем тихо, глядя на носки моих ботинок.

– Исток существует…

– Какой исток?!

– Для наших… ГАБ… Никому… Запомни… Исток существу… – Он умолк. И сразу стал таким тяжелым, что я еле удержал его.

Над краем плато взревели поднятые по тревоге вертолеты. Пальба разгоралась – но стреляли, кажется, в основном с соседней горы.

Соображал я, однако, на удивление неплохо. Главное – быстро. Наверное, потому, что заранее приготовил себя к самому худшему.

Бережно опустив потерявшего сознание лейтенанта на спину, я тут же обшарил его карманы. Оставил в них только удостоверение военнопленного.

Добычей моей стали несколько мятых салфеток, какая-то палочка (карандаш? маркер? фонарик?), пачка сигарет, носовой платок и горсть мелких тяжелых предметов (камешки?).

Все это я взял себе. Так было надо.

Я даже не проверил пульс Злочева! Я не кричал «Друг! Держись!».

Потому что вместо театральных подмостков подо мной была залитая кровью лейтенанта чужая земля.

С кровью уходила жизнь моего товарища, а с жизнью уходила Его Тайна. И если только ключом к ней не были слова «исток существует», то может быть – записка, схема, рисунок?

Я подумал секунду – и засунул Злочеву в нагрудный карман свои сигареты. В его пачке могло быть спрятано что-то важное, в моей – точно нет. Если клоны будут его обыскивать, отсутствие сигарет у заядлого курильщика вызовет подозрения, и тогда возникнут лишние вопросы ко мне. Эх, не возникли бы эти лишние вопросы безотносительно к содержимому карманов Злочева…

В следующий миг нас накрыл сноп света из фар вертолета, который снижался в опасной близости от утесов. Боевых подвесок на вертолете не было, но эту птичку я не назвал бы безвредной. В открытой бортовой двери загукал автоматический гранатомет.

Я вскочил и замахал руками над головой. Пусть стрелки видят, что перед ними – русский офицер, а не местный неведомый враг.

– У меня раненый! Нужна эвакуация! – Я орал так, что чуть не оглох от собственного крика.

Бестолковая трата сил. Те, в вертолете, и услышать-то меня не могли, не то что понять.

У меня за спиной – там, где при свете дня можно было видеть крутую щебенистую осыпь, – послышалось нехорошее шуршание.

Я мгновенно обернулся.

Да-а-а, было от чего потерять голову.

Муть, как я уже говорил, видна только изнутри. При взгляде извне невозможно заподозрить, что в двух метрах под тобой стелется верхний край первого слоя. Раньше так было всегда. И при свете дня, и в темноте.

Но за те несколько секунд, что я, отвлекшись от Злочева, сигналил вертолетчикам, все изменилось.

Под тропой провисли бескрайние крупноячеистые сети, сплетенные из крошечных роящихся частичек. То тут, то там намечались нанизанные на длинные нити сгущения, напоминающие картофельные клубни.

Эта апокалиптическая картина бесчинствующей материи стремительно теряла четкость, затягиваясь густой серой пеной, какой-то фантомной воздушной кукурузой, я не знаю, как еще назвать эту дрянь.

Муть проявлялась. И она – наступала.

Итак, я обнаружил, что стою на краю безбрежного облачного моря. А в следующее мгновение стало ясно, что его поверхность постепенно приближается к тропе. Казалось, что это не Муть поднимается, а наша гора тонет в зыбкой нави – как торпедированный американский авианосец в волнах Персидского залива на знаменитом полотне Арцибашевского «Последний бросок на Юг».

Панический страх валил меня с ног, но я не мог позволить себе незатейливой роскоши бегства. Со мной по-прежнему был лейтенант Злочев.

Вот теперь я наконец проверил его пульс.

Да, жизнь в нем еще теплилась.

Кто не видел подступающей Мути – пусть меня осудит. Признаюсь откровенно: меня не обрадовало, что сердце моего товарища еще бьется. Потому что вся ответственность за его жизнь ложилась на мои плечи неподъемным грузом. Вынести его я не успевал – Муть должна была накрыть нас с головой минуты через две. Насчет ее безвредности в текущем качестве возникали серьезные сомнения.

И вот: убежать, бросив Злочева, – бесчестно, А как спастись вдвоем?

Спасибо клонским вертолетчикам, они вошли в мое положение. Трос эвакосистемы хлопнул меня по плечу в тот момент, когда Муть уже стала вровень с моими подошвами, а табличку «ПРОХОДА НЕТ» полностью поглотил лохматый отросток, выползающий из скальных ворот.

Попробуй еще этого лейтенанта подцепи…

Сперва – защелкнуть пояс… теперь – пропустить лямки через подмышки…

Пока я с ним возился, Муть сквозь ботинки начала лизать мне пятки. Какое-то двойственное ощущение – одновременно увлажняет и покалывает…

К сожалению, эвакосистема была у них только одна.

Ну хоть лейтенант в безопасности…

Не дожидаясь, пока они вытравят трос и отцепят Злочева, я дал волю чувствам. То есть – рванул с места на третьей космической скорости, стремясь поскорее уйти от Мути на своих двоих.

Я бежал наверх, уже не обращая внимания на слитный вой автоматов, которые теперь били с плато в три десятка стволов. В толще Мути ухали разрывы мин, реактивных гранат, вспышки выхватывали из ее клубящегося нутра уплотненные структуры, похожие на витые свечи…

Все это уже не впечатляло.

Не было у меня никакого «дурного предчувствия». Не было. Да и какие могли оставаться предчувствия, когда все самое плохое, как мне казалось, уже произошло?

Но приключение не закончилось.

Оторвавшись от Мути на расстояние, которое казалось мне безопасным, я, тяжело дыша, остановился передохнуть и прижался спиной к скале.

Удар!

Скала задрожала, как дерево на ураганном ветру.

При свете яркой вспышки я увидел, что рукава мои по локоть в крови.

Через секунду на скалу обрушился град мелких осколков. Рыская из стороны в сторону, промчалась по склону ревущей кометой вырванная взрывом турбина.

«Вертолет!»

Почему он разбился – не ведаю. Знаю одно: так погиб Костадин Злочев, лейтенант ГАБ.

Глава 4

КЕНИГСБЕРГ

2618 г.

Кенигсберг, Российская Директория

Планета Земля, Солнечная система

Кенигсберг испугал Таню своей величиной.

Удивил пронзительной голубизной неба.

Озадачил дороговизной и опечалил погодой.

С последним бороться было невозможно. Оставалось лишь приобрести зонтик и притерпеться к необходимости помнить о плаще и свитере даже летом.

С дороговизной Таня пыталась бороться посредством строжайшей экономии (в основном – на питании).

Небом она молча восхищалась. А величину мерила шагами. Днем и ночью.

Ей выделили холодную светлую комнату в общежитии. Комната находилась на последнем, восемнадцатом, этаже, под самой крышей.

«Если поступишь, дальше тоже будешь жить здесь», – объяснила Тане комендант общежития Клавдия Гавриловна, нажимая на слово «если».

В комнате имелись две кровати, визор, шкаф для одежды и обуви с незаменимой в хозяйстве встроенной чисткой-сушилкой. А также два ободранных письменных стола, на которых пылились древние планшеты. Возле планшетов ощетинились карандашами стойки для письменных принадлежностей, выполненные в виде ежиков.

На выкрашенных в розовый цвет стенах чванились портреты знаменитых ученых – над Таниной кроватью красовалась фотография похожего на седого пса Альберта Эйнштейна.

Противоположную же стену украшала репродукция портрета Вималананды Смашантары, гениального создателя вакцины от СПИДа. Индус походил на молодого орангутанга, находящегося в глубокой медитации.

В комнате было все, о чем может мечтать нормальный абитуриент: поспал на кровати, сделал зарядку, подражая моложавой тренерше из визора, надел одежду, за ночь отменно высохшую в шкафу, и сел за стол готовиться к вступительным экзаменам.

А если вдруг напала неодолимая лень – тогда посмотрел в озорные глаза Эйнштейна, устыдился, какое ты пока ничтожество, – и айда готовиться с удвоенным рвением!

Или так: глянул на портрет Смашантары и подумал: кто-то же должен спасти Великорасу от вируса волчьего гриппа точно так же, как в двадцать первом веке мудрый индус спас человечество от СПИДа? А вдруг это как раз и буду я, выпускник Кенигсбергского государственного университета?

Но Тане не нравилось смотреть на портреты.

И сидеть за письменным столом ей тоже не нравилось. Заниматься в пыльной узкой комнате ей было невмоготу. Сказывалось привольное житье на Екатерине, где Таня успела накрепко привыкнуть к свежему воздуху.

Таня складывала в свой видавший виды, еще школьный рюкзачок учебники, зонтик и пакет с бутербродами, запихивала во внутренний карман джинсового плаща мини-планшет и вкладывала в уши розовые горошины плеера, в котором крутилась обучающая программа по культурологии. Увесисто гремела обшарпанная дверь пожарной лестницы у нее за спиной, а она уже неслась по ступеням вниз, перескакивая через две, через три – даром что восемнадцатый этаж и можно подождать лифта.

Главное – это никого и ничего не ждать. Главное – поступать так, как считаешь правильным, и не упускать ни одной минуты общения с чужим, но таким уже любимым городом, похожим на рыхлого морского зверя с умными глазами…

Так думала Таня Ланина в день, когда ей исполнилось семнадцать лет. По гороскопу Таня Ланина была Раком.

Так и вышло, что к вступительным Таня готовилась по преимуществу в центральных скверах, сквериках и парках.

В первые же две недели таких занятий ею было выведено занятное правило: на острове Кнайпхоф возле кафедрального собора лучше всего идут религиоведение и философия.

У памятника Пушкину – история России.

Возле Музея минералов, арка над входом в который выложена янтарями с двенадцати планет, «сама собой» учится история колонизации…

А в «Семи гномах» – недорогой, но уютной кондитерской на Литовском валу – ничего не учится. Да ничего и не хочется учить.

Там хочется пить чай с пирожными, читать стихи и мечтать, положив захватанный томик Кибирова на тесно обтянутые джинсами колени.

Именно в этой кондитерской Таня и познакомилась с поэтом, носившим красивую фамилию Воздвиженский. (По паспорту поэт звался Пеньковым. Впрочем, этого Таня Ланина тогда не знала.)

У поэта была ухоженная шелковая борода, длинные темные волосы, довольно редкие и на висках уже посеребренные сединой. Он был невысок, полноват, носил длинный черный плащ и широкополую шляпу. На вид ему было лет тридцать пять.

Талию на плаще Воздвиженского обозначивал широкий кожаный пояс с крупной анодированной пряжкой, а шляпу он весьма галантно приподнимал, завидев на другой стороне улицы знакомую или приятеля.

С отрешенным выражением лица поэт подсел за Танин столик у окна и осведомился:

– Читаете?

– Угу, – отвечала Таня, не отрываясь от книги.

– А ведь Кибиров, в сущности, плохой поэт! Отвратительный даже! – уверенно заявил Воздвиженский, выпячивая мясистую красную нижнюю губу. Так он делал каждый раз, когда готовился сказать нечто, как он выражался, эпохальное.

– Угу, – бездумно отвечала Таня.

– Он повел русскую литературу в ложном направлении, – закуривая сигарету, азартно продолжал Воздвиженский. – Подобно своему старшему современнику Бродскому, он призывал читателя к тому, чтобы анализировать свои чувства, расчленять их, словно под микроскопом. Вместо того чтобы упиваться ими! Петь им хвалу! – Воздвиженский сделал патетический жест.

Только тут до зачитавшейся Тани наконец дошло – перед ней уже три минуты сидит бородатый незнакомец, этот незнакомец говорит о Кибиреве, и притом говорит нечто неглупое!

Таня отложила книгу и внимательно воззрилась на гостя.

За две недели чаевничанья в «Семи гномах» Таня успела привыкнуть к тому, что если за ее крохотный столик и подсаживается представитель противоположного пола, то вариантов развития событий ровно два: либо представитель желает познакомиться, либо произошла ошибка и он всего лишь принял Таню за другую. («Вы, случайно, не Леся Кукуева, с которой я переписываюсь?» – «Нет, я не Леся Кукуева». – «А жаль… Вы такая симпатичная!»)

А тут – Кибиров, русская литература… Неужели это еще кому-то, кроме нее, интересно?

– Не знаю, как насчет чувств, – Таня робко прочистила горло, – но мне Кибиров очень нравится. Это мой любимый поэт, не только двадцать первого века, но и вообще, – с нажимом на «вообще» отвечала Таня.

– Я так и понял, – важно кивнул Воздвиженский, выпуская в лицо собеседнице облако сигаретного дыма. – По вашему выражению лица. Хотя я предпочитаю не употреблять слово «нравится», когда речь идет о поэтических материях.

– А какое слово вы употребляете?

– «Актуальность»! Поэт не должен нравиться, он должен быть актуальным!

– В таком случае самое лучшее стихотворение – это передовица в газете. Про то, что Великораса должна сплотить ряды и крепить оборону… А еще лучше – про очередное снижение цен на деликатесные морепродукты и домашние криосауны…

– Фи, какая вы грубая! Я ведь говорил об актуальности для души… А вы о морепродуктах толкуете, – нахмурил свои кустистые брови Воздвиженский.

С этими словами поэт встал с вертящегося стула, смерил Таню нездешним взглядом и, уже на ходу бросив «оревуар», удалился в направлении бара.

Его появление шумно приветствовала сгрудившаяся вокруг двухлитровой бутыли французского коньяка компания.

На треть компания состояла из увядших востроносых дамочек, а на оставшиеся две трети – из лысеющих желтозубых господ в замшевых куртках с потрепанными кожаными портфелями, юношей с нечистой кожей и горящими взорами и старательно молодящихся господ в пиджаках со «стильными» кожаными заплатами на локтях. В общем, из публики, каковой полны все кенигсбергские редакции – от академических до народно-хозяйственных, вроде «Колонизатор-хлебопашец».

Таня проводила поэта недоумевающим взглядом – разговор, по ее мнению, только начался, а он взял, да и оборвал его на полуслове, – и снова вернулась к Кибиреву.

На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую —

пассажиры меня не поймут, дорогая Е.Б.

Дочитав «Романсы Черемушкинского района», Таня ласково закрыла книгу и принялась собираться.

Во-первых, было уже поздно – десять часов. А послезавтра, между прочим, первый и самый коварный вступительный – диктант по русскому!

А во-вторых, что-то важное этот странный бородатый человек в ее славном вечере в кондитерской сломал. Не читалось ей больше!

Таня оставила официантке на чай, сложила в рюкзачок ручку и блокнот, служивший по совместительству и телефонной книжкой, и дневником, как вдруг под стаканом из-под чая обнаружила визитку.

ВОЗДВИЖЕНСКИЙ МИРОСЛАВ

поэт и просто хороший человек

На оборотной стороне имелся телефон и зачем-то изображение ангела с трубой.

А также приписка ажурным курсивом: «Звоните, если станет грустно».

Таня не сразу сообразила, что это мужчина в шляпе оставил ей визитку перед тем, как уйти. Но с какой целью?

«Ну и тип! Оборвал разговор, ушел, а визитку оставил. Может, просто забыл ее случайно?»

Тогда Таня еще не знала, что вот уже десять лет поэт Воздвиженский регулярно практиковал именно такой способ знакомства с прекрасным полом.

Таня вложила визитку в блокнот – не оставлять же ее на столе! Но позвонить, разумеется, не позвонила.