Заседания в Палате стали принимать чрезвычайно бурный характер. Так, например, ожесточенные дебаты вызвал вопрос о законности полномочий двух депутатов, принадлежавших к числу близких сторонников императора. Столь же бурный характер носило заседание, на котором подвергся яростным нападкам префект департамента Сены за плохое управление финансами и на котором было выставлено требование о выборах муниципального совета. Дело Гранморена возникло в самый разгар этой агитации и подлило масла в огонь. По поводу этого дела ходили самые необычайные слухи. В газетах появлялись каждое утро новые предположения, оскорбительные для правительства. С одной стороны, намекали на то, что жертва убийства, бывший председатель окружного суда Гранморен, лицо, близкое к Тюильрийскому дворцу, командор ордена Почетного легиона, миллионер, предавался самому безудержному распутству. С другой стороны, пользовались тем, что следствие пока еще ровно ничего не выяснило, и начинали уже обвинять полицию и прокурорский надзор в умышленном укрывательстве преступления. В газетах подшучивали над легендарным убийцей, которого никак не могли разыскать, словно он обладал шапкой-невидимкой. В этих нападках была значительная доля правды, и от этого они становились еще язвительнее и обиднее.

Денизе чувствовал поэтому тяжкий гнет лежавшей на нем ответственности. Он с увлечением вел следствие, тем более, что сам был честолюбив и давно уже с нетерпением ждал, когда на его долю выпадет крупное дело, которое дало бы ему случай выказать в полном блеске его проницательность и энергию. Сын крупного нормандского скотопромышленника, Денизе прослушал курс юридических наук в Кэне и довольно поздно поступил на службу в судебное ведомство, где успеху его карьеры существенно помешали, с одной стороны, крестьянское происхождение, а с другой – банкротство отца. Он был товарищем прокурора последовательно в Бернэ, Диеппе и Гавре, и только после десятилетнего пребывания в этой должности его назначили прокурором в Пон-Одемер. Оттуда его перевели товарищем прокурора в Руан, где он полтора года исполнял обязанности судебного следователя. Денизе минуло уж пятьдесят лет. Собственного состояния у него не было, и так как потребности его были огромны, а жалованье ничтожно, он находился в том зависимом положении, с каким мирятся лишь наименее талантливые из плохо оплачиваемых членов судебного ведомства: более способные с нетерпением ждут случая продать себя по возможности выгоднее. Денизе обладал проницательным умом и был вместе с тем честным человеком. Он любил свое ремесло; он упивался сознанием своего могущества, сознанием, что у себя в камере он является полным властелином и может распоряжаться свободой других людей. Только расчет сдерживал его страсть, с которой он занялся гранмореновским делом. Ему так пламенно хотелось получить орден и перевод в Париж, что, увлекшись в первый день следствия стремлением раскрыть истину, он подвигался теперь вперед лишь с крайнею осторожностью, предполагая повсюду трясины, в которых его карьера легко могла окончательно увязнуть.

Необходимо заметить, что Денизе предупредили о существовании означенных трясин. Как только началось следствие, один из приятелей Денизе посоветовал ему съездить в Париж и зайти в министерство юстиции. Там он долго беседовал со старшим секретарем министерства Ками-Ламоттом, находившимся в постоянных сношениях с Тюильрийским дворцом, лицом чрезвычайно влиятельным, от которого зависели назначения и награды чинам судебного ведомства. Это был видный мужчина, который тоже начал свою карьеру товарищем прокурора, но благодаря связям и жене быстро пошел в гору. Теперь он был депутатом и старшим командором ордена Почетного легиона. Дело Гранморена, разумеется, не могло миновать его рук. Руанский прокурор, встревоженный таинственной драмой, в которой роль жертвы выпала на долю бывшего председателя окружного суда, признал уместным на всякий случай донести министру, а тот, в свою очередь, поручил дело старшему секретарю министерства. При этом оказалось, что Ками-Ламотт был школьным товарищем Гранморена. Правда, он был несколькими годами моложе Гранморена, но это не мешало ему состоять в самых коротких дружеских отношениях с бывшим председателем окружного суда и знать о нем всю подноготную. Он говорил поэтому с глубоким прискорбием о трагической смерти своего друга и вполне разделял пламенное желание Денизе разыскать виновного. Вместе с тем он не скрывал от судебного следователя, что в Тюильрийском дворце чрезвычайно недовольны шумом, поднятым из-за этой истории, и позволил себе указать Денизе на необходимость вести следствие с надлежащим тактом. В конце концов судебный следователь понял, что в данном случае уместнее всего будет не спешить и не делать ни одного важного шага без предварительного одобрения начальства. Он вернулся в Руан в полной уверенности, что старший секретарь министерства ведет, в свою очередь, конфиденциальным порядком следствие по делу Гранморена. В высших правительственных сферах хотели узнать истину для того, чтобы в случае надобности искуснее ее замаскировать.

Однако время шло, и Денизе, несмотря на принятое им решение вооружиться терпением, все более раздражался насмешливыми выходками печати. Кроме того, в нем самом пробуждался полицейский сыщик, который, как хорошая охотничья собака, идет чутьем по следу. Ему страшно хотелось, из честолюбия, напасть первым на настоящий след, даже если бы пришлось потом бросить его по распоряжению свыше. В ожидании, пока ему пришлют из министерства какое-нибудь письмо, совет или хотя бы просто указание, Денизе деятельно занялся производством следствия. Два – три лица были арестованы, но за отсутствием улик их пришлось освободить. Вскрытие завещания, оставленного Гранмореном, неожиданно пробудило у Денизе подозрение, мелькнувшее впервые при самом начале следствия, подозрение в виновности Рубо и его жены. В завещании, кроме многих других странных распоряжений, касавшихся имущества покойного, имелся пункт, по которому Северине переходил в наследство дом в месте, именуемом Круа-де-Мофра. Побудительный повод к убийству, который тщетно разыскивали до тех пор, теперь имелся налицо. Супруги Рубо, зная о наследстве, предназначавшемся Северине, могли зарезать своего благодетеля, чтобы немедленно вступить во владение домом. Подозрение это не давало Денизе покоя, тем более, что Ками-Ламотт в разговоре с ним как-то особенно странно упомянул о г-же Рубо, говоря, что знал ее еще девушкой в доме председателя окружного суда. Но сколько было в этом предположении неправдоподобного, как много встречалось осложнений, моральных и чисто технических! С тех пор, как Денизе направил свои изыскания по этому следу, он наталкивался на каждом шагу на факты, совершенно сбивавшие его с толку и вносившие путаницу в его представления относительно образцового ведения судебного следствия. Все оставалось погруженным во мрак за отсутствием сколько-нибудь определенных данных о мотивах преступления. Если бы мотивы эти были выяснены, разъяснилось бы и все остальное.

Существовал, правда, и другой след, и Денизе не упускал его из виду. Это было показание самого Рубо о том, что вследствие тесноты и беспорядка при отправлении поезда с Руанской станции кто-нибудь мог забраться в отдельное купе к Гранморену. В результате получался загадочный убийца-невидимка, по поводу которого так потешалась вся оппозиционная печать. Судебное следствие старалось выяснить приметы этого таинственного незнакомца, наводя самые обстоятельные справки о нем в Руане, откуда он будто бы отправился, и в Барантене, где он должен был выйти из поезда.

Но ничего определенного по этому поводу выяснить не удалось, так как некоторые из свидетелей отрицали даже возможность насильственно ворваться в отдельное купе, другие же давали самые противоречивые показания. Этот след на к чему не приводил, как вдруг Денизе, расспрашивая железнодорожного сторожа Мизара, напал совершенно неожиданно на драматическое приключение Кабюша и Луизетты, молоденькой девушки, почти ребенка, которая, сделавшись жертвой сластолюбия Гранморена, ушла к своему возлюбленному и умерла у него на следующий же день. Показание это было для Денизе словно проблеском молнии, разом все осветившим. Следователь мигом составил мысленно классическое обвинительное заключение. Там было все, что нужно: угрозы каменотеса убить Гранморена, подозрительное прошлое Кабюша и, наконец, невозможность доказать свое алиби. Накануне судебный следователь как бы под наитием распорядился захватить Кабюша в его лесной хижине, напоминавшей какую-то берлогу, затерянную в чаще. При этом найдены были выпачканные кровью брюки.

Все еще не поддаваясь сложившемуся у него убеждению и внутренне обещай себе не упускать из виду гипотезы относительно Рубо, Денизе был, однако, в восторге при мысли, что ему удалось фактически доказать тонкость своего чутья и разыскать истинного убийцу. Чтобы окончательно удостовериться, он вызвал теперь в свою камеру нескольких свидетелей, с которых были уже сняты показания на следующий день после обнаружения убийства.

Камера судебного следователя выходила на улицу Жанны д'Арк и была расположена в ветхой пристройке к бывшему дворцу герцогов Нормандских, который обращен теперь в здание окружного суда. Пристройка эта положительно уродовала дворец. Большое мрачное помещение камеры находилось и нижнем этаже. В ней было так мало света, что зимою уже с трех часов пополудни приходилось зажигать лампы. В этой комнате, оклеенной старыми, выцветшими зелеными обоями, стояли только два кресла, четыре стула, большой письменный стол судебного следователя и маленький столик его секретаря. На камине, между двумя бронзовыми вазами, стояли черные мраморные часы. Позади письменного стола была дверь в другую комнату, где следователь скрывал иногда лиц, которых хотел иметь в своем распоряжении при допросе обвиняемого, а вторая Дверь выходила в широкий коридор со скамейками для свидетелей.

Супруги Рубо явились в половине второго, хотя были вызваны к двум часам. Они только что приехали из Гавра и наскоро позавтракали в скромном ресторане на Большой улице. Оба были в черном: он в сюртуке, она в шелковом платье, как дама из общества. У них был грустный и слегка утомленный вид супружеской четы, оплакивающей потерю родственника. Северина молча и неподвижно сидела на скамейке, а Рубо, заложив руки за спину, медленно шагал взад и вперед по коридору. Но их взгляды то и дело встречались, и выражение затаенного страха тенью скользило по их застывшим лицам. Оба они чрезвычайно обрадовались завещанному им в наследство дому в Круа-де-Мофра, но в то же время это завещание усиливало их опасения, так как родственники Гранморена, особенно его дочь, раздосадованная тем, что ее отец раздал почти половину своего состояния посторонним лицам, выражали намерение возбудить дело о признании завещания недействительным. Подстрекаемая мужем, г-жа де Лашене крайне сурово отнеслась к своей бывшей подруге Северине и высказывала на ее счет самые тяжкие подозрения. С другой стороны, Рубо мучила теперь неотвязная мысль о существовании фактического доказательства, которое сначала он совершенно упустил из виду. Это было то самое письмо, которое он заставил жену написать Гранморену, чтобы убедить его выехать из Парижа с курьерским поездом. Если Гранморен не уничтожил это письмо, то его непременно найдут и узнают почерк Северины. К счастью, проходил день за днем, а о письме не было и помину. По всей вероятности, Гранморен разорвал его тотчас по получении. Тем не менее, при каждом новом вызове в камеру следователя супруги Рубо обливались холодным потом, хотя внешне держали себя безупречно, как подобает наследникам и свидетелям.

Пробило два часа, явился Жак, только что прибывший из Парижа. Рубо немедленно подошел к нему и дружески протянул ему руку.

– Вот как! Значит, и вас потревожили… Ну, что вы скажете! Ужасно надоела вся эта история, правда? Конца ей нет!

Увидев Северину, все еще неподвижно сидевшую на скамейке, Жак замер. За последние три недели, при каждом приезде Жака в Гавр, помощник начальника станции относился к нему самым предупредительным образом. Однажды ему пришлось даже позавтракать у Рубо. Сидя возле молодой женщины, он с возраставшим волнением чувствовал, как его охватывает роковая дрожь. Неужели в нем разгорается страсть и к этой? Сердце его билось, руки горели при одном взгляде на ее белую шею, видневшуюся из выреза лифа. С тех пор он твердо решил избегать с ней встречи.

– Что говорят о гранмореновском деле в Париже? – продолжал Рубо. – Новенького ничего нет? Никто ничего не знает, да никогда и не узнает… Что же вы не поздороваетесь с моей женой?

Он схватил Жака под руку и заставил его подойти и поклониться Северине, которая смущенно улыбалась, как робкая девочка. Жак старался говорить о самых безразличных вещах, а супруги не сводили с него глаз, словно старались проникнуть в тайну его мыслей, в неясную глубину сознания, куда он и сам не смел заглянуть. Отчего он так холоден с ними? Отчего он как будто избегает их? Не пробуждаются ли у него воспоминания? Быть может, их вызвали на этот раз для очной ставки с ним? Им хотелось привлечь на свою сторону этого человека, – единственного, который мог свидетельствовать против них, – хотелось привязать его к себе узами братской преданности, чтобы у него недостало мужества показать что-либо им во вред.

Рубо мучила неизвестность. Он снова заговорил о деле Гранморена.

– Не знаете, чего ради вызвали нас теперь? Быть может, напали на какой-нибудь новый след?

Жак равнодушно махнул рукой.

– Когда я сюда приехал, на вокзале ходили слухи о каком-то новом аресте.

Известие это очень смутило, взволновало супругов Рубо, поставило их в тупик. Им никто ничего не говорил о новом аресте. Интересно знать, кого же арестовали или, быть может, только предполагают арестовать? Они осыпали Жака вопросами, но он больше ничего не знал.

В коридоре послышались шаги. Северина обернулась.

– Вот и Берта с мужем, – шепнула она. Действительно, это были супруги де Лашене. Они гордо прошли мимо Рубо и его жены: Берта даже не взглянула на свою бывшую подругу. Привратник тотчас же провел их в кабинет следователя.

– Видно, нам надо вооружиться терпением, – заметил Рубо. – Нас продержат по крайней мере часа два… Садитесь-ка!

Он сел слева от жены и знаком пригласил Жака занять место по другую сторону. Жак с минуту еще постоял, но Северина смотрела на него таким кротким, молящим взглядом, что он невольно опустился на скамейку.

Рядом с ним и мужем Северина казалась хрупкой и нежной; в ней была мягкая покорность, неспособная к сопротивлению; от всего ее существа веяло таким теплом, что, сидя около нее, Жак чувствовал, как его все сильнее охватывает какое-то оцепенение.

В кабинете г-на Денизе начинался допрос. Следствие собрало уже материал для громадного дела. Накопилась целая кипа бумаг в синих папках. Старались проследить за Гранмореном с самого его отъезда из Парижа. Начальник парижской железнодорожной станции Вандорп показал, что к курьерскому поезду, отходившему из Парижа в половине седьмого вечера, в последнюю минуту был прицеплен вагон 293. Он сообщил также, что перекинулся несколькими словами с Рубо, занявшим место в вагоне первого класса незадолго до прибытия Гранморена, и что Гранморен был совершенно один в предназначенном для него особом купе.

Находившийся в курьерском поезде обер-кондуктор Анри Довернь, с которого снято было показание о том, что происходило на Руанской станции во время десятиминутной остановки поезда, не сказал ничего определенного. Он видел, что супруги Рубо беседовали с Гранмореном, стоя у отдельного купе, занятого бывшим председателем окружного суда. Затем они, по-видимому, вернулись в свой вагон, дверцы которого были потом заперты кондуктором, но в точности поручиться за это Довернь не мог, так как на станции была страшная теснота и давка, да к тому же прескверное освещение. На вопрос о том, мог ли неизвестный убийца, которого до сих пор никак не могли разыскать, воспользоваться этой теснотой для того, чтобы в самый момент отхода поезда насильно ворваться в купе, обер-кондуктор ответил, что считает подобный казус маловероятным, но не отрицает его возможности, так как на его памяти два раза действительно такие случаи были. Показания служащих на Руанской станции, вместо того чтобы сколько-нибудь разъяснить дело, еще более запутывали его разными противоречивыми данными. Безусловно точно подтвержден был только один факт, именно: что на Барантенской станции Рубо, находясь в своем вагоне, обменялся рукопожатием с начальником этой станции Бесьером, который стал на подножку, чтобы перекинуться несколькими словами со своим товарищем. Бесьер категорически подтвердил этот факт, добавив, что Рубо был в вагоне вдвоем со своей женой, полулежа на скамейке, она, по-видимому, спокойно спала. Судебный следователь хлопотал даже о том, чтобы разыскать пассажиров, выехавших из Парижа в одном вагоне с Рубо. Толстый господин и его не менее толстая жена оказались обывателями местечка Пти-Курон. Они заявили, что вошли в вагон перед самым отходом поезда и тотчас же уснули, а потому ровно ничего сообщить не могут. Что же касается дамы в трауре, безмолвно сидевшей в углу, она исчезла, как тень, так что оказалось совершенно невозможным ее разыскать. Наконец имелись еще показания свидетелей, совсем уже мелких, вызванных для определения личности пассажиров, сошедших с курьерского поезда на Барантенской станции, где, очевидно, сошел с поезда и убийца. Проверив билеты, удалось разыскать всех этих пассажиров, за исключением одного – высокого, плотного мужчины, с головою, окутанной синим платком. По одним показаниям, он был одет в пальто, а по другим – в куртку. Относительно одного только этого загадочного пассажира, который словно провалился сквозь землю, имелось в деле не менее трехсот десяти документов, представлявших в совокупности полнейший сумбур, так как все показания в них взаимно опровергали друг друга. Кроме свидетельских показаний, к делу был приложен протокол, составленный на месте нахождения трупа прокурором и судебным следователем в присутствии понятых. Этот протокол содержал в себе подробное описание того места на полотне железной дороги, где найден был убитый, с обстоятельным обозначением положения тела и бывшей на нем одежды и с перечислением найденных в карманах предметов, позволивших определить личность убитого. К означенному полицейскому протоколу приложен был судебно-медицинский протокол за подписью врача, прибывшего из Руана вместе с судебным следователем. В этом документе подробно описывалась, в надлежащих научных выражениях, рана на передней части шеи убитого – громадная зияющая рана, сделанная режущим оружием, вероятно, ножом. Кроме этой безусловно смертельной раны, никаких других повреждений на мертвом теле не оказалось. Затем следовали протоколы и документы о препровождении мертвого тела в руанский госпиталь, где оно необычайно скоро стало разлагаться, вследствие чего местные власти поспешили передать его родным для предания земле. Из всей этой груды бумаг выяснилось всего только два или три существенных факта. Оказалось, что в карманах убитого не нашли ни часов, ни бумажника с десятью тысячами франков, которые Гранморен вез в уплату долга своей сестре, г-же Боннегон, и на получение которых она с уверенностью рассчитывала. Можно было бы предположить, что убийство совершено с целью грабежа, но, с другой стороны, на пальце Гранморена уцелел перстень с крупным бриллиантом. Отсюда возникал целый ряд разнообразных предположений. Номера банковых билетов, к несчастью, не были записаны, но зато карманные часы Гранморена сразу можно было узнать. Часы были очень большого размера, с заводом без ключа, с вензелем бывшего председателя окружного суда на верхней крышке; на внутренней крышке проставлен номер 2516. Для розысков ножа, при помощи которого было совершено преступление, приняты были самые энергичные меры. Его искали вдоль всего участка железной дороги от Руана до Барантена, тщательно осматривали каждый уголок, каждый кустик, но все эти розыски остались тщетными. Убийца, без сомнения, спрятал нож куда-нибудь вместе с банковыми билетами и часами. На полотне дороги, в ста метрах от Барантенской станции, найдено было дорожное одеяло жертвы, очевидно, брошенное убийцей, так как оно могло послужить уликой. Одеяло это также значилось в числе вещественных доказательств.

Когда супруги Лашене вошли в камеру судебного следователя, Денизе, стоя у письменного стола, перечитывал первые свидетельские показания, поданные ему секретарем. Судебный следователь был небольшого роста, довольно плотный, лицо его было гладко выбрито, в волосах пробивалась седина. Его толстые щеки, четырехугольный подбородок и широкий нос словно застыли в каком-то оцепенении, а тяжелые веки, до половины закрывавшие большие светлые глаза, подчеркивали эту мертвенную неподвижность его черт. Вся сметливость и проницательность, которые Денизе себе приписывал, таились в выражении его рта, чрезвычайно подвижного, как рот актера. Когда Денизе придумывал какой-нибудь особо ловкий маневр, он слегка поджимал губы, отчего рот его казался меньше. В большинстве случаев Денизе портил все дело избытком хитрости. Он был слишком уж прозорлив, обладал чисто профессиональным хитроумием, вследствие чего простая истина иногда ускользала у него из-под носа. В его представлении судебный следователь должен был быть психологом-анатомом, одаренным чем-то вроде ясновидения. Впрочем, он был далеко не глуп.

Денизе принял г-жу де Лашене очень любезно, как подобало чиновнику – светскому человеку, посещавшему лучшие дома Руана и всей округи.

– Сударыня, не угодно ли вам присесть?

Он сам подал стул молодой женщине в трауре, худощавой, очень некрасивой блондинке с неприятным выражением лица. Зато с г-ном де Лашене, тоже болезненным на вид блондином, Денизе был только вежлив и даже немного надменен. Ему было досадно, что этот маленький человечек был уже в тридцать шесть лет советником окружного суда и кавалером Почетного легиона. Такой блестящей карьере в значительной степени помогло влияние его тестя и услуги, оказанные властям его отцом, который также служил в судебном ведомстве и состоял одно время членом смешанной комиссии гражданского и военного суда. В глазах Денизе Лашене был поэтому человеком, который приобрел положение только благодаря протекции и богатству, несмотря на отсутствие всякого таланта. Он знал, что Лашене быстро пойдет в гору, тогда как сам он без денег и протекции будет тянуть лямку, тщетно ища случая отличиться. Поэтому Денизе был не прочь дать понять Лашене, каким могуществом, какой деспотической властью обладает судебный следователь над свободой каждого, вызванного в следственную камеру, где одного его слова достаточно, чтобы обратить свидетеля в обвиняемого и немедленно отослать в тюрьму.

– Сударыня, – продолжал он, – извините, что мне снова приходится мучить вас по поводу этой прискорбной истории. Я знаю, что вы так же горячо, как и мы сами, желали бы, чтобы дело разъяснилось и убийца понес должную кару.

Сделав знак своему секретарю, рослому, худощавому молодому человеку с бледно-желтым лицом, Денизе приступил к допросу.

Лашене решил сесть, не дожидаясь приглашения. С первых же вопросов, заданных его жене следователем, он пытался вмешаться и стал отвечать за нее, изливая всю свою горечь по поводу оставленного тестем завещания. Слыхано ли это? Завещать такую огромную сумму, чуть не половину состояния, – состояния в три миллиона семьсот тысяч франков, – посторонним лицам! Да еще лицам совершенно неизвестным, в большинстве случаев женщинам самого разнообразного происхождения. В числе их была даже цветочница, торговавшая фиалками под воротами, на улице Роше. Это было совершенно недопустимо, и Лашене ожидал только конца судебного следствия, тогда он будет добиваться кассации такого безнравственного завещания.

Лашене негодовал, говорил сквозь зубы; он явно обнаруживал свою глупость и упорство погрязшего в скупости провинциала. Денизе смотрел на него из-под полуопущенных век своими большими светлыми глазами, и на его тонких губах появилось выражение завистливого презрения к этому ничтожеству, которому мало было двух миллионов и которое, несомненно, заручится в конце концов прокурорской мантией благодаря своим деньгам.

– Мне кажется, милостивый государь, что суд не признает возможным кассировать завещание господина Гранморена. Законный повод к кассации мог бы существовать лишь в том случае, если бы посторонним лицам была отказана большая половина состояния, а в данном случае обстоятельство это не имеет места.

Затем, обращаясь к секретарю, он добавил:

– Надеюсь, вы этого не записываете, Лоран? Секретарь успокоил его легкой улыбкой, как человек, понимающий сущность дела.

– Однако, – возразил более резким тоном де Лашене, – ведь не думаете же вы, что я отдам этим Рубо дом в Круа-де-Мофра?.. И зачем, с какой стати делать подобный подарок дочери садовника! Наконец, если будет доказано, что они участвовали в преступлении…

Денизе вернулся тогда к продолжению допроса.

– Неужели вы их действительно подозреваете? – спросил он.

– Само собою разумеется. Если им было известно о завещании, то это обстоятельство уже само по себе служит доказательством, что они были заинтересованы в смерти моего злополучного тестя… Заметьте, кроме того, что они последние разговаривали с ним на Руанской станции, и всего лишь за четверть часа до убийства. Вообще, все это кажется мне очень подозрительным.

Раздосадованный этими соображениями, разрушавшими его новую гипотезу, Денизе обратился с вопросом к Берте:

– А вы, сударыня, считаете бывшую вашу подругу способною на такое преступление?

Прежде чем ответить, она взглянула на мужа. В течение нескольких месяцев супружеской жизни они успели привить друг другу свои недостатки, и оба стали еще более сухими и сварливыми. Де Лашене натравил жену на Северину, и Берта готова была хоть сейчас засадить бывшую свою подругу детства в тюрьму, чтобы вырвать у нее таким путем дом в Круаде-Мофра.

– Не знаю, право, что и ответить вам на этот вопрос, сударь, – сказала она. – Особа, о которой вы говорите, с детства отличалась очень дурными инстинктами…

– Как, вы обвиняете ее в том, что в бытность в Дуанвиле она вела себя там предосудительным образом?

– Помилуйте, сударь, мой отец в таком случае не стал бы держать ее у себя в доме!..

В этом возгласе проявилось оскорбленное мещанское целомудрие Берты, убежденной, что ей никогда не придется в чем-либо себя упрекать. Она недаром гордилась своей репутацией самой добродетельной женщины во всем Руане.

– Но, знаете, если женщина легкомысленна и неразборчива… – продолжала она. – Наконец, сударь, многое, что я считала прежде невозможным, теперь мне кажется несомненным.

У Денизе вырвался жест нетерпения. Он шел теперь по другому следу. Всякий, кто не разделял его убеждения, становился его противником, оспаривал верность его суждений и тонкость его чутья.

– Помилуйте, надо все-таки рассуждать логично! – воскликнул он. – Люди в положении Рубо не убивают такого человека, как ваш отец, только для того, чтобы скорее получить после него наследство… Кроме того, налицо оказались бы какие-нибудь признаки, указывающие на подобную поспешность. Я нашел бы где-нибудь следы такого страстного стремления к деньгам, не отступающего даже перед преступлением. Нет, эта побудительная причина недостаточна. Надо было бы приискать другую, а ее нет. И у вас также нет никаких данных… Затем, обращаясь к фактическим обстоятельствам дела, разве вы не усматриваете чисто технической невозможности установить виновность супругов Рубо? Никто не видел, как они входили в купе. Один из служащих считает даже возможным утверждать, что они вернулись в Руане в свой вагон. В Барантене их, во всяком случае, видели в этом вагоне, а потому пришлось бы допустить, что они в течение нескольких минут, когда поезд мчался на всех парах, прошли из своего вагона в купе, от которого их отделяло три других вагона, а затем вернулись обратно в свой. Чтобы уяснить себе, насколько это правдоподобно, я расспрашивал машинистов и кондукторов. Все они единогласно утверждают, что, кроме необычайного хладнокровия и энергии, для этого необходим еще и громадный навык… Во всяком случае, для женщины это было бы совершенно немыслимо. Муж, значит, должен был пойти один, без нее, на такое рискованное дело. И для чего же, спрашивается: чтобы убить покровителя, только что выручившего их из беды? Нет, очевидно, этого быть не могло. Гипотеза, следовательно, не выдерживает критики. Необходимо идти по другому следу… Вот если бы нашли человека, отправившегося из Руана с курьерским поездом и вышедшего на Барантенской станции, если бы выяснилось, что этот человек недавно еще перед тем грозил, что непременно убьет господина Гранморена!..

В порыве увлечения своей гипотезой Денизе, безусловно, рассказал бы больше, чем следовало, но в это время дверь камеры приотворилась, и в нее просунулась голова привратника. Однако, прежде чем он успел доложить, затянутая в перчатку рука открыла дверь настежь, и в камеру вошла дама в чрезвычайно изящном трауре, блондинка, еще красивая, несмотря на свои пятьдесят лет, пышная и величественная, точно стареющая богиня.

– Вот и я, любезный господин Денизе. Я немного опоздала, но вы меня извините, правда? Дорога просто невозможна, и три лье от Дуанвиля до Руана стоят сегодня, наверное, целых шести.

Денизе встал и с изысканной вежливостью осведомился:

– Как ваше здоровье, сударыня? Мы с вами не виделись с прошлого воскресенья.

– Как всегда, превосходно. А вы, дорогой господин Денизе, надеюсь, оправились уже от испуга, который причинил вам мой кучер? Он рассказывал мне, что чуть было не опрокинул вас на обратном пути, километрах в двух от замка.

– Совершенные пустяки! Правда, меня немножко встряхнуло, но я уже успел позабыть об этом. Садитесь же, сударыня, и простите, что я снова должен пробудить вашу скорбь, напоминая опять об этом ужасающем деле. Я извинялся уже в этом и перед госпожой де Лашене.

– Что делать, если без этого нельзя обойтись… Здравствуй, Берта! Здравствуйте, Лашене!

Это была сестра Гранморена, г-жа Боннегон. Она поцеловала племянницу и пожала руку ее мужу. Тридцати лет она овдовела. Покойный ее муж, фабрикант, оставил ей большое состояние. Она и сама была богата, так как при разделе с братом получила на свою долю дуанвильское поместье.