16 июня 1988 г. Четверг

Лучший спектакль сезона — «Годунов»!!! Вот такие итоги критиками подведены. И это все называется — пришел, увидел, победил Любимов. Боже мой. Это же какое счастье нам, ему, Таганке, и какой прилив желчи это вызовет у ефремовых и пр. Недаром они замышляли письма против его приезда.

По приглашению Панкратова-Черного побывал в ресторане Дома кино, встретился с Ю. Моисеевым, который пытается поступить во ВГИК на сценарный факультет. Два дня нет от Тамары звонков, думаю — не дозванивается. Каждый день отправляю я ей по весточке-открыточке. Если почта возит письма аккуратно, это значит, каждый день она должна от меня получать привет. Думаю — это ей радость доставит и покой. Думаю-то я думаю, а может быть, все не так.

Никита прислал из Парижа Библию! Не изъяли, не задержали. Времена удивительные — храм в Царицыне заложили в честь 1000-летия крещения Руси.

17 июня 1988 г. Пятница

Потом репетиция — ни шатко ни валко. Встретил Болотову: «Ты дивно играл прошлый спектакль, дай я тебя поцелую... У тебя бывают разные варианты... в этот раз был тот, что мне по душе больше всего».

Ездил за батарейками — чудеса. В такой державе, в столичном магазине нет плоских батареек. Что же это такое?! А два часа назад севернее Джезказгана приземлился космический аппарат с космонавтами!! Уму непостижимо, а магазин электротоваров просто закрыт по техническим причинам, у них там залило все, затопило, сказали мне милиционеры. Два дня небольшого дождя, и канализация вышла из строя, или не была она в этом «строю».

О Русь! Храни себя, храни!

Как-то я незаметно дожил до того, что сына в армию провожаю. Нинка заплакала и убежала в гримерную со словами: «Ну вот, я так и знала...» До меня дошло, что она, оказывается, не безразлична к судьбе сына, что она его, оказывается, любит, болеет за него, страдает, что она, оказывается, мать, как всякая другая, как моя мать мне — так она мать моему Денису... Это открытие для меня было, как маленькая молния, озарение, я увидел Нинку по-другому... Я увидел, что ей уже 48 лет. Бог мой!!! Ей, конечно, слава Богу, как с Ленькой повезло, и теперь она только переживает за сына. Это мне было по сердцу, это мне было приятно. Надо же, Нинка, оказывается, мать, у нее есть сердце, и она вовсе не снежная королева.

Сережа ведет дневник: а будет ли мне писать письма с «фронта» Денис Валерьевич?

19 июня 1988 г. Воскресенье

День вчера был посвящен Троице-Сергиевой лавре. Помолился я святым мощам преподобного Сергия Радонежского, героя русского, духовника Димитрия Донского. С его благословения пошли войска русские на поле Куликово. Испил и воды святой в часовенке, и постоял перед палаткой-усыпальницей семейства Годуновых. Первоначально захоронены были они под папертью Успенского собора. Почему под папертью? Спрятаны были, что ли? Долго бродил я по ризнице, лицевым шитьем наслаждался, восхищаясь синодиком Ивана Грозного в пуд весом.

Иконостас рублевской школы.

Смехова вчера я видел. Ах, Веня, Веня. Как же можно с такой болтовней представать перед зрителями Театра на Таганке. Можно, конечно, читать свои вирши, но не больше двух-трех, ведь люди деньги платят. Человек набирается наглости держать свою персону два часа перед народом. Это хорошо, что я посмотрел, это определило мое решение — не выползать в подобном жанре...

21 июня 1988 г. Вторник

Мне кажется, пока у меня вчерашний спектакль был лучший, на мой взгляд, так. И поэтому день рождения у меня удачно по настроению складывается. Были Харченки <Харченко Владимир Петрович — хирург, обладатель «Золотого скальпеля» (США).>, Чайковская и опять Кондакова. Хорошо, что Харченки не стали меня ждать, а то я бы поехал и выпил, а так я сухой, принял лекарство на ночь и спал, и голос, кажется, поправил несколько. Соберется у меня небольшой сабантуй и, кажется, исключительно девичник. Младшая Кондакова отравилась вчера, и поэтому решено собраться на моей холостяцкой кухне. Господи! Помоги мне провести это мероприятие достойно. В мой день расцвел жасмин под окном. Демидова акварельку мне свою очень симпатичную подарила. Идут последние психологические приготовления к встрече гостей.

Денис едет в Курск, в музыкальную команду, и это хорошо.

Купил на рынке 6 отбивных, помидоров, огурцов, черешни, две бутылки «Золотого шампанского» и два коньяка по 250 г. В общем, чем-нибудь закусим. Боюсь, не успею напиться, а хочется врезать.

Денис закончил училище, дня этого я ужасно долго ждал и боялся, однако все кончилось благополучно. Слава Богу!

Купил я на рынке черешни и три ветки жасмина. У меня в Москве под окном в день рождения жасмин расцвел, а живу я на первом этаже, так что мой жасмин, считай, к тебе в гости пришел или, по-другому, ты ко мне, в мою квартиру, в общем, что-то в этом роде.

Концерты-встречи прошли замечательно, голос звучал, я пел «Ой, мороз, мороз» лихо и вольно.

3 июля 1988 г. Воскресенье. 7 утра

Конференция, которую так ждали большевики, прошла совершенно мимо меня. И сейчас надо понять, что же она принесла, какие идеи и кто победил — в чем смысл ее был и чем грозит дальше.

5 июля 1988 г. Вторник

Северное море отравлено, гибнет, тюлени выбрасываются на сушу и умирают стадами от воспаления легких... а я думаю о тебе. Море-океан заражено необратимо, в нем размножаются в геометрической прогрессии ядовитые водоросли, а мы из воды вышли, гибнет, умирает Земля, оптимисты окончательный срок дают в 70 лет, пессимисты — в 30, а мне плевать (к стыду своему и ужасу). Меня страшит во всем этом только то, что я больше никогда не увижу тебя и кричу тебе во всю мою сорванную «Годуновым» глотку: «Ах ты, милая моя, ах ты, моя милая...» и т. д. — весь набор.

12-го я лечу в Южно-Сахалинск помогать Штоколову. Леонов Е. П. лежит с инфарктом в Гамбурге.

12 июля 1988 г. Вторник

Ну, слава Богу, закончился этот страшный и, может быть, благословенный сезон.

На спектакле ЧП — посох попал в зрительницу, выбил стекло в очках, рассек щеку. Кажется, замяли... Николай не показывает, что огорчен, шутит, смеется, это маска его. Накануне он приезжал ко мне, видел мое состояние, говорил Жанне:

— Он не сыграет...

— Это не тот кадр. Этот кадр может все, и ты сыграл, и сыграл замечательно, — сказала мне Болотова.

Виделся с Анхелем в Москве.

— Вам очень повезло, Валерий, с того момента, как вы приехали в Москву, и продолжает везти. А там ни о чем ни с кем нельзя говорить, никому ничего не нужно. Есть театр, есть хорошая природа, есть хороший зритель. Не теряйте вы этот ориентир. Я видел два спектакля. В жизни театра XX века такого явления не было и не будет. «Высоцкий» — это не спектакль, а объединение родных сердец человеческих. Это смерть Высоцкого вам помогает. В мире такого явления не было. Это уже ансамбль, религиозный ритуал. Это особенно видно, когда приходишь из мира материального. Вы все прекрасны, потому что вы как один... Я вижу эту чистоту человеческую. Все мы состоим из глупостей, и я, и вы, и Маркс, но, кроме глупостей, мы еще талантливы. Бог нам прощает глупости и падения, а красота наша остается. Это энергия, которая двигает мир. Духовность космическую красоту создает. Боятся этой силы, и я на улице, а у меня нет лаборатории, нет театра. Ванька не только цареубийца, он еще и крышку от унитаза разбил.

13 июля 1988 г. Среда

Часто по ночам до меня доходит ужасающая драма моей жизни — во что я превратился. Вот Анхель. Люди потратили на нас, на меня лично в Испании массу денег, времени, внимания, тепла, а я фактически бегаю от них, не могу со своей Тамарой организовать им обед, прием, пригласить их к себе. Черт знает что... Я уж думаю, не поговорить ли с Людкой, как с женщиной, и не дать ли просто для Саши 100 р. на какой-нибудь подарок. Надо сделать хоть этот пусть дурацкий, но жест. Что же мы за свиньи такие. Я понимаю наши запойные щедроты. Но людьми-то мы когда-нибудь будем становиться? А Наталья, слава Богу, билет в Париж достала сама, теперь помочь бы ее маме Марине Ивановне в Рузу путевку достать. Как же мне повернуть свою жизнь, неужели беды все от водки и от Тамары?! Да нет. Сами виноваты. Надо заводить автомобиль и ехать к Анхелю. Какие великие слова он сказал вчера о театре, о спектакле «В. Высоцкий». И что мне Смехов, снедаемый комплексами и завистью. Господи, что же он не может успокоиться! И, вместо того чтобы сказать, что он не имеет права на сольный вечер, что это профанация, позор и стыд, я ему говорю: да все нормально, только программу надо разнообразить, а не читать только свое, и прочие дурацкие советы, когда совет один: он не имеет права на собственный вечер, на выход, на внимание, на время зрителя. А он все перемалывает историю с «Гамлетом». Двое отказались, а третий, известный своей двуличностью, согласился. Боже мой, Боже мой... А я надеюсь, что вечность нас рассудит. Да будет ли эта вечность вообще, коли жизнь на земле заканчивается. Это не письмо, это сумасшествие — «твоя, купающая красного коня». Рискнул позвонить сам, дозвонился, но увы... На месте человека, купающего красного коня, не оказалось. Где человек? И что с ним случилось? Дело ведь не в том, что приготовить и чем накормить, а в человеческом отношении, в нормальной человеческой благодарности за добро. Анхелю и просто интересно посмотреть, как мы живем, какой у меня быт, и Губенко посмотрел, как мы живем, увидев кучу пустых бутылок и пьяных хозяев.

У Чехова: «Мало ли что и про что говоришь иногда, чтобы не обижать».

У Смехова: «Что бы ни говорить, как бы ни говорить, лишь бы оскорбить, облить помоями».

Ночью я написал по эскизам текст государственного документа на имя министра культуры Испании о создании центра театра-школы в Мадриде, и Анхель наутро был в восторге. Шадрин принял этот документ без единой поправки, связался с министерством культуры, звонит Швыдкому:

— Неужели мы не решим этот вопрос? Ну, я вычеркиваю министерство... да шучу, шучу, свяжись с министром. Я отдаю срочно на машинку и тебе на подпись.

Анхель от радости чуть дара речи не лишился. Так только в Америке бывает или в Японии... Потом мы составили еще один документ — договор о приезде его театра в Москву. «Какие дела мы сделали, Валерий!» и т. д.

Так я счастлив, что хоть как-то реабилитировал свою голову и душу перед моим учителем, и много рассказывал о себе и театре. А машина мчалась в потоке со скоростью 80 км в час, я только успевал поглядывать в зеркало и переключать скорость. Господи! Благодарю тебя!

15 июля 1988 г. Пятница

До меня вчера дошла простая, но, кажется, точная мысль, я ведь не смогу работать на даче... у меня все материалы здесь под рукой — дневники, письма, словари, книжки. А там день и ночь труба ерихонская — теща...

16 июля 1988 г. Суббота

— Откуда же у тебя взялась эта идея? Кому вырвать язык или выколоть глаза?

Он осторожно вставлял вопросы ей, зная, что прямого ответа на них не получит, но ему было достаточно и одного слова оброненного и как бы к сути отношения не имеющего, однако догадку подтверждающего.

— Вот так пришел знакомый мой и говорит: «А вы знаете, что у вашего мужа большой роман?» Разве твой знакомый скажет о тебе?

— Ага, значит, это твой знакомый?

— Наш, да какое это имеет значение, ведь это есть... любовь, любовница. Ах, как хороша!

— Нет, это имеет значение. Одно дело, когда Бортник пришел и сказал, что у него 32 любовницы и наконец-то любовь в аэробике. И совсем другое дело, когда нарушен закон о тайне переписки. Как это? Ну есть такой и международный, и человеконравственный закон: никто не имеет права читать чужие письма, рукописи, дневники. И если этот закон какой-нибудь стороной нарушается, это наказуется. И мало ли что и для чего написано, или с чьих слов записано, или от первого или от третьего лица...

В общем, мерзость. Она нарушала клятву, данную кровью, — никогда в дневники В. С. не лазить. И я опять остался с разобранной душой — влезли ко мне в душу, точат ее. А в результате нравственный верх за ним и можно оскорбиться и не разговаривать, в сторону ее не поворачиваться, на вопросы не отзываться — пусть хоть всю ночь плачет и курит. Думаю, надо сбежать сегодня в Москву. Лампу вчера не зажигал — так на меня это открытие, что она лазит в дневники, подействовало. Зачем она делает это? Что она хочет выяснить, чего найти? Ведь сюда сброс идет всяких отходов, выговоришься, отругаешься, отлаешься в бумагу-жилетку-тряпочку — и хорошо. Легче жить становится.

Вот что написала Тамара:

И что? Нравственный верх за ней. Вчера, глядя на мою маску, она сказала:

— Милый мой! Как ты запылился! — И мягко отерла мое гипсовое лицо, и стало на секунду мне хорошо, а потом я отогнал теплоту от сердца — она оборачивалась холодом к Ирбис. Что мне-то делать? И будет ли девочка?!

Первая жена — от Бога, вторая — от мира, а третья — от дьявола. Нет, не одну страницу моего романа прочитала Тамара. Она прочитала много. Все она прочитала. И, если будет девочка, я вспомню Маренго.

Она временами выходила на веранду плакать. Но я ведь тоже плачу, оттого что не могу без Ирбис жить. Но я не могу и без Тамары жить. Кажется, лет 15 назад я что-то похожее записывал.

Каким образом разрушить в 47 лет этот налаженный быт — стоит машина, стоит дача, внизу ругается с кем-то Сергей. Ему еще долго расти, растут вишни, растут яблони. «Я думала, мы вырастим Сережу и умрем вместе, что же ты наделал, Валерочка». Так оно и будет, Тамара. То, что мы умрем все.

17 июля 1988 г. Воскресенье отдай Богу

А знаешь ли ты, мой милый барс, что я тебя боюсь. В самом прямом смысле — я боюсь твоей молодости, твоей красоты, твоей безукоризненной речи. Не испорченного ни манерностью, ни кокетством, ни жеманством твоего ума, твоей легкости. У тебя удивительная речь и по дикции, и по тому порядку слов в предложениях простых и распространенных. Я боюсь твоего совершенства. Даже не так, я боюсь, что ты скоро разочаруешься во мне и перестанешь любить, или я так быстро буду стариться от ревности, что ты бросишь меня скоро. Если бы я чуточку был увереннее в себе, я бы вспомнил про Маренго и разорвал ошейник. Даже если бы твой ошейник мне помешал, я перегрыз бы и его. Но я не уверен, что ты будешь любить меня после того, как ты все потеряешь, а что приобретешь взамен, какой титул, какую корону? Так и потечет у нас жизнь параллельно. Где-то будет жить артист Золотухин, по странному обстоятельству бросивший пить, по просьбе Ирбис.

Исплакался в церкви — молился за обоих, и душа рвалась на части. Тамару батюшка попросил покрыть голову платком.

А плакал я о том, чему не суждено свершиться, и только память останется о ней, что бросил пить.

Швыдкой в «Советской культуре». Что это за словоблудие и страшный повтор в названии «Пространство трагедии», это кто-то посмеялся над ним. Под таким названием была рецензия в «Московской правде», но куда интереснее и талантливее. А здесь и терминология взята у Велихова напрокат. Я понимаю, почему я сижу взаперти у телефона, с закрытой дверью. Все надеюсь, а вдруг позвонит Ирбис?

Анхель уезжает завтра. Утром у Шацкой прощальный завтрак.

19 июля 1988 г. Вторник

Проводили вчера Анхеля с семьей в Мадрид. Обедали у Шацкой, туда и позвонила Ирбис и спросила:

— А почему — Ирбис?

— По кочану.

— Не груби... почему — Ирбис?

— Иди посмотри в энциклопедии.

— Иду. — И повесила трубку.

Неужели обиделась?

Потемнели у баньки стены, Покосились у дома крылечки... Вот еще для рассказа тема, Вот еще одна Богу свечка. Где хрустальные реки синие Васильковыми бредят искрами, Имена такие красивые, Даже если Исток, то Быстрый.

От рецензий на «Годунова» неприятный, досадный осадок — тенденция прослеживается четко в отношении группы Любимова, и потому, зная мою конфронтацию, хвалить они меня не будут. Впрочем, радуйся тому, что грязи не льют. Уж он им дал материала, пищи и слов с лихвой на репетициях. И хочется Гаевскому <Гаевский Дмитрий — театральный критик.> сказать: «Эх, Дима, Дима...» А впрочем, пошли они все... «Жалко только волю да буланого коня». Напишу сейчас письмо Л. А. и переменю печаль на радость.

20 июля 1988 г. Среда, мой день

Не надо отклоняться от первоначального замысла. Ирбис влетела в жизнь, в сюжет, она поможет мне, моя м-м-милая; как я скучаю, как тоскую, как люблю ее. И — от всего тошнит. И все-таки «Родословная», а все остальное — притоки. Надо ложиться спать, утро вечера мудренее.

Зачем я оставляю открытым дневник? А вообще-то невозможно, нельзя с женой жить и писать, невозможность остаться одному, возможность быть всегда подсмотренным и прочитанным угнетает, бесит, не дает покоя.

21 июля 1988 г. Четверг

Как это скверно и тошно, что я не могу быть один. Всегда в общежитии с кем-то — с женой. Сидит, читает, и я не могу ничего делать, раздражает все. Как я не дождусь, когда уеду в Венгрию, уж я не говорю о Волгограде, пребывание в котором совпадает с началом Успенского поста.

Я хочу, чтоб стекольный шрам на плече сохранился на всю жизнь, как память твоей заботы и прикосновения рук твоих ласковых и умных. Мне надо над рукописью думать, а видишь ли ты, чем я занимаюсь. Но у меня одна надежда. Поскольку рукопись связана с ранее написанным рассказом «Похоронен в селе», а село это в Венгрии, и могила моего героя Вани Зыбкина там, я еду в Венгрию. И надеюсь его могилу братскую большую найти, посетить и фотографии сделать. Думаю, это посещение даст мне дополнительные эмоции и идеи новые к осуществлению моего замысла, поэтому я не очень переживаю, что ты не отпускаешь меня, и я держусь за тебя, как черт за грешную душу. Авось да милует меня Господь когда-нибудь и пошлет вдохновение и разум.

Мне хочется написать о выставке импрессионистов, где мы бродили уже влюбленными и между нами были тайны, как у маленьких, только начинающих любить, но не знающих еще, как им быть, как вести себя — а так можно говорить, а так смотреть не грех?

Слушай! Играет гармошка, и бабы поют частушки!!! Что это? Есть еще разве? Странно, даже сердце заходило, есть еще где-то гармошки в России и кто-то еще знает частушки. Сегодня праздник и народ гуляет. Ах ты, черт возьми, как хорошо! «Мудрость жизни христианской в том и заключается, чтобы не быть требовательным к людям». Свящ. Ельчанинов.

22 июля 1988 г. Пятница

Чтоб ей было хорошо. Все, что происходит теперь с его организмом и телом — всюду и везде присутствует потайная мысль: чтоб ей было хорошо. Пьет ли козье молоко, чтоб сила была, чтоб ей было хорошо — ведь надо же не 47-летним, а 27-летним быть. Для этого он грецкие орехи с медом употребляет, чтоб ей было хорошо. Для этого он водку бросил пить, чтоб ей было хорошо, чтоб она еще раз, еще несколько раз сказала ему со стоном:

— Спасибо! Какой же ты мужчина сладкий. Мне никогда не было так хорошо...

Он сжигает себя на солнце, чтобы загар скрыл синюшность ног его, чтоб, если случится раздеться на Волге, то перед ней, молодой оленихой, ему не было бы так стыдно за свой возраст далеко не юный. Он комплексует и компенсирует. Что-то, кажется, начал я сегодня писать — куда все повернется, не могу и предположить даже...

23 июля 1988 г. Суббота, дача, утро

Мне только не надо злиться и раздражаться на Тамару, она-то ведь, бедняга, ни при чем. Она вдруг нет-нет и заплачет, потому что видит в моих пустых для нее глазах тоску по другой. А скрыть я не могу, не умею и не хочу. Поэтому, как только она затрагивает эту тему, я в воду и уплываю далеко.

— Валера! Ну не мучайся, уезжай к ней. Я тебя отпускаю, я же вижу, что ты не хочешь меня видеть, отворачиваешься от меня постоянно. Я раздражаю тебя своим присутствием, каждым словом, каждым прикосновением. Иди к ней... Разлюбил одну — полюбил другую, еще лет на 15. Для тебя это срок роковой, через 15 лет тебе надо поменять коней. Но я-то тут при чем? Беда в том, что я только тебя люблю. Как хорошо прочитать иногда старые письма.

Господи! Спаси и помилуй меня, грешного! Господи, пошли спасение и спокойствие духа, талант покинул меня, вот в чем дело, и я компенсирую потерю его в любви к Ирбис.

Но Тамару нельзя оставить одну, надо спуститься к ней, успокоить ее и попробовать прогнать печаль. К портрету Набокова пришпилил я бабочку и шмеля. Бабочка четвертый день приколота и, как только рядом зажужжал, барахтаясь, тщетно стараясь соскочить с иглы, шмель, она зашевелила усиками и крыльями затрепыхала. Она услышала похожую агонию рядом. Не похожи ли и мы с Тамарой на эту пару, к одному столбу пригвожденные, и как бы ни пытались огрызаться или достать друг друга зубами или пинками, сколько бы ни лягались, от столба этого, из хомута-ярма одного освободиться — не в нашей власти.

Не быть требовательным к людям — да, это трудно. Куда как проще не быть требовательным к себе, в чем мы и преуспеваем весьма гораздо.

Тамара насобирает горсть земляники и несет мне: тебе надо, кушай, кушай, у тебя молодая девушка... Какую-то форму идиотизма все это принимает, или приняло, или начинает принимать. Тамарка все чует...

Что-то должно случиться, и справедливость должна восторжествовать. Смехов и Филатов (Славина больна) должны быть наказаны, они должны понести ответственность за свои слова и поступки. Я читаю дневник и вновь и вновь поражаюсь Эфросу. Сколько там было чистого, правого дела! Чем она мне отольется? Чем бы она ни отлилась. Я благодарю Бога, что это случилось. Хоть пить бросил, хоть стало перед кем-то стыдно. Теперь, что бы ни делал, озираюсь на Уфу. Господи! Пошли ей здоровья и спокойствия душевного. И все-таки, когда я прихожу на пруд, я ловлю на себе любопытные взгляды — вопросы. Почему он здесь, в разгар съемочной страды, его что, больше уже не снимают, он что, вышел в тираж? Ведь ни одного киноартиста на дачах, кроме Золотухина. Он что, надоел, не нужен никому... так, мне кажется, обо мне думают люди. И признаться, мне неловко делается, потому что все это похоже на очень большую правду.. Главное — участвовать! А я — не участвую, вот в чем драма. Но я пишу, пишу, и я действительно напишу...

25 июля 1988 г. Понедельник

День памяти В. С. Высоцкого. Зайти поклониться на кладбище и к Нине Максимовне.

На почте ждала меня радость. И как это я вдруг учуял? Раз что-то кольнуло, и кто-то сказал: «Иди! Иди на почту, пока не закрылась. Сегодня воскресенье, и твоя почта работает, а завтра у них выходной».

Я пошел. И вот тебе раз. Много звонков я вчера сделал, но никто мне не сказал про «Солдатушек», кроме матери Матрены Федосеевны. Ну и Полока, которому, как он говорит, звонили интеллигентные люди и говорили, что программа удачно составлена...

С Олегом в Ждановский райисполком — к Попову В. А. Беседа многообещающая, сегодня мои коллеги по кооперативу должны отвезти необходимые бумаги. Но почему-то не тревожатся они моей подписью.

Проехали по Ульяновской, смотрели особняки заколоченные, вот бы взять...

Ревность. Нет, не тогда Тамара ревновала, когда скандалила, поливала Шацкую, называла белой молью и прочими официантскими эпитетами, всякую оскорбительную чушь про нее и меня выискивая и подбирая. Нет, то была, как я теперь понимаю, ревность к плоти. Шацкая вызывала в ней активное неприятие, хотя умом и глазом Тамара не могла не понимать, что та красавица и большинство скажет: да, вот эта красивая, белая, высокая, и на нее только слепой не обратит внимания. И тут Тамара занималась соперничеством, так сказать, визуальным — при моем молчании, иронии и т. д. И другое совсем, когда она вдруг поняла, что я влюбился. Все эти пути-перепутья страсти, привязанности, поиски и нахождения немыслимых подчас путей для слияния тел, ей эти взлеты и падения знакомы, она через это прошла со мной же, когда я был еще «Шацкий» и даже «Сабельников». И вот тут, мне кажется, она поняла, что я влюбился, и, если это запустить, это может затянуться еще на 15 лет. И она заплакала. Она поняла, что скандалом вряд ли это исправишь, разумом она дошла. Она, скорее, стала сходить с ума, и это для нее был верный знак — сигнал, что тут беда... это не исправишь, не разрушишь. Она стала чрезвычайно внимательна и чересчур заботлива. А уж с салатами совсем до чудного наивно, она соревнуется с «молодой и красивой», изобретая все новые и новые компоненты для салатов. Но и это не главное. Она преобразилась — такая чуткая, ласковая, деликатная. Что это? Откуда? Она не хочет отдавать меня никому. Она не скандалит, не шумит — она действует интуитивно, по-звериному и совершенно безошибочно.

Я наблюдаю за собой и что-то замечаю. Опять мне хочется написать письмо Ирбис, но я не могу этого сделать, пока не напишу Тамаре, жене. И вот я пишу жене, должен и пишу. Я пишу это письмо крупным шрифтом 4 часа, а Ирбис закончила работу и дома уже.

Боль по Эфросу не утихает. И чем больше успехи любимовского дела, и мои в том числе, тем острее чувство несправедливой кончины, внезапной и безвременной Анат. В. И здесь никакие слова не помогут, он не ответит спектаклем, чем, собственно, единственно и может быть защищен от ударов судьбы и критики режиссер.

29 июля 1988 г. Пятница, поезд

Ну вот, стало быть, мы в Венгрии, на территории военного городка. Как бы так действительно научиться, чтоб каждый новый день каждое новое обстоятельство воспринимались как провидение, как подарок судьбы, и научиться радоваться этому. И быть веселым.

31 июля 1988 г. Воскресенье

Нет, этого нельзя допускать, чтоб день без строчки. Вчера столько было времени свободного.