Если Лермонтов родился в 1814-м, а я в 1941-м, то умру я в 2014-м, то есть 73 лет. Значит, 20, даже 19 лет жить мне осталось. Хватит.

25 февраля 1995 г. Суббота

Прекрасно принял меня Вольский. Написал я ему бумагу с просьбой помочь храму. Вовремя сказал о фонде и бумаги ему оставил.

Он тут же предложил грамотную финансовую идею — открыть параллельный счет фонда в надежном банке и положить деньги на этот счет, чтоб они работали, а потихоньку отчислять с процентов на строительство. Потому что всю сумму они не потратят сразу, а будут воровать и разбазаривать.

И таким образом я как бы убил двух зайцев. Или хочу убить.

Трушин, Агропромбанк. Тут же я позвонил Косте и озадачил его.

Вольский сообщил: «Твой „друг“ Губенко второй месяц лежит в больнице с неутешительным диагнозом». Губенко, прости. Что же это такое?! Надо торопиться писать роман.

Время уходит, и п... может подкрасться незаметно. Достаточно одной аварии.

2 марта 1995 г. Четверг

Убит Листьев. Все акционирование Останкино, рекламные структуры... Так и не пришлось мне с ним встретиться в кадре. Его все любили. Это была наша «звезда № 1». Господи!

«Послание одного сердца к другому» — так можно охарактеризовать нашу с Ленькой переписку. «Ужасный век, ужасные сердца...»

Почему-то нет звонка, а я жду, жду...

Антипов:

— Отменяется?

Любимов:

— Чтобы отменилось у меня?! Для этого надо меня убить.

Здесь многое, если не все. Отменить ему что-нибудь почти невозможно — премьеру, спектакль, жизнь...

3 марта 1995 г. Пятница

Теперь — театр. Я приезжаю раньше на полчаса, чтобы переодеться, расположиться, сделать какие-то звонки и дела до репетиции... а главное — почему-то я жду, что мне кто-то важный позвонит и предложит выгодный контракт или сценарий. Вот опять с 15 марта убрали из эфира мою передачу «Русские», то есть «Россия в лицах». Убрали до трагического события с В. Листьевым.

Беда в том, что в гримерной, где я пытаюсь думать и писать, не отключается и не регулируется трансляция. Идет все время отвлечение, ухо ловит репетицию, ухо приковано к сцене, к происходящему на репетиции.

8 марта 1995 г. Среда, мой день

«Церковь должна быть началом разума, культуры, образования, цивилизации». В. Шаламов.

9 марта 1995 г. Четверг

Интересный вопрос, говорящий о многом: «Валера, а тебя знает Алла Пугачева?» Эталон популярности: если «да», значит — все, есть она. «Его знает сама Алла Пугачева!» Дальше ехать некуда. Достиг. Снимите шляпу: его знает Пугачева.

Почему Любимов молодой? Потому что он не живет прошлым. Он его не очень помнит. Он живет настоящим и будущим. В этом он — женщина. Мы же отстаем от него в энергетике, мы все немножко староваты, а он — нет.

11 марта 1995 г. Суббота

Любопытный текст я сейчас из телепрограммы выпишу. «Подсчитайте ваш доход к 1 апреля — это не шутка! — чтоб потом не сесть в тюрьму. Налоговая инспекция заканчивает период добровольной сдачи деклараций о доходах, и если у Вас есть побочные заработки, то это значит, что Вы уже занесены в ее картотеку». Во, бл...

Неужели народного артиста возьмут за жопу за то, что он купил «Москвич»? На какие, спрашивается, доходы при нынешней ситуации? Ответ очень прост — на валютные сбережения, заработанные в Вене, Германии, Париже, и в долг. Одолжил. И теперь буду расплачиваться гонораром и суточными, что даст Греция.

Тамара спрашивает:

— Что случилось? Что переменилось? Почему ты так безбоязненно, зная, что я могу прочитать, все пишешь в дневник — как, и где, и по скольку раз вы трахаетесь?.. Чтоб ее машина переехала, я так желаю, чтоб она заболела чем-нибудь и сдохла... Так почему ты это все пишешь? Раньше с Шацкой ты так все зашифровывал, что три сыщика не поймут, а сейчас — такое откровение!

— Так! Да потому, что когда я понял, что ваша страсть к чужим секретам, письмам, дневникам неизлечима... Пьяная, особенно в начале запоя, вы все равно откроете мою тетрадь и найдете нужную страницу и число подозреваемое и выводы следственные сделаете, вы понимаете? Так что же мне шифровать... Я назло вам пишу больше, чем то на самом деле было. Жизнь у меня подходит к закату — откровением этим и фантазией я щекочу себе нервы, я горячу себя... Вы не заметили, например, что чем чаще хожу я в храм и молюсь, тем дома лучше атмосфера, и даже стали цвести цветы, и Сережа подобрел и откровенничать стал. Да, отчасти графоманил, но это меня успокаивает и в собственных глазах поднимает. Даже то, что я молитву 10 раз читаю, стоя на голове, пользу приносит. А в молитве я прощаю, например, Глаголина, что он упустил Илюмжинова.

Нет, я не произносил такого монолога (кроме первых двух фраз). Но суть не в том. Она ошибается. Я не все пишу, к сожалению. И не могу всего писать, и не умею, иначе это имело бы заранее грандиозный успех. Например, она ей желает, чтоб ту машина переехала, а та — чтоб мое паршивое семейство провалилось... фифти-фифти получается. А я думаю, что Тамарка ей должна спасибо сказать, что столько лет та дает мне силы. А та Тамарке в ножки поклониться, что спасает Тамара меня и дом. Что-то подобное, невразумительное, но туда, в этом направлении.

Наблюдение: «Я не люблю, когда мужчина плачет». Сказано про меня, когда я в прямом эфире говорил про Влада Л. Но я должен сделать одно признание. У меня была для себя задача, задание такое, да простят меня Бог и Влад. Когда я думал в машине, о чем буду говорить, у меня перехватывало горло, и я порешил, что хорошо бы это состояние психофизиологическое перевыплеснуть в эфир-экран. Тогда, чтобы я ни сказал, слезы оправдают все. Задание актерское, куда от него денешься. А еще сетовал после эфира — не шибко заплакал, не увидит зритель слез, не поверит в искренность. Ан нет, заметили! Стало быть, задание я выполнил, а это еще раз лад со своим ремеслом. И слава Богу. Вы говорите «не люблю плачущих мужчин», а это плакал артист. Да простит меня еще раз Листьев Влад, убиенный.

12 марта 1995 г. Воскресенье

Осенью 94-го года надо было отметить наше с Тамарой 20-летие. Лучшей не надо мне жены. Может быть, и есть лучшие жены, но применительно к моей индивидуальности, характеру и уродству — не надо. Она верная, терпеливая и, как всякая истинно русская баба, прощающая. А что мне надо? Всегда свежее, выстиранное белье, ухоженный дом — Зоя все восторгалась: «Какая же у вас чистая ванная, какая у вас чистота!» — накормленный и ухоженный Сережа.

ПОЧТАРЬ (Рассказ голубятника)

Он сел на нашу крышу с часами на ноге. Все так и обомлели. Тогда у всех были сараи, у всех голубиные стаи. А он сидит, такой крупный, мышцы сильные, грудь крутая, и часы на солнце сверкают. А тогда, в 50-х, за часы убивали, часы снимали, в трамваях сдергивали — ценность была большая. А тут на ноге у голубя... Стали его заманивать. Коноплю жареную сыпать, семечки, просо — не берет. Долго за ним охотились. Хотели сачками... Подберутся, а он чуткий, несколько шажков сделает в сторону. Испугать боятся — улетит. А часы взять охота. А он не улетает — видно, отдыхает. Его, видно, кто-то на спор запустил. Спор — святое дело. И тут один придурок вышел с ружьем, как бахнет в него. Но от него потом все отвернулись. Народ не любит таких. Убил почтаря и часы взял. А они, почтари, летают далеко. Вылетают они, как правило, рано утром, высоко. Отмахают свою тысячу и ищут место для отдыха. Сядут, жируются в хлебах, часа два отдохнут и снова в путь. Часам к 5 опять устанут и выглядывают себе место на ночлег, но с кормежкой. Ночь спят, с рассветом в путь. Уважаю я эту породу. С часами летать тяжело. Вот он и сел отдохнуть. Не долетел до крыши своей. А мой отец на хромовые сапоги у пивнушки, помню, поспорил, что его голуби вернутся домой и их не заманят, не изловят. Километра за три... Пришел домой, выбрал чистую пару и туда, к тем сараям, с кем спорил. Мы, пацаны, тоже бегом туда — спор серьезный, на хромовые сапоги. И вот отец запустил свою пару. Те своих подняли, все стаи в небо. Не разберешь, где свои, где чужие. Отец своих из виду потерял. Разве можно в этой метели голубиной понять, разобрать, различить? Посадили они своих голубей. Наших нет. Побежали домой, а они дома, чистая пара. Выиграл-таки сапоги.

13 марта 1995 г. Понедельник

Мой план проплыть по Волге, по городам-героям, находит отклик.

А главный город — Ярославль, где родился Ю. П. Любимов — родина героя.

18 марта 1995 г. Суббота

Фонд «Фарватер». Почему не может заработать фонд? Потому что нет такой девицы длинноногой, белокурой, остроумной и веселой, которая могла бы банкиров обаять и на разных языках с ними разговаривать. Деловой, но легкой... не легкомысленной. С ней пошли бы мы 30 марта к Матвееву в «Русскую тройку» на презентацию и там мы познакомились бы с банкирами и банкиршами. Они бы пожалели меня и голодающих артистов и перечислили бы мне на счет «Фарватера» 100 млн. рублей, которые бы под 150% я отдал бы Гольдману в его банки. И за год заработал бы вдвое. Вот такие мечты.

Когда я жил так, чтобы не бояться, что прочитают мои дневники, письма, не залезут ко мне в карман или в душу? Да никогда я, в общем, так не жил.

Что ужасно и даже непонятно... оторопь как-то берет. Вот Любимов больше месяца в Москве, а мы никуда не продвинулись в вопросе возврата театра или какого-то общественного интереса к нам. Ни одного человека — друга театра не появилось за это время в наших коридорах. Исчезли и поклонники. Нет Карякина. Почему-то я подумал: встречался ли он здесь и захочет ли с ним встречаться Солженицын? Вообще — где писатели, поэты, где друзья театра?!

19 марта 1995 г. Воскресенье — отдай Богу

Надписал книжку Е. С. Матвееву, а он мне за то комплимент отвесил: «Я тебя в „Юности“ читал... Я тебя после Шукшина первым считаю».

21 марта 1995 г. Вторник

Я переписал на всякий случай этот документ, чтобы потомки, разбирая посмертно мои бумаги, знали, что с таким письмом я обращался в Союз промышленников и предпринимателей. И что из этого получилось.

Я сетовал, что Любимов не встречается ни с кем, и вот в четверг его принимают Солженицын и Г. Попов.

23 марта 1995 г. Четверг

Любимов:

— А в театре стало лучше (чихнул), ты заметил? Потому что медитируем.

— Потому что вы в театре, — сказала Шкатова.

24 марта 1995 г. Пятница

Поездка с Любимовым в С. Посад. Открытый, прямой эфир. Очень, по-моему, хорошо он его провел.

Смешно про меня шеф говорил:

— У него своя теория, что он — второй... Подфартит приличная роль — он сыграет... А назначат на другую, он так обставит, что уклонится, уйдет, отказываться не станет, а играть не будет... Кузькин, одним словом. Он не просит главную роль, опасается: дадут, а он не справится.

Он изложил мою теорию довольно верно, но в его словесном и интонационном оформлении это выглядело очень забавно, смешно. О себе слышать со стороны, в третьем лице?..

Например, такую он вещь сказал:

— Зря я ввязался в политику, когда вернулся, с Горбачевым... Надо было просто заниматься своим делом в 89-м.

25 марта 1995 г. Суббота

Среди немцев друг Любимова Саша — мой земляк, из переселенцев. Называет Акутику — стекольный завод, Бийск — Быстрый Исток, Буровлянку, Уч-пристань. Я от неожиданности завопил: «О-о-о!!» Оглянулись гости, испугался посол, зашикал Любимов, а у меня восторг вырвался — каких я земляков встречаю, то калмыки, то немцы. Господи! Спасибо товарищу Сталину!!

Бердяев о русском человеке: качание вечное между свинством и святостью.

«Мне так часто хамят, что я называю это деловыми отношениями». Чечельницкий на «Единственной».

26 марта 1995 г. Воскресенье

Шандор как-то сказал Шкатовой:

— Любимов так грубо разговаривает с женщинами, что всякий уважающий себя мужчина должен сделать ему замечание.

А он замечание делать старику не может и поэтому не приходит. Ему неловко присутствовать при этом.

Панину разбили машину. Баба с ребенком въехала в него и всю левую часть, крыло, две двери... Зачем-то я по доброте свою машину предложил, дескать, бери и катайся. И он приехал в театр и взял. Но у меня ощущение, что он виноват — никогда не уступит, не пропустит. И тут не пропустил женщину с ребенком. Это ему и гаишник заметил. А Панин поехал в троллейбусный парк свидетелей собирать. Зачем я ему с утра такой подарок сделал? Бойся первого порыва — он благороден.

27 марта 1995 г. Понедельник

Сегодня тень театра и день рождения моей тещи, Марии Александровны. Дала Тамара телеграмму.

Надо же, какая описка — «тень театра»! В самом деле от нашего театра осталась тень, и ничего другого.

28 марта 1995 г. Вторник

У Шкатовой сведения, что в стане Губенко полное разложение. Жукова пьет, Лукьянова стоит за буфетной стойкой, Нинка при больном Леньке, а Колька не пользуется авторитетом. Разложил и не созидает.

А мне говорили, что они вынашивают план объединения под началом Губенко. Потому что на сегодня Любимова нет, он никто, Немо. А они ждут только его отъезда. Для тех, кто варит кашу, и Губенко — уже отыгранная карта, они под объединение... Завтра мы проснемся, а здесь — казино, кафешантан.

30 марта 1995 г. Четверг

Денис:

— Нет, папа, мама не хочет, не разрешает Любимову Никите встречаться с Леней — он болен, не хочет видеть никого. Старец, архимандрит Кирилл сказал Лене, что, если он все бросит и свое сердце Богу отдаст и полностью уйдет в церковь, — мама спрашивает: «Что, в монахи, что ль?» — «Да не в монахи, а все оставить, сердце и любовь отдать Богу!» — то он вылечится и будет совершенно здоров. Но даже ради спасения физического не смог это сделать. Такие авторитеты не смогли его убедить, а что я... со своими жалкими... со своей немощью... Нет пророка в своем отечестве. Я для них... Мне очень тяжело с ним разговаривать.

31 марта 1995 г. Пятница. Театр, репетиция

Вчера — презентация Славянского фонда в «Русской тройке». Первая тусовка в моей жизни.

Огромное количество богатого народа, при свечах. Странное ощущение — эти люди собираются помогать детским домам и приютам... Сколько стоит этот бал?

Сегодня с Паниным в «Автоплане» выбирали автомобиль. Выбрали цвета «мокрый асфальт». Руслан Георгиевич выбирал. В среду будем получать и фотографироваться. Заключили новые контракты. Заплатили по 518 тысяч. Я думаю, пока катаюсь на новом автомобиле, заработаю за три года на этот контракт. Продам старый, на вырученные деньги куплю гараж-»ракушку» и сделаю антикоррозийку.

2 апреля 1995 г. Воскресенье

В режиссуре Любимова, в его личности, в его воздействии на актеров есть мистическое начало, которое заложено в его колоссальной энергии, и он, растрачивая ее, тем заряжает актеров, заряжает действие, наполняет ею текст и мизансцены... Это тайна чрезвычайная. И тот, кто берет эту энергию, впитывает, черпает, кто ей открывается, подчиняется, впускает в себя — тот выигрывает. Но это тоже надо уметь, на это тоже надо решиться...

3 апреля 1995 г. Понедельник

Свидетельство. На актеров упала конструкция. Версия Любимова:

— Я дико закричал, помню... крик был слышен на площади. Прибежал из кабинета перепуганный Дупак: «Что случилось?» — «Кого убило?» — спросил я. На мой дикий крик сбежались люди.

Шопен:

— Что он врет?! Никакого крика не было. Все произошло в тишине. Было слышно, как рвались веревки... Когда всех накрыло, шеф тихо спросил: «Кого убило?»

Золотухин:

— Я помню, я сидел на галерке, на балконе нашем, и видел, как падала конструкция, один конец, другой... В тишине Любимов спросил: «Убило кого?»

Почему Любимов «помнит» дикий крик? Что он хочет этим сказать? Быть может, он и хотел закричать, и крик мог быть, но его не было, потому что был ужас, оцепенение — и это правда, это по правде психологической и физиологической... Закричать могла слабонервная девица, случайно при этом оказавшаяся. Да и то вряд ли. Кто мог сообразить в этот миг, что падает и чем оно опасно.

5 апреля 1995 г. Среда, мой день

Как рассуждал мой коллега по фонду Сорин Константин Борисович: «Оля с иголочки одета, ездит на дорогой машине. Откуда она появилась? А не заслана ли она стороной Губенко? Почему, зачем она задает такие вопросы адвокатам, так тщательно выспрашивает и вникает — она же не юрист?.. Коммерческий директор в бюджетной организации, за 400 тысяч. Что-то тут не так. Так просто она не пошла бы на эту должность. У нее далекие цели. Я хочу ее прощупать со своей стороны, и, если я пойму, если я увижу...»

8 апреля 1995 г. Суббота. «Як-42». В Саратов

Митрополит Питирим как-то не очень общается со мной. Кажется, он чувствовал, что за час перед этим Любимов представил его как кагэбэшного услужителя Тане, что приехала за мной.

10 апреля 1995 г. Понедельник

Лебедь. Глупость — это не отсутствие ума, это такой ум.

Ельцин. Наш пчеловод (вечно опухший).

Да, не хотят со мной разговаривать, и с Любимовым Вольский встречаться не стал, сослался на отсутствие времени. Ну что же, попробуем подежурить в офисе у него 12 апреля, что-то это принесет... А потом напишем гневное письмо и ему, и патрону Вольскому. Так нельзя со мною обращаться, хочу сказать я им. А кто ты им?! Просящий деньги — раз, и хотящий за счет их миллионов получить свой — два.

18 апреля 1995 г. Вторник. «Ил-86», летим в Афины

Я выучил три стихотворения Бродского. Я думаю: «Неужели я увижу „живьем“ этого человека, моего ровесника, поэта грандиозного и личность не семейную, частного человека?»

Мужики мне виски склянку подарили. А я не пью, но это для них неважно. Пока не пристают. Что же мне делать с фондом, с храмом? Но это все полбеды. Что мне делать с романом, который я пишу на Нобелевскую премию? Не пишется. Но Греция должна способствовать. В Италии я написал об Эфросе.

А хорошо, что я не пью? Хорошо. Страстной вторник, но молочную пищу ем вовсю. Дать мужикам по книжке? Джентльмены, скажите ваши имена. У меня в сумке четыре экземпляра, мужиков трое. А вдруг это бизнесмены, и они построят мне храм?..

19 апреля 1995 г. Среда, мой день

Рукопись достал и вписал вычитанное у Розанова: «пошатнутые биографии» — это наши с Филатовым биографии — и «не помню я, чем кончилась война, и кто победил не помню» — это про нашу с ним дурацкую войну, где биографии пошатнутые. Если б не его болезнь, он мог бы сделать еще много интересного, индивидуального.

20 апреля 1995 г. Четверг

«Вишневый сад» стал причиной разрыва двух великих режиссеров. Причина примитивна — ревность. Повод смешной, глупейший: «Он не выполнил моих замечаний, тогда зачем соглашался с ними?» В чем эти замечания состояли, толком не знал никто... Одно ясно, Эфрос пренебрег ими, сказав, что Любимов ничего не понимает в Чехове, а сам Любимов громко и неоднократно заявлял везде и всюду, что пьес Чехова он не любит, вот рассказы — да, дело другое. Ну так зачем же вмешиваться? На правах главного режиссера? Но соперничество и здесь было налицо. Разные режиссеры, разные методы, разные индивидуальности, да, безусловно, разные. Но так ведь и характеры разные, и воспитания не одинакового. Тогда правы те, кто говорят: одному нравится арбуз, а другому — попадьева дочка. И пошло-поехало. Ссору было не унять. Ссора вышла за двери театра и вошла было в двери Управления культуры. Но и у Эфроса там были свои дружки, не только у Любимова. На премьере «Вишневого сада» толпа снесла на «Таганке» двери. Успех превзошел ожидания. Ссора бывших друзей тому немало способствовала.

— Как чувствует себя А. Г. Шнитке?

— Плохо. Четвертый инсульт. Я понял только одно: он не хочет жить, он хочет туда... Я понял, что он жить не хочет. Он показывает туда и закрывает глаза. Воли к жизни нет.

Никто не помнит, что сказал Эфрос на 60-летии Любимова. Боровский: «У него (Любимова) фантастическая память... Но память на отрицательное».

21 апреля 1995 г. Пятница

Статья «Любимов как преподаватель русской советской и мировой литературы». Где-то это может соперничать со Сталиным — языкознание или что-то в этом роде.

После смерти Эфроса в газетах появилось сообщение, что Любимов отказался комментировать смерть своего преемника. Позже он скажет, что Эфрос совершил большую ошибку, придя на «Таганку», в это место, замешенное на крови. Какую, чью кровь он считал? Какую-то кровь кому-то отдал и Филатов в борьбе за Любимова, за Мастера, за дело его. Они поссорились из-за «Вишневого сада». Вольно же было Любимову пригнать такого Мастера к своему горну, к своей домне. Вот он и отлил пирог. Не понравился?! А зачем звал? На что рассчитывал? И зачем затеял публичную ссору? А снять спектакль не мог — скандал. Да и успех у публики, у критики и внутри труппы. И вот результат: когда одна машина стояла у подъезда, другая разворачивалась и уезжала прочь. Если у театра стоял «Ситроен», мы знали, что в театре Любимов. Если стояли «Жигули», мы знали, что в театре Эфрос. Они избегали друг друга долгое время. Хотя Высоцкий три раза сводил их в своей гримерной, чтобы они помирились. Нет, далеко зашло, далеко. И вот «Таганка» празднует 60-летие своего создателя. Предстоят гастроли в Париж. Гастроли организуют и поддерживают коммунистические структуры. Любимов награждается Орденом Трудового Красного Знамени. В театре шумно. Труппа сидит на полу, на афишах знаменитых любимовских спектаклей. Праздник, победа, удача, впереди — Париж, огромное, месячное турне. Бренчат гитары, работает дешевый ресторан. Это актрисы под капусту и соленые огурчики наливают именитым гостям по шкалику водки. Пьянство коллективное еще не запрещено. Любимов разгорячен. Только что знаменитый поэт Вознесенский преподнес юбиляру огромного глиняного раскрашенного Петуха Петровича. Держит его в руках, говорит разные слова и заканчивает: «Чтобы в ваших спектаклях никогда не было пошлости и безвкусицы!» — и расшибает вдребезги Петьку об пол... Лихо! Лихо! Мало кто понял метафору, но — лихо. Может быть, Андрей Андреич намекал Мастеру на живого петуха, появляющегося в «Гамлете»... раздражал его живой петух в трагедии Шекспира или просто ради хохмы? Подвернулся ему где-то на базаре петух огромный, глиняный, и решил поэт пошутить — ради красного словца Андрей Андреич и поэму мог загнуть. Но вдруг среди грома, шума и веселья образовалась та самая звенящая тишина. Она образовалась не сразу, а с первым шепотом-известием, что по маршу лестницы поднимается Эфрос и с ним два-три его артиста. Эфрос поднимается в логово к своему врагу, сопернику, жуткому скандалисту. Он поднимается... он приближается. Театр замер, обмер... что-то будет, что, думали все, может выкинуть в первую очередь Любимов — вот чего боялись знающие о конфликте. Эфрос подошел близко и тихо-тихо, но точно ставя слова в ряд образной формулы произнес: «Юра, я хочу в этот день подарить тебе то, что ты так не любишь и что так хочешь и стремишься иметь» — и подает ему старую книгу. Юра разворачивает и читает: А. Чехов, «Вишневый сад». И Юра поплыл. Он заплакал. Хотя он ненавидит у мужчин, у артистов слезы. Слезы — это сантимент, который надо задавить сразу, как гаденыша, в зародыше.

«Не помню я, чем кончилась война... Кто победил — не помню». Должно быть, Эфрос. Через десять лет после того, как «Таганка» «Гамлетом» взяла в Югославии Гран-при, Эфрос сделал дубль и взял Гран-при «Вишневым садом» на Таганке. К сожалению, уже без Высоцкого. «Милый Телемак, Троянская война окончена. Кто победил — не помню. Должно быть, греки — столько мертвецов вне дома оставляют только греки».

Почему Любимов изменил свое отношение к Вознесенскому? Не потому ли, что ему объяснили и прочитали Бродского, а Бродский — против всех поэтов Совдепии? «А я с ним. И с Максимовым». Почему не рассказывает Любимов о своем визите к Солженицыну в Москве? Надо завтра попытать на этот счет Боровского. И ходит, кстати, рядом Боровский по земле, просто гений, простой театральный гений, связавший жизнь свою с Любимовым.

Как-то в машине моей, в «Москвиче», при Панине Любимов сказал: «Ты со своими записями умней становишься». То есть он хотел сказать, что, записывая за умными людьми (за ним, к примеру), я сам становлюсь умнее. Ну что же, пусть будет так. Я становлюсь умнее? Не знаю, но что так писать не умею, как раньше, когда был глупее, — факт. Я был смелее и... всё. Смелее. Сейчас удовлетворяюсь быстрее, смиряюсь. Но, слава Богу, миновало меня то состояние, про которое точно Беляев подметил: «Несостоявшееся, отсюда жалкое, все критикующее, самосъедающее...» Уж лучше паясничать, водку пить, баб любить, веселиться и не корпеть над бумагой или ролью. Вышло, не вышло. Не вышло — бросил и не переживай! Иди дальше, вернее, живи сегодня, потому что завтра может не наступить. Поэтому, В. С., жди спокойно 16-го числа, а 17-е вообще твое.

Но неужели она, эта поэтесса из Таллина, права — надо было жить скучнее, но сделать, то есть написать больше. Это она про премию Е. Рейна, и, кажется, это вообще Рейновы слова. «Надо было жить скучнее». Неужели они веселее жили, чем мы? Но мы жили и прожили довольно скучно. Вот только не прозевать бы возраст Магомета. Возраст Христа прозевали.

Завтра суббота. И Пасха потом. Сегодня прошли мою сцену, и завтра на репетицию можно не ходить или сесть в углу с бутылкой воды и читать.

22 апреля 1995 г. Суббота

Завтра день рождения театра — 31 год. 30-летие мы встретили в Париже. Через год — мы в Афинах. Привез ли я деньги какие из Парижа? Конечно, привез. И книг много продал. Теперь мне надо освоиться здесь. Найти магазин с русскими книгами и сдать на комиссию.

25 апреля 1995 г. Вторник

Идет репетиция.

Маша:

— Хорошо пели 23-го. Но тебе не показалось, что Юрий Петрович был какой-то грустный?

— Да, Маша, показалось. Но он много выпил вина. Возраст. Как ни крути — с ярмарки.

Уже три месяца он один... Какой-то бульон в Москве готовила ему с собой сестра. Квартиру он сдает. Надо полагать, какие-то важные расходы он оплачивает и Никите, и сестре.

И вот сейчас... а что дальше?! Была борьба с властью, с партией, за будущее России. Сейчас и этого нет. Политическая возня вне эмиграционных ячеек. Не у дел многие, в том числе и он. Бродский может написать еще книгу стихов.

Хотя он может уже ничего не писать. Ему можно попробовать вернуться в С.-Петербург. Хотя он уже был в России, видел и возвращаться не хочет. Нобелевскую он получил...

А у шефа нет того признания. Два месяца он отсидел в Москве без всякого шума, без всякого навара. А выйдет ли «Медея»? Она выйдет, но шума не произведет. К сожалению.

И эта глава, да и вся повесть неуклюжая и громоздкая будет оправдательным документом моей жизни — неуклюжей, серой и не очень веселой. Жить скучнее нельзя, а сделать больше — что это вообще значит? Получение Нобелевской премии за «21-й км» я назначил на свое 70-летие, а проживу я по цифрам 73 года, по лермонтовскому цифирию.

Я очень жалею, что не оставил Денису письмо для Филатова. Но что бы я в нем написал? Что, дескать, давай, Леня, мириться? Или — ты прости меня, а я тебя? Какая-то нелепость. В чем я перед ним виноват? Или перед ними?

Да что, собственно, возвращаться к этим протоколам. Мы виноваты все, что так случилось. Но это же проще всего — сказать, что виноваты все, а значит, никто. Осудим друг друга и помиримся.

Ну, попросим мы друг у друга прощения, ничего не требуя взамен, не ожидая никакой выгоды, ни материальной, ни нравственной. Чтобы жить спокойно. А очень тебе беспокойно, да?!

29 апреля 1995 г. Суббота. Афины

А когда я стал самим собой? Когда я стал становиться? Что-то очень важное произошло с кровью, когда я взял гранки первой повести в «Юности» с рисунками мамы, очень похожей на Ию Саввину. Я еще боялся, что Шацкая по этому поводу скандал мне учинит. Тогда что-то произошло.

Мне было 32 года, то есть 22 года назад. И что произошло за эти 22 года? Да ничего, если, конечно, не считать Сережи и теперь Оленьки-внученьки, а хотелось доченьку. Не получилось. Но я отвлекся. Вот я стал самостоятельным, самим собой. А до этого разве не был я самим собой?! Разве в Тарусе, когда снимался «Пакет», когда приезжала ко мне Нинка и мы спали в сарае, катались на лодке в дождь... разве я не был счастлив, и жизнь разве не казалась мне подарком и блаженством? Еще не было Дениса... Его так хотелось, о нем так мечталось... и вот уж он — отец.

Я помню эту Тарусу очень хорошо... А разве июнь 88-го года не принес мне силы жить, выжить и удариться вновь в мечтания? Опять захотелось жить и что-то делать... А разве не был счастлив я, когда ловили на озере у цыгана рыбу с Тамарой, в Кижах, и я ругался страшно, но весело? Нет, хулиганил я, конечно, много. Надо было жить скучнее. Но сделать больше... Нет, жил, как умел... да не жалуюсь я и сейчас, просто разбираюсь с самим собою. И как-то отчетливо захотелось мне скорее к жене перейти. Я был с Тамарой счастлив. Зачем Бога гневить? И переезд на Академическую, и доставание мебели и паласов — все это составляло круг забот счастливых. Так что же произошло? Отчего сейчас так грустно, так безнадежно?

Что мне самому себе заказать, какой рубеж назначить, чем наградить себя, за что уважение и самость вернуть?