Еремеев, Наумов и Федор Каторжный поднялись на помост за своим атаманом.

— Простите нас, братцы, что мы припоздали трошки на круг, — сказал Разин на всю площадь и повернулся к московскому гостю. — А ты тут на кой черт, лазутчик боярский, в казацком кругу? В воеводы донские лезешь?!

— Иван Петрович — посол государев, а не лазутчик! — пролепетал один из подьячих.

Федор Каторжный молча ногой отшвырнул подьячего.

— Задаром ты лазил выспрашивать про меня по станицам? — продолжал, по-прежнему обращаясь к дворянину, Разин. — Не продали казаки тебе Степанову голову?

— Не лазил я никуда, — угрюмо отозвался растерявшийся Евдокимов.

— Врешь, дворянин! — выкрикнул казак с площади. — У нас в верховых станицах выспрашивал много!

— Вот, бач, и сбрехнул! — презрительно сказал Разин и, как мальчишке, сдвинул ему на глаза шапку.

— Прочь руки! — в неистовом бешенстве вскинулся московский посланец, хватаясь за саблю.

Но Степан поймал его за плечи и встряхнул богатырской рукой.

— За казацкой кровью на Дон приехал?! Почем за бочку даешь?! Боярские шапки старшине всей насулил за донскую кровь, сволочь такая?! Я те дам вот боярскую шапку!..

Евдокимов изловчился, рванулся и выхватил пистоль, но Степан ударил его кулаком в скулу. Царский посланец через перильца помоста вверх ногами опрокинулся навзничь в толпу.

— Ершист дворянин! Воеводства донского просит! — спокойно сказал Разин. — Посадите, братцы, его воеводой к донским ершам!

Десяток разинцев подхватили злосчастного дворянина и потащили его топить в Дону. Евдокимов что-то кричал, упирался, но за гулом толпы его слов было не слышно.

— Степан Тимофеич! Крестник! Да что ж ты творишь-то, Степан! Дон губишь! — в отчаянье прохрипел побледневший Корнила.

Разин обернулся к нему, словно только сейчас его и заметил:

— А-а! Батька крестный! Здорово, здорово! — с неожиданной приветливостью воскликнул он, словно не произошло ничего особенного. — Корнила Яковлич, мы ведь с тобою сто лет не видались! — Степан насмешливо тронул шапку.

— Здравствуй, Степан Тимофеич! С приездом на Тихий Дон! — растерянно и нелепо отозвался Корнила.

Разинцы, обступившие толпою помост, рассмеялись.

— Был, был «тихий», ан мы тут шуму тебе натворили! — усмехнулся Разин. — Да то не шум, атаман, а шум-то еще впереди!

Степан повернулся к площади.

— Слушай, Войско Донское! — зычно и властно призвал он, и все вдруг утихло. — Тот боярский подсыльщик приехал на Дон, чтобы свару меж нами затеять, чтобы мы друг на друга из-за царского хлеба, как голодные псы али волки, полезли кровь проливать, а как станем друг друга бить за хлебное жалованье, тут с Воронежа пять стрелецких приказов нагрянут, боярски порядки у нас на Дону заводить, он сам в воеводы донские влезет, а крестному батьке в дар за собачью послугу пришлют из Москвы боярскую шапку аршина в два, — Степан показал ладонью высоко над головою Корнилы, — да шубу зо-лотную, да боярскую вотчинку на Дону, и казаков так станиц три в крепостные — то-то! — Степан обратился к Корниле. — Так, что ли, затеяно между вами было? — внезапно спросил он.

Обильный пот стекал по лицу войскового атамана. Он понял, что пришел час смертельной расплаты. В недоумении, как и откуда Степан мог узнать о беседах его с Евдокимовым, Корнила даже и не искал себе оправдания и безнадежно молчал…

— Так сговорено было! — твердо ответил вместо Корнилы сам Разин. — За каждую бочку казацкой крови Логинке Семенову, Мишке Самаренину да Корнейке Ходневу — по шапке…

Называя их имена, Степан взглядывал то на одного, то на другого из них, и один за другим они опустили головы…

— Вор, боярский подсыльщик смущал батьку крестного быть с ним в совете со всей войсковою избой, — продолжал Степан. Он взял Корнилу за плечи и, повернув, как подростка, поставил его рядом с собой лицом к площади. — Батька хоть мне про то ничего не сказал, ан я сам узнал! — хитро тряхнув головой, говорил Разин. — Мы ведь с батькой такие «дружки»: он только чего умыслит, а я уж все знаю!..

— Сердце сердцу-то весть подает! — вставил Каторжный.

Казаки засмеялись всей площадью.

— Степан Тимофеич… — несмело заикнулся Корнила.

— Ты, батька, молчи. Я сам за тебя вступлюсь и в обиду не дам, — перебил его Разин. — Мы с батькой жалеем казацкую кровь, — обращаясь к собранию, с полной уверенностью в своих силах, насмешливо и спокойно издевался Степан.

— Хоть батька тебе того не сказал?! — крикнули с площади.

— Я и сам сдогадался! — откликнулся в лад Разин. — У нас с ним всегда любовь да совет: я — вправо, он — влево. На том и живем! То у нас все и мирно! Верно ведь, батька? — спросил Степан и крепко прихлопнул Корнилу по шее.

Казаки снова захохотали.

— И мы на том, братцы, с батькой договорились, — продолжал Разин.

— Он сказал али ты за него сдогадался?! — весело перебили его из толпы.

Степан подмигнул казакам.

— …чем нам батьку в Дону топить с дворянином либо его на осине повесить, а мы с ним ладом сошлись — на кругу спросить Войско Донское: кто хочет Корнилу слушать, тот… — Степан оглянулся на донскую старшину, воровато блуждавшую взглядами, схватил за ворот есаула Семенова и легко, как щенка, швырнул его влево с помоста, в толпу кармазинников, — вот туда иди, влево, ко всей казацкой измене! — добавил Степан, даже не поглядев в его сторону. — А кто хочет со мной стоять против бояр, за казацкую волю, за правое дело, те иди становись тут по правую руку… Давай, молодцы атаманы, ходи веселей! — задорно выкрикнул Разин.

Большая площадь Черкасска вдруг вся всколыхнулась и зашумела говором, криками. В пестрой толпе закипело, словно в большом котле. Слышалась брань, кое-где завелась и кулачная потасовка.

Степан выжидающе, молча смотрел на все, что творится. Старшинская кармазинщина и домовитое казачье беспомощно барахтались в огромной толпе, как крысы, которых несет поток половодья. Разин видел с помоста, как кто-то из казаков влепил по шее богатею Ведерникову, как какой-то отерханный казачина, должно быть работник, бьет по скулам ростовщика-живодера Карпа Багаева, а долговязый Прохор Багаев, его родной брат, бросив Карпа в беде, торопливо уносит ноги, хоронясь в толпу…

«Полетела теперь ко всем чертям понизовая богатейщина!.. В Запороги послов пошлю, звать в союз к себе Запорожское войско; на Волгу поход подыму, а там уж и Яик не за горами! — думал Степан. Он ликовал. Сердце стучало радостно, грудь дышала словно морским простором, глаза его жадно вбирали зрелище этой толпы. — По правде с народом во всем, и народ за тебя горой, как за божью правду, будет стоять. Вот уж Дон так Дон! Где еще столь-то дружного, смелого взять-то народа?! Богатырщина! Сила-то, сила какая в них! А ну, наступи им на хвост! Небось ныне сами дивятся, что так-то дались домовитым себя оплести… А более уж во веки веков не дадутся!»

Степан даже и не смотрел на пожелтевшее лицо осунувшегося и сгорбленного Корнилы, который все еще продолжал стоять рядом с ним на помосте. Степан позабыл о нем…

На кипящей площади, между двумя враждебными толпами, начал обозначаться узкий проходец, но не все еще было окончено: казаки еще спорили и шумели, продолжая отходить вправо. И все меньше и меньше становилось приверженцев старой старшины — будто жидкость переливалась из одной посуды в другую…

Но вот между сторонами пошла перепалка да перекличка:

— Тю! Иван Борода! Ты куда к кармазинникам влез?! Знатный зипун у тебя: гляди, латка на латке! Гоните его, домовитые, он вам наряды ваши загадит!

— Э-ге-э-эй! Лебедовская станица-а! Куда вы к чертям затесали-ись? Идите к нам, к верховы-ым!..

— Атаман повел, черт его батьке!

— Нехай там остается, а вы и сюды-ы!

— Пошли, браты-и! — раздалось из гущи отбившихся лебедовских, и целая станица потекла слева направо.

— Куды ты к нам! Куды, куды лезешь! Ступай к домовитым, на кой ты нам леший сдался! — гнали незаметно приставшего к голытьбе войскового писаря.

Вот уже ясно всем — кто друг, а кто враг, и площадь на миг приутихла: обе стороны — победители и побежденные — в молчании озирали одни других. Одни — с торжеством, удивляясь своей силе, другие — ошарашенные событием, опрокинувшим их с высоты.

— Кум Сила-антий! Эй, куме Силантию-у-у! — раздался вдруг пронзительный выкрик из гущи разинцев.

— Тут я, кум Назар! Эге, тут я! — откликнулся кум из толпы домовитых.

— А пошто же ты на той стороне, телячья печенка?!

— А куды же мне, к язычникам, что ли, крещена рать!

— От то и есть, что язычник! Ты что за богатый?! Давай иди к нам!

— А чарку поставишь?

Дружный хохот всей площади приветствовал переход охмелевшего «кума».

На Корнилиной стороне осталась лишь горстка, менее чем в полтысячи человек домовитых да их подголосков, жалкая кучка людей, которые еще нынче утром держали в руках все донское казачество…

— Войсковому атаману всего великого казацкого Войска Донского Степану Тимофеичу Разину — слава! — крикнул с помоста Наумов.

— Сла-а-ава! — прорвалось над толпою в тысячи голосов и поплыло над площадью, над Черкасском, над Доном, летело в широкие весенние степи, в ясное небо. — Сла-а-ва-а!

Степан без шапки стоял, слушая эту бурю.

— Вольному донскому казачеству — слава! — ответно провозгласил он, улучив мгновение затишья.

— Сла-а-а-ва! — отдавалось на площади.

Степан поднял руку, и голоса постепенно стали смолкать.

— Спасибо за веру, за честь, за власть! — сказал Разин и не успел договорить, как опять забушевала та же народная буря.

— Победному атаману, за правду заступнику — слава! — кричали из толпы.

В кличе народном реяла над Степаном слава, звала и манила. «Держись, атаман, вознесу еще выше. Посмеешь?! Дерзнешь? Не закружится голова? Не сорвешься? — спрашивала Степана его слава. — Ведь кто ты? Простой казак! Яблочным духом да хлебушком пахнет в твоем дому, и доли не хочешь иной. А ведь я оторву от родимых и близких… Заплачешь о них, пожалеешь?!»

«Когда-то я сроду плакал?! О чем жалел?!» — отозвался Степан.

— Невольников и колодников свободителю!

— За сирых воителю, — неслись крики, — сла-а-ва, сла-а-ва! — плыло над площадью.

Наумов дружески положил руку на плечо атамана.

— Как море, Степан Тимофеич, — сказал он. — Недаром-то плавал ты по Хвалынскому морю: попутные ветры в свой парус ловить научился!

— Как море! — согласно ответил Степан и, не заметив, подумал вслух: — Плыви, атаманский струг! Тут только начало пути, а впереди-то и мели, и бури, и камни подводные будут…

— Ничего, совладаем! — уверенно ответил Наумов.

Степан поднял глаза на него и крепко сжал руку Наумова:

— Совладаем, тезка!

— По казацким законам-обычаям, атаманы, — когда поутихло, сказал наконец Степан, — мне ныне всем Доном владать. Обещаю стоять за казацкую волю по правде. Всяк всякому будет у нас по казацтву равен, без корысти и кривды. — Спокойно Степан посмотрел на сбившихся в кучу донских богатеев, подмигнул окружавшим помост казакам, указал на толпу кармазинников и усмехнулся: — А кривду мы крестному батьке оставим! Вот мы, Корней Яковлич, и поделились добром! Владай своей кривдой, а я стану Войском владать!

Степан просто взял атаманский брусь у Корнилы из рук и постучал им по краю перилец.

— Быть войсковому круг закрыту! — прозвучал над площадью властный голос нового атамана всего казацкого Дона.