Казаки гуляют

Услышав о потоплении персидского ясыря, все купцы-персияне позаперли лавки, а сами попрятались. Закрывали лавки и многие из русских купцов. Торговали только царские кабаки. Улицы и площади города, как в большой праздник, были полны хмельной толпой. Разин платил в кабаках за всех астраханцев. Казаки с каждым часом чувствовали себя все больше хозяевами Астрахани.

В большой кабак, возле площади, где чинились торговые казни, таща за ручонки двоих ребятишек, вбежала растрепанная заплаканная женщина. Оглядев толпу хмельных казаков, она бросилась к русобородому кудрявому разинцу, которого признала за старшего.

— Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!..

Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала.

— А ну, подставляй подол! — с добродушным весельем воскликнул он.

— Кормилец, родимый, прошу не об том! Мужа вызволь из казни. Палач батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!..

— Где муж?! — готовно спросил какой-то казак.

— На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют…

— Пошли, что ль, робята? — мигнул Еремеев.

Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним.

— Постой, атаманы! А кто же заплатит?!

Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака на улицу…

Казаки перешли торговую площадь. Возле столба стояла гурьба зевак. Палач бил батогами правежного недоимщика.

— Стой, палач! — грозно выкрикнул Еремеев.

— За постой деньги платят, — огрызнулся тот.

— Стой, сказали! — воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот.

— Поди-ка ты прочь, пьяна харя! — огрызнулся палач, отшвырнув казака сильным, ловким ударом в зубы.

Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача.

— Батожья ему, — спокойно сказал Митяй Еремеев.

— Вяжи ко столбу его, братцы! Пусть сам все муки спытает! — выкрикнул кто-то в толпе.

Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек.

— Стой, стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! — проворчал здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку.

Воеводский сыщик, случившийся тут, ударил в тулумбас, призывая на помощь. Его тоже схватили…

Дюжая, рослая баба, в слезах, обнимая, уводила с площади побитого палачом мужика.

— Эй, кума, погоди. Ты куды ж волочешь-то чужого мужа? — окликнул один из разинцев. Пошарив глазами в толпе, он увидел растерянную женщину, прибежавшую с плачем в кабак. — Ты чего же зеваешь! Гляди, уведет твоего мужика! — воскликнул он, подтолкнув ее к битому.

— Да муж-то не мой!.. Где же мой-то?.. Куды ж мой девался? — жалобно бормотала она.

— Знать, ранее бит. Вот гляди — на рогожке, — сказал казак, указав на другого, лежавшего мужика. — Забирай да веди…

— Да тоже не мой!..

— Не твой да не твой!.. Разборчива дюже!.. Бери да веди, коли хозяйка ему не нашлась! Вишь, сам-то не может, забили…

Молодой казак от души хлестал палача батожьем.

— У-у, комарик плюгащий, и жахнуть добром-то не в силах! Ручонки жидки! За палаческо дело схватился, кутенок слепой! — в бессильной злобе бранился палач.

— Пусти-ка, Петрунь, может, я ему пуще по нраву, — вызвался ражий казак, выбирая из кучи батог.

У другого столба, рядом, тонко визжал приказный подьячий, червяком извиваясь под гибкой лозой. Связанный воеводский сыщик скулил и просил прощения у казаков.

Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила, стоя в сторонке, не смея вмешаться.

— Добралась и пчелка до меду, не все-то людям! — с издевкой заметил один из стрельцов.

— Терпи, палач, воеводой станешь! — поддержал второй.

— Погодите, стрельцы, доберусь. Вот казаки на Дон сойдут, я над вами тогда натешусь! — прохрипел палач.

Из кабака притащили вина на площадь.

Битых недоимщиков отпаивали вином. Уже и стрельцы смешались с толпой казаков. Кто-то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу.

— Заткнись на одну духовинку, не лайся, — сказали ему.

— Закуска, товарищи, братцы! — крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок.

Все знали здесь эти бочонки по виду — бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой.

— На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай-ка по донцу — во славу господню закусим.

Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки.

Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе:

— Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так-то… Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!..

Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше…

Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху…

Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул:

— Эй, атаман!

Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли.

— С кем говоришь, боярский холоп! — загудели казаки.

— Шапку долой, невежа! Слезай с коня! — крикнул Тимошка.

Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по-прежнему шел спокойно вперед.

— Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! — воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись.

— Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? — с усмешкой отозвался Степан.

— Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, — сказал пятидесятник.

— Скажи, мол, поклон прислал, да сейчас недосуг. Попоздней улучу для беседы часок и зайду на возвратной дороге…

Боярин Иван Семенович, раздраженный и злой, сидел один в Приказной палате, час от часу больше тревожась. К нему прибегали купцы и, дрожа от страха, просили к лавкам приставить караул из стрельцов. Вымазанный сажей подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его дом за то, что он на торгу «с усердием» собирал рыночный сбор за места. Тюремный целовальник ворвался с вестью, что казаки разгромили тюрьму. Стрелецкий пятидесятник примчался с «поклоном» Разина и с обещанием атамана быть на возвратном пути…

Воеводу мутило от этих вестей, как с похмелья ломило голову. Несколько дней назад он твердо решил, что, несмотря ни на какие бесчинства разинцев, он возьмет их измором и все равно победит. Он понимал, что Степану важнее всего поскорее прийти на Дон, что Астрахани нужно только набраться терпения — и неудобные непрошеные «гости», отдав и ясырь и пушки, сами покинут город…

Но когда Разиным был потоплен на Волге весь персидский ясырь, казаки распоясались до предела. В городе начинала расти смута среди стрельцов, и нечем было их утихомирить. Вот-вот стрясется хуже того, что было в Яицком Гурьеве-городке. Прозоровский думал, не послать ли гонца на Забузанский остров ко Львову с Лопатиным, чтобы приказать им немедля вести в Астрахань московских стрельцов. Но вместе с тем он опасался снять с Волги заставу и открыть казакам путь на Дон…

И вот в час тяжелых и нерешительных размышлений боярина на площади перед Приказной палатой послышалось конское ржанье, крики. Прозоровский взглянул из окна и замер от радости: пред крыльцом разинские казаки ставили привезенные пушки…

Прозоровский уже слышал с улицы голос Разина, который распоряжался толпой своих казаков…

У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на несколько лет, но все-таки победил!.. Если даже Разин схитрил и привез теперь не все пушки, Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы, только бы развязаться скорее с нашествием буйных гостей, выпроводить их за пределы своего воеводства. А там пусть с ними разделывается кто как хочет — на Дону или черт знает где!.. Пусть Боярская дума сама поразмыслит, что сделать, чтобы больше вперед никогда не могли выходить с казацкого Дона такие ватаги… Не удельная Русь — держава, а сколь еще в ней своевольства!..

— Здравствуй, боярин и воевода Иван Семеныч! Как милует бог? — воскликнул Степан в дверях воеводской горницы.

— Чем разбойничать в городе, так-то давно бы! — не отвечая Разину на привет, сурово отозвался боярин. Он не хотел показать, как рад окончанию этого дела. — Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? — строго спросил Прозоровский.

— Да, воевода-боярин, ведь пушки-то не мои, а твои! — отозвался Разин. — Пушкари астраханские с пьяных глаз их ребятам моим проиграли в кости… Гляжу, их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды мне такое добро?! И ты осерчаешь на нас, и государь-то на нас с тобой прогневится. Я ведь повинную государю принес — хочу со всем миром ладить! Возьми-ка ты пушки…

Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей его беспредельной тоски…

— А я из покорности у тебя не выйду, боярин Иван Семеныч. Из города никуда не сойду. Мне лучше всего будет в Астрахани прощения государева дожидаться… Недалече тут у вдовы протопопа домок сторговал: соседями станем с тобою, боярин. Нам в мире жить, — насмешливо продолжал Степан. — Казаки-то тоже теперь уходить не хотят: жениться собрались — все дочек дворянских себе подбирают в невесты.

Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на шее его налились досиня, дыхание сперло, в глазах потемнело и в ушах раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и грудь защемило неодолимою судорогой.

— Да шубу тебе я привез, боярин, какая тебе полюбилась, — будто не замечая того, что творится с воеводой, продолжал насмешливо и спокойно Степан. — Носи на здоровье, — с поклоном добавил он. — Подайте, робяточки, шубу, — повернулся он к казакам. — Дозволь, воевода, я сам на боярские плечи накину ее от сердца…

Держа широко нараспашку невиданного богатства бобровую с соболем шубу, Степан шагнул к воеводе…

— Слышь ты, вор… Чтобы ноги твоей в городе не было тотчас!.. — с пересохшим до боли горлом хрипло сказал боярин.

Желая скрыть свое торжество, Степан опустил глаза.

— Я тебе, воевода боярин, во всем послушен. Укажешь — уйду, — согласно поклонился он воеводе. — Только ты, князь-боярин, пиши проходную на Дон и пристава нам приставь, кто бы в Царицыне принял от нас струги да все прочие пушки… А то, не дай бог, еще нам не поверят, что ты указал уходить, и помехи чинить нам станут… Зови-ка подьячих, вели проходную писать.

… И когда, уже спрятав в шапку готовую проходную грамоту, Степан уходил из Приказной палаты, он заключил:

— Там, кроме твоих, воевода боярин, еще я три пушки моих тебе отдал. В походе они тяжелы, а тебе на стенах-то сгодятся. Мало ли кто с рубежа набежит!.. Ну, бывай поздорову!..

К донским станицам

Разинский караван на рассвете покинул астраханскую пристань. Резвый ветер с моря надул паруса, и когда солнце взошло, а городские стены остались за кормою последнего струга, громкая песня разлилась над простором Волги. Казаки радовались тому, что уходят еще из одной ловушки, и теперь им казалось, что больше ничто не лежит между ними и мирной, спокойной жизнью…

Они не так далеко отошли от города, когда позади заметили на берегу с сотню всадников, мчавшихся им вдогонку.

— Аль воевода соскучился там без нас, молит в Астрахань воротиться?! — шутили казаки, глядя на скачущих всадников.

— Воеводиха подорожничков нам напекла! — смеясь, возражали другие.

Всадники, громко крича, замахали разинцам.

— Батько, пошто же ты так-то ушел, не простился с нами?! — закричали с берега, и только тут казаки признали своих астраханских знакомцев и во главе их стрелецкого коновала Акимку Застрехина, который не раз в эти дни побывал в гостях в шатре атамана.

— Али мы, астраханцы, тебе не потрафили в чем?!

— Али худо тебя принимали?! — кричали с берега.

— Не век, братцы, с вами жить. Дон дожидает нас. Астрахань город-то ведь не казацкий! — ответил Разин.

— Велишь — и казацким станет. Растревожил ты наши сердца. Вели только, батька!

— Вот дома управимся, то поворотимся и потолкуем! — подхватил и Наумов.

— Батька, давай и теперь потолкуем! Мы тут вина захватили толику. Стукнемся чарками на дорогу! — выкрикивали с берега.

— Может, пристанем? — осторожно спросил Степана Наумов.

Разин махнул рукою вперед.

— Воротимся-а! Берегите винцо для встречи-и! — крикнул Тимошка.

Низовой ветерок взвился резвее, вздул паруса, как зобы больших птиц.

— А когда, когда вы воротитесь, батька?!

— Как поворотимся, так и будем! У нас дома тесто затеяно, вот только поспеем пирог спекчи! — отвечали казаки.

— Батька тогда меня к вам пришлет! — закричал Тимошка.

Конные проводили их до высокого пригорка; стоя на холме, еще долго что-то кричали, махали шапками, но слов уже было не разобрать…

За атаманским стругом шел астраханский стружок с полусотней стрельцов, на котором сидел воеводский пристав, иноземец капитан Видерос с тараканьими усиками.

Не доходя Забузанского острова, где стояла застава московских стрельцов, Видерос, заметив среди казаков, приготовления к бою, соскочил в легкий челн и помчался, как было велено воеводой, ко князю Семену с указом о пропуске разинского каравана. Разин велел пока спустить паруса, ожидая, когда навстречу прибудет стольник, указал зарядить все пушки и пищали и пушкарям стоять наготове с горящими фитилями, на случай измены. Не прошло и часа, как князь Семен, получив от пристава воеводскую проходную, сам явился в челне с Видеросом, взошел на разинский струг и, в знак мирных намерений, оставался на нем, пока караван миновал стрелецкую заставу, стоявшую в устье Забузана.

Из хвастовства Наумову захотелось пальнуть на прощание из пушек, но Разин не разрешил, чтобы сберечь порох.

Довольный тем, что кончилось ожидание битвы и с плеч свалилась забота, князь Семен, забыв обиду, нанесенную Степаном, когда он ушел из-за воеводского стола к черни на площадь, приветливо повитался с Разиным за руку.

— Ну, колдун ты, колдун, коли князя Ивана Семеныча околдовал! Не ждал я, правду сказать, что вы с боярином подобру поладите… Все подводные камни теперь на твоем пути миновались. Не поладил бы ты с боярином, тут бы по Волге тебе не пройти!

— Прошел бы я, князь, — уверенно сказал Разин. — Ведомы были мне все твои тайности: цепи вы под водой протянули, я ведал. В камышах у вас четыре «единорога» стояли, я ведал, а вместо пороха, как возвернешься назад, посмотри, что в бочонках возле «единорогов»! Что по левой протоке, в песках, засада стрелецкая, тоже ведал. Как мимо шел, то по всем стругам у меня вместо весел в уключинах были мушкеты вздеты, тех стрельцов побивать, а конное войско мое, вон видишь, только сейчас догоняет, а бой начался бы — оно бы вам грянулось в тыл, — вишь отколь, из степей подходят!..

Львов посмотрел на подходящую из степей конницу Разина, покачал головой, удивляясь разинской хитрости.

— Колдун, говоришь?! — подмигнул Степан. — С боярами без «колдовства» жив не будешь. Тем и живу, князь Семен Иваныч.

— А как же он с пушками отпустил тебя? — удивился князь.

— А как мне без пушек! Кабы я шел без пушек, то ты на меня напал бы. Я так и сказал воеводе, что рати стрелецкой страшусь да тебя, князь Семен. Как на берег выйду в Царицыне, так и пушки отдам. На стругах хорошо, а в челнах их куды тащить!..

— Ну, иди. Счастливо добраться да мирно жить! Смотри, в другой раз не будет тебе прощения! Не греши царю!.. — заключил князь Семен.

Но Степан не сумел идти, «не греша». У Черного Яра они нагнали два струга, на которых везли закованных в колодки стрельцов из Яицкого городка. Стрельцы хотели уйти на челнах в море к Разину — их поймали. Смелые люди были нужны Степану, а этих людей, как ему казалось, он должен по совести выручить. Он решительно взошел с казаками на струг и потребовал сотника, сопровождавшего ссыльных.

— Сбивай-ка колодки со всех. Они со мной на Дон пойдут, — заявил Степан.

Сотник взмолился, чтобы Степан не трогал колодников, за которых он будет держать ответ перед самим воеводой.

— Воевода, крещена рать, лучше, чем ты, меня знает; не стал бы кобениться так-то: у меня и дворяне на дне раков ловят! — прикрикнул Разин.

Полсотни ссыльных стрельцов разместились на разинских стругах…

Воеводский пристав на челне примчался к Степану. Он дрожал от страха, но долг заставлял его «унимать» атамана от всякого дурна. Воевода сказал, что спросит с него за все, что Степан натворит по пути до Царицына, где Видерос должен был получить от Разина струги и все пушки.

— Пошто прилез, немец?! — грозно спросил Степан.

— Воевода мне указал унимать тебя, — пробормотал Видерос. Он для верности заглянул в бумагу и повторил: — У-нимать.

Разин захохотал:

— Вот блоха так блоха! Унимать?! Да как же ты унимать меня станешь, дура немецкая! Я за сих людей богу ответчик! Меня царь простил, а их подавно! Иди, пока жив!

Пристав убрался, считая, что выполнил долг, и не решаясь еще докучать атаману… Капитан дрожал и проклинал воеводу и русскую службу, где ему обещали хорошие деньги, но не сказали раньше, что придется быть приставом при настоящем дьяволе, при одном взгляде которого подирает по коже холод. Видерос знал, что еще в Царицыне ему предстоит разговор со Степаном, и дрожащие губы его сами читали заранее «Патер ностер»…

Царицын был ближним городом от верховых казацких станиц. Из Зимовейской казаки чаще езжали в Царицын, чем в свой, казацкий, Черкасск. Сюда приезжали крестить детей и венчаться, за товаром на торг перед праздником или свадьбой, тут сбывали добычу удачной охоты и у татар покупали коней и овец…

Попадая в Царицын, казаки нередко жили тут по два-три дня, «обмывая» в царицынских кабаках какую-нибудь покупку. У многих донцов были здесь в городе тещи, кумовья и сваты.

Если под Царицын, случалось, набегали из приволжских степей кочевые разбойники, то не раз царицынцы гнали гонцов к казакам за подмогой, и две-три донские станицы пускались в погоню за степными грабителями…

Когда про Степана прошла слава как про великого атамана и удальца, в Царицыне вспомнили, как наезжал к ним с отцом черноглазый озорной казачонок, который то соколом потравил однажды в поповском саду павлинов, то как-то раз на торгу сунул под хвост ишаку стручок перца и всполошил весь базар, то на масленице в кулачном бою выбил глаз какому-то посадскому мальчишке. Теперь царицынцы вспоминали об этом с добродушием, как о веселых проказах. Овеянный славой, украшенный народной молвой, шел Степан, и весь город хотел его видеть.

Кривой шорник Иван Сорокин, теперь посадский под сорок лет, которому Стенька в кулачном бою и вышиб глаз, глядел именинником. Он считал себя во всем городе самым ближним Разину человеком…

Весь Царицын высыпал к Волге встречать казаков.

Степан помнил с детства эти ворота и крепостные стены. После моря и астраханских сухих степей от них пахнуло запахом дома и почуялась близость казацкой земли… За время похода, подхваченный бурями битв, Разин забыл о семье, о доме. Воспоминание о жене и детях было скорее сознанием того, что где-то там, далеко, они существуют, а теперь нестерпимо тянуло на Дон, лишь бы скорее добраться домой…

На берегу пенились чарки с пивом и брагой и с царским вином. Царицынцы наливали «со встречей» разинским казакам и есаулам, но больше всех счастлив был тот, кто мог пробиться с чарочкой к самому атаману.

Разину подносили горячие пироги, гусей, индеек, копченые окорока, икру, балыки…

— Пей, батька! Несли от души!

— Меду, батька Степан Тимофеич!

— Вот бражка так бражка! Пустите-ка угостить атамана! — шумели в толпе.

— Тимофеич, там пристав не смеет к тебе, спрошает, когда разгружать струга станем, — сказал Наумов.

— Как поспеем, так станем, пусть пьет покуда! — откликнулся уже подвыпивший Разин. — Ты сам-то пей, тезка! Ишь бражка у них какова, — знать, добрые люди!

Казаки расположились вместе с посадскими на берегу, разжигали костры, заводили песни.

— Как живы, как здравы, соседи? Каковы с Дона вести? Все ли у вас у самих подобру? — расспрашивал Разин в ответ на радостные приветствия.

— Ничего бы житье у нас, Степан Тимофеич, да вот беда: винца-то для встречи немного тебе припасли! Хотели с приездом вас допьяну напоить, ан воевода велел в кабаке на вино троить цену! — выкрикнул кривой шорник Иван Сорокин, насилу дорвавшись через толпу до Степана.

— Что ты там брешешь! Вину цена царская! — отозвались из толпы.

— Слыхал воевода — богаты вы воротились, то и хочет с вас цену взять! — пояснили горожане.

— Да кто ему наши богатства считать повелел?! Нам надо будет считальщиков, мы иных себе принаймем! — возмутились казаки, которым уже не хватало вина, принесенного царицынцами для встречи. — Беззаконник ваш воевода! — кричали они. — Никто свою цену не ставит, кроме царя!

— Не шумите, робята, наш воевода чуть что — и в тюрьму! — подзадоривали разинцев горожане.

— Кого в тюрьму?

— Кого хошь, хоть тебя!

— Меня?! Казака донского?!

— У него и казаки сидят. Вы в тюрьме поглядите, — поддразнивали горожане, — там не мене десятка сидит казаков.

— А ну, атаманы! Идем-ка тюрьму воеводскую глядеть! — позвал Разин, вскочив с бревна, на котором присел было, пока пили.

Разгоряченный вином, он быстро и решительно зашагал к городским воротам.

— Батька, куда? — окликнул его Еремеев.

— Тюрьму посмотреть. А вы тут струги живей разбирайте. Недолго и в путь! — сказал Разин и с двумя десятками казаков пошел в город.

Любопытный народ устремился за ними толпой…

Степану были давно знакомы царицынские улицы, тянувшиеся между пожелтевших от зноя садов. Впереди толпы пересек он с детства памятную базарную площадь. Из домишек с резными яркими ставнями всюду по пути высовывался народ, смотрел на Разина с удивлением и любопытством. В осанке его и в решительном взоре был вызов. Разин чувствовал, что из домов и на улицах горожане на него глядят, как на диво. Вот деревянная церковь, где, сказывал батька, крестили Степана и где он венчался с Аленой Никитичной. На площади по другую сторону, прямо напротив церкви, длинная каменная съезжая изба, а под съезжей едва глядят из земли крохотные оконца тюрьмы, забранные толстой решеткой.

Тюремный целовальник упал на колени перед Степаном:

— Хошь казни меня, атаман, не отдам ключей. Воевода меня кнутьем задерет и семейку без хлеба оставит!

— А ты с нами на Дон, старик! — посоветовал кто-то из казаков.