Степан Тимофеевич указал жене застелить столы лучшими скатертями, выставить побогаче кубки и блюда, не жалеть привезенных в дар Фролом Минаевым наливок, медов и настоек, чтобы получше принять Корнилу с его есаулами и ближними казаками.
      Степан не хотел сам говорить с братом.
      – Спроси скомороха Фролку, как надо у них. Он много терся в Черкасске – ведает, что на пирах любо Корниле.
      Получив через Алену Никитичну приказ брата, убитый и оробелый Фролка в один миг ожил, почувствовав себя снова чуть ли не атаманом.
      – Да кто же так ветчину кромсает?! Эх, ты-ы! Оглобля! – покрикивал он на одного из казаков, данных ему для помощи. – Меды да наливочки тоже любят уряд. У них свои атаманы да есаулы, подъесаулы, десятские, – поучал он Алену. – Горилочку старую пенную – передом: она в питии – войсковой атаман. Постой-ка, глоточек отведаю... Эх, хороша!.. Травничек рядом душистый, а наливочки – значные казачки, нарядные, в алых ленточках, – ставь тут, насупротив, рядком вишневочка – атаманша... Сливяночка – войскова есаулиха... А мед-то, мед – войсковой казначей – ему место!..
      Когда случалось проходил Степан, Фролка смолкал и старался скользнуть неприметно в кладовку или за чем-нибудь выйти во двор...
      Серебряные ковши, кубки, братины громоздились горой, выставляемые из тяжелого сундука.
      К столу подошел Степан, поглядел на посуду.
      – Сколь крови казацкой на них запеклось, – указал он на кубки.
      – Да что ты, Степанка, все мыты! – встрепенулась Алена.
      Степан усмехнулся, обнял ее за плечи.
      – Не отмыть их, Алешенька, не трудись – ни вином, ни водой не отмоешь!..
      Двое казаков осторожно вкатили в землянку бочку пива, поставили на пол в углу.
      ... Ночью, когда все спали, Степан Тимофеевич поднял деда Панаса.
      – Як, диду, шаблю ще тримаешь?
      – Мицно тримаю, сынку! Хиба справа яка знайшлась для старого? – спросил, подмигнув, Черевик.
      – Велыкая ратная справа, диду! – сказал Степан. – Але сдюжишь ли?
      – Кажи, там побачимо.
      Дед Черевик набил трубку, зажег. Степан взял ее изо рта у деда, раза два потянул и отдал. Молча и долго думал. Черевик не мешал ему. Забравшись с босыми ногами на лавку, пошевеливая пальцами ног, он курил и крутил седые усы. Из-под расстегнутого ворота холщовой рубахи виднелся на черном шнурке резной кипарисовый киевский крестик...
      – Ну, слухай, Панасе. Кажи, кого ведаешь кращего есаула у нас в городке! – спросил Разин.
      – Дрон Чупрыга найкращий, Стенька! – сказал дед. – Я Дрона на десять инших не сменю.
      – Когда так, бери с собой Дрона, бери семьсот казаков – да в дорогу. Корнила нас обдурить собрался. Нашел желторотых! Не пташенята мы, диду. Пусть приезжает Корнила. Горилки хватит, наливок, меду довольно, а крови казацкой ему не попить!.. Покуда они пировать тут станут да будут думать, что голову нам задурили, а мы с тобой под черкасские стены!.. С вечера, как мы за стол усядемся, ты с казаками две пушки возьмешь – и к Черкасску. А как гости мои дорогие под стол упадут от питья, я – в седло и туды же, за вами. Ночь долга. По правому берегу станем в станицах, часа два покормим, казакам и коням дадим роздых, а к рассвету ударим взятьем...
      – Оце гарно! – воскликнул старик. – Спробую еще раз, старый, як водыты козакив у сичу.
      – Я мыслю, дед, сечи не будет: не станет казацтво с казацтвом биться. Отворят они нам ворота.
      – Дай боже, сынку! – согласился старый казак.
      Они посидели еще, размышляя о том, откуда лучше напасть на город.
      ... Глубокой осенью Корнила прислал гонца в Кагальник – сказать, что крымцы собрались кочевьями близко к Черкасску. Степан еще не занимался тогда никакими делами. Семен Лысов разрешил Корниле исправить стены и вал. Теперь подъездчики рассказали Разину, где вал был слабее. Оказалось, на крымскую сторону не было вовсе направлено пушек, там, вместо пушек, торчали в бойницах крашенные смолою бревна. Зато в кагальницкую сторону были наведены пушки, возле которых всегда наготове дымился зажженный фитиль, дозорные день и ночь сидели на башнях, глядя в кагальницкую сторону, а пушкари так и жили в одной пушкарской избе, под самой стеной.
      Лучше всего было взять город, обойдя его с тыла, от крымского рубежа.
      Вдвоем дед Панас и Степан написали письмо к караульным воротным, обещая им милость, если они без шуму откроют ворота, и казнь – если поднимут тревогу. Воткнутое на пику письмо должен был передать одиночный казак, подскакав к воротам, в тот миг, когда войско будет стоять уже готовое к приступу. Выстрел со стороны ворот будет значить отказ воротных, и тотчас разинские казаки кинутся на стены. Лестницы с крючьями Разин велел заготовить днем, чтобы никто не знал о них даже в Кагальнике.
      Дед со Степаном расстались уже перед утром.
      Поутру к атаману пришел Прокоп. Он был мрачен.
      – Нынче гостей поджидаешь? – спросил он.
      – Мыслю, нынче приспеют, – ответил Степан.
      – Хошь серчай, хошь нет, Степан Тимофеич, а я пировать со старшиной не стану. Хватит, что святки у них пировал по твоим веленьям.
      – Чего же ты хочешь? – спросил его Разин.
      – Поставь ты меня в караул на всю ночь со всей моей сотней – ворота да стены беречь и дозоры править. Спросят, куды подевался Прокоп, ты скажи: службу правит. Вот и гостям твоим дорогим не будет обиды, и я не приду с ними пить.
      Степан согласился. Указал никого из черкасских, когда приедут, не выпускать из ворот до его указа, отдал Прокопу ключи от зелейной башни, назначил заветное слово дозорам у стен и полевым объездам.
      Прокоп видел, что Дрон Чупрыгин и дед Панас Черевик готовят станицы к походу. Он не дознался – куда, но главное было наруку: Дрон с Черевиком выведут кагальницких казаков из стен города, а черкасское войско Корнилы тем временем вторгнется в стены, легко раздавит оставшихся кагальницких и схватит Степана.
      Прокоп недаром просился, чтобы Степан в этот день назначил его со станицею в караулы. Друзья Прокопа будут стоять на кагальницких башнях у зелейного погреба, у житных клетей, а сам он станет у ворот городка.
      Между Прокопом и Корнилой Ходневым был сговор о том, что в самый разгар атаманской пирушки черкасские станицы подойдут по льду с левого берега под стены и в это самое время, по выстрелу на берегу, Прокоп взорвет пороховую казну Разина. Башня взлетит в воздух, и черкасские казаки ворвутся в Кагальник через свежий пролом в стене...
      – За порохом там к тебе будут дед Панас али Дрон, – сказал Разин. – Им пороху дашь из зелейной казны сколько спросят.
      – Было б твое веленье, – безразлично ответил рыбак. Выраженье тревоги блеснуло в его глазах, но он удержался и ничего не спросил.
      Уже на пороге землянки он вдруг замешкался и, нерешительно возвратясь, по-бычьи потупился и обратился к Разину:
      – Не гневайся, батька! Нет веры во мне к понизовым. Прими от меня для нужды, вдруг годятся.
      Он протянул два заряженных пистолета.
      – Чего ты мне каркаешь, будто ворона! – со смехом сказал Степан. – Их горстка, а нас сколько будет!
      ... Не меньше десятка свечей горело в землянке Разина. Их пламя играло в кубках и стопах с вином, в гранях камней, украшавших платье, в широких круглых зеркалах серебряных и позолоченных блюд и в глазах казаков, сидевших вокруг столов и вдоль стен по лавкам.
      Слушая гул голосов и время от времени поднимая свой кубок, чтобы стукнуться с кем-нибудь, Степан Тимофеевич ни на минуту не забывал, что ему надо быть трезвым. Он уже предвкушал победу и с нетерпением ждал, когда же начнут пьянеть гости. Он подсчитывал, сколько получится казаков, если сложить кагальницких вместе с черкасскими, и сколько людей он получит еще после раздачи хлебного жалованья из осадных запасов Черкасска. Он рисовал себе непривычный зимний поход на Волгу и размышлял, что нужно ему для того, чтобы пройти без потерь, минуя Царицын, прямо по Манычу, через морозные и метельные степи, к низовьям Волги.
      Корнила Ходнев сам завел разговор о хлебе:
      – Ныне бояре мудруют над нами, жмут, а казаки голодуют, когда у нас хлеба довольно.
      – Не у тебя ли уж, крестный, припрятан хлебец? Пошто же ты его казакам не даешь? – спросил Разин.
      – Я осадные житницы разумею, – спокойно сказал Корнила.
      – Как можно, Корнила Яковлич! А вдруг на нас крымцы нагрянут!.. Да и много ли там! – воскликнул Степан, изобразив, что он сам никогда и не думал об этом хлебе...
      Корнила склонился к нему через стол, заговорил, как о тайне:
      – Бояре идут нас в осаду садить – стало быть, время пришло с осадных житниц сбивать замки и печати. Пора казакам покинуть разброд, заедино подняться – вот, Стенька, в чем правда! Влезут бояре на Дон – не высадить их назад!..
      – Али ты в войско мое проситься вздумал? – с усмешкой, прищурясь, спросил Степан.
      – Я к тебе не глумиться приехал, Разин, – раздраженно сказал Корнила. – Какое там к бесу «твое», «мое»?! Едино Великое Войско донских казаков. Позор падет на меня и тебя навеки, когда через наши раздоры придут воеводы на Дон!
      – Чего же ты хочешь?
      – Хочу задавить войсковых есаулов Михайлу Самаренина да Семенова Логинку – вот я чего хочу. А без тебя не осилить. Они письма пишут боярам, зовут воевод, чтобы тебя побили. А мне краше ты, чем бояре: хоть вор, а казак!
      – Вот, батька крестный, спасибо за правду! – со смехом воскликнул Степан. – А пошто же ты, крестный, покинул Черкасск? Тебе бы сидеть там покрепче да мне написать приходить и ворота открыть бы. Уж я бы к тебе пришел. А ныне тебя самого-то не пустят назад, скажут: «С вором спознался!»
      – Ворота отворят, Степан, – твердо пообещал Корнила. – Ведь на воротах не Логинка с Мишкой – простые казаки.
      Степан усмехнулся. Его подмывало сказать, что ворота откроют нынче к утру, но он удержался.
      – За чаркой такие дела не судят, крестный, – сказал он. – Мы завтра с утра на кругу потолкуем, а ныне для встречи нам пить. Покойник Минаев привез мне в гостинец медку. Ты отведай.
      Он налил Корниле полную чашу, стукнулся с ним и оглядел все казачье собранье.
      Узколицый Фролка пьяно перебирал струны своих гусель, сидя с полуоткрытым ртом.
      «Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!» – с презрением подумал о нем Разин.
      Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась. Кагальницкие от черкасских держались особняком, те и другие пили и говорили только между своими.
      Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она, усталая, с женской заботливостью оглядывала стол и не взглянула в его сторону. «Притомилась Алеша!» – подумал о ней Степан.
      Он увидел, как Корнила стукнулся чарой с Наумовым. Наумов поднял свой кубок, громко крича:
      – Пью за великого атамана всего Войска Донского – Степана Тимофеича, за славу казачью, за степь, за коней, за саблю!..
      Он что-то кричал и еще, но Разин уже не слушал его. Следя за взглядом Корнилы, Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула – Федора Каторжного. Разин увидел по прямой складке его рта, что он трезв и весь налился ненавистью... Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши.
      – За дружбу казацкую, за братскую веру! – провозгласил Корнила.
      – Пьем, атаман! – отозвался Федор и, глядя Корниле в лицо, широко плеснул за плечо полный кубок, так что рубиновые брызги попали Степану на руку.
      Корнила, успевший выпить свою чашу, и Федор сцепились острыми взглядами, как в рукопашной схватке враги, и не могли оторваться. Злоба горела на лицах обоих.
      – Не веришь мне, Федор? – прищурясь, тихо спросил Корнила.
      – Не верю, Корнила! Лиса ты и есть лиса. Да стара, хоть хитра... А я, брат Корнила, лисятник, ямы на вашего брата копать искусник.
      «Кремень есаул!» – радостно подумал о нем Степан.
      – Ты яму другому не рой. Бывает, и сам в нее попадешь! – огрызнулся Корнила.
      «Обиделся, старый пес», – сказал про себя Степан. Корнила взглянул на него. Они встретились взглядами.
      – Не отдадим, крестник, Дона боярам? – пьяно спросил Корнила.
      – Не отдадим, батька крестный! – подражая ему, так же пьяно ответил Степан и тут же заметил, что, если бы он и не хотел подражать, сам язык его ворочался тяжело.
      «Неужто я пьяный?! – мелькнула мысль. – Нельзя мне пьянеть!»
      – Как на Украине, бояре хотят у нас насадить воевод, а старшинство купить чинами боярскими, как гетмана Брюховецкого, – говорил соседям Корнилин приятель Демьян Ведерников.
      – А что ж, «боярин Корнила Яковлич Ходнев» – то не худо бы слышалось уху! – с насмешкой крикнул Степан. – Да ты, Демьян, зря не бреши: польстились бы вы на боярство – ан не дадут его вам. Серчают бояре, что вы вора Стеньку не задавили.
      – Писали про то из Москвы, – дружелюбно признался Корнила. – Выпьем, Степан, чтобы не было никогда на Дону бояр! – громко воскликнул он, снова протягивая к Разину свою чашу.
      «Здоров, старый черт! Пьет, пьет, а не свалится!» – подумал Степан. Он поднял свой кубок, и вдруг ему показалось, что свечи горят тускло, что всю землянку заволокло туманом, а уши его залепила смола...
      – Не гневайся, крестный, больше не пью, – с трудом ворочая языком, произнес Степан, и какая-то злая тревога толкнула его сердце. – Фролка, сыграй-ка песню, потешь гостей! – громко выкрикнул он, чтобы отогнать от себя внезапный прилив беспокойства.
      – Потешь-ка, Фрол Тимофеич! Сыграй, потешь! – загудели гости, и Фролка рванул струны...
       Эх, туманы, вы мои туманушки,
       Вы, туманы мои непроглядные,
       Как печаль-тоска ненавистные... -
      запел Фрол. Голос его был нежный, дрожащий, словно струна, и все приутихли и смолкли, слушая.
      Хмель кружил Разину голову. Песня Фролки брала за сердце. Она лилась высокая и протяжная, просясь на широкий простор. Ей было тесно в душной землянке, в табачном дыму, в копоти и хмельном чаду. "Выйти сейчас, вскочить на седло да и гнать по степи, вдогонку за дедом Панасом да Дроном... А тут будут сидеть, пировать, – небось с пьяных глаз не почуют, что я ускакал. А Алене велеть сказать: «Притомился Степан, рана на голове заныла, и лежит».
      – Ваня, как там Каурка? – негромко спросил Разин конюшенного казака, сидевшего невдалеке за столом. Конюшенный знал уже, что атаман собирается ночью скакать за ушедшим войском и самому ему тоже велел быть готовым в путь.
      – Кормится, батька! Добрый конек в наследство тебе остался. Ты не тревожься – все справно у нас на конюшне, – намекнул конюшенный, но, заметив строгое движение бровей атамана, замолк.
       Ты взойди, взойди, солнце красное,
       Над горой взойди над высокою.
       Над дубравушкой над зеленою,
       Над урочищем добра молодца...
      Песню хотелось слушать и слушать; она таила в себе безысходную грусть, но от грусти этой делалось сладко.
      – Врешь, Фрол! Не ту поешь! Дунь плясовую! – заглушая пение, хрипло крикнул Корнила.
      Фрол замолк, поднял опущенные ресницы, весело и хитро усмехнулся и лихо щипнул струну, которая взвизгнула неожиданно тонко, по-поросячьи, всех рассмешив даже самым звуком.
       Ходил казак за горами,
       За ним девушки стадами,
       Молодцы табунами...
      Дрогнул дощатый пол землянки. Петруха Ходнев бросил под ноги шапку и первым пошел в пляс...
      – Ходи-и-и! – тонко, заливисто грянул Юрко Писаренок.
       Пошли наши гусли
       Писать ногой мысли
       С печи на лавку,
       С лавки на травку...
      Поднялся гомон. Все хлопали в ладоши, притопывали, присвистывали и подпевали в лад.