Разин приветил старого. Алена Никитична захлопоталась, принимая гостя: пекла пироги, варила, жарила – не посрамить казачек перед стрельчихами. Иван Красуля рассказывал об астраханском житье: рыба ловилась не хуже, чем при воеводах, татары кочевали вокруг города, пригоняли скот, привозили плоды.
Старый Красуля отечески сетовал Разину:
– Как тебя угораздило! Не воеводское дело стрять в сечу. И без тебя хватило бы ратных людей – неразумно дитя-то нашелся!
– Да пушки отбить, вишь, хотел! – объяснил просто Разин.
– А на что тебе пушки без головы! Воеводское дело: выбрал пригорочек али курган, забрался повыше да посылай вестовых казаков к есаулам: тот туды подавайся, тот тут заходи, ты тому пособи, на право крыло навались, тот пехоту веди из засады... А самому-то пошто!..
– Ладно, дед Иван, за науку спасибо! – весело подмигнул ему Разин. – Я более уж так не стану!
Красуля расхохотался.
– И то, я, старый дурак-то, учу! Кого научаю?! Да, может, в том сила твоя, что горяч... Воеводы-то все ладом-чередом, а покуда в седле ты сидел, устоять на тебя не умели! И то слава богу, что ныне цела голова, а там бейся, как праведно сердце твое повелело, от великой души атаманской!
Потом сели за стол, Алена поднесла старику чарку, пригубив сама. Красуля поцеловал ее в губы, выпил чарку и низенько поклонился.
– Мне бы эку жену – никуда бы в поход не ходил! – сказал он, утирая ширинкой свою белую бороду.
Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно отстранялся от разговора.
– Не люблю я терпеть, когда в чарку чего не надо мешают! Вино – благодать господня: в нем радость и смех. А градские да ратные дела смеху не любят.
Когда уже кончилось угощенье, дед Иван начал плести чепуху, опьянел и стал клевать носом. Званные к столу есаулы поразошлись, остались Разин, дед Черевик и Красуля. Разин сказал деду Панасу устроить Красулю на ночь, но тот протрезвевшими, молодыми глазами со смехом взглянул на него.
– Неужто ты мыслил, Степан Тимофеич, я вправду упился? Да что ты! Куды же такой срам! Али я к тебе не послом приехал?! Не знаю я твоих есаулов, Степан Тимофеич. Кому ты верою веришь, тому сам после скажешь, я – лишь тебе, с глазу на глаз.
– А дед Панас? – кивком указал Разин на Черевика.
– Сей человек – видать: человек! – ответил Красуля. – Я его вижу до самого сердца. Он весь на куски был порублен в битвах, да сызнова сросся. Жизнь у него прожита. Ему кривда к чему бы?
И Красуля трезво и просто повел рассказ обо всех астраханских делах:
– Дворянское семя мы под корень порубили. Дружку твоему князю Семену пришлося усечь-таки голову: тайные письма писал на Москву да к донским домовитым.
– Корниле? – спросил Степан.
– Михайле Самаренину да Логинке Семенову – атаманам. А велел им своих казаков собрать да прислать будто в помощь нам, а с ними хотел ночью напасть и побить астраханску старшину. Хошь ты не велел его трогать, а после такого письма усекли ему голову.
– Ну что ж, коли сам напросился! – сказал Степан.
– И старец митрополит Иосиф народу грешил, – сообщил Красуля, – боярские письма к народу читал. Как слух прошел, что тебя под Синбирском побили, так они и взялись с двух сторон.
– Митрополита казнили? – спросил Разин.
– Казнили же. Не устрашились и сана.
– Туды и дорога.
– Ну, что же сказать еще? Хлеб ведется. Голодными не сидели, благо рыба в сей год далася. Народу из-под Синбирска к нам добре сошлось. Ныне всех языков на торгу: мордовцы, чуваши и черемисы... Полки наряжаем из них к походу.
– А есть ли добрые атаманы у вас, чтобы самим, без меня, под Синбирск ударить, кабы я войско надумал вести с другой стороны? – осторожно спросил Разин.
– Ить как не найтись, Тимофеич! Время нынче такое: кому народ повелит атаманом быть, тот поведет. Когда укажешь, то атаманов найдем... – Красуля задумчиво замолчал. – А я, старый, тебе скажу: не споловинить бы сил понапрасну! – предостерег он. – Ведь воеводам так легче побить нас, когда будем врозь! Чего ты надумал, коли не в тайну?!
– Неверно ты судишь, Иван, – возразил Степан, пропустив вопрос старика, – ведь народ лишь опоры ждет в казаках. Покуда мы на Тамбов не пришли, дотоле тамбовский мужик не встанет; мы от Тулы далече – Тула ждет да молчит. А пришлем туда, в город, хоть сотню лихих казаков – глядишь, и народ поднялся, из сотни и тысяча стала!.. С двух сторон подниматься в поход – тем нам силу не половинить, выходит – двоить...
Красуля качнул головой, еще не сдаваясь.
– Семь раз примерь, Тимофеич! Время еще у нас до весны осталось... Подумай еще... Я мыслю, и Федор-то Шелудяк смутится, когда ему экую весть привезу...
– Пусть Федор наедет сам ко мне, потолкуем, – сказал Разин.
– Не ждали, Степан Тимофеич, таких твоих мыслей, а то бы собрался Федя, приехал бы сам, – задумчиво произнес старик. – А мой тебе все-таки добрый совет: по весне к нам сбирайся. Покуда мы Астрахань держим, Царицын от нас никуды не уйдет – значит, низовье все наше... По Волге ходить нам бывалое дело, а знамый путь – полпути, Тимофеич. Казански татары к нам слали гонцов: обещают навстречу идти к Синбирску, а там и на Нижний вместе.
– Знаю, были и у меня из Казани, – подтвердил Степан.
– Пушек у нас маловато. Ну, не в первый раз – с бою возьмем... Вот еще, Тимофеич, селитру нашли мы на Ахтубе. Копаем да тайно возим. Серу татары в степи нашли, продают нам – знать, с порохом будем... К тебе у нас все приклонны... Василий Лавреич-то помер в покров...
– В покров?! – перебил Степан.
Он впервые слышал о смерти Василия Уса и вдруг устыдился, что сам даже и не спросил о нем, о его здоровье, но в то же время словно почувствовал облегченье: ему все время было горько сознание, что Василий считает его нарушителем клятвы, данной при первой их встрече в лесу.
Значит, Василий скончался, еще не зная о позорном и страшном конце симбирских событий.
– Помер в покров, – подтвердил старик. – Перед смертью он есаулов собрал, всю старшину, велел держаться тебя теснее, не отступать от тебя. Шелудяк и мы, все иные, клятвой ему поклялись и крест целовали, что не отступим... Лишь знака ждем твоего. Ну что ж, Тимофеич, – со вздохом сказал старик, – придешь ты к нам с казаками – у нас тогда добрая сила станет, а не придешь – и все равно нам на Волгу идти: народы зовут!..
– Не только на Волге зовут, Иван! – сказал Разин. – В иных местах тоже зовут. Вам на Волгу ударить, а мне иной будет путь, не время еще говорить, как пойду Только бы нам в одно время двинуть...
– Гонцов пришлешь, скажешь тогда?
– Пришлю. А вы мне обратно гонцов: в какой день идете, чтобы уж верно было...
– Ну, смотри, атаман! Голова у тебя ясна. Ты летишь высоко, тебе сверху всю Русскую землю видно, а все же скажу: гляди-ка ты лучше. Подсыльщиков спосылай в города да в уезды, проведай, как примут, – наставительно предостерег Красуля.
– Посылали, Иван, – тихо сказал Разин.
– Стало, примут?.. Ну, в добрый час! А мы станем сами к походу сбираться. Народу до времени я ничего говорить не стану и Федору не велю...
– Ни словечка, Иван! Надо, чтоб не было даже малого слуху. Пусть воеводы нас ждут только с Волги...
– Мыслю я, кроме меня да Феди, и в Астрахани никто бы не ведал... и есаулам заранее ни к чему, – подтвердил Красуля.
– Есаулам поклон от меня. Пусть готовят к весне поход. Мол, поправлюсь и тоже своих казаков подыму...
На прощанье Разин вышел к астраханским стрельцам и казакам, сопровождавшим Красулю, ласково разговаривал с ними, велел отвезти поклон всем астраханцам, одарил их деньгами и, посулив им скорую встречу, простился...
Шли святки. Уж три недели прошло, а Прокоп не возвращался. В эти дни из Черкасска прибыл Никита Петух, которого там не раз видели казаки. Он попросился видеть Степана по тайному делу.
– Батька, – сказал он, – наш рыбак-то в Черкасске хлеб-соль с домовитыми водит. У самого атамана сидел на пиру. Все значные принимают его как свойка. Да, слышно, гонца наряжают куда-то... Повелеть бы дозорам по Дону глядеть!
– А тебе какая корысть, рыжий? Что ты ко мне пришел? – спросил его Разин. – Войско ты кинул, сам к домовитым в низовье подался да смуту тут сеешь?!
Никита смутился.
Он не сумел одолеть своих мук. Приехав с лекарем и встретив Степана в пути к Кагальницкому городку, Никита не смог остаться в Кагальнике. Он уехал в Черкасск, где было уже немало разинских казаков; иные из них ускакали сюда из страха, что воеводы тотчас же следом за Разиным погонят рать на Дон и будут хватать всех тех, кто был со Степаном в походах. Иные просто решили, что атаман погиб, что Корнила сядет опять в войсковой избе, и просто переметнулись на сторону домовитых. Они, чтобы задобрить Корнилу, даже навезли с собою ему подарков.
Никита страшился не казни, не разорения, он всей душою готов был по-прежнему драться против бояр, но мысль об убитой Марье и о ее измене мучила его каждый раз, когда называли имя Степана. И он убежал в Черкасск от себя самого, от своих мучений.
Теперь его обдало жгучим стыдом за то, что он кинул своего атамана в беде. Ему захотелось даже сказать все по правде Степану, открыв все про Марью... Но он удержался от этого соблазна.
– Верно, Степан Тимофеич, что я отступил от тебя, – сказал он. – Ты, батька, прости, не верил, что ты оживешь, а без тебя всему делу конец. Ныне же слышу – ты здрав. А когда жив да здрав, то сидеть уж не станешь. Все знают, что ты не таков. Вот я и назад к тебе. Да, может, еще погодил бы, а как на тебя измену почуял, то не стерпел, поспешил...
– Ну, добро, коль! Живи в городу. А что Прокоп деет – сам ведает: чье хочет вино, то и пьет. Мне Корнилиной бражки не жалко! – сказал с усмешкой Степан.
И Никита остался в Кагальнике.
Сам Прокоп явился к Разину много спустя после святок.
– Голова кругом, как угощали, батька! – с насмешкой рассказывал он. – Всем черкасским я кум да сват от стола ко столу под ручки таскали...
– Слыхал, – сказал Разин.
– И к тебе слух дошел?! – опасливо покосившись, спросил Прокоп. – Громкие пиры водил твой «бесноватый» с черкасским старшинством!.. Не пиры – короводы! – подмигнув, воскликнул он, уже убежденный, что Разин ему верит.
– Дознался чего? – спросил Разин.
– Мне чего дознаваться! Все явно. Хмель – доводчик на всякого, все своим языком рассказали, – презрительно продолжал рыбак. – Между старшинством в Черкасске раздоры: одни на тебя поднимают народ – Логин Семенов да Мишка Самаренин. «Стар, говорят, Корней, не справится он с ворами, а покуда идет воровство, у нас царского хлеба не будет!» Другие, батька, страшатся: Самаренин, мол, как усобье начнет, то бояре прилезут, потом воеводу в Черкасске посадят, тогда их не сгонишь назад и всей воле казацкой конец! А еще слышал, что воеводы с Москвы обещали быть на Дон. А которые казаки судят так, что на тебя вся надежда: окроме тебя, мол, Дона никто от бояр отстоять не сумеет, а если тебя побить, то и силы иной на бояр не сыскать...
– А Корнила? – спросил Степан.
– Крестный твой пуще всех угощал и дары обещал – хитрый бес! Он им бунчук и брусь отдавать не хочет – любит власть! И тебя побивать не пойдет. Бояр не страшится, однако с боярами в драку ему не рука: он ладит твоими руками бояр не пустить, а силу по-старому взять да сидеть в атаманах.
– Лиса, – усмехнулся Разин. – А за что он тебе насулил даров?
– Чтобы я за него тебе слово молвил: мол, любит тебя батька крестный, мириться хочет, от Мишки и Логинки обороняет тебя.
– А к чему ему надо?
– Того не сказал, а думаю я – он Логинки с Мишкой пуще всего страшится. Когда бы ты с ним заодно пошел, те бы присели в кусты да молчали.
– А меня Корней не страшится? – спросил Степан.
– Да черт его ведает, батька! Может, он мыслит, что ты в Кагальницком, а он в Черкасске будет сидеть. Хоть под твоею рукой, а все атаманом!.. Али хочет твоими руками тех задавить да после тебя спихнуть... А чую, чего-то лукавит... Как стал он дары мне сулить, поругался я с ним напоследок... Говорю: «Июдино сердце в тебе, Корней!» Уж он завертелся туды и сюды. Говорит: «От души хотел подарить».
– А ты?
– Я, батька, дверью как треснул – да вон, не простясь!
– И дурак! – сказал Разин. – Было б тебе взять дары да поболе проведать... Эх, ты-ы!..
– Других ищи, атаман! – с обидой в голосе, прямо взглянув Степану в глаза, ответил рыбак. – Душа у меня прямая. Сидел с ним, сидел, кривил уж, кривил. Пока был тверез, все терпел, а вино разобрало – не сдюжил я; не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Меня напоить нелегко: пью довольно, а крепок. Ан старый черт мне подсыпал какого-то зелья – и взяло. Утре проснулся я, чую неладное над собою. На коня да и гону сюды!..
– Не крепок в лазутчиках ты! – усмехнулся Степан. – На такое дело пошел, то уж сердце замкни.
– Других сыщи, атаман! – повторил Прокоп. – В сечу меня посылай – до смерти буду стоять, а с июдами знаться нет силы!..
– Ладно; черт с тобой, – остановил Разин. – Ты вот мне скажи: а что, коли мы на Черкасск ударим? С налету возьмем?
– Не надо, – сказал он. – Черкасских злобить не дело. Как боярские рати напрут, так они к тебе сами с поклоном... А ты станешь лезти взятьем, то будет на руку Логинке с Мишкой. – Рыбак оживился. – Там, батька, сошлось верховых немало, которые с нами ходили в поход. Кабы хлебушком где раздобыться, все к нам сошли бы. Тогда и Черкасск наш будет без шуму... Корнила чего-то болтал, что хлеба умеет добыть и тебя научит...
Кипучие силы
С отъезда Минаева прошло уж больше месяца, а хлебный обоз от него все не шел, хотя Степан дал Минаеву денег на хлеб.
Разин окреп. Он больше не мог оставаться бездеятельным и вдруг загорелся желанием поехать к Минаеву, посмотреть его войско, договориться с запорожцами о союзе, купить лошадей для войска и пригнать, наконец, обоз хлеба, который разом привлек бы снова к Кагальнику весь Дон.
Оставив вместо себя Федора Каторжного, Степан приказал Наумову с тремя сотнями казаков собираться с ним вместе в дорогу. Еще не в силах подолгу держаться в седле, Разин велел снарядить две санные упряжки, в каждой по тройке. Сборы его были коротки. Весь Кагальник говорил об отъезде Степана. Это был общий праздник. Поездка его означала, что он здоров и снова себя ощущает хозяином Дона: не страшится напасти ни на себя, ни на свой городок, который он оставляет.
Даже Алена, всегда не любившая провожать в отъезд мужа, на этот раз заразилась общей радостью и спокойствием. С легкой и веселой заботливостью она хлопотала, пекла подорожнички, жарила мясо в дорогу, цедила наливки...
– Батяня, возьми меня! – попросился Гришатка, увидев отца в конюшне, где он выбирал лошадей в дорогу.
– А что не взять! Едем! – со внезапной веселостью вдруг согласился отец.
– А матка? – растерянно пробормотал не ждавший согласия мальчишка.
– Что ж, вместе так вместе. Давай уж и матку зови, собирай и Парашку!..
– Матка! Матынька! – мчась со всех ног к Алене, заголосил от восторга Гришатка. – Мы с батей поедем ко Фролу Минаеву... Батя тебе и Парашке велел собираться!..
Алена смутилась и вся залилась вдруг ярким румянцем. Так много лет никуда она не выезжала... Она не могла поверить внезапному счастью...
– Что балуешь! Отвяжись! – чтобы скрыть смущенье, прикрикнула она.
– Матка же! Батя с собой тебя кличет, велел собираться с Парашкой. На тройке поскачем. Вот славно-то будет! Округ казаков три сотни!..
– Отстань, не балуй, – проворчала снова Алена.
– Батяня! Батяня! – жалобно выкрикнул Гришка, выскочив снова во двор. – Батяня! Мне матка не верит. Ты сам вели ей сбираться!
– Скажи, я не мешкав велел. В одночасье готова была бы! – откликнулся Разин.
Такого веления Гришка придумать не мог. Алена схватилась за сундуки, за наряды... Бархат, атласы, парча полетели на пол, пестрея всеми цветами... Ленты, мониста, запястья, рогатые кики... Не ударить бы в грязь перед всеми казачками и перед Минаихой... Что бы еще прихватить?..
Жадный к нарядам женский глаз не хотел расстаться ни с чем из добра...
– Вот так майда-ан! – воскликнул Степан, входя со двора. – Аль и впрямь ты богата, казачка?! Гляди, сколь всего – как на добром торгу!.. Неужто с собою все надо?! Аль третью тройку велеть заложить?
– Да что ты, Степанка! – смутилась Алена, испугавшись его насмешки и помня, что часто насмешки его переходят в гнев. – Не велишь – ничего не возьму!..
– Коней пожалела! Нет, ты не жалей. Я вправду тебе, от души, Алеша, – заметив ее испуг, сказал Разин. – Не всякий день ездишь со мной по гостям. Как по-женски-то надо?..
– Не много мне нужно, Степан Тимофеич, – поделилась заботой Алена, – да вот я растерялась. Нарядов повсядни-то не ношу; какой краше личит – не знаю...
– А все тебе хороши: лазорев – к очам, алый – к румянцу, в зеленом ты и сама будто цвет в зеленях... Каков ни прикинь – все пригожа!.. Да шубу теплее, смотри. Ту, лиловую, на соболях, али беличью голубую надень... И мне, что ль, обрядиться покраше да кой-что в гостинцы свезти и Фролу, да и Минаихе, и есаулам подарки... Покажись, покажись-ка в зеленом. Краса-а атаманша!..
– Батя, мне саблю! – пользуясь ласковым расположением отца, шумел Гришка.
Степан выбрал сам и нацепил ему на пояс нарядный кинжал...
Весь городок сбежался смотреть на отъезд атамана.
Казаки желали добра и удачи, понимая, что едет Степан не ради простой потехи. Казачки наперебой обнимали Алену. Казачата перекликались с Гришаткой. Три сотни казаков с мушкетами, с саблями приготовились к выезду. Степан, обратясь к кагальницким, велел слушать Федора Каторжного. При народе вручил ему булаву.
Воротные казаки наконец распахнули ворота, и весь поезд вылетел в снежный, сверкающий под январским солнцем широкий простор... В то же мгновенье с наугольных башен Кагальника приветом ударили пушки.
– Кто затеял дурить – ты аль Федор? – спросил атаман у Наумова, скакавшего о бок его коней.
– Федор пальнуть сдогадался, Степан Тимофеич. А я мыслю – добро: пусть слышат низовые черти, что наш атаман поднялся, пусть чешут в затылках! – весело отозвался Наумов.
– Ну, лих с ним... пусть чешут... Давай поспешай!
Снежная пыль засверкала вокруг коней. Пар из конских ноздрей и от людского дыханья, серебрясь, быстро таял в морозном воздухе и оставлял на ресницах, усах и бровях седину. Из-под пушистого платка, из мягкого собольего ворота теплой шубы Алена любовно глядела на мужа. Вот так бы и плыть в ладье по белому, серебристому морю снегов, под таким сияющим солнцем, с таким удалым орлом и самой – как орлихе... Разве что только вот после свадьбы чувствовала она подобное радостное замирание в груди, когда возвращались они домой и когда ей Степан сказал, что в глаза ее мочи нет глянуть – сколь ярки...
Степан всей грудью вбирал резвый ветер с морозной степи, распахнув широкую медвежью шубу, из-под которой виднелся алый кафтан. Хорошо и привольно было скакать, будто новая жизнь наливалась в жилы. Он чувствовал себя молодым и сильным. Взглянул на Алену, обнял ее и крепко поцеловал в губы, чувствуя сам, как иней с его усов замочил ей лицо... Она по-девичьи застенчиво засмеялась и опустила ресницы.
– Гриша! Гришка-а! – окликнул Степан.
Сын обернулся к нему с облучка, обсыпанный снежной пылью из-под копыт резвой тройки. Он был в этот миг как две капли воды похож на того синеглазого «паренька», с которым Степан возвращался когда-то на Дон с богомолья...
Степан улыбнулся ему.
– Здорово, Гришка!
– Ух, здорово, батя!
– А что ж, мы с тобой не казаки, сынок? – спросил Разин. – Иные все в седлах, а мы на санях... Айда в седла!..
– Дава-а-ай! – заорал во все горло Гришатка.
Четверка заседланных шла позади саней. Остановив весь поезд, Степан пересел вместе с Гришкой верхом. Он заметил немую тревогу в глазах Алены и молча же, взглядом ее успокоил.
Все, все миновалось!.. Прежняя сила влилась в упругие икры Степана, когда он оперся о стремена, ветер ожег морозцем лицо... Жизнь летела навстречу...
С седла он опять поглядел Алене в глаза, – глаза, как синее небо... – присвистнул и полетел, избоченясь, перегоняя своих казаков.
– Батька, батька в седле! Гляди, сел! Гляди, скачет!.. Ну, стало быть, здрав! – пролетело между казаками.
А он обогнал весь их строй и выехал наперед. Наумов с двумя веселыми есаулами поспевал за ним с белым мятущимся по ветру бунчуком...
В белой бескрайней степи вдоль Донца после недавних метелей дорога, которую не успели заездить, едва заметно бежит на холм, с холма снова вниз и опять поднимается в горку. По сторонам то вздымаются, серебрясь на солнце, сугробы, то низко стелется снежная пелена и щетинки сухого ковыльника в ветре мотаются, не покрытые снегом...
Вон далеко-далеко в степи показались какие-то всадники, сани... Должно, в Кагальник откуда-то новые скачут, не то казаки с верховьев Донца.
Степан чуть присвистнул коню и понесся вперед...
Нестройной ватагой навстречу скакали казаки с верховьев. Солнце садилось в степи и било в глаза золотыми лучами, так что слепило зрение и мешало видеть... Встречных скакало с сотню.
– Стой! Стой! – понеслось им навстречу.
Черт знает ведь, что за народ по степи. Там тоже играет по ветру казачий бунчук.
Не Минаев ли снова?!
Махнули условленно бунчуками, перемахнулись саблями... Дали по выстрелу из мушкетов... Узнали: свои!
Уже без опаски съехались казаки. Замелькали знакомые лица. Встрепаны, окровавлены, в ранах, кто как попало одет; несмотря на мороз, иные в одних лишь кафтанах, закутаны в конские чепраки, молча сгрудились на дороге...
Есаул Сеня Лапотник выехал наперед.
– Что стряслось? – спросил его Разин, и холод уже пошел у самого по спине...
– Беда стряслась, батька! – глухо ответил Сеня. – Побили нас воеводы.
– А Фрол? – через силу, тихо выдавил Разин.
– В санях, атаман, – указал лишь глазами Сеня.
Разин тяжело и неуклюже пополз с седла. Наумов успел подхватить его под руки. Неверной походкой направился атаман к саням, укрытым медвежьей полостью. Оседланный каурый конь без привязи шел за санями.
Казаки расступились, давая Степану дорогу. Ездовый, склонясь с облучка, откинул полость в санях. На сене, выпятив к заходящему солнцу русую бороду, навек запрокинув большую кудластую голову, с нерастаявшим инеем в волосах, лежал мертвый Минаев...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОДБИТЫЕ КРЫЛЬЯ.
Скошенные надежды
Все южные городки по Донцу внезапным ударом занял Волконский. Казаки были разбиты, бежали, спасаясь, на Дон. Над местными горожанами, над крестьянами и стрельцами дворяне чинили расправы.
Тульский поход был провален...
Степан возвратился к себе в Кагальник. Покойника до утра положили на лавку, где прежде лежал Степан. В застывшую руку вложили свечу.
Не верилось. Разин молча сидел возле убитого друга, сумрачно глядя в трескучий огонь восковой оплывавшей свечи. Алена Никитична плакала тоже молча и безутешно. Ей казалось, что это ее несчастная доля: если б она не поехала с мужем, такого несчастия не стряслось бы. Она не хотела и слышать о том, что Волконский разбил казаков уже почти неделю назад.
С улицы был слышен стук топора. Там ладили гроб атаману. К рассвету хотели внести в землянку, да был он длинен и широк, а двери землянки узки. Пришлось выносить покойника. Поставили гроб посреди двора. При тихом морозе ровно горела в мертвой руке свеча. Две свечи – в изголовье гроба.
На крышку гроба казак прибивал атаманскую саблю, два пистолета и шапку. В ту руку, где свечка, вложили Минаеву крест, в левую – атаманскую булаву. Он лежал, приодетый в нарядный алый кафтан с жемчужными пуговицами. На высокий лоб опустились несколько одиноких снежинок и так, не растаяв, лежали на лбу.
Минаиха, привезенная на других санях, плакала, припав к ногам Фрола, причитала голосисто, визгливо и вдруг выводила тонкую, нежную нотку, как будто свирель...
Утром начали приезжать казаки из Ведерниковской и Кагальницкой станиц, приходили казачки. Глядели, вздыхая, в красивое мертвое лицо атамана, смотрели с сочувствием и любопытством, как убивается и плачет его атаманиха.
Степан осмотрел могилу, которую рыли на острове. Несмотря на мороз, на дно ее сквозь песок просочилась вода.
– Какая тут, к черту, могила! Тут раки сожрут мертвеца! – недовольно сказал он. – А будет высоко весеннее половодье – и вымоет с гробом... Айда на станичный погост, там на горке копайте...
Вскинув лопаты и ломы на плечи, казаки покорно пошли на берег.
– Могилка ненадобна, то бы засыпать!.. Примета худая – пустую могилку кидать: еще мертвец будет! – сказали в толпе любопытных, собравшихся возле могилы.
– Старухины враки! – одернул Степан. – Пусть остается яма...
После полудня приехал с погоста казак сказать, что могила готова.
Восьмеро казаков подняли тяжелый некрашеный гроб, по донскому льду понесли к Ведерниковской станице... За гробом никто не вел Фролова Каурку. Он сам шагал за хозяином, время от времени только вытягивал шею и нюхал край гроба.
Простоволосая, со снежинками в растрепавшихся волосах, красивая, молоденькая, балованная Минаиха тоненько плакала, опираясь на руку Алены. С другой стороны держала ее сухая суровая есаулиха – казачка Наумова. Она глядела так, будто досадовала на Минаихин плач, и видно было: коли убьют, не дай бог, Наумова, казачка его не обронит единой слезы, так придет и к могиле – прямая, сухая, с сухими глазами, разве только покрепче прикусит губу...
Казаки Минаева ехали позади в молчании. Порубленные, израненные: у кого – рука, у кого – голова, с трудом держались они на ногах и в седлах. Видно было, что крепко бились с дворянами и атаман их недаром погиб в бою...
Желтое морозное солнце уже спускалось к закату, когда вошли они на погост. Конные казаки стояли вокруг могилы широким кольцом. Казачки и ребятишки столпились поодаль, заполнив весь небольшой кладбищенский холм. Пять заряженных пушек выстроились рядком за погостом, над берегом Дона. При закате ярким рыжим пятном на вершине холма под вербой лежала гора свежевырытых комьев промерзлой глины. На рыжий гребень казаки поставили гроб. Могила была рыта щедрой и сильной рукой – глубока и просторна, как дом. Минаиха пуще заголосила, припав к телу мужа, рыдая, ударялась о гроб головой. В несколько голосов запричитали сошедшиеся казачки. Знамена склонились низко, касаясь полотнами гроба и рыжей промерзлой глины. Нагнулись к земле волосатые, пышные головы бунчуков... По мерзлой дороге послышался цокот скачущей сотни, и на пригорок со знаменами черкасских станиц взъехали казаки из Черкасска. На самом пригорке они чинно скинули шапки и в знак печали склонили свои знамена.
– Кто звал их? – спросил Степан у Наумова.
Не нарушая торжественности минуты, Наумов подъехал к Петрухе Ходневу, который скакал впереди черкасских, что-то с ним пошептался и быстро вернулся к Разину.
– Фрол Минаич подолгу в Черкасске живал. Узнали – и честь отдать от шести станиц по пятнадцати казаков послали. Не гнать, Тимофеич, когда подобру прискакали! – сказал Наумов.
Но Разин уже не слышал того, что говорил Наумов, уже не видал никого вокруг... С Минаевым хоронил он свой тульский поход. Все, все надо было заново думать. В Минаеве он хоронил атамана, которому верил, как себе самому. Так широко умел мыслить Фрол, так далеко умел видеть, такая была в нем большая кипучая сила... Не видеть, не слышать сейчас никого, сидеть бы, как прошлую ночь просидел над телом убитого друга, одному в тишине и думать, словно советуясь с ним, как и что теперь делать дальше...
– Что ж дальше, батька? Ты скажешь последнее слово? – шепнул над ухом Наумов.
– Последнее слово? – громко переспросил его Разин. – Да, много бы слов надо было сказать, атаманы, у гроба такого друга! – произнес Степан, подойдя ко гробу. – Много больших слов, особых! Не простые слова говорить ему на дорогу. А где их найти? Сказать, что мы будем стоять за святое дело? Ведь все одно: скажешь, а он не услышит. Сказать, что в битве он будет с нами в казацких сердцах?.. Слов таких нет, чтобы мертвый услышал.
Степан сдвинул брови, упер глаза в землю и в тишине помолчал.
– А наше последнее слово мы скажем пулей да саблей, – грозно закончил он. – Когда дворянская кровь просочится до самых гробов убитых товарищей наших, тогда и услышат они последнее наше слово. А ныне – прощай, Фрол...
Степан поглядел на убитого и опустил голову.
Наумов дал знак накрывать крышку гроба, когда кто-то с пригорка заметил еще с сотню всадников, мчавшихся от верхних станиц.
– Еще казаки поспешают проститься! – крикнули из толпы, и Наумов махнул казакам погодить закрывать гроб.
Все смотрели по направлению к приближавшейся сотне, над которой развевался по ветру хвостатый бунчук. Вот всадники скрылись на миг за кустами и, стремительно обогнув по тропе бугор, понеслись к кладбищу.
Впереди мчался Фрол Тимофеевич Разин – брат атамана. В белой парчовой шубе на соболях, в седой смушковой шапке, на белом коне, с гурьбой есаулов он подскакал к стоявшим на кладбище казакам. Толпа казачат и женщин дала им дорогу. Молодой казак, соскочив на ходу с коня, придержал Фролу стремя. Двое нарядных есаулов привычно подхватили его под руки, помогая сойти с седла.
– Что тут у вас? – по-хозяйски спросил Фрол, входя в круг казаков.
– Минаева Фрола хороним, – откликнулся кто-то.
– А-а, тезку?! – развязно выкрикнул Фрол и, пьяно качнувшись, плечом раздвигая толпу, шагнул к гробу. Он заглянул в лицо мертвеца. – Шумлив был казак! Отшумелся! – громко добавил он.
