– Я думаю, что торговые люди великого шаха ссудят воеводу деньгами для ратных людей, – сказал посол. – Боярин может послать ко мне казначейского дьяка.
      Как только посол уехал, обрадованный Прозоровский тотчас послал людей из Приказной палаты, чтобы сказать стрельцам, что нынче им будут платить все жалованье сполна.
      Иноземные офицеры Бутлер { Прим. стр. 124} и Видерос вошли к воеводе.
      В сущности, Бутлер был капитаном военного корабля «Орел» { Прим. стр. 124}. Но по приказу воеводы корабль был оставлен без пушек. Пушки и люди были сняты с него Прозоровским для усиления обороны города.
      – Мы с капитаном сейчас объехали стены. Надо чинить крепостной снаряд. Лишние ворота заложить кирпичом. Городу хватит одних ворот для въезда и выезда, – сказал Бутлер.
      – Где же взять сил для такой работы? – возразил воевода.
      – Стрельцов и солдат поставить, согнать горожан, – сказал Бутлер. – Боярин выдал солдатам денег. Солдаты спокойны.
      Прозоровский неуверенно поглядел на него.
      – Да, да! – подтвердил Бутлер. – Я знаю солдат. Они совсем успокоились.
      – Мыслишь, что так? Ну, божья воля! Сейчас призовем начальных людей.
      Воевода позвал к себе полуголов и сотников. Вызвал уличных старост, сотских, десятских. Велел всем городом идти по стенам на городовые работы.
      Начальные люди ушли, но Бутлер все еще мялся.
      – Что скажешь, Давыд? – спросил его Прозоровский.
      – Мои люди ушли из города нынче ночью, – сказал Бутлер.
      – Куда? Как ушли? – не понял его воевода.
      – Покинули город совсем... Я не знаю... Они...
      Прозоровский почувствовал, как бросилась к вискам кровь, но сдержался и сохранил молчание, чтобы не показать, что взволнован.
      – Воевода и князь! Я клянусь, что они не ушли к казакам. Они просто сбежали, как трусы...
      – Да-да... просто трусы... – сказал Прозоровский.
      Он верил в своих иноземцев. Под внешней личиной вежливости, под болтовней о рыцарстве он не сумел разглядеть в них простых наемников, которые бросят его при первой грозе.
      – Клянусь, что они не ушли к казакам, – повторил Бутлер.
      – Зачем же им к казакам! – согласился с ним воевода. – Ну что ж, мы без них... Немцы – немцы и есть!.. Цепные собаки... А цепь – серебро. Что им царская служба? Наемная рать!.. Не все ли равно им, кому служить, кому изменить, – про себя бормотал воевода. Он словно случайно взглянул на Бутлера и только теперь заметил его. – А ты почему не ушел? – спросил он.
      – Князь! Во мне благородное сердце! Я рыцарь! – воскликнул Бутлер.
      – И тебя обманули?! Сбежали и бросили! Так? – спросил Прозоровский.
      – Князь, я сам...
      – Буде врать! – прервал Прозоровский. – Ну что же, теперь уж тебе одному не бежать – пропадешь... Нынче ночью стрельцы убили двоих полковников. Ты теперь будешь полковник. Иди, – отпустил Прозоровский. – Минует мятеж – и напишу о тебе государю, что ты не ушел, не покинул меня в беде...
      – Я, князь воевода... – воскликнул Бутлер, прижав руку к сердцу.
      – Уж ладно, иди, коль попался... Стой крепко. Авось отобьемся.
      – Князь воевода! – несмело сказал Бутлер.
      Прозоровский взглянул на него.
      – Ты все не ушел? – спросил он с нетерпением.
      – Князь боярин! Я мыслю, что нужно простить тех стрельцов, что сошли к казакам. Объяви, что простил их вины, и они, как река, потекут в городские ворота. Ведь семьи у них!..
      Воевода мотнул головой.
      – Не пущу. Сегодня войдут в ворота, а завтра их вору отворят. Измену с собой принесут... Не пущу! Ты иди...
      Бутлер вышел. Воевода остался один, угнетенный, подавленный.
      – Тараканы! – сказал он. – Почуют пожар и бегут!.. Наемная рать!.. Лыцари тоже!..
      Надо было подняться, выехать на стены вместе с начальниками ратных людей. Но, подавленный всеми событиями, ночным мятежом стрельцов, пленением Львова, воевода сидел недвижно... Слегка приоткрыв окно, он наблюдал из Приказной палаты жизнь города. Прозоровский видел, как стрельцы и посадские сотнями сходятся на работы к стенам, как по улицам проезжают воза со смолой и камнями, изредка скачут десятками в распахнутых бурках Михайлины «звери-черти»...
      Митрополичий сын боярский { Прим. стр. 126} Стремин-Коровин подъехал к крыльцу Приказной палаты, взбежал на крыльцо.
      – Боярин и воевода, владыка преосвященный Иосиф прислал меня. Спрошает владыка: гоже ли будет ров с его огородов прокопати да воду спустить из пруда к городским стенам?
      Митрополичий пруд был глубок – запасами его воды можно было пополнить обсохший и обмелевший ров возле стен.
      – Гоже, гоже! – воскликнул боярин, почувствовав вдруг, что весь город готовится к битве, кроме него одного. Его охватил стыд за свое бездействие. Он вскочил. – Спроси-ка, Василий, владыку, сколько людей ему надобно для такого дела.
      – Нисколь нам не надо, боярин Иван Семеныч. Мы сами. Монахи взялись, копают.
      – Скажи, я приеду глядеть...
      Сын боярский уехал. Но воевода не выехал вслед за ним. Он остался опять в своем кресле.
      «Пожалуй, Михайла был все-таки прав, – раздумывал воевода. – Смирил ведь стрельцов! Ишь, идут, ишь, идут!.. И лопаты несут, топоры. И с возами едут. Без всякого шуму».
      Дьяк доложил, что персидский посол собрал у своих купцов деньги. Деньги были московского образца. Хотя в Астрахани ходили и талеры, и туманы, и марки, но воевода предпочитал заплатить стрельцам русскими, чтобы они не знали, что деньги взяты у чужеземцев. Он велел выплачивать жалованье тем из стрельцов, кому не хватило утром.
      – Персияне и купцы со своими людишками просят пищалей да в караван-сарай пять-шесть пушек. Хотят стоять против воров, – доложил воеводе подьячий по сбору пошлин с иноземного торга.
      Воевода сам написал капитану Видеросу, чтобы дать им пищали и от Приказной палаты шесть кизилбашских пушек, в прошлом году сданных Разиным; при этом воевода мысленно утешил себя, что даст чужеземцам в руки не русские, а их же, персидские пушки.
      Беспокойная, без спанья ночь вдруг сказалась внезапной сонливостью. Истомленный зноем и духотой предгрозья, Прозоровский, склонившись к столу, задремал...
      Его разбудил отчаянный женский визг, возгласы множества голосов. Воевода вскочил, задохнувшись, жадно глотал воздух, схватил со стола пистоль и припал к окну... На площади перед Приказной палатой какие-то две торговки с криком тянули в разные стороны петуха. Гурьба молодых стрельцов, тешась, уськала их дружка на дружку. В злости одна из торговок рванула птицу к себе... И вдруг стрельцы разразились отчаянным хохотом: голова петуха оторвалась. Женщины кинулись в драку. Безголовый петух кувыркался и бился по пыльной улице. На белых камнях мостовой воевода увидел темные пятна крови.
      Обессиленный, боярин сел в кресло и шелковым пестрым платком вытер потное темя.
      – Еремка, коня! – крикнул он за окно.
      Он слышал, как зацокали по мостовой подковы. Поднялся.
      – Господи, ну и жара! – сказал он, выходя на крыльцо.
      С крыльца Приказной палаты была видна окутанная маревом волжская даль. Чайки носились низко, над самой водой. По небосклону от моря, синея, ползла на город темная туча...
      Подсаженный верным Еремкой, воевода тяжко взвалился в седло. Десяток черкесов выехали из-за угла улицы и поскакали за воеводой.
      «Михайла велел им меня беречь», – подумал воевода с благодарностью к брату.
      С городской стены раздались звуки труб и барабанов. Вдоль стены проходили в лад с музыкой вооруженные персияне. Торговый люд, непривычный к оружию, они не могли удержать выражения довольства своей новой ролью, выступали почти вприпляс. Лица их были радостны, в полном несоответствии с обстановкой.
      Воевода, сдержав усмешку, проехал мимо. У городских ворот шли работы. Грязные, как черти, стрельцы, скинув кафтаны, таскали кирпич, месили глину, закладывая ворота словно навек.
      – Бог в помощь! – окликнул их воевода.
      – С нами трудиться! – насмешливо крикнули из гурьбы привычный народный ответ на это приветствие.
      «Может, сей самый в ночи топорком мои двери сек!» – подумалось воеводе.
      Навстречу ему ехали англичанин полковник Фома Бальи { Прим. стр. 128}, Бутлер и капитан Видерос. Офицеры были возбуждены. Объезжая стены, они заметили лодку, в которой сидят двое странных людей, не рыбацкого вида.
      – А ну-ка, черкес! – позвал воевода.
      Черкесский десятник, державшийся в отдалении, подскакал. Воевода ему объяснил, где стоит лодка, велел захватить тех людей и везти их к Приказной палате. Четверка черкесов, взрывая песок, помчалась в волжскую сторону.
      У следующих ворот, до которых доехал боярин вместе с иноземными офицерами, шла та же работа: ворота закладывали кирпичом и камнями. Тут же на дне опрокинутой бочки расположились дьяк и подьячий, выплачивая на месте работы стрелецкое жалованье. Стрельцы растянулись длинным хвостом за деньгами.
      – Вишь, воевода боярин, и денежки нынче нашлись! – весело крикнул один из стрельцов, скаля белые зубы.
      – Вели кабаки отворить, воевода боярин! – попросили стрельцы.
      – Не велю кабакам торговать: время ратное нынче, робята. Упьетесь, а кто на стенах стоять будет! – миролюбиво сказал воевода.
      – С вином веселей на стенах-то стоять! – отозвался стрелец.
      – Ужо вам по чарке велю дать за труд, – сказал воевода и тронул коня.
      Один из четверки черкесов примчался сказать, что в лодке пойманы поп и какой-то стрелец, отвезены разом в Приказ. Найденные у них бумаги они привезли с собой.
      Прозоровский взял в руки письмо.
      «Боярину и астраханскому воеводе князю Ивану Семенычу Прозоровскому от атамана Великого Войска Донского Степана Тимофеева, сына Разина», – прочел воевода. Он оглянулся, не видел ли кто, что написано. На втором письме была немецкая надпись.
      – Прочти-кось, Давыд, – окликнул боярин Бутлера.
      Тот прочел.
      – Сей лист, – сказал он, – писан на капитан Видерос, от донской ватман...
      Воевода вырвал письмо из рук Бутлера.
      Бутлер растерянно заморгал.
      – Еремка, призвать палача во Приказну! – приказал воевода.
      Конюх умчался.
      Один из двоих пойманных в лодке оказался ссыльным попом Воздвиженской церкви Василием, родом – мордовец. { Прим. стр. 129}
      Год назад, когда все астраханское духовенство вышло провожать антиохийского патриарха, который возвращался домой из Москвы, поп Василий, глядя, как целый обоз патриаршей рухляди грузили в морские струги, назвал вселенского патриарха «боярским продажником».
      – Как ты лаешь такое лицо? – спросил его другой поп.
      – Гляди-ка, добра нахватал от бояр за осуждение невинного! Три струга везет, тьфу!
      Их разговор услыхал дьячок и рассказал митрополиту Иосифу. Митрополит учинил расспрос и дознался, что поп Василий не в первый раз вел среди духовных лиц подобные «скаредные» речи. Он говорил, что осужденный вселенскими патриархами Никон был сыном мордовского мужика, да высоко вознесся, потому его и сожрали бояре, а патриархи осудили и отрешили его от великого сана корыстью, получив за то большие дары от бояр.
      Астраханский митрополит не отправил попа в Патриарший приказ в Москву. Он решил, что расправится сам, и послал Василия в Черный Яр в ссылку. И вот теперь поп пристал к Разину...
      – Как же ты, поп, ко мне? Ведь бояре меня зовут врагом церкви! – сказал ему Разин.
      – Пустые слова, сын! Правда ведь не в боярских грамотах: она в сердце людском да в делах. А твои дела к правде! – ответил поп.
      Разин ему не поверил, но поп, чтобы доказать свою приверженность, не устрашился отправиться с письмами в Астрахань.
      Второй посланец Степана был старый слуга князя Семена Львова, однорукий старик из бывших стрельцов.
      Поставленный к пытке, однорукий посланец сказал воеводе, что был на струге во время похода с князем.
      Он поклялся, что умолял Степана пустить князя вместе с ним в Астрахань, но Разин оставил его у себя.
      – Что князь Семен наказал тебе говорить астраханским ворам? – допрашивал его Прозоровский.
      – Мне князь ничего не велел, боярин. Вор лишь велел мне тебе дать письмо да немцу, как звать его, экий... ногайцев к стрельбе обучает... с рыжим усом...
      – Про немца ты мне не плети. Ты про князя Семена измену без утайки сказывай! – перебил Прозоровский.
      – Да что ты, боярин, взбесился! Какая на князе моем измена! Чего ты плетешь! – разозлился старик.
      Прозоровский указал подвергнуть его самым жестоким мучениям, требуя, чтобы он говорил об измене князя Семена, что князь Семен был виноват в переходе стрельцов к Разину.
      – Ты, боярин, сам боле того виновен. Эк ведь парня молоденького замучил! Стрельцы взглянут – да плачут!.. И речь промеж них такова: «Знать, малый за правду стоял, коль его воевода с такой сатанинской злобой терзал. Кого воевода страшнее мучит, тот человек, знать, нам, черни, добра пожелал!» Ты корыстью да злобой народ подымаешь. Я об том тебе нынче сказать не страшусь: все одно не сносить головы...
      Ничего не добившись от старика, Прозоровский велел его вывесть на площадь и отрубить ему голову.
      Попу Василию воевода велел забить кляпом рот и посадить его в монастырскую башню в Троицком монастыре, у митрополита Иосифа...
      Двое персидских купцов привели двоих ведомых городу нищих, один из них был Тимошка, по кличке Безногий. Персы их увидали, когда они подбирались к стенам, хоронясь в кустах. Вода из митрополичьих прудов в это время хлынула на солончак вокруг Белого города и отрезала нищим обратный путь. Спустившись тогда со стены, персы схватили их.
      Угли были еще горячи под дыбой. Прозоровский не медлил. Огнем и щипцами заставил он нищих заговорить, и они признались, что были у Разина, он угощал их в своем шатре едой и питьем и потом отпустил домой, указав, чтобы ночью, в час приступа, они подожгли город.
      – Знать, ночью приступа ждать? – спросил воевода.
      – Не ведаю, в кую ночь. Того атаман не сказал, – ответил Безногий.
      Прозоровский велел палачу забивать ему гвозди под ногти, но Безногий не выдал, когда будет приступ...
      Замученных нищих тут же стащили на плаху и отсекли им головы...
      Явно, что приступа ждать нужно было без промедления...
      Приехал Михайла.
      – Ну, Иван, ты как хошь, а я нехристям более верю, чем христианам. Был сейчас у татар в Ямгурчеевом городке. Велел Ямгурчею в стены идти со своими ногайцами... На стены будем ставить татар. Татары на Стеньку серчают. Он у них табуны и овец отбивал. Я сам с ними на стену встану...
      – Ведь в город ногаям запрет входить на ночь, ты их оружных хочешь пустить. Измена пойдет!.. – возразил воевода.
      Михайла тряхнул головой.
      – От русских-то хуже измена!.. К шерти [ Приведение к шерти – то же, что к присяге, но не по христианской вере] татар приведи по вере – они уж своих богов никогда не обманут. А русский стрелец ко кресту приложился, присягу дал – да и тут же башку тебе прочь отсечет!..
      – С митрополитом советовать надо, – сказал воевода.
      Они собрались на митрополичьем дворе – воевода, Михайла, двое стрелецких голов, дьяки, стрелецкие сотники. Митрополит велел звать к себе также пятидесятников и десятников и лучших из старых служилых стрельцов.
      Как раз зазвонили к вечерне. Митрополит служил ее сам. Час был ранний, но с моря надвинулись тучи. День помрачнел. Свечи едва рассеивали церковный мрак. Издали доносились раскаты грома. Голос митрополита дрожал и срывался. Молящиеся в церкви томились жарой и вздыхали...
      Окончив вечерню, митрополит обратился к собравшимся с проповедью.
      – Дерзайте, братие и чада! Ныне время приспело за бога и великого государя умерти. И кто бога и государя отступится, тот во ад поспешает, к диаволу и сатане. Кто же постраждет и ратную смерть от воров примет, тот в царствие божие внидет... – Митрополит прослезился. – Вы лучшие в городе люди, стойте за государя верой и правдою, и за то государева милость да будет с вами. Присягайте, братие, лобзая крест господа нашего Иисуса Христа.
      Первым к кресту подошел боярин.
      – Именем божьим обещаюсь стоять до смерти, – сказал он, – за государя, за правду божью!
      За ним подходили головы, сотники, пятидесятники, десятники и стрельцы, повторяя его слова.
      – За правду божью дай бог постоять до конца! – сказал, крестясь, старый стрелец с белыми как снег волосами и бородой, по прозванию Красуля { Прим. стр. 132}.
      Окончив молитву, митрополит обратился к нему:
      – Станешь ли крепко стоять, Иван?
      – Да как же, владыко! Сколь мы годов во стрельцах?! Постоим уж до смерти за божью-то правду! – твердо сказал старик.
      Все с облегчением вышли из душной церкви.
      – Молодых стрельцов наставляй, Иван, к верности государю. Внушай, поучай, отклоняй от измены! – говорил митрополит на дорогу. – Тебя государь за то наградит.
      – Да не сумнись, владыко! Вот нас тут полсотни старых стрельцов. Воевода нас знает, и мы его ведаем. Мы всю жизнь за бояр стояли! – успокаивал старый Красуля митрополита. – Мне скоро седьмой десяток полезет, владыко. Кому и наставить на правое дело стрельцов молодых.
      Солнце скрылось за черную тучу, наплывшую с моря. Волга темнела зловещим, тяжелым свинцом. На небо медленно лезли огромные черные и лохматые звери. Где-то еще далеко над морем сверкали частые молнии, глухо рычал отдаленный гром, и казалось, что это рыкают небесные чудища, наползающие на город.
      Воевода еще раз в сопровождении немцев объехал все крепостные стены. Сотники подбегали к нему доложить о работах, о крепостном снаряде. Со стен, где топили в котлах смолу, тяжело опускался на город дым, закрывая улицы будто туманом.
      С ватагой черкесов примчался Михайла.
      – Татары сбежали! – воскликнул он.
      – Как?
      – Камыш покидали в воду, сверху жердинок наклали. Кто лодками, кто по мосткам... и ушли.
      – К вору?
      – К Тереку в степи пошли кочевать. Мурза Мурзабек вместе с сыном хотел остаться. Его Ямгурчей избил плетью, связал, как вьюк, – на коня и повез... И улусные люди за ними...
      – Не жалей, Михайла, – сказал боярин. – Лучше сейчас изменил Ямгурчей, убежал, чем в город вошел бы да тут учинил измену.
      – Хотел я догнать их – да в сабли.
      – И саблям иная работа найдется, – утешил боярин брата.
      Уже совсем свечерело. В воздухе пахло влагой от надвигавшейся грозы.
      Конный черкесский дозор сообщил, что не так далеко видали по берегу конное войско, а на реке – струги.
      – Ну, ратную сбрую пора надевать, брат Михайла, – сказал Прозоровский.
      Через час воевода с братом и старшим сыном, с дьяками, подьячими, с детьми боярскими и дворянами торжественно вышли из воеводского дома. Все были в кольчугах и колонтарях. Впереди слуги вели запасных коней под чепраками, направляясь в Белый город, к Вознесенским воротам, откуда ждали приступа казаков.
      Боярская и дворянская челядь ехала, вооруженная пиками и пищалями.
      Воевода велел бить в тулумбасы и в трубы трубить поход. Завыли сполохом церковные колокола.
      Улицы наполнила толпа горожан.
      – Братья и дети! Кто хочет, идите с нами стоять на воров! Бог наградит вас, и царь не забудет! – говорил горожанам боярин, проезжая по улицам. Но горожане жались к домам, пропуская походное шествие воевод и дворянства.
      Воеводские слуги зажгли факелы. Скакали, роняя искры во мраке улиц.
      У Вознесенских ворот воевода сошел с коня.
      – Зажечь по стенам костры!
      Башни выросли из черноты рыжими кирпичными пятнами. В небе не было видно ни единой звезды. Гроза подходила ближе. Частые молнии рвали на небосклоне тучи, и после них ночь еще больше сгущалась. От грома слегка подрагивала земля.
      Воевода поднялся в башню, подошел к дозорному пушкарю, возле которого стоял Бутлер, глядевший в темную ночь через зрительную трубу.
      – Что там видно, Давыд? – спросил Прозоровский и взял у голландца трубу.
      – Что? – в свою очередь, спросил Бутлер.
      – Огни... Там, должно, на стругах огни, что ли, на Волге, – задумчиво произнес боярин, стараясь увидеть больше, чем неверный, мерцающий свет красных искр.
      Вдруг молния осветила всю степь, и державший у глаза трубу воевода вскрикнул:
      – Идут!
      Через трубу при внезапной вспышке ему показалось, что казаки возле самых стен.
      – Камни! Смолу! – крикнул он.
      – Пали фитиль! – перебив его, приказал пушкарям голландец.
      Грянула пушка, выбросив сноп огня. В ответ послышался пушечный гул в степи, но ядра не долетели до стен.
      На стенах ударил набат. В свете костров замелькало множество людей. И вдруг, раз за разом, без выстрелов, полетели огни из степи, откуда-то из-за надолб. Наметы, брошенные метательной пружиной, пали среди астраханских деревянных домов и ярко горели.
      С криком выскакивали из домов горожане, чтобы не дать разгореться пожару.
      В степи ближе к городу мелькнули огни по оврагам. Из «подошвенного боя» [ Подошвенный бой – нижний ярус орудийных бойниц в крепостных башнях] башни пушки били теперь непрерывно.
      Воевода спустился туда к пушкарям.
      – Куды бьешь? – спросил он.
      – А бог его знает куды, боярин. Господь донесет, куды надо, – ответил пушкарь.
      – Боярин, на Волге огни! – крикнул сотник, всюду сопровождавший воеводу.
      Огни мелькнули и скрылись. Струги или просто челны – не понять.
      Начался дождь. Молнии заблистали над самым городом, над куполами церквей. Загремел оглушающий гром...
      И сквозь возбужденные крики стрельцов по стенам, сквозь грохот орудий и шум дождя послышались крики от Болдина устья.
      Разинцы по степи приближались к городу. В их толпах горело множество факелов.
      Воевода послал гонцов, чтобы тотчас все силы стянуть сюда, к Вознесенским воротам.
      – Пищаль заряжай!.. Зелье сыпь!.. – слышались крики начальных со стен...
      – Зелье сыпь!..
      – Ко глазу клади!..
      Снова сверкнула молния, и вместе с громом хлестнул отчаянный ливень... Сквозь грохот и шум слышен был отрывистый треск пищалей.
      От Никольских ворот с Волги раз за разом прогремели пять выстрелов пушки.
      В тот же миг в городе всюду начали загораться огни. Огни засветились где-то вдали на стене города, сверкнули вдоль улиц, факелы загорелись в кремле.
      – Измена! – крикнул князь Михайла внизу, под стеной. – Черкесы, за мной! – И воевода услышал дружный удаляющийся топот многих коней.
      Бой шел на улицах. Стрелецкий сотник прокричал на ухо воеводе, что стрельцы помогают разинским казакам перелезать через стены.
      Поручик голландец подбежал, сообщил, что своими рейтарами убит капитан Видерос, а полковник Бальи ранен в обе ноги.
      Женский отчаянный визг послышался под стенами. Дворянские жены в ужасе толпою бежали по улицам, спасаясь из кремля от казаков и восставших стрельцов.
      Воевода сбежал со стены на улицу. Навстречу ему торопливо шагали стрельцы. При блеске молнии Прозоровский узнал по белой седой бороде Ивана Красулю.
      – Измена, Иван! – крикнул он, ища у стрельцов защиты.
      – И что за измена, боярин! За божию правду идем на бояр! Уходи-ка с дороги, – ответил старый Красуля.
      – И ты изменил! – вцепившись дрожащей рукой в его плечо, вскричал воевода. – И ты?!
      – А ну-ко тебя!..
      Красуля поднял пистоль и выстрелил воеводе в живот.
      – Идемте, робята! Сам сдохнет! – позвал он стрельцов и, толкнув воеводу ногой, перешагнул через него, удаляясь в ночную улицу.
      – Боярин! Боярин! – выскочив из-за угла, подбежал к Прозоровскому его конюх. – Идем-ка, боярин, в собор отведу. Там схоронишься лучше, идем...
      – Воевода где?! – грянул над ухом боярина голос из темноты. – Там князя Михайлу Никитка Петух порубил!..
      Держась за живот, опираясь на руку конюха, бесконечными улицами под ливнем брел воевода к собору.
      Дул холодный, пронзительный ветер с моря. Молнии раздирали небо огнем от края до края. Ливень хлестал с невиданной силой, вмиг заливая факелы. По лицам людей, за одежду лилась вода ведрами, но никто не искал укрытия.
      Толпа бушевала на улицах, рубила ворота, ломилась в какие-то двери...
      – Наш праздник, робята! – кричали по улицам.
      – Выбивай дворян из домов!..
      – Бей подьячих! – слышались крики сквозь шум бури.
      – Крапивное семя бе-ей! Бе-ей!
      Раздавались скрежет железа, стрельба, лай собак, стоны, крики...
      Какие-то люди внесли воеводу в собор, положили на каменные плиты пола у самого алтаря. Прозоровскому было все безразлично. Он чувствовал только слабость и боль. В соборе было темно. Вспышки молний вдруг вырывали из мрака собора лики икон, испуганные лица сбежавшихся в церковь дворянских жен и детей, купцов с семействами, приказных дьяков и подьячих, попов с попадьями, с детьми... Женщины и ребята плакали, прижимаясь друг к другу, в страхе крестились. Стонали раненые дворяне, принесенные со всех городских стен и с улиц в божий дом как в убежище, в котором их не коснется рука злодеев...
      Перед глазами Прозоровского молнии озаряли отрубленную голову Ивана Предтечи на золотом блюде. Предтеча был «ангел» Ивана Семеныча. Воевода хотел помолиться ему, но рука ослабла и не поднималась ко лбу.
      «Придут и меня... вот так же...» – подумалось воеводе, но мысль не испугала его. Если не казнит Стенька Разин, то царь казнит...
      «Как же ты город мой отдал ворью-бесчинникам?!» – спросил его знакомый голос царя. От страха перед царем воевода очнулся. Понял, что пригрезилось в забытьи... «Как же я город-то отдал?!» – подумал он сокрушенно.
      Ливень кончился. С улицы засветились огни разожженных факелов...
      «Ворвутся сейчас и сюда!» – с тоской обреченности подумалось Прозоровскому.
      Истошная слабость охватила его от боли в животе, от ощущения безнадежности раны, от страха и горя. Он закрыл глаза в забытьи. Перед глазами плыли цветные круги. В ушах стоял звон. Вдруг воевода услышал из-за двери, с Соборной площади, зычный знакомый и торжествующий голос:
      – Здравствуй, народ астраханский!
      И толпа народа откликнулась ему кличем восторга.

Помчались гонцы