Прозоровский весь кипел ненавистью к «черни», которая смела при встречах с ним выкрикивать бранные слова. Но он затаился до времени, ожидая возврата стрельцов из похода...
      Крики и брань в народе начались с того часа, когда он повесил на мачте разинского «сынка»... Именно с этого времени чернь обнаглела. Двое стрелецких сотников были убиты ночью неведомо кем и за что... Воевода запретил рыбакам отходить от Астрахани, поставив стрелецкий дозор на Волге. Но рыбаки напали толпой на дозор, разогнали стрельцов и дозорную избу речного караула сожгли. Виновных в этом бесчинстве никак не могли найти.
      Наконец к нему прискакали двое стрелецких сотников и сообщили, что астраханские стрельцы толпами бросают городовые работы и грозят мятежом, если им не дадут их стрелецкого жалованья, которое не платили уже целый год.
      – Зачинщиков взять, привести во Приказну палату! – приказал воевода.
      – Да вон они сами, боярин, идут, – побледнев, сказал сотник и указал за окно.
      Кучка стрельцов человек в пятнадцать явилась на площадь у воеводского дома. С вымазанными землею руками, с лицами, покрытыми красной кирпичной пылью, испещренными потоками пота, с ломами и лопатами вместо оружия, они шли вразвалку, свободной и независимой походкой людей, отказавшихся от всякого повиновения. Нечесаные бороды нагло выпячивались вперед, опояски были распущены, шапки заломлены набекрень.
      – Срам глядеть. Не стрельцы, а ярыжки кабацкие. Эк растрепались! – глядя на них из окна, проворчал воевода. – Чьей сотни стрельцы? – спросил он сотника.
      В тот же миг один из стрельцов остановился против воеводского дома и, упершись руками в бока, глядя в окна, задорно запел:
       А и где то, братцы, видано,
       А и где, робята, слыхано -
       Во боярах был бы добрый человек,
       В воеводах да не вор бы сидел!..
      – Э-эй! Толстопузый! – крикнул другой стрелец, обратясь к воеводскому дому. – Давай государевы деньги! Ай пропил?!
      – Слышь, боярин, иди говорить со стрельцами!
      – Сойди на крылечко! – подхватили в стрелецкой гурьбе.
      – Эй, Федька! Еремка! – крикнул взбешенный боярин, выскочив из дому не на улицу, а во двор. – Чего вы, собаки, глядите, когда у ворот озоруют! Гоните бродяг по шеям!
      Воеводская челядь засуетилась. Кинулась обуваться. Конюх Еремка седлал коня.
      – Ослопьем [ Ослопье – дубина] разогнать аль плетьми укажешь, боярин? – угодливо подскочил к воеводе дворник Федька.
      – Лупи чем попало. Кого ухватишь – вяжи, волоки во двор, – приказал воевода.
      Один из холопов залез на крышу конюшни, глянул через высокие ворота.
      – Ой, там людно, боярин! – негромко воскликнул он.
      Толпа с улицы сразу заметила соглядатая. Брошенный чьей-то рукой камень ударил холопа по голове. Тот охнул, пополз на карачках вниз. Лицо его залилось кровью. С улицы слышались улюлюканье, свист...
      – А черта, что людно. Побьем! – подзадоренный нападеньем, воскликнул Еремка. – Садись по коням! Отворяй ворота! – крикнул он, выезжая с дубинкой вперед.
      Десяток всадников, слуг и холопов столпились за ним.
      Желтоволосый вертлявый парнишка Митяйка подскочил, отложил запор у ворот, потянул на себя окованный медью тяжелый дубовый затвор. Челядь, хлестнув коней, ринулась за ворота.
      – Боярски хулители! Черти поганые! Всех затопчу! – гаркнул конюх Еремка, бодря своих.
      – Э-ге-ей!.. Бе-ей!.. – закричали холопы.
      Толпа на площади взревела негодованьем:
      – Бей боярских! Лупи-и-и!
      Десятки камней полетели в холопов и залетели в распахнутые ворота. Стрелецкий сотник поспешно отпрыгнул прочь, но тяжелый булыжник ударил его по ноге, и он захромал.
      – Колоти-и-и... – ревела за воротами толпа, и чей-то пронзительный свист покрывал все крики.
      Давя друг друга, теснясь в воротах, хлеща перепуганных лошадей, сметенная челядь отступала в боярский двор под градом камней.
      – Запирай! – заорал Еремка, приведенный в ужас натиском.
      Боярские слуги, сотники, сам воевода – все дружно навалились на ворота, припирая их от противника.
      С той стороны стучали лопатами, ломами, обушками. Через ворота летели камни.
      – Их там, боярин, с полета человек! – захлебываясь, пробормотал Еремка.
      – У страха глаза велики! Двух десятков бесчинцев там нету! – воскликнул в гневе боярин.
      – Ты глянь-ко, боярин, гляди! – непочтительно потянул его за рукав дворецкий, найдя щель в заборе.
      Воевода взглянул сквозь щель. Толпа перед домом выросла. Стрельцов была, может быть, целая сотня. На улице стало темнеть, и разглядеть толпу было уже невозможно.
      – Иван Семеныч! Эй, слышь, подобру к нам пришел бы! – кричали из-за ворот.
      – Гришка Чикмаз, убеглый к ворам, возвернулся в город, – шептал воеводе на ухо сотник. – Чикмаз смущает стрельцов, да с ним же Никитка Петух. Их обоих по глотке узнаешь...
      Воевода призвал боярыню и детей, приказал им уйти в сад и спрятаться в баньке.
      – Боярин! Иван Семеныч! А ты-то тут как же один? И тебе бы сокрыться! – закричала боярыня.
      Воевода грозно взглянул на нее.
      – Я с тятей останусь! – решительно вызвался Федор.
      – Куды ты еще! – со злостью рыкнул боярин. – А их кто же будет блюсти? – строго спросил он, кивнув на жену, дочерей и на младшего сына. – Саблю возьми да блюди! – приказал он.
      Поддавшись отцовской хитрости, тот покорился.
      Боярин вооружил холопов копьями и оставил их во дворе под началом сотника. Второго стрелецкого сотника поманил за собою в дом.
      Они влезли на пыльный, пропахнувший дымом чердак. Из слухового окна глядели на темные кучки стрельцов, черневшие на улице и на площади перед домом. Слушали возрастающий гул голосов.
      – Целый год, воевода, стрелецкие деньги держишь. Отдай! – крикнул гулкий, задорящий голос из ближней кучки стрельцов.
      – Вот Чикмаз кричит, – шепнул воеводе сотник.
      Стрельцы с каждой минутой смелели. Толпа их росла и приближалась к дому.
      «Рейтаров позвать бы!» – подумалось воеводе. Он верил больше рейтарам и иноземному офицерству.
      – Ворье боярское, сволочь! Царские деньги давай! – кричали стрельцы.
      Воевода знал, что тут дело не в самом жалованье. Он понимал, что разинские подсыльщики Никитка Петух и Чикмаз сбивают стрельцов к возмущению, пользуясь всем, что может служить для раздоров и мятежа. Голоса толпы становились мрачней и грозней:
      – У них не возьмешь добром, силой надо!
      – Продать воеводскую рухлядь – всем городом будем сыты! – кричали снизу.
      Кто-то зажег на площади факел.
      – Огоньку под крыльцо воеводе, робята! – выкрикнули в толпе.
      На шум подходили люди из улиц. Толпа заполняла площадь. В разных местах еще разгорелись факелы, тут и там освещая толпу. Во мраке людей казалось больше, чем их могла вместить площадь. Прозоровский видел злые лица кричащих людей. Крики сливались в один сплошной рев. Послышались тонкие, визгливые женские голоса:
      – Робят кормить нечем!
      – Ишь, засел там, молчит, как в берлоге!
      Растрепанная стрельчиха выскочила из толпы, схватила с земли булыжник, подбежав близко к дому, вдруг вся извернулась и бросила камень.
      С дребезгом раскололось стекло. Гордость и красота воеводского дома – узорчатое цветное окно рассыпалось в мелкие, жалобно звенящие осколки.
      У воеводы заняло дух от бессильного бешенства. Он высунулся в окно, хотел крикнуть, но сотник его потащил назад.
      – Боярин! Молчи, затаись! Ведь не люди – скоты. Разорвут на клоки! – шептал он.
      Прозоровский его оттолкнул, но тут с площади долетел властный окрик:
      – Стрельцы! Эй, стрельцы государевы! Бога бойтесь! Куда вы пришли! Чикмаз, вор, ты откуда?!
      – Стрельцы! Разойдись по своим приказам! – грянул второй повелительный голос.
      – Пятисотники Туров да Крицын, – шепнул сотник на ухо воеводе.
      – Вас черт принес, головы, к нам на расправу! – откликнулся голос. – Робята, рубите голов!
      – Берегись! – раздался чей-то крик.
      – Эй, десятник! – звал кто-то.
      – Секи их! Лопатой его по башке!
      – Брось пистоль! Брось пистоль!
      – Эй! Гасите огни!
      Грянул выстрел.
      Разглядеть ничего уже было нельзя. Можно было только угадывать, что творится.
      – Вот так и другого!
      – Повесят вас, дьяволы! – крикнул голос стрелецкого головы.
      В сумерках там, где блеснул огонь выстрела, толпа сгустилась, послышался сабельный лязг. Тяжко дыша, воевода приник к слуховому окну, хотел разглядеть, что творится.
      – А дай его мне! Ну-ка дай!..
      – Отойди-и!..
      Столкнулось железо с железом, раздался короткий выкрик, утонувший во многоголосой буре.
      Воеводскую спину и плечи обдало жаром. Пот покатил по спине, по лицу, но боярин сдержал волненье, заметив, что сотник с ним рядом дрожит, как в трясухе...
      Прозоровский при свете факелов узнал Чикмаза.
      – А дай-ка сюды мне пистоль! – решительно прошептал он сотнику.
      – Не надо, боярин, голубчик, не надо! Давай лучше так, сойдем на зады! – залепетал перепуганный сотник, стуча зубами.
      – Дай пистоль, говорю! – зарычал воевода, уверенный в том, что, убей он Чикмаза, вся эта толпа шарахнется в темную ночь, побежит и рассеется.
      Он повернулся к сотнику, но тот вдруг куда-то пропал.
      – Стрелецкие деньги давай, воевода! – кричали снизу.
      Боярин не выдержал бессильного бешенства. Высунувшись в слуховое окно с чердака, задыхаясь от злобы, он выкрикнул:
      – Шишку с маком! Не дам ни деньги, воровской сброд! Не дам!
      – Врешь, отдашь! – крикнул голос.
      – Ан не дам! Ан не дам! – не помня себя, визгливо, как баба, кричал Прозоровский, до пояса вылезая из тесного чердачного окошка.
      – Собака в конуре, робята! – выкрикнул кто-то снизу.
      Он рассмешил толпу.
      – Давно бы откликнулся, воевода! Ладом тебя звали сперва, – сказал Чикмаз. – Не дашь денег – дотла разорим.
      – Раздайсь! Раздайсь! – послышались громкие выкрики, и словно какой-то смиряющий ветер пронесся по площади. Толпа приутихла. Умолкли удары в дверь. Карета с факелами, запряженная четверкой митрополичьих коней, остановилась невдалеке от воеводского дома.
      Старик с седой трясущейся головой – митрополит Иосиф – вышел из колымаги.
      – Чего вы, бесстыдники, ночью шумите! – как детям сказал он стрельцам, и на утихнувшей площади негромкий старческий голос его был явственно слышен.
      – Воевода нас голодом держит, владыко!
      – Год жалованье не хочет платить!
      – Вели нам отдать стрелецкие деньги! – жалобно заговорили стрельцы, будто и не они лишь минуту назад рубили воеводскую дверь.
      – Поговорю я боярину воеводе. Идите-ка все по домам. Ишь, как тати в ночи, сошлись! – пенял старик, проходя сквозь толпу. – Кто же ночью вам станет платить! И денег-то ночью не видно, а деньги счет любят!.. Идите покуда...
      Толпа раздавалась, давая митрополиту дорогу к крыльцу. Стрельцы на его пути подставляли горстками руки и склонялись под благословение.
      Торопясь опередить митрополита, воевода спустился вниз, натолкнулся на затаившегося сотника и послал его отпереть двери, а сам кликнул слугу зажечь свет в дальней горенке. Трясущийся старикашка благословил боярина.
      – Вешать мятежников, отче святой! Всех их вешать! – рычал воевода, мотаясь туда и сюда в тесной комнатке, и бородастая тень его от мигающей тусклой свечи дергалась и плясала на потолке. – Мятежом ведь пришли к воеводе, к боярину царскому, мятежом!..
      – Кроток и милостив будь к ним, Иван! Господь любит кротких, – увещевал его митрополит, словно в самом деле воевода был в этот час в силах кого-нибудь миловать или казнить. – Уплатить ведь им надобно деньги, боярин Иван. Не противься. Смутное время пришло. Не задорь народа. Надобно деньги отдать...
      – Шиш отдать им! – воскликнул боярин. – За то, что они меня лают бесчестно да топорами двери секут?!
      – За шум наказуй, когда время придет. А ныне добром с людьми надо. Ты деньги отдай, – повторил старик.
      – А где я возьму? – огрызнулся боярин. – В Приказной палате и денежки ломаной нету!..
      – Из монастырской казны ссужу, – заикнулся старик.
      – Взаймы для воров?! Пусть ведают дети собачьи, что надо с покорством идти, а не смутой! – стоял на своем воевода. – Вот князь Семен в город воротится...
      – Уймись ты! Не время спесивиться ныне! – отчаянным шепотом прошипел митрополит. – Семен-то у вора! У в-о-р-а! – беззвучно еще раз сказал он.
      Шепот его прозвучал, как гром... Воевода смотрел на него растерянно, не понимая страшного значения сказанных им слов...
      – Как же так... для чего? – прошептал он беззвучно в лад старику. – Куды ж он?..
      Темные пятна плыли перед глазами воеводы. Остановившимся взором глядя куда-то сквозь старца, заикаясь, он прохрипел:
      – А войско?.. Где войско?..
      Митрополит молча значительно посмотрел на него и развел руками, словно не в силах сказать всего, что стряслось...
      – Что врешь?! Что ты врешь?! Как тому совершиться?! Не может! Четыре тысячи лучших стрельцов... пушки... ядер довольно... Не может! Не мо-жет!
      Воевода, забывшись, схватил старика и тряс его так, что всегда дрожащая голова митрополита Иосифа безвольно замоталась туда и сюда...
      – Не кричи! Не кричи ты! Отчаянность губит людей!
      – Казнить его за измену, повесить! – в бессилии простонал воевода.
      – Грешно, Иван, – остановил его старец. – Князь Семен в сей час, может, мученическую кончину примает, а ты – эко слово!..
      – Нет, вре-ешь! Он кончины не примет! Он к дружку своему подался! – отчаянно прохрипел Прозоровский. – Собака изменная, падаль, вор, бражник бесстыдный! На дыбу его потяну! На стене городской на потеху всей черни повешу!
      В окошко горенки, еще по старинке затянутое пузырем, со двора застучали, раздался шум, свист во дворе...
      Митрополит и боярин вскочили с мест.
      – Во имя отца, и сына, и духа святого! Уймитесь вы там, озорные! – воскликнул митрополит. – Я иду к вам! Идем со мной, сотник, – позвал он и, на ходу благословив боярина, вышел из горницы.
      Погасив свечу и на цыпочках выбравшись в большую комнату с выбитыми стеклами, воевода смотрел на темную площадь, куда вышел старик.
      – Слушьте меня, государевы ратные люди! – внятно сказал митрополит.
      Толпа приутихла. Как вдруг, нарушая наступившую тишину, из соседней улицы донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с пылающих факелов искры, как ветер, примчалась на площадь полсотня черкесов во главе с князем Михайлой. Они летели, будто на крыльях, в распахнутых черных бурках. У каждого при седле, под коленом, мушкет, с другой стороны лук и за спиною стрелы, у пояса гнутая сабля, в руках были плети...
      – Секи их! Хлещи их! Топчи-и! – голосил воеводский брат, на всем скаку, впереди черкесов, врезавшись в толпы стрельцов.
      Крики ужаса, стоны раздались из-под копыт лошадей...
      Закрывая глаза от плетей руками, закинув на головы подолы кафтанов, люди разбегались по темной площади в разные стороны.
      – Стрельцы! Не сдавайся! Стрельцы-ы! – призывал Чикмаз, стараясь сдержать убегающих.
      Несколько человек сбились возле него с топорами, лопатами, копьями. Черкесскую лошадь кто-то достал копьем...
      – Недобитый пес! Подходи, поломаю ноги! – задорно крикнул Никита Петух князю Михайле.
      – Черкес-лар! Мушкет-лар-билян! – по-татарски выкрикнул князь Михайла.
      Черные всадники мигом выхватили из-под колен мушкеты. Перед этим оружием было не удержать безоружных стрельцов. Толпа остановившихся смельчаков разбегалась по ночной площади. Им вслед раздались мушкетные выстрелы...
      – В са-абли! – взвизгнул Михайла и, подняв свой клинок, помчался преследовать убегающую толпу.
      Сунув на место мушкеты, выхватив сабли, черкесы пустились за ним...
      Площадь вмиг опустела...
      Митрополит, стоя на воеводском крыльце, ошалело глядел на эту мгновенную расправу...
      Его колымага, громыхая, подъехала к крыльцу. Двое монахов, выскочив из черного ящика, подхватили митрополита под локти, посадили его, как дитя, в колымагу, и грохот колес ее быстро утих. Слышались только стоны помятых конями стрельцов, расползавшихся в улицы, да утихающий лай растревоженных городских собак...
      Воевода без сил опустился в кресло. С Волги дуло прохладой. Через разбитые окна тянул сквознячок. Князь Иван снял с головы тафейку, провел по лысому темени потной ладонью и оперся локтями на стол...
      Он глядел из окна на темную площадь. Появление Михайлы с черкесами казалось ему минутным мелькнувшим сном. Он смотрел в восхищенье на смелого брата, который так вовремя подоспел... В то же время какое-то тяжелое беспокойство охватило его...
      И вот снова донесся из улицы бешеный топот копыт. Михайла с рейтарами, разогнав стрельцов, мчался с другой стороны на площадь. У самого дома он спрянул с коня и легко взбежал на крыльцо.
      – Брат! Открой! Отвори! Все ли живы? – бодро выкрикнул он.
      Он шумно ввалился в дом, возбужденный своей победой, с хрустом давил на полу сапогами битые стекла.
      – Будь здрав, воевода! – басисто хвалился он. – Был мятеж, да и нету! Видал, со мной звери-черти какие! Весь город во страхе позаперся ныне!..
      Но, вместо того чтобы братски обнять удалого брата за то, что он спас его от беды, воевода угрюмо и злобно одернул:
      – Шумишь неладом! Ты, чаешь, добро совершил?! А слыхал про Семена?!
      – Что Семен? – удивленный холодным приемом, спросил воеводский брат.
      – А вот то! Не ко времени ты мне стрельцов возмущаешь! Дурацкое дело не хитро – палить из мушкетов... Иной раз подумать не грех!.. – раздраженно сказал воевода и сдавленным голосом через силу добавил: – Князь Семен у злодея в плену... Все стрельцы от него... сошли к вору...
      По стрелецким приказам с утра объявили идти за деньгами. Воевода выплачивал стрелецкое жалованье из митрополичьей казны. Всем сполна уплатить не хватило денег.
      Дьяк нарочно медлил в стрелецких полках, выдавая деньги, – не раздобудется ли воевода еще. А Прозоровский тем часом поспешно призвал к себе астраханских купцов.
      Купцы сходились не торопясь, без охоты, кланялись без усердия, в четверть поклона.
      Воевода просил взаймы у торговых людей. Они мялись, кряхтели, но кошелей не развязывали.
      – Сам знаешь, боярин! Ведь Астрахань – город стрелецкий. На стрельцов у нас вся надежа, и в долг их товаром ссужаем. Как жалованье получат – заплатят. А мимо стрельцов да посадского люда откуда нам взять-то деньжишек!..
      Воевода смотрел на них ненавидящим взглядом. Понял: до них дошел слух о беде. Испугались: вдруг Разин с ворами возьмет город, тогда не помилует их за помощь воеводе. Страшатся за деньги и за свои товары. Все-таки их уговаривал:
      – Потрудитесь, торговые люди, сыщите деньжишек, и то вам у государя в службу зачтется, государь станет жаловать.
      – До государева жалованья дай бог дожить, – сказал рыбник Сохатов. – Доживем ли – кто знает. А до воровского разорения дожили!
      Прозоровский заметил, как при этих словах купцы воровато переглянулись между собою, но не отстал от них.
      Не жалея дедовской чести, заговорил о том, что деньги тотчас отвратят стрельцов от измены, стрельцы станут сильно стоять на воров.
      – Бог знает, воевода боярин Иван Семеныч, и те стрельцы, кои с князем Семеном пошли, побьют воров крепко. На тех стрельцов ведь мы денег и наших товаров не пожалели! – сказал все тот же Сохатов.
      Снова купчишки переглянулись, и воевода понял, что им уже все известно, что случилось у Черного Яра. Они не верят больше ни воеводе, ни астраханским стрельцам.
      В это время к Приказной палате подъехал персидский посол в длинном пестром халате, в чалме, с красной крашеной бородой.
      Воевода погнал из палаты торговых людей, и купцы с облегчением и радостью вышли.
      На зов воеводы переводчик и дьяк вошли в горницу.
      Посол сказал, что великий шах посылает его в Москву к его величеству государю-царю. Он сказал, что уж целый месяц неволею прожил в Астрахани, но больше не может ждать. Если боярин его не пускает в Москву, то пусть даст провожатых обратно домой.
      «А черт тебя нес не ко времени, крашена борода! – про себя проворчал воевода. – Пустил бы назад, да опять нелады: наплетет про казацкий мятеж у себя в кизилбашцах такое, чего и не вздумать! Пусть лучше сидит да глядит своими глазами, чем лживые вести трепать за моря!»
      И боярин ответил, что шахов посол ему друг, а друга нельзя посылать на опасность. Придется еще пожить у них в городе. Как только Волга очистится от разбойников, так воевода отпустит с послом провожатых к Москве.
      – Есть слух, что разбойники царских солдат на Волге побили, – сказал посол.
      Воевода на миг смутился, не ждал, что так быстро все тайное узнается...
      – Слухом земля полнится, да не всякому слуху верь! – сказал он. – Ратные люди гонят воров вверх по Волге, дорогу к Москве очищают.
      Посол как будто не слышал сказанного боярином.
      – Есть слух от татар, что воры в низовье идут и Астрахань сядет в осаду. Когда бог допустит такое лихо, как думает воевода – стрельцы и солдаты станут ли город и стены беречь от воров? – настойчиво продолжал посол.
      Он испытующе поглядел на боярина. Прозоровский понял, что обмануть его не удастся. Он понял, что это торговые персы подослали его. У них в караван-сарае сложено множество разных товаров для торга не только с Москвой, но с Англией, Швецией, с датскими и голландскими немцами.
      Воевода прикинул возможный исход беседы и медлил с ответом.
      – Может, ты, воевода боярин, советуешь нашим купцам корабли нагрузить да отплыть? – осторожно спросил посол.
      – А куды им отплыть?! – возразил Прозоровский. – Боевые струги величества шаха выстоять против русских людей не сумели. Прошлый год Стенька-вор астаринского вашего хана на море побил! – с невольной какой-то гордостью за казаков, которую он хотел скрыть даже и от себя самого, сказал воевода. – А купцы как беречься станут?! Сидите уж тут!.. Сбережем!
      – Есть слух, что среди астраханских стрельцов смятение, – сказал посол.
      – Кручинятся много ратные люди, отвечал воевода. – Вечор приходили ко мне бить челом, о деньгах просили. Великий наш государь из-за разбойных людей не мог из Москвы сей год прислать Волгою денег. Когда б нам толику деньжишек сыскать, то ратные люди станут сильно стоять от воров. А город наш крепок: и пушек, и ядер, и зелья, и хлеба у нас хватит на год.