Крепкое тело Степана все-таки не сдало. Он очнулся. Но тупая боль с назойливой нудностью сверлила в голове. Очнувшись, он никому не сказал ни единого слова, упорно думая о своем.
      В первые дни, когда он очнулся, Алена с плачем молила его словечка. Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. «Отмучится душа, оттоскуется и отойдет, – раздумывала она. – Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и корка на нем заскорузнет, а после водичкой сбрызнешь, укроешь потепле – глядишь, и отмякла!»
      Она набралась терпенья, окружая его заботой и нежностью, не допуская к нему никого. Кругом была монастырская тишина, которая не мешала Степану думать часами. Он не хотел сдаваться, искал себе новых путей. Все, что творилось вокруг него, было как сон. Негромкие разговоры жены и детей журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания...
      И вдруг потянуло морозом и чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили строй его мыслей:
      – Дозволь к атаману, Алена Никитична! Горько нам! Столько верст мы к нему пробирались. Не по себе шли – народ посылал!..
      – Идите, идите отселе, он спит, – зашептала Алена.
      Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал.
      – Алеша! – раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. – Зови всех сюда, кто пришел издалека!..
      Но Алена уже успела всех вытолкать из землянки. Растерянная, вбежала она к Степану.
      – Куды же их всех-то!.. Ты ведаешь, сколько их там! – беспокойно заговорила она.
      – Гришатка! – окликнул Степан. – Давай пособи одеваться...
      – Степанушка! – в страхе вскричала Алена.
      Но Степан уже был на ногах. Он слегка пошатнулся, схватился за край стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова.
      – Давай, – поощрял он Гришатку. – Рубаху давай, кафтан... Сапоги-то я сам не взую... Валены дай мне... Ну, саблю теперь, пистоли давай – все, как атаману пристало... Голова-то... Вот шапку боюсь... Ну, давай потихоньку...
      Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу...
      Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ вылезал из бурдюг, натягивая на плечи, на ноги кому что попало, бежали к нему навстречу... Их были сотни...
      – Здрав буди, батька!
      – Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. – кричали ему...
      Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны, армяки, котыги { Прим. стр. 350}, сапоги и лаптишки...
      Нет, не проклял его народ за казачью измену!
      Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома Ерик, дед Панас Черевик... вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру.
      – А где же Наумыч? – спросил Степан.
      – Прогнал ты его. Я звал – не идет, – отозвался Прокоп, – тебя прогневить страшится.
      – Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу, а ныне он надобен... Кличьте живей...
      И все закипело.
      Разин велел пересчитать войсковую казну, все оружие, порох, запасы пищи, указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки челнов... Через час Степан утомился. Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в землянку и лег. Голова болела, но он был радостен... С этого дня здоровье вливалось в него потоком.
      Он разослал гонцов с письмами – на Украину к атаману Сирку, к Фролу Минаеву на Донец, в Царицын и в Астрахань к атаманам, к брату Фролке в верховья Дона – всем сказать, что он жив, что не кончил борьбы, что поражение под Симбирском не заставило его покориться. Снова всем заявить себя атаманом великой народной рати спешил Степан.
      «И не так еще били Богдана, – возвращался он к старой и неотвязной мысли. – Искал Богдан новых путей. И мне поискать... Может, Волгой не лучший путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван Васильевич Грозный ходил под нее два раза, а с тех пор как укрепили ее! Не сразу возьмешь... А далее Нижний – богатых купцов полно. Устрашатся моих-то: все деньги свои отдадут воеводам, лишь бы город держали. Дальше, сказывают, Владимир да Муром... Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!.. Каб иных доискаться путей!..»
      В астраханской Приказной палате Степан взял большой воеводский чертеж Московского государства. Ему приходилось и прежде глядеть чертежи во время войны с Польшей. Теперь он велел Прокопу спросить про чертеж у Наумова. Наумов все еще избегал заходить к нему, но чертеж прислал.
      Разин бережно развернул его перед собою, придвинув свечу, низко склонился к нему головой, разбирая реки и города.
      «Вон ведь куды меня заносило! – раздумывал он, следя за изгибами Волги. – Да, густо тут городов... Силы много пойдет на каждый!.. А где взять иного пути? По Донцу прикинуть?.. И тут их немало – ишь, лепятся дружка на дружку!»
      Степан разбирал названия городов, и чем больше он их разбирал, тем яснее делалось на душе: Маяцкий, Изюм, Тор, Чугуев, Змиев, Царев-Борисов, Балыклея, Мелефа – все это были города, в которых вместо воевод сидели теперь разинские есаулы, города, которые крепкой рукой держал атаман Фрол Минаев...
      Разин искал пути на Москву. Но он не мог лежать долго, склонившись вниз головою. Рана его начинала болеть, наливалась кровью и билась, как будто гвоздили по голове кузнечной кувалдой... Атаман откинулся на спину, на подушку, чувствовал, как отливает от раны кровь, как легче становится голове, и опять возвращался к своему чертежу.
      Острогожск, Ольшанск, Рыбный... Усерд... Вот Москва... Ольшанск, Рыбный, Новый Оскол... Этот путь был знаком Степану: этим путем проходили казаки в Польшу. Этим путем ехал он сам в войско к Ивану после ранения... Новый Оскол, Старый Оскол, Курск... Нет, он ехал тогда на Путивль, на Чернигов, а правее... И как по щучью веленью, открылась перед глазами широкая степь – от Нового Оскола до Тулы...
      От радостного волнения снова ударила в голову кровь... Степан повалился на спину и лежал неподвижно, не смея поверить находке... Не рябит ли в глазах?! Не похмелье ли накатило какое?! Он усердно моргал, чтобы лучше прочистить зрение.
      В это время за окнами грянули бубенцы. Так, бывало, в несколько троек, с шумом езжала на святки станичная молодежь по гостям или свадьбам. Степан, который опять уже потянулся к чертежу, с любопытством прислушался, что там такое творится... Послышались говор, шум, какие-то веселые выкрики, и в землянку ввалился раскатистый окающий голос Фрола Минаева, за ним и сам этот вечно кипучий, рослый, русый казак в широкой медвежьей шубе, братски расставив объятия, навалился на атамана.
      – Здоров, батько! Как же ты, непутева твоя голова, угодил-то под саблю!.. Вешать надо чертей казаков, не сумели тебя уберечь!.. Ну жив, слава богу... а черен, как черт!.. – гремел Фрол, разглядывая Степана. – Исхуда-ал!.. Я тебе кой-каких там гостинцев привез, поправляйся...
      – Тпру! Стой, окаянный, куды те несет, не конь – прямо бес! – услышали они голоса.
      Фрол вскинулся, брызнув веселым смехом:
      – Каурка! Пошел, уходи! Ах, срамник! В атаманску избу-то без спросу!.. Вот я тебе дам, собака!..
      Фрол выскочил на минуту и тотчас вошел.
      – Прости, Тимофеич, к тебе поспешил и коню не сказал во дворе дожидать, а он, окаянная сила, за мною в избу, будто званный!.. Он всюду за мной без повода ходит... Ну, здравствуй еще раз!
      Минаев приехал на целом десятке троек. Он крепко стоял в своих городах. Все верховья Донца были словно его воеводство, где он замещал добрый десяток царских воевод, изгнанных или казненных народом.
      Он навез разных подарков: битых гусей, ветчины, наливок, круп, сала, сушеных груш, яблок, соленых грибов...
      – Не воеводским обычаем брал, избави бог, батька! – шумел он, по-волжски «окая». – Народ все тебе приносил. У нас там народ богат. И твое-то имечко свято народу, Степан Тимофеич! Добра тебе хочет народ, ждет, когда ты поднимешься снова.
      – Чем гусей да индеек на тройках возить, собрал бы возов сотню хлеба! У тебя в голове бубенцы, да орехи, да пироги, а мы, Фрол, державу воюем!.. Не пирогами нам войско кормить. Хлеба надо! – резко одернул Степан.
      – Да, батька, ведь с тем я к тебе: я хлеба тебе соберу хоть и триста возов! Край богат – были б деньги. Казны у меня нехватка. Ты денег давай, – легко сказал Фрол. – Мы там сколь хочешь войска прокормим!..
      Минаев гремел голосом, громко смеялся, уверенно звал Степана все войско вести на Донец.
      – Дождались бы весны, да и грянули дружно оттуда!.. – гудел он. – Ведь за нас весь народ. Поверишь, робята мои на торга в Харьков едут гуртом – воеводы их пальцем не смеют!.. А я, батька, умыслил, чего никому не приснилось: ударить на Новый Оскол да оттоле прямым путем в Тулу!..
      Минаев раскатисто захохотал.
      – Вот будет ди-иво, как в Тулу-то влезем, а! Не ждут воеводы с нашей сторонки гостей под Москву.
      Степан вдруг весь покрылся испариной. Минаев словно поймал на лету его же мысль, но надо было ее еще взвесить, проверить... Поход – не игра... Должно быть, глаза не соврали Степану, когда подсказали эту дорогу по чертежу...
      – Уж, верно, не ждут, – подтвердил атаман, стараясь хранить спокойствие.
      – Не ждут, батька, где им! Дорога прямая будет: больших городов по пути нет, Воронеж вправо, Курск влево оставим... Вот Белгород мне как бельмо на глазу. Воевода там с войском сидит, князь Волконский. Да до весны он не двинется, станет сидеть. А кабы попередить его, батька. Ты силу свою подкинешь, и воевода тогда не посмеет на нас. Ведаю, рати его не так много. Да и нам с запорожцами сговориться: Сирко воеводе на хвост наступит – он будет сидеть да молчать и носа из Белгорода не сунет...
      Минаев к чему-то прислушался, вдруг быстро шагнул к двери, распахнул ее... В сенцах стоял Прокоп.
      – Не один ты тут, батька?.. Я тогда после зайду. Дельце мое не велико... – растерянно пробормотал рыбак. – Здравствуй, Минаевич, Войска Донецкого атаман! – дружески поклонился он Фролу.
      Тот поглядел сурово и неприветливо.
      – Здорово, рыбак! Опосле зайдешь. Ныне нам с батькою бесноватых не надо! – резко сказал он.
      – Опосле, опосле! – суетливо отозвался Прокоп и задом попятился в сенцы.
      – Чего-то тут у тебя порченый дьявол снует?! – проворчал Минаев.
      – Да свой человек, Наумова друг. И разумом взял и отвагой. Чего он тебе? – удивился Степан. – Пошто ты его обидел?
      – А в сенцах пошто тут мотается, словно бы пес?
      – Ну, вишь, шел по делу, смутился...
      – Не люблю я уродов: как чирьи в роду людском!.. Недобрые люди... – серьезно сказал Минаев.
      – Да брось-ка ты, что ты! Уродец уродцу рознь.
      – Ну, как знаешь, а бесноватых я все-таки не люблю! – перебил Минаев и, насколько возможно понизив голос, вернулся к прежнему разговору: – Так, слышишь ты, тульские кузнецы ко мне присылали, зовут... А в Туле мы с ружьями, с пушками будем... А далее нам уж прямая дорога в Москву через Серпухов или Каширу... Лазутчиков слал я по всем городам – путь пытать. Ждут нас, Степан Тимофеич, золотко, жду-ут! И что тебе Волга далася! Мой-то путь тоже испытан: Иван Болотников шел сим путем. Не в обиду тебе, не хуже был атаман... Попутал с дворянами, Ляпунов его продал { Прим. стр. 354}. А мы без дворян обойдемся!
      – Что ж, пешим походом... – сказал Степан.
      – На что, батька, пеше! – весело воскликнул Минаев. – У меня ведь нонче соседи – татары да запорожцы – все лошадиные люди, – шутливо сказал он. – Чего нам коней не купить! Сколь надо – сдобудем!.. Покуда ты размышляешь, в то время челны готовь, а там поглядим – Доном идти на челнах али конно. Пока ты размышляешь, а я тысяч пять лошадей приторгую. А не то, как поправишься малость, сберись-ка в мое «воеводство». Уж я-то тебя на радостях там приму – так приму-у!.. А там мы с тобой все обсудим, людей сам расспросишь... – Минаев вдруг наклонился к Степану и зашептал: – А не то запорожские, может, заедут. Я звал их к себе побывать. Тогда мы с тобой большой разговор с Запорожьем затеем... Черт-те что, как Москву обдурим!.. «Згода, что ли?!» – як говорят сусиды мои, запоризьски казаки, – громко воскликнул Минаев.
      – Побачимо, братику, – в тон ему задумчиво отозвался Степан.
      – Бачь, батко! З горы-то виднее!..
      Минаев уехал, оставив в ушах у Степана шум, в сердце – радость, в уме – сознанье, что на Москву не одна дорога и всех дорог не закрыть боярам...
      По отъезде Минаева Степан опять развернул чертеж. Перед ним лежал край, не тронутый ни войной, ни воеводскими набегами и казнями этой осени. Это был людный край, покрытый сплошь рощами, пашнями и садами, полный хлеба, и среди хлебных равнин, как заветный остров, – Тула, город железа и кузнецов, город, откуда шли на Дон сабли, пищали, мушкеты, пистоли и пушки...
      «А что кузнецам стоять за бояр?! В Туле, конечно, богато стрельцов, да видали мы их и на Волге: и стрельцы к нам приклонны».
      И вот Москва уже шла навстречу Степану с хлебом и солью.
      Он видел Москву. В Москве не одни боярские хоромы, не только купцы да дворяне – сколько там драного и голодного люда! Не с пирогами выйдут они встречать – с черным хлебушком, с серой, крупно размолотой солью, с простыми солеными огурцами на деревянном блюде, как было в одном из чувашских сел...
      Степану уж больше не нужно было смотреть в чертеж: лежа с зажмуренными глазами, он теперь легко представлял себе и Волгу, и Дон, и Донец, и Оку. Он видел свой новый и славный, прямой, как стрела, путь. Новый Оскол, Тула, Кашира, Москва... Он видел левей своего пути Курск, Севск и Кромы, правее – Елец, но они не пугали его. Конечно, надо послать туда верных людей, заранее знать, сколько там войска. "Но главное – не отклоняться с прямого пути... Надо связать по рукам воеводу в Воронеже: для верности на Дону пошуметь в челнах... Кабы там не брат Фролка, иной бы кто, посмелей есаул, – тот бы поднял великого шуму, что Дон закипел бы и рыба вареная наверх всплыла бы... Воеводы будут тогда Воронеж беречь с донской стороны – не почуют, как с Нова Оскола ударим... Да на Волге бы тоже горело у них огнем, пекло бы, как чирей. Астраханцам велеть подыматься к Саратову ратью – и бояре всю силу загонят на Волгу... Вот тут не зевай, Степан Тимофеич... «золотко!» – с усмешкой добавил Степан, вспомнив Минаева.
      Его лихорадило от нетерпенья... Минаев угадывал все его затаенные мысли: завести «большой разговор с запорожцами», то есть поднять Запорожское войско в союзе с Донским, сойдясь где-нибудь под Маяцким, у Бахмута, а не то и в самом Чугуеве, было заветной мечтой Степана.
      Рана еще не позволяла ему подняться, а то бы и часа не стал ждать, чтобы ехать к Минаеву, поглядеть его войско, договориться как следует о покупке коней для похода, о ратных запасах...
      Однако пока приходилось еще терпеливо лежать, ожидая, когда голова позабудет проклятый драгунский удар.
      Люди шли в городок по зимним дорогам под вьюгами и метелями, шли что ни день. Шли, несмотря на заставы, не глядя на пытки и казни, грозившие всем перебежчикам из московских краев; несмотря на мороз, на голод.
      Степан указал допускать к нему всех, кто просился, и сам опрашивал прибылых из чужих краев.
      – Из Ряжска? – допрашивал он. – А в Туле бывал? В Епифани? И то недалече от Тулы. Как с хлебушком в той стороне? – дознавался Разин.
      – Из Калуги? С Оки? Как там – рыбно? Ладьи оснащать, знать, умеешь, коли рыбак? Ну, живи в городу, пособляй управляться с ладьями. А в Туле бывал?
      Он был рад, как дитя, когда оказалось, что беглый калужский крестьянин бежал через Тулу, скрывался у кузнецов.
      – Ну, как они люди?
      – Да добрые люди-то, батька Степан Тимофеич! Укрыли, согрели, и сыт был у них.
      – Богато живут?
      – Как богато... Работные люди, ведь не дворяне!.. Когда с утра до ночи молотом машешь у горна, как в пекле, то с голоду не помрешь...
      – Довольны житьем?
      – Куды им деваться! Доволен ли, нет ли – живи! Они ведь невольные люди. Какой-то из Тулы сошел, не схотел кузнечить, в грудях у него от жару теснило. Поймали, на площади на козле засекли плетями...
      – Стрельцами там людно?
      – Ку-уды-ы! Как плюнешь – в стрельца попадешь.
      – А злые стрельцы?
      – Стрелец – он и есть стрелец! Стрельцы меня вывезли к Дону, велели поклон тебе сказывать...
      Степан недоверчиво покачал головой.
      – Ты не брешешь? Отколь им узнать?
      – Да что ты, Степан Тимофеич! – от сердца воскликнул беглец. – Да кто ж тебя по Руси не знает?! И то ведь всем ведомо ныне, что в битве тебя посекли. Как станут попу поминанье давать, так пишут «о здравии боляща Степана». У нас в селе поп-то смутился: да что, мол, у всех у народа «болящи Степаны» пошли? На Степанов поветрие, что ли, какое?! Не стану, мол, я бога молить за Степанов!.. Наутро-то, глядь, все Степаны в селе лежат и с печек не слезут: у того поясницу, мол, ломит, тот, дескать, животом, тот головой-де неможет!.. Хозяйки к попу: «Да, батюшка, песий ты сын, ты чего ж с мужиками творишь, что хворью всех портишь?! Да мы к самому ко владыке дойдем на тебя!» Поп и сам всполошился от экой напасти, бает: «Пишите не токмо Степанов, хоть всех Степанид!»
      Иных из перебежчиков Степан оставлял в городке, иных отправлял назад, откуда пришли.
      – Скажи: оправляется атаман. По весне пойдет снова в поход, пусть держатся, ждут, в леса пусть покуда уходят...
      Однажды Прокоп зашел к нему поздно, когда уже все спали.
      – Свечку я, батька, увидел в окошке, ты, стало, не спишь – и залез на огонь.
      – Что доброго скажешь?
      – Я тульского, батька, среди прибылых разыскал – из самой из Тулы, – шепнул Прокоп.
      Степан загорелся радостью, но сдержал себя и с деланным удивлением спросил:
      – На что мне надобен тульский? Когда я велел сыскать?
      – Да ты не велел... Я сам, думал тебе угодить. Народ говорит: ты про Тулу у всех дознаешься.
      – Ты мне владимирского приведи, а тульских я видел! – сказал равнодушно Разин.
      Он разослал казаков по верховым станицам сбирать своих прежних соратников, кто жил по домам. Велел привозить с собой топоры, скобеля, лопаты, холстину на паруса.
      На острове, кроме двух бывших ранее, поставили заново еще две кузни – чинить оружие.
      Разин пока еще больше лежал, но стал ласков с женой и с детьми, шутил и смеялся с Гришкой, деду Панасу, который на время его болезни ушел жить к Наумову, снова велел перейти к себе.
      – Без дида на двори неладно, як без собакы! – смеялся старик. – Ну и хай дид живе в атаманьской хате. Годуй, дида, Стенько! Як пийдешь у поход, певно [ Певно – верно (укр.)] я знов на меня казачку спокинешь!
      Алена темнела при слове «поход», но знала, что не избегнуть Степану походов, покуда он дышит.

      Для Разина все уже было решенным: в верховых городках на Дону будет шум и движенье. Можно послать ватажки по Иловле на Камышин, чтобы лазутчики довели воеводам, что Разин вышел на Волгу, да тем часом быстро сойтись с запорожцами, грянуть на Новый Оскол и оттуда на Тулу.
      Сидеть в седле Степан Тимофеевич еще не мог, но ему не терпелось приняться за дело. Он опасался только того, что рядом стоит Черкасск. Это гнездо домовитых тут, под боком, могло повредить. Нужно было получше разведать их силы, и если надо, то прежде большого похода снова их придавить покрепче да посадить в Черкасске своих атаманов. Выступить в дальний поход, оставив позади себя окрепший враждебный Черкасск, Степан Тимофеевич не решался...
      Степан был сердит на Лысова за то, что он дал домовитым взять в руки волю.
      После симбирской битвы, когда Разина привезли в Кагальник, Лысов, сидевший все лето в Черкасске, вызвал к себе в войсковую избу Корнилу.
      – Корнила Яковлич, – дружелюбно сказал он, – ты-ко за старое дело: садись в войсковую, а мы к себе в городок на зимовье уходим.
      – Что ж, мне укажешь всем войском править? – воровато, с покорной усмешкой спросил Корнила, который уже знал от казаков о поражении Разина под Симбирском, слышал от Мирохи о том, что Степан лежит между жизнью и смертью, и ожидал вторжения воеводской рати на Дон. Выслушав предложение Лысова, Корнила принял его решенье уйти из Черкасска как признак слабости разинцев и от радости боялся себе поверить. – Отвык я сидеть в войсковой избе... Может, иной кто сядет... – лукаво поигрывая глазами, заикнулся он.
      И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова.
      – Степан Тимофеич тебе указал, так ты и владай своим войском! – сурово одернул Лысов. – Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры; если неладно будет, то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай – побьем!
      Но Корнила уже смирился, поняв, что главное дело – остаться опять атаманом в Черкасске, где уже скопилось достаточно казаков, отставших от Разина. Теперь, опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а жались в низа. Привлечь только их – и тогда Кагальник не посмеет пикнуть перед Черкасском...
      Корнила смиренно принял ключи войсковой избы и часть войсковой казны, которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи Черкасска Лысов удержал у себя.
      Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились послы от азовцев. Они хлопотали устроить мир с Донским Войском. Корнила их принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках, с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал.
      – Воры покуда еще сильны, – тайно, через своих ближних, – сказал он. – Мы докончанье напишем, а воры его порушат. Вы тогда скажете, что Корнила Ходнев своей клятвы не держит. Постойте, вот скоро время настанет... – значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время.
      Уже через месяц черкасские перестали впускать на торга больше полсотни кагальницких казаков зараз. По ночам совсем никого не впускали в ворота, сидели, точно в осаде. Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно.
      Сделалось людно. Голодные шли в войсковую избу проситься в набег на татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может влиять на других, того приручал: давал ему хлеба, которого было довольно у старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец.
      – Казак казака выручай. Сыто станет – вы мне отдадите. Весь Дон накормить не смогу, а доброго атамана в беде не покину, – ласково говорил Корнила.
      До Разина дошел слух, что между понизовой старшиной идут раздоры, что Самаренин и Семенов требуют созыва круга для выборов нового атамана, но Корнила не хочет уступить атаманства. Говорили, что в Черкасске уже достраивают вместо сгоревшей новую церковь, раздобыли где-то попа и хотят ее к рождеству освятить.
      Разин призвал и себе Прокопа. С тех пор как Наумов признался, что рыбак его уговаривал не оставлять под Симбирском крестьянское войско на растерзание боярам, Степан стал ему особенно доверяться. Прокоп казался ему умным, хитрым и преданным человеком. К тому же он мог в Черкасске найти приют у казаков, близких к Корниле...
      – В Черкасск не страшишься, рыбак? – спросил его Разин.
      – А что мне страшиться!
      – Значные силу там взяли. Наши все тут. Домовитым в Черкасске теперь раздолье, с легкой руки Семена Лысова...
      – А я, братка, всем домовитым своек. У них дворы да хоромы, а у меня ни кола. Чего им со мною делить! – удало сказал Прокоп.
      – А ну схватят тебя?
      – Устрашаться, Степан Тимофеевич, не посмеют! – возразил убежденно рыбак. – А пошто мне в Черкасск? – удивленно спросил он.
      – Разведай, чем пахнет у них. Погостишь, знакомцев былых повидаешь... В новой церкви помолишься богу...
      – Ничего ведь они не откроют мне. Что тайно, то кто же мне скажет!
      – Пес с ним, с тайным! Нам хоть явное ведать! – сказал Степан. – Ступай-ка на праздник туда, поживи да послушай, о чем там народ говорит.
      Прокоп поехал.
      Астрахань наконец прислала к Степану посланца – деда Ивана Красулю. Белоголовый старик в сопровождении сотни астраханских стрельцов и казаков приехал в Кагальник. Они навезли балыков, икры, семги, соленых арбузов, калмыцкого сыру да, помня, что любит Степан, дикого вепря...
      Старик Красуля смотрел на атамана по-мальчишески задорными, молодыми глазами.
      – Всю жизнь хотел попасть на казачий Дон, – говорил он. – Раз из Москвы убежал из стрельцов. Поймали, плетьми отлупили, на Олонец за побег послали служить. Я год послужил да опять дал тягу... Опять поймали, еще того пуще драли, да и в Яицкий город упекли... В Яицком городке я оженился. Хозяйку, робят не кинешь, надо кормить, поить. Стал я примерным стрельцом. Десятником сделали, в Астрахань отослали за добрую службу. А думка про Дон все жива. Вот и любо мне ваши казацкие земли видеть! – весело говорил он. – Жизнь прожил, а Дону не пил!