– Ты так и вперед води свое войско, Алена Ивановна, – ласково сказал Разин, положив на плечо ей руку. – А мне-то скрываться от них не пристало. Мне городами владать. Я им покажу, что народ не страшится лоб в лоб на них выходить... Не то в городах бояре накопят ратную силу, нам в спину ударят – повсюду тогда доберутся. Мне войско мое не дробить, не рознить... А вы пособляйте: дорогу ли где завалили, обоз у дворян пограбили, мосток ли пожгли – воевод задержали, то нам на пользу!..
      – А коли тебя побьют, Степан Тимофеич! – шепнула Алена, близко взглянув ему в лицо. – Ведь грозная сила идет!..
      – Да что ты, каркуша-то в черной рясе, на голову каркаешь атаману! – раздраженная тем, что Степан говорит с ней мягко, вскинулась Маша. – «Побьют да побьют!» В леса к себе хочешь его заманить, лесная шишига!..
      Степан удивленно взглянул на Машу, словно только что вспомнил о ней.
      – Ты что?! – недовольно и строго, но сдержанно сказал он.
      Прокоп дружелюбно, с предостережением взглянул на Марью. И Маша, поймав этот взгляд, поняла его и осеклась, даже в душе пожалела о вспышке и смолкла
      – Хмельна, что ли, женка? – небрежно спросила Степана Алена, не глядя в сторону Маши.
      Марья вздрогнула в бешенстве и забылась.
      – Сама ты хмельна! Пришла тут собою хвалиться! Расстрига бесстыжая, ишь прицепилась! – взбешенная, воскликнула Маша. Глаза ее сузились и почернели, рисованные черные брови сдвинулись вместе, ноздри дрожали...
      – Марья! – грозно прикрикнул Степан. Он резко встал со скамьи. – Пойдем-ка, Ивановна, из избы, – позвал он.
      Маша, бледная, молча рванулась за ним, но Разин уже шагнул за дверь, за ним Алена и все ее есаулы. Прокоп в двери обернулся и укоризненно, как молчаливый союзник, качнул головою.
      – Я к Наумову, батька Степан Тимофеич, – сказал Прокоп. – Он мне указал гостей отвести да скорей ворочаться Да велел сказать – и тебе пора скоро...
      Степан отпустил его, и Прокоп уехал.
      Когда вошли в дом Степана и вздули светец, Алена добрыми серыми глазами насмешливо посмотрела на Разина.
      – Хозяйка, знать, любит тебя, атаман! Беда тебе с ней! – сказала Алена.
      – Бабий разум, – ответил смущенный Степан. И тотчас же перевел разговор. – Так слышь-ка, Алена Ивановна, ты мне скажи: в деревнях да по селам каким вы обычаем ладите жизнь? – спросил он.
      – По-казацки и ладим, Степан Тимофеич, как ты указуешь!.. Мы письма твои по сходам читаем. В каждом селе и в деревне свой атаман, есаул, а где и по два и по три есаула... Ведь мы городков, атаман, не чуждаемся тоже. Вот как деревеньки вокруг подберем, тогда в городишко грянем. Тогда у нас пушечки будут свои. Мы помалу, помалу...
      Она засмеялась грудным, женственным смехом, красуясь перед Степаном.
      – Ишь какая ты! – усмехнулся Разин. – Я мыслил, что ты ростом в косую сажень, а ходишь в портах да в кафтане, и лет тебе за пятьдесят, и саблю на поясе носишь... не даром же «старицей» кличут.
      – В бою-то и с саблей бываю, – сказала Алена чуть-чуть с пахвальбой.
      – Владаешь? – спросил Степан, с любопытством взглянув на ее небольшие руки.
      – Да что ведь за хитрость, Степан Тимофеич! Не хуже иных и в седле сижу, и саблей владаю... Мои есаулы, однако, не больно дают мне в бою разыграться...
      – Хоть бы ты, отец наш, ее образумил, – вмешался угрюмый Панкратий. – Сказал бы ты нашей Алене Ивановне, что атаманское дело указывать есаулам да войску, а не самой горячиться с саблей. Ее голова – наши руки! А то ведь побьют ее так-то в бою...
      – Запальчива в битве? – спросил с любопытством Разин.
      – Куды там! Огонь! Все – «сама»! А мы-то на что же!..
      – Коль женка идет передом, мужикам-то и совестно отставать, для того впереди держусь! – возразила Алена.
      – Умна голова у тебя, Ивановна! – одобрил Степан.
      – Богу не жалуюсь, не обидел! – задорно отозвалась она. – А тебя вот таким я и мыслила видеть, Степан Тимофеич, каков ты сейчас. Угадала тебя издалече, – заглядывая ему в глаза, сказала Алена. – Только женки такой не ждала с тобой стретить... Аж зависть берет!
      Алена осеклась и замолчала. Ее румяные щеки зарделись ещё ярче, а задорный взгляд ее серых глаз опустился долу.
      – На что ж тебе зависть? – спросил Степан, невольно любуясь ее внезапной женственной застенчивостью.
      – На красу ее зависть, – оправившись от смущенья, сказала Алена. – Я тоже ведь женка, честной атаман. Мыслю по-мужески, а сердечко-то бабье... Самой аж смешно!..
      – Эх, Алена! Не нам с тобой экие речи! – ответил Разин. – Когда уж взялась, то води человеков, а женские речи забудь. Красой тебя бог не обидел, да время не то, чтобы сердце слушать...
      – А тебе, стало, время как раз и приспело! Приспело? – игриво с насмешкой спросила она, и в серых глазах ее будто запрыгали бесенята.
      – Ну, брось! Ничего я тебе о том не скажу. – Степан засмеялся. – Не к тому ты приехала, право... И мне-то уж к войску пора... А скажу я тебе одно: рад, что тебя повидал. Велика, знать-то, наша земля и всех земель прочих превыше, когда в ней не только мужи, да и жены не хуже мужей в ратном деле за правду стоят... Пути у нас розны с тобой в нашей рати, а дело едино, Алена Ивановна. И слава у нас в народе едина с тобою на веки веков...
      Попрощавшись с Аленой, Степан не зашел уже к Маше, а сразу пустился под стены острожка.
      Ночь удалась, как бывает лишь осенью да весною, – хоть выколи глаз. Ни звезды, ни огня.
      Три тысячи человек пришли с Федором Сукниным из лесов, неся с собой каждый готовую связку хвороста. Но шанцевые работники, как каждую ночь до этого, продолжали копать землю и громко перекликались, чтобы защитники крепости, привыкшие к перекличке работавших на валу казаков, не заподозрили ничего.
      Степан в темноте объехал ряды построенной к приступу рати, велел атаманам и есаулам еще раз всем рассказать, как бежать, как сбрасывать хворост, чтобы не было толчеи и давки. У самого вала Степан столкнулся с Наумовым.
      – С твоей головы спрос. До утра чтобы взять острожек!
      – Я конных поставил, Степан Тимофеич, позади пехоты, – сказал Наумов. – Алешку Протаку.
      – Куды их? К чему?
      – Кто побежит от острожка – плетями назад бы гнали...
      Разин махнул рукой.
      – Как хочешь возьми, а возьми!
      – Сережка Кривой с той стороны пойдет – лестницы ладит, – добавил Наумов.
      – Пошто он не вместе? – строго спросил атаман.
      – Выждать хочет. Как тут поболее шума учнется, там, может быть, будет полегче прорваться. Не все нам равно ли, с какой стороны – абы влезть!
      – Ну, иди. Ночь темна, как нарочно для нас.
      – А ты где будешь, батька?
      – Повсюду.
      – Берегся бы лучше... – сказал Наумов.
      – Ты себя береги да людей, – ответил Степан.
      Они обнялись перед боем.
      Разин слышал, как всхлипнула неразлучная трубка Наумова.
      В темноте по знаку Сукнина поползла молчаливая вереница людей, сначала не быстро, пока заполняли вал, потом все побежали.
      Разин нашел в условленном месте стоявшего казака, кинул ему повод лошади.
      – Стань там, за валом, у дуба, – сказал он и, схватив лежавшую рядом охапку хвороста, никем не узнанный, в общем потоке двинулся вместе с другими на вал. С вала вниз, под стену падали объемистые вязанки срубленных прутьев. Бросив свою, Разин услышал, что еще далеко до дна, но люди бежали за ним и кидали еще и еще, тотчас освобождая место бегущим сзади. Степан отошел к стоявшему на валу Сукнину. Как вдруг со стены острожка ударили выстрелы, вспыхнули огоньки, завыл набат и через стену вниз полетели зажженные факелы.
      Такого противодействия осажденных никто не мог ожидать: когда в первый раз Разин шел приступом на острожек и зажигал хворост, чтобы поджечь крепостную стену, осажденные заливали хворост водой, опасаясь огня. И вдруг теперь сами зажгли под стенами костры небывалых размеров... Не ожидая этого, разинцы не припасли воды... Гасить огонь им было нечем...
      – Жгут! Воды! Живей, черти! – крикнул Федор, поняв, что творится. – Живей!
      Пламя внизу у стены побежало по хворосту: уже высокий у крепостной стены хворостяной настил загорелся. Наумов стал явственно виден в блеске огня.
      – Пушкари! Пали фитили! – закричал Наумов, выхватив саблю, которая молнией заблестела при свете. – Не давай зажигать! Бей по стенам!
      Но ему в ответ затрещали дружные выстрелы с башни острожка. С Наумова пулею сбило шапку, но он словно и не заметил этого. Саблей он указал пушкарям на острожек, и из-за вала ударили пушки, загремели пищали, мушкеты, взвизгнули стрелы татар, пролетая в сторону стен... Степан не дождался, когда от ближних колодцев притащат воду.
      – Робята! За мной! – призвал Разин, и с тысячью казаков, которые уже сбросили свой хворост, он пустился под самую стену топтать огонь. Однако унять это пламя не было сил, оно выбивалось.
      – Вали сверху хворост! Давай! – крикнул Разин, надеясь, что огонь не успеет пробиться сквозь толщу срезанных прутьев и войско ворвется на стену раньше, чем пламя вырвется снизу.
      Разинцы узнали повелительный голос Степана. Новые кучи хвороста посыпались сверху, заваливая огонь. Казаки вместе с Разиным под выстрелами с башни, под струями горящей смолы тотчас притаптывали его плотнее к земле. У иных казаков загорелось платье. Они срывали с плеч горящие зипуны и кафтаны, оставались в одних рубашках. Несколько человек тут же пали под пулями с башни, иные в бешенстве катались по земле, облитые горящей смолой...
      Но пальба из пищалей, пушек и самопалов, которую подняли разинцы, была так густа, что заставила защитников крепости не высовываться из бойниц: где за стеной чуть виделся огонек, туда в тот же миг летели десятки пуль, сотни стрел. А по валу бежала и бежала бессчетная вереница людей, швыряла новые и новые сотни вязанок хвороста. И огонь под стеною был, наконец, похоронен. Хворостяной настил от вала к стене пятью мостами лег уже много выше людского роста, и привезенная в бочках вода показалась ненужной...
      – Скорее вали! Скорее! Живей, окаянные черти! Братцы! Давай поспеша-ай! – кричал сверху Наумов.
      Хворостяные горы высились под стеной.
      – Пойде-ет! Пойде-е-ет! – раздалось на валу сразу множество голосов.
      – Разойдись! Береги-ись! Эй, внизу! – грозно крикнул Сукнин с вала.
      Разин едва успел отскочить, когда сверху один за другим сорвались, словно горы упали, воза, груженные хворостом. Их бросили вместе с телегами... Степан возвратился наверх наблюдать. Наумову показалось, что навал уж довольно высок.
      – На при-исту-уп! – нетерпеливо выкрикнул он.
      – Бра-ат-цы-ыи! – крикнул за ним Федор Сукнин. – На сте-ены-и! Али дворяне сильнее нас, братцы-и!..
      Яицкий атаман сам первым спрыгнул на хворост и легко побежал к стене, увлекая сотню людей. «Эх, рано маленько!» – подумал Разин, следя за ними. Они были уже под самым острожком, когда из бойниц опять полилась растопленная смола и через стену вдруг полетели десятки пылающих головешек.
      Казаки под стеной закричали от боли и ужаса Снова пламенем вспыхнул хворост. Сукнин скинул с плеч облитый горящей смолою кафтан и с поднятой саблей, в одной рубахе, вскочил на стену, сбросив двоих защитников крепости ловкими ударами сабли.
      – Бра-ат-цы-ыи! – призывал он своих казаков, размахивая клинком.
      Было видно, как на него напали сразу несколько человек. Ему бы еще подкрепление! Но высокий настил был узок, и Сукнин со своими казаками спинами загородили проход остальным. Казаки без дела топтались позади них, не в силах вступить в драку.
      Степан с прерывающимся дыханием следил за битвой на стене. Вот казаки заслонили Федора от ударов, вот один из них сам упал вниз со стены, но тотчас же двое других вскочили на стену. Вот с Сукниным уже пятеро казаков на стене, вот-вот влезет шестой... «Рано, тезка, послал их на приступ. Узко и низко еще насыпан хворост», – подумал Степан. Вот двух казаков сбили вниз, но четверо прорвались на их места, на стену. Теперь их должно быть там семь или восемь... Видно, как с той стороны навалились в свалку защитники городка... Оттуда ударили выстрелы... Падает сверху еще казак... Вот другой упал вместе с врагом, сцепившись с ним в схватке... Сукнин дерется... «Лихой атаман!» – подумал о нем Разин. Еще прорвалось два, три, четыре казака. Один протянул сверху пику. За нее ухватились, еще вскарабкались двое... А остальным не подняться – некуда лезть. Снизу подсаживают казаков на руках... Еще подсадили двоих... Снова выстрелы. И вот вдруг один за другим упали три казака. Еще, еще один сорвался... Еще... Выстрелы бьют им в лицо... Но казаки лезут на приступ. Вот их уже десятка два на стене... Такая же свалка шла у других мостов.
      Никто уже не кидал хворост связками. Снизу толпами дружно гнали на вал воза, а богатырь Чикмаз подхватывал их и один швырял вниз, в прогал между стеною и валом. Неодолимый огонь, однако, бежал по смоле, разжигая костры под стеной острожка. Разинцы на них лили воду, но огонь пробивался в другом месте, в третьем; туда опять лили воду. Огонь пробивался в четвертом месте... Дым начинал заволакивать все...
      Но Степан не видел того, что творится в других местах: он не мог оторваться взглядом от Сукнина. «Пропадает Федор!» – подумал с тоскою Разин, видя, что тут он не может ничем помочь. В тот же миг на стене снова дружно ударили выстрелы, и Федор, широко раскинув руки, навзничь, без крика, видимо уже мертвый, рухнул в самое пламя внизу под стеной... Казаки ожесточенно рванулись вперед, на его место, но десятки пищальных выстрелов встретили их со стены, и они стали падать в разгорающийся все ярче огонь, вслед за своим атаманом, еще живые, с ужасными криками погибая в пламени..
      – Эх! Федор!.. – отчаянно зарычал Степан. От горя забывшись, он выхватил пистоль и сам кинулся на настил, на место убитого Сукнина.
      Крепкая рука Наумова схватила его выше локтя.
      – Ты куды?! Ошалел?! – крикнул в ухо Степану Наумов. – Гляди, как пылает снизу! Мост горит! Казаки, назад! – заголосил Наумов, стараясь спасти хоть остатки сотни, поведенной Сукниным.
      Передние десятка три казаков Сукнина отбежали назад на вал, и в то же мгновенье весь «мост», на котором они стояли, был охвачен огнем...
      Языки огня с сизым дымом взметнулись выше башни острожка.
      – Кидай! Что попало кида-ай вниз!.. Воды-и!.. – хрипло орал на валу Наумов. Но что еще было кидать в огонь? Едва заваливали свежим хворостом пламя, как оно выбивалось снизу в другом месте. Едва разинцы добирались где-нибудь до стены, как в этом месте лилась из бойниц смола, падали головни, факелы, и разгорался новый костер, сжигая мосты, насыпанные от вала... Огонь гнездился там, в толще хвороста, и водой его было не одолеть. Небо покрылось искрами, как сонмами красных летящих звезд. Дым душил казаков, наступавших на стены...
      Кто-то додумался разобрать заборы и срубы ближних домов. Десятки людей пустились на вал, таща толстые, с прилипшей паклей, почерневшие бревна, бросали их вниз, но сухие лесины, взятые из построек, стоявших годами, разгорались так же легко, как хворост...
      Разин сбежал с вала, нашел своего казака с конем и помчался вокруг острожка к Сергею, чтобы там повести казаков самому и прорваться. Только тут, в стороне от битвы, в пустом ночном поле, Степан заметил, что брезжит рассвет.
      Он встретил Сергея, раненного в шею. Видимо тот только что выскочил из боя, чтобы отдышаться. Сергей шумно высморкал поочередно обе ноздри.
      – Вот, Стяпан, незадача! Стоят, собаки! Бьют нас, да и только, а их не достать!.. Я сотни три казаков загубил. Там как у Наумыча дело? – спросил Сергей, прижимая одной рукой к ране кровавую тряпку.
      – Сукнина на стене убили! Убили, Серега! – крикнул Степан. – Огонь они сами жгут под стеной. Мы хворосту сыплем – они его жгут, мы сыплем – они его жгут!
      – Беда-а!.. Чего ж теперь нам? Как ты укажешь? – спросил Сергей.
      – Там стена загорится сейчас. Хотят – не хотят, а тушить навалятся. А мы опять приступ... Веди!..
      Сергей без слов поскакал к своим казакам...
      Но острожек опять устоял... Когда огонь разгорелся так, что грозил пожаром стенам, осажденные вывесили со стен мокрые паруса, оберегаясь от жара... За стену лили смолу, на стену – воду... Огненный ров отгораживал разинцев от острожка с одной стороны, и это была как раз самая удобная сторона для приступа. Сергей с другой стороны повел снова вперед своих казаков, но уже рассветало, и из бойниц их били легко, не тратя задаром выстрелов...
      Разин увидел, что губит напрасно свои силы. Надо было готовиться к битве с Барятинским, не утомлять больше войско, и атаман указал дать повсюду отбой...
      В одной из коротких схваток, случившихся на стене, вместе с раненым разинцем рухнул в кучу горящего хвороста симбирский стрелец. Его успели спасти от огня. После боя его поставили перед Наумовым. Он был легко ранен и мог отвечать на вопросы.
      Стрелец сказал, что в стенах острожка нехватка воды и пищи, что между стрельцами уже пошел разговор о том, чтобы сдаться. Дворяне отняли у стрельцов пищали и дали им только сабли да бердыши. По мнению пленного, больше трех суток городок не смог бы держаться.
      Но Разина эта весть не утешила. Он знал, что трех дней для спокойной осады острожка уже не осталось. Если даже послать навстречу воеводе Барятинскому сильный отряд казаков, неизвестно, сумеют ли они его задержать на трое суток. И Степан не послал казацкого отряда, не решаясь делить основные силы обученных ратному делу казаков и стрельцов. Одни же крестьянские толпы не могли задержать приближение воеводы с его полком: они были силой лишь при поддержке мушкетов, пищалей, пушек, искусных казацких сабель и под водительством бывалых в боях атаманов, – с ними повстанцы-крестьяне были великой силой. И Разин не хотел потерять ее даром.
      Правда, вестей из Юшанска еще не пришло, но Степан все равно понимал, что путь воеводе из Тогаева городка один: через Юшанск на Симбирск.
      Значит, надо встречать Барятинского за Свиягой, чтобы его не пустить к острожку на сближение с осажденными.
      Из-под стен острожка Степан мрачный отправился к Бобе. Но старый полковник еще не вернулся домой, – видно, искал за Свиягой решения боя, который должен спустя недолгое время разыграться вблизи Симбирска.
      Степан повернул коня к своему дому. Улицы были пустынны и немы. Даже дворовые собаки, утомленные шумом и тревогами ратной ночи, теперь наконец успокоились и ленились брехать на одиноких всадников.
      Бросив поводья Терешке, Степан привычно шагнул к воротам, отворил калитку, ведущую к Марье в садик, но вдруг с какой-то злобой захлопнул ее, тяжело стуча сапогами, поднялся на крыльцо своего дома и настойчиво, нетерпеливо, по-хозяйски загремел кулаком в дубовую дверь.
      Старуха засуетилась, встречая.
      – Помыться? Покушать? Батюшки!.. Мать пресвятая! Дымищем-то как от тебя!.. Спаси бог, не ожегся?..
      – Твоими молитвами, бабка, жив и здоров. Ступай-ка к себе. Ничего мне не надо, лишь спать, – сказал Разин.
      Старуха бережно притворила дверь и тихонько ушла.
      Но Степан не лег. Он сел на скамью, положил на стол руки и, опершись о них подбородком, молча смотрел в синеющее рассветом окно.
      Он понимал, что битый им воевода стоит дороже небитого. Понимал, что теперь на него идет не просто воевода Барятинский, а распаленная неудачами, освирепевшая боярская сила...
      «Сила на силу! – раздумывал Разин. – Нас больше. Ведь мы весь народ, вся Русь – вон нас сколько! Куды долетит письмо от Степана, там и народ поднялся... Ру-усь!.. И те себя Русью зовут, и сила у них велика же. Али Русь не едина? Две Руси на свете, и в каждой могучесть... Как два великана сошлись – народ и держава... И там ведь народ: одним-то боярам не сдюжить! Дворян собери да детей боярских – много ли их на Руси? Не собою сильны, опенки поганые, а стрельцами, солдатами, даточными людьми, холопством – все тот же народ... Неужто же два народа в российской державе?! Один стоит за себя – за народ, за правду, за волю, другой – за бояр?! Да как тому быть?!»
      «Един народ русский! – решил Степан. – Един народ, да разодран. Собрать бы его воедино – и силы нет против него! Куды там дворянскому званью стоять на народ! Ноги жидки. Их сила в ином – в народном покорстве. От дедов привыкли люди князьям да боярам послушными быть и не смеют отречься того послушанья...»
      Приехал вызванный Разиным Боба и прервал размышленья Степана. Атаманы поехали вместе глядеть места, где старый полковник вчера наметил расставить казацкие силы к битве с Барятинским.
      Для осады острожка Разин оставил у Симбирска Серебрякова с донскими казаками, Чикмаза с астраханскими стрельцами и несколько тысяч восставших крестьян, чтобы во время битвы с Барятинским осажденные не посмели выйти на вылазку и ударить на разинцев с тыла.
      Остальное войско – все лучшие силы донских казаков под началом Наумова и Еремеева, запорожцев, пушкарей Сергея Кривого, часть астраханских, царицынских, всех саратовских и самарских стрельцов под началом Федора Каторжного и Лазаря, тысячи две приволжской пехоты: чувашей, черемис и мордвы с попом Василием во главе, – Степан велел вслед за собой подтянуть к Свияге.
      Гурьбой переехали атаманы свияжский мост. Впереди – Разин с Бобой; за ними, поодаль, – Наумов, Сергей Кривой, Еремеев, Протакин и поп Василий.
      Потерь за эту ночь было особенно много у Сергея Кривого и у Наумова.
      Наумов был черен лицом, прокопчен, устал. Не такому бы двигаться в битву с дворянским войском! После ночного приступа нужен был отдых – хоть в два-три дня, и Наумов сам понимал, что слишком промедлил с постройкой вала и слишком поторопился послать Сукнина на приступ... Невесел и утомлен был Сергей Кривой. Остальные, не принимавшие участия в приступе, были уверенней и веселей. Конники были спокойны, кони их резвы и сыты, вдоволь оружия, вдоволь уверенности и отваги.
      – Придется на конных всю тяжесть валить, – сказал Разин Бобе. – Пехота всю ночь дралась.
      – Не беда, отдохнут, как побьют воеводу, – ответил старый полковник.
      Перед ними лежало широкое поле, покрытое жесткой щетиной жнивья, по которому вдаль извивалась дорога, вздымаясь выше, на перевал холмов.
      – С Тогаева путь, – указал Боба на эту дорогу, – от тех горок рать поведет воевода. Главный полк поведут прямо на мост. Левым крылом он пойдет по речке Сельди, а правым крылом – от речки Грязнушки... Его забота – дать бой нам на том берегу, поближе к острожку, чтобы к стенам нас прижать, а Милославский бы пушками пособил им, а то и на вылазку вышел бы. Так, что ли, Стенько? – спросил Боба.
      – Мыслю, так, – согласился Разин.
      – Наша забота дать ему бой на сем берегу.
      – Так, – согласился Степан.
      – Стало, бой завязать, чтобы к мосту он и не мыслил прорваться.
      – Так, – подтвердил Степан.
      – Когда так, то поедем туда, на «пуп», – позвал Боба, указав на холм, возвышавшийся в центре поля.
      На вершине «пупа» Боба остановил коня, по-молодому вскинулся на седло ногами и встал во весь рост на седле. Конь тяжко переступил под ним.
      – Тпру! – одернул полковник.
      Степан также встал на своем седле.
      Они осматривали поле. Боба, объехавший все здесь вчера, указывал, где он задумал поставить какую силу.
      Уже рисовалось, как из-за густых кустарников, росших вдали на пригорке, откуда, змеясь выходила дорога, выезжают грозные ряды всадников с примкнутыми к стременам пиками, с мушкетами у седла, под коленом, и гнутыми саблями на поясах...
      – Он свой самый таран понесет передом к переправе, чтобы ударить на наш главный полк в деревеньке да середину нашу сломать, а наш главный полк мы правей унесем. Воевода сам ему лево крыло подставит... Не поспеет он к месту дойти, как Серега из пушек ему голову срежет справа... а Еремеев ударит, когда он повернет на Серегу... – говорил Разину Боба.
      – Добре ты рассудил... Ну, веди по местам атаманов, показывай им, где кому заводиться домком. Да швидче, старый, поспеть бы нам все засады запрятать.
      – Сховаемо, сынку, не бойся, поспеем, – успокаивал Разина Боба.
      И тут же с холма указал он каждому атаману, куда кому ставить войско и кто когда должен вступить в бой.
      Подведенные к Свияге полки вступили на мост и потекли переправой на левый берег. Здесь же они разделялись на два потока: один направлялся влево, к речке Грязнушке, покрытой овражками и мелколесьем, другой – вправо, в лес, уходящий по берегу Сельди к Юшанску.
      Степан поскакал на Симбирский берег. Среди других собравшихся войск здесь были полки татар. Они не входили в число тех, которым Боба указывал места.
      Степан разыскал атамана татарской конницы Пинчейку и тайно ему приказал разделить свой отряд и половине ехать вниз, за устье Сельди; там переправиться вброд или вплавь и верст на пять зайти в глубь левого берега Свияги, чтобы в разгаре битвы слева ударить в спину дворянам. Другую половину Степан послал вверх по Свияге, чтобы заехать в правый тыл воеводе и ударить одновременно с левым крылом.
      Тысячи две татар, врезавшись в тыл воеводской рати, должны были решить успех битвы.
      Серый осенний день уже перевалил за полдни, когда над дорогой за лесом и за холмом тучею встала пыль. Дворянское войско грозою двигалось к переправе через Свиягу.
      В стане Разина все было твердо условлено. Все затаились и стихли.
      И вот на большом полосатом поле из-за холма показались всадники. Они подвигались в молчанье, без воинских труб. Их молчаливое движение было размеренно, неторопливо, и тем грозней и тяжелее казалась поступь подобранных в масть коней...
      Значки и знамена колыхались на длинных древках в рядах ощетиненных пик.
      Впереди по самой дороге скакали несколько легких всадников. Такие же легкие всадники, словно танцуя, неслись вдоль опушки леса справа, по самому краю поля, и слева, вдоль мелколесья и рыжих кустов можжевеля.
      «Дозоры», – подумал о них Разин.
      Позади них двигались тяжелые ряды неспешной, уверенной конницы. Движение их вперед прекратилось. Выйдя в широкое поле, они меняли походный строй на грозное боевое построение.
      Вот они двинулись снова. Из деревеньки, где затаились Разин и Боба, их было отчетливо видно.
      – Боя ждет, – сказал Разин. – Неужто лазутчики довели?!
      В это время из лесу, слева от воеводской рати, выскочил конный казачий дозор. Словно не ожидая встретить тут воеводу, казаки замерли на опушке и вдруг подхлестнули коней и стремглав полетели, вздымая пыль на дороге, прямо к мосту... Их заметили из войска Барятинского, за ними пустились в погоню несколько всадников из дворянского войска, но тотчас отстали: казаки спрямили путь по жнивью и помчались прямо через Свиягу, к Симбирску, словно бы по левую сторону реки и не было никаких разинских войск и казачий дозор торопился предупредить Симбирск о внезапном появлении воеводы.
      И тотчас, как только казачий дозор ворвался через мост на городской берег, по колокольням церквей за Свиягой завыли сплошные колокола.
      Воевода попался в эту ловушку; он поверил, что его не ждали отсюда, и смело двинул все войско вперед...
      Как только дворянское войско снова тронулось в путь, Боба хитро подмигнул Степану, снял притороченный за седлом небольшой мешочек и за уши вытащил зайца... Косой, прижав уши, в волненье часто дышал, дергая розовым носиком. Боба его погладил по голове, посадил на жнивье и легонько хлопнул в ладоши.
      – Тикай! – негромко прикрикнул он.
      Животинка сначала недвижно присела, вся сжавшись в комочек, потом стрельнула задними лапками по полю, скакнула и понеслась навстречу дворянскому войску.
      Десятки казачьих глаз из засад наблюдали, как беловатый комочек скатился с дороги на луг, заметив передовой отряд воеводы. Встречные всадники тоже заметили зайца, и Барятинский, видно, поверил тому, что заяц не может идти из деревни, в которой таятся тысячи ратных людей: он махнул рукою и сам подхлестнул коня. Передовой отряд воеводы разом рванулся быстрей по дороге, за ним перешло на рысь и все его войско. Дрогнуло поле от гула тысяч копыт, ударивших по сухой земле.
      – Вот там, за синим знаменем, у воеводы пушки, – шепнул Степан Бобе.
      Уничтожающей тяжелой лавиной неслось воеводское конное войско к Свияге, поспешая пройти через мост и ударить на разинцев раньше, чем там, за рекой, у острожка, как думал Барятинский, успеют они построиться к обороне. Новые и новые тысячи всадников выходили из-за холма, покрывая все поле и в грозном движенье, казалось, не зная преград своему стремлению.
      Вот голова воеводской рати уже миновала лесок, где справа от них над Грязнушкой засела в оврагах конница Алеши Протакина. Вот поравнялись они с холмом, за которым в лесу затаился Митяй Еремеев с двумя полками. Они несутся на деревеньку, в которой стоят запорожцы, но им не дойти: ближе к ним высятся два холма, покрытые репьяком и крапивой, а в репьяках скрыты пушки Сергея Кривого, в крапиве натыканы колья, которые будут пороть животы дворянских коней, за холмами в овражках и буераках лежит полк пехоты...
      С крыши деревенской избы наблюдает Степан, как воевода поравнялся с холмами Сергея, вот он почти миновал их.
      «Да что же Сережка молчит?!» – нетерпеливо подумал Разин.
      И в этот миг дрогнуло все от ударов пушек. Слышно, как визгнула дробь и затрещали пищальные выстрелы из буераков, выплевывая комочки белого дыма. Передние ряды дворянского войска смешались в нестройный табун.
      Но сам воевода, сдержав встревоженного коня, без смущения, спокойно взглянул на окутанный дымом холм, повернул, указал своей саблей в направлении пушек Сергея и что-то крикнул, отъезжая в сторону, к середине поля.
      Отряд сотен в пять дворян устремился рысью на засаду Сергея. Их встретили снова удары пушек и треск пищалей. Уже побежали в стороны лишенные всадников кони. Передние всадники налетели на колья со скрытыми в бурьяне острыми концами. Отчаянно закричали, падая на землю, пронзенные кольями лошади.