«Добил бы его под корень, и был бы я грозен иным воеводам, а ныне оправится он и полезет. А хуже нет, когда битый тобою идет на тебя!» – думал Разин.
      Удачи пока еще не изменяли Степану: атаманы, высланные Разиным из-под Симбирска вперед с отрядами казаков и крестьян, гнали к нему день за днем гонцов с вестями о взятии Корсуни, Саранска, о восстаньях крестьян в Нижнем Ломове и в Темниковском уезде, где, всем на удивленье, вела семь тысяч восставших посадская вдова, беглая монахиня, которую народ звал «старицей Аленой».
      – Попов в атаманах видали, а женок еще отродясь не бывало! – воскликнул Наумов.
      – Народ атаманом обрал – знать, удалая женка! – сказал Степан.
      – Хоть глазом бы глянуть на экое чудо!
      – Постой, доведется!..
      Со всех концов по указу Степана сходилась великая рать под Симбирск.
      В эти дни с Дона от Фрола Минаева примчался гонец. Привез от Алены Никитичны свежих яблок. Сказал, что к полковнику Ивану Дзиньковскому в Острогожск, на Белгородскую черту, Минаев выслал отряд казаков с письмом Разина и, по вестям от Дзиньковского, ныне уже взяты Острогожск и Ольшанск. Одного воеводу утопили в реке Сосне, другого скинули с башни. Сам острогожский полковник Иван Дзиньковский писал к Степану, что хочет ударить на Коротояк и поднимет к восстанию Старый Оскол и Новый Оскол.
      "... Да друг у меня воевода веневский { Прим. стр. 243}, в Веневе-городе, сам, горожан и стрельцов собрав, читал им твое письмо, и веневские горожане да с ними стрельцы меж собою крест целовали, чтобы им стоять за великого государя, за царевича Алексея, за патриарха и во всем тебя слушать, Степан Тимофеич. Да шлю тебе свежего меду в сотах, да вишневой наливки бочонок добрый, женка моя, тебе ведомо, оную делать искусна", – писал старый друг и соратник Иван Дзиньковский.
      Степан засмеялся.
      – Вдовка посадская в атаманах – не диво ныне. В Веневе сам воевода полез в атаманы – вот диво!
      Фрол Минаев также писал, что брат атамана, Фрол Тимофеич, собрал людей, чтобы идти из Кагальницкого городка в Паншин, да оттуда по Дону под Коротояк.
      – Жара воеводам! – с теплой усмешкой сказал Степан. – Гусляр наш за саблю взялся!
      Гонцы из-под Алатыря и Курмыша приехали с вестями о том, что Курмыш и Алатырь взяты. Атаман Иван Белоус писал, что идет из Алатыря на Арзамас, где укрылись бежавшие воеводы:
      «И я то гнездо осиное начисто выжгу, Степан Тимофеич. Чего с ними бавиться! Далее пусть бегут. А с Арзамаса я, батюшка, мыслю, коль бог поможет, ударить на Муром. Оттоле дорога тебе на Москву прямей да короче: от Мурома будет верст триста, не более. И лесов там довольно, где засеки ставить».
      – Развязать бы нам руки с Синбирском, пошли бы мы дальше, по всей широкой Руси! – говорил Степан в нетерпеливой досаде на то, что так долго не взята макушка Симбирской горы.
      Приступы на острожек Степаном велись не раз. В первый раз «навивали» в телеги солому и сено, подвозили под город и зажигали у стен, в то же время с другой стороны ведя приступ.
      Осажденных спасло лишь то, что острожек был мал: на каждой сажени стены Милославский поставил не меньше восьми человек защитников, и покуда одни гасили огонь землей и песком, другие вели стрельбу... Приступ отбит был с немалой потерей для разинцев.
      Второй раз Разин повел на город своих казаков через несколько дней ночью. Каждый из разинцев нес с собою дрова или хворост. Но приступ был снова отбит. Защитники крепости били из-за укрытий; убитых и раненых среди них было много меньше, чем у повстанцев.
      Степан разозлился. Он вовсе не ждал, что бояре ему отдадут без боя все города. Но Симбирский рубленый городок, по сравнению с каменными твердынями, которые покорились ему, казался ничтожным, и все-таки он стоял и стоял, не сдавался. Разин знал, что в острожке нехватка воды, между тем осажденные набрали ее достаточно, чтобы водою гасить пожары.
      Разин понял, что они поставили себе целью держаться, покуда их вызволит воеводская рать.
      Когда князь Барятинский убежал с остатками войска к Казани, разинцы пировали целую ночь. Все войско Разина торжествовало победу, но атаман сидел на пиру невеселый.
      – Не хитрое дело, тезка, городом завладеть, когда к тебе сами с ключами градскими навстречу выйдут. А ратным обычаем город взятьем взять неужто не можем?! Что же мы – не казаки, что ли?! Турок, шведов, крымцев и кизилбашцев – всех одолели, а дворян одолеть нам невмочь?! – журил Разин Наумова после неудачного приступа.
      – Не дворян ведь, Степан Тимофеич. Русская рать там сидит. Не своими руками дворяне да воеводы воюют... А русская рать тебе не швед, не кизилбашец, не турок. Русскую рать либо насмерть побить, либо правдой ее сговорить положить ружье.
      – А силы тебе на что же! Вон сколько народу! – настаивал Разин. – Народу сейчас одолеть городок – все равно что силу учетверить. Надо, чтобы уверились люди в своей могучести, слышишь ты, тезка! Коли силой Синбирск возьмем, то перед нами иные все города не смогут стоять. Потеряют дворяне веру в свои дворянские силы, а народ еще пуще того распалится отвагой. Горы ворочать учнет народ!..
      – Степан Тимофеич, ведь чуют они погибель, то и стоят. Ведают, что конец им придет... Попытать взять на милость. Обещать им прощенье? А?
      – Нет, силой, Наумов! Силой надо сломить ныне силу! Осилят они нас – тогда уже не будет народу пощады. Видал я на Украине...
      Атаман решил не давать осажденным покоя ни днем, ни ночью. Около двух недель он заставлял их тратить запасы воды: круглыми сутками казаки метали в город приметы – горшки, чиненные горящей смолой, горящие головни, факелы... Степан не хотел больше губить людей на тяжелый приступ. Он указал казакам наваливать вал вровень с высокой стеной острожка.
      Постройкой вала руководил Наумов.
      Сукнин за городом, над крутым оврагом у Волги, обучал несколько сотен крестьян и казаков, как надо ловчее скидывать хворост, чтобы он ложился плотным мостом через крепостной ров.
      Разин готовился к решительному приступу на острожек.
      – Слышь, тезка, нагрянут на нас воеводы – тогда будет поздно на приступ. Загодя надо его разбить! – торопил атаман Наумова.
      – Поспеем еще, Тимофеич, – успокаивал Наумов. – Не разом-то сунутся: всюду у нас заставы да засеки.
      Лазутчики сообщили, что у Свияжска скопляется большая конная рать, готовая выйти к Симбирску.
      Разин нетерпеливо подъехал сам к месту работы, где строили вал.
      – Не поспеешь, Наумов, с валом. Рой подкоп из-за вала под стену. В пролом-то мы легче ворвемся, – приказал атаман, когда увидел, что вал еще очень низок.
      Наумов велел рыть подкоп, но через две сажени подкопщики натолкнулись на камень. Стали долбить, однако работа не шла.
      – Бросить придется: скала крепка – не пробить и в месяц, – сказал Наумов Степану.
      И вдруг лазутчики донесли до Симбирска новую весть – о том, что побитый Разиным и бежавший к Казани Барятинский стремительно возвращается в направлении Симбирска. А постройка вала все двигалась медленно. Разин велел бросить все войско на эту работу. Не хватало лопат. Посменно работали без передышки, и наконец-то вал поднялся в половину высоты стен острожка.
      С утра каждый день Разин прежде всего ехал смотреть вал.
      – Поспеешь, управишься, тезка? – строже и строже спрашивал Разин.
      – Вишь, работа кипит! – хвалился Наумов.
      Но вот прискакали гонцы от села Куланги, где была устроена засека... Барятинский там прорвался. На засеке были татары, мордва, чуваши, черемисы, вооруженные чем попало, вплоть до дубины и кос. Их побить ему было не так хитро! Воевода захватил из них человек шестьдесят, в том числе и стрельца Ефрема, который был атаманом на засеке.
      Лазутчики донесли, что беднягу Ефрема Барятинский четвертовал, остальных же всех пленных – кого порубил, а кого перевешал.
      «Дурак! Сам внушает, чтоб крепче стояли да знали, что от бояр народу пощады не ждать», – размышлял Степан. И в самом деле, на другой день в бою у речки Карлы воевода не смог взять в плен и двух десятков разинцев: жестоко секлись и стояли до самой смерти!..
      Теперь Барятинский, чтобы уклониться от лишних стычек, подвигался хитростью – не прямо к Симбирску, где уж раньше был бит, а новой дорогой – на Крысадаки... И там ему разинцы дали бой...
      Атаманам было указано всюду держать его и трепать сколько можно, как хватит силы.
      И все-таки он приближался.
      Два дня назад Барятинский был под мордовской деревней Поклоуш. Еще целый день его там продержали у засеки; ударили пушками. Воевода этого не ждал, он дрогнул и повернул на засечную черту, к Тогаеву городку. Разин знал все его движенья: гонцы скакали и днем и ночью с вестями о передвижении воеводы. В Тогаеве Барятинский надеялся найти себе в подкрепленье стрельцов, но напрасно: тогаевские стрельцы все уже стали казаками и были в Симбирске, в разинском войске, так же как и стрельцы из Юшанского городка...
      – Кончено, время не ждет, – сказал Степан, обращаясь к Наумову.
      – К вечеру, Тимофеич, закончат работу. Вровень стенам сорок сажен в длину протянули.
      – Оттянул ты последний приступ, Наумыч! Как хошь, а чтобы ночью острожек взятьем взять! – сурово потребовал Разин. – Тебе быть в том деле первым из всех начальных. Биться всем неотступно. Кто мертвым падет, на того ступать, чтобы выше подняться. Смертный бой до конца. Завтра поздно будет. Барятинский завтра придет сюда.
      Под вал подвозили хворост. Сотни людей, защищенных земляным гребнем от выстрелов из острожка, вязали хворост в снопы.
      Разин подъехал вместе с Наумовым, осмотрел работы. Остался доволен. Хворосту было припасено столько, что можно было насыпать не меньше пяти мостов от вала к стене.
      Атаман велел к вечеру стягивать войско из слобод, из ближних сел и деревень.
      В ожидании схватки с Барятинским Степан Тимофеевич в первый раз был полон тревоги.
      Князь-воевода шел на него не в простую битву, он шел отомстить за свою порушенную и растоптанную Степаном боярскую спесь, за свою боевую честь, которую потерял в битве возле стен Симбирского городка, откуда, спасаясь, бежал он с разбитым войском к Казани.
      «Не шутки пойдут между нами!» – думал Степан, выслушивая лазутчиков, которые доносили, что войско Барятинского с каждым днем возрастает.
      Два дня назад от Нижнего подошли к нему три рейтарских полка под командованием поляков и шведов; откуда-то, из тамбовских лесов, мимо Пензы проскочили два полка драгун, которые в конных схватках не уступают искусством казакам. Всего только сутки назад к воеводскому войску пристал полк дворянского ополчения, подошедшего от Козлова. И, наконец, Степана тревожила мысль о том, что ни разу от Крысадаки до Тогаева городка Барятинский не пустил в бой пехоту. А она у него в этот раз, конечно, была, но он, видимо приберегал до встречи с главными силами Разина, не хотел ее обнаружить.
      Теперь атаману надо было не промахнуться в выборе места битвы, в распределении сил, в их расстановке. Надо было напрячь всю изворотливость, хитрость, ум, весь опыт пройденных в жизни сражений, чтобы меряться силами с воеводой, который Разину представлялся освирепевшим подраненным вепрем...
      Степан отправился к Бобе в домишко, где старый запорожский полковник на время осады острожка нашел приют у дородной и крепкой посадской вдовы.
      Боба встретил Степана смущенно.
      – Да что же ты сам трудился, Стенько?! Прислал бы за мной казака, я бы разом прыихав. Хозяйка! Вари галушки! Атаман до нас в гости! – отворив дверь в соседнюю горенку, оглушительно зыкнул Боба.
      Сидевший до этого с Бобой молодой казак неловко топтался, вскочив со скамьи перед Разиным.
      Степан в первый же миг заметил в руках у обоих и на столе перед ним сальные, затертые, грязные карты. О пристрастии Бобы к картам Степан знал и раньше.
      – Не хлопочи о галушках, дядько Ондрий, – остановил атаман гостеприимный порыв хозяина. – Не до галушек, не до забавы ныне. Кончайте забаву.
      – А добра забава, Стенько! Казаку она пользу дае, – словно бы в оправданье приговаривал Боба, торопливо разбирая свои карты. – Ось я и учу молодого Ярэмку. Ратная, сынку, потеха – не то что зернь, – тут разумную голову треба. Твой заход, швидше! [ Швидше – быстрей, живей (укр.)] – поторопил Боба своего растерявшегося молодого товарища. – Мы разом кинчаемо, Стенько, – смущаясь своим пристрастием, но не в силах прервать игры, сказал старый полковник.
      Степан понимающе усмехнулся.
      – Ну, ну, – согласился он, зная, что старый Боба не любит бросать игру незаконченной.
      – А ось тоби, пане полковнику, целый загон! [ Загон – отряд] – преодолев свое смущение, выпалил молодой запорожец, с вызывающим видом раскидывая перед Бобою несколько карт.
      – Эге-э-э! Це загон! Не загон – добрый полк! – задумчиво сказал Боба, переводя глаза со своих карт на карты, разложенные противником, и снова внимательно глядя в свои. – А мы его разом в шабли [ Шабли – сабли (укр.)], – заключил он, взявшись за карту, которой собрался бить, но еще не решаясь открыть ее.
      – Ну, рубай! – задорно поторопил молодой.
      – Ось як! – азартно выкрикнул Боба, хлопнув по карте своею картой. – Ось як! Ось як! – в увлеченье повторял он, словно не карты бросал на стол, а в самом деле рубил сплеча саблей. – Ось твой король! Ось твоя краля! Ось твой есаул!.. А тут и рубать ничего не осталось. Ось! Ось! Где же твой загон, козаче?! – довольный, спросил Боба товарища. – А теперь я под твой городок силу двину, – с угрозой сказал он. – А ну, ты рубай!.. – заключил он, сосредоточенно раскладывая по столу карты.
      Степан глядел на игру с любопытством. Он много раз видел ее у запорожцев. Не так давно перешла она и к донским казакам и была уже кое-где наряду с костями и зернью, но самому Степану как-то никогда не хватало досуга на это занятие.
      Молодой запорожец так же быстро и резво расправился с картами Бобы. Но, когда он их бил, под седыми бровями полковника проскользнула лукавая искра. Однако он скрыл ее от противника и принял вдруг озабоченный вид.
      – Рубай, атамане! – дерзко сказал молодой казак, разложив перед Бобою новый заход.
      Боба перебирал свои карты, словно в самом деле ему предстояло решить исход битвы.
      – Ой, мои хлопченята, де ж ваши шаблюкы? Де ж ваши шаблюкы? – задумчиво напевал себе под нос Боба, рассматривая свои карты, и сокрушенно покрутил чубатой головой.
      – Хиба поржавилы шаблюкы? – задорно спросил казак.
      – Поржавилы! – со вздохом признался Боба.
      – Вошли мои козаченьки в твой город! – обрадованно воскликнул казак, придвигая к полковнику карты, которые тот поневоле принял. – А ну, ось еще тебе, атамане! Ось! Ось! – торопясь к победе, горячился товарищ Бобы и выбрасывал перед полковником карту за картой.
      – Ах, лыхо тоби! Засаду прихоронил, чертяка! Двох полковников с пушками прихоронил в засаду! – в притворном удивленье воскликнул Боба и вдруг с торжеством усмехнулся. – Да и мы не зевалы, сынку, и у нас есть засада! Поспешил ты, молодый козаче! Це наши пушки! Лыхо тоби – пушки!.. Добру засаду припас я ему, Стенько! – ребячливо похвалился Боба, подмигнув Разину. – А ось наш атаман! – приговаривал он, продолжая бить карты. И затем, небрежно отбросив побитое «войско», с торжеством разложил он последний заход. – Ось еще передом иде атаман пиковый, а тут пеши казаки с мечами, посполитство, голота казацкая. Бачь, Ярэма, в ней сила яка!.. А ну-ка, рубай!..
      Молодой растерянно шарил глазами в своих картах.
      Боба ликующе захохотал.
      – Эге, теперь у тебя шабли поржавилы? Поспешил ты засаду свою загубыты, молодый! Нечем тебе мое войско рубаты!.. От и моя перемога! И червонцы мои!
      Боба сгреб со стола ладонью червонцы в кишень.
      – Ну, гуляй, козаче, – отпустил он своего молодого дружка. – Гуляй, Ярэмко, а мы тут с атаманом удвох посыдымо.
      – Ой, як ты меня ощипав, пане полковнику! Як гусака! – усмехнулся Ярема.
      – Ни в якой войне, сынку, не торопись выдавать засаду! – сказал ему Боба. – Береги, козаче, засадную силу к остатнему часу, тогда переможешь ворога!.. Иди, иди, в другой раз сбережешь, – поторопил он, заметив, что Разин уже раздражается промедлением...
      – Дядько Боба! Идет воевода на нас. С большой силой идет, – сообщил Разин, когда они остались вдвоем.
      – А что же, Стенько? Чи ты его забоялся? Чи не ждал? – насмешливо и ласково спросил Боба, потягивая книзу на диво длинный седой ус.
      – Острожек не взяли мы. Ныне велел я Наумову лезть на остатний приступ, – сказал Степан.
      – Остатняя, сыну, бывает лишь у попа жинка! – возразил Боба. – Чи мы возьмем острожек, чи еще не возьмем, а к бою с Барятинским приготуватыся треба.
      – За тем я к тебе, старый, – сказал Разин. – Съездил бы ты за Свиягу в поле, места глядеть. Сергея возьми с собой да Митяя, без шуму. Коли я сам поеду, то знатко всем будет, что бой за Свиягой готовим, а я мыслю так: пусть знают казаки, что на острожек вся наша надежда, тогда станут на стены лезть сильнее...
      С той ночи, как Марья удержала при себе атамана, не отпустив его «добивать» воеводу, ее женская власть над ним росла, укреплялась. Знала, что Степан теперь уже не забудет ее в шатре под дождем, знала – не уйдет без нее воевать города и никуда от нее не уйдет...
      Все чаще есаулам приходилось искать его по делам у Марьи в избушке, а большой атаманский дом пустовал. Там хозяйничала старуха, Терешкина мать. День за днем варила, пекла, ждала атамана к обеду и к ужину, а он что ни день пропадал, не являлся. Приходил поздно ночью, валился спать подчас в сапогах и даже не скинув шапки...
      Старуха сама уже хотела того, чтобы все шло добром, в едином дому, с настоящей хозяйкой.
      – Уж призвал бы тебя к себе в дом, поселился б домком, да и жили б, как люди! – сетовала старуха, говоря с Марьей. – Ведь лезут все в дом – все попьют, все пожрут и спасибо не скажут! Кто что хочет, тот то и тащит: Кривой сапоги унес, Наумыч кафтан у костра прожег, увидал, в атаманском дому висит новый, вздел да пошел. Я шуметь: мол, бесстыжи глаза, да куды ж ты чужое добро на плечищи пялишь? Он только плюнул да за дверь... Пришел Тимофеич домой, рассказала ему – насмех меня же, старуху: куды, мол, тебе, стара клуша, казацкий кафтан! Да нешто я для себя берегу? Ты подумай-ка, Марьюшка-свет, так-то все у него перетащут... Намедни схватился рубаху сухую – и нету! Спасибо к тебе пошел, ты ему чисту дала. Уж я что получше к тебе отнесу...
      Старуха снесла к Марье лучшие вещи Степана, и Марье стало радостно, что дом его у нее в избушке. Ей казалось, что теперь она уже не останется в стороне, если снова случится входить со славою, с пышностью в города, как было в Саратове и в Самаре. Уже и сейчас наезжали к ней трое нижегородских купцов. Не к кому-нибудь прибрались, не к ближним разинским есаулам – к ней, к Марье. Привезли ей всяких даров, звали в Нижний идти на зимовку, наперебой предлагали свои дома для постоя атаману и ближним его есаулам. Маша – сама не дитя – поняла, что купцы берегут товары от разорения: кто станет зорить купца, у которого сам атаман стоит в доме! Хитры!
      А все-таки атаману сказала:
      – Степан Тимофеич, пошто нам Синбирский острожек-то воевать? Больно надобен! Пусть остаются в осаде да голодом дохнут! Оставь-ка ты тут одного есаула осадой, а зимовать бы нам в Нижнем. Гуляли бы там целу зиму!
      Степан усмехнулся.
      – Тебя бы на атаманство – была бы гульня казакам! – И добавил: – Синбирск одолеем, пойдем на Казань. В Казани и зазимуем.
      – А на что нам Казань? Нижний ближе к Москве. Ты лучше Казань бы покинул боярам, а сам – на Москву! – продолжала Марья, ободренная добродушным смехом Степана.
      Разин опять рассмеялся, назвал ее воеводой, принял все за простую женскую болтовню, но, когда увидал подарки, узнал, что они от нижегородских купцов и что купцы его звали к себе на зимовку, вдруг рассердился на Марью.
      – Кой дурак приносы тебе тащит, – не перечу, бери, а в казацкие дела ты, Марья, не суйся! – резко сказал он. – Советчица мне отыскалась – каки города воевать!..
      У Марьи в избушке Степан задевал то и дело за что-нибудь локтем, саблей, ворчал: «Теснота у тебя какая!» Марья ждала, что, рассердившись на тесноту, он ей велит перебраться к себе, в большой дом, но Разин все-таки сам продолжал ходить к ней. В атаманском же доме он лишь принимал для совета своих есаулов.
      Каждый день Маша ждала его, как жена. По морщинке на лбу читала его заботы, угадывала желания.
      Жизнь казалась совсем не похожей на походную. Осада шла сама по себе. Она превратилась почти что в будни: установился какой-то особый черед дней и ночей. То ночью случались вылазки, и атаман, вскочив с постели, метался в седле, скакал в сечу: то назначался приступ, и тогда Степан пропадал по многу часов, а из города, всего через две-три улицы, доносились пальба и крики идущих на приступ. Один раз Марья даже сама ходила ночью смотреть, как казаки лезут на приступ острожка. Она подошла совсем близко, видела и Степана среди есаулов. Но потом со стены ударила пушка, ядро пролетело над головою Марьи, и она убежала домой. После этого долгое время приступов не было, и все стало еще будничней. Наумов строил земляной вал, чтобы с него взять острожек, казаки рыли подкоп под стену острожка, говорили о поимке каких-то людей, которых расспрашивали под пыткой и от которых шли вести о сборе больших воевод на Степаново войско, но в самом городе как-то все было спокойно, не было битв, а редкие выстрелы из пищалей и пальба из пушек казались нестрашными, когда раздавались раз-другой в сутки.
      Но в последние два-три дня снова начали надвигаться тучи. Появились тревожные вести о том, что недобитый Степаном и упущенный есаулами воевода Барятинский надвигается из Казани с новым большим войском на помощь острожку. Был перехвачен также посланец Барятинского, направленный им в Алатырь к Урусову с вестью о том, что Барятинский будет в Симбирске к празднику покрова и в тот же день ждет удара на Симбирск со стороны Урусова.
      Разинцы знали, что Урусова нет в Алатыре, что он убежал в Арзамас и сидит там, не смея вылезти. Но весть от Барятинского могла дойти и туда... Атаманы ждали новой великой битвы.
      После беседы с Бобой Степан зашел к Маше. Она не ждала его в этот час и не успела «прибраться» к его приходу. Она была в легких персидских туфельках на босу ногу, черные косы ее были по-девичьи распущены, и только простой сарафан накинут на смуглые плечи. Она заметалась, захлопоталась, спеша разом подать все на стол.
      Степан, не сняв сабли, не скинув шапки, сел на скамью у стола.
      «Спешит», – догадалась Марья.
      – Расстанься ты с ней, с ненавистницей лютой моей, на часок, – шутя попросила она и, словно в боязни, коснулась пальчиком сабли.
      – Нельзя ныне, Марья, – строго и непреклонно сказал Разин.
      – Аль подоспел воевода? – широко открыв большие темные глаза, в тревоге спросила она.
      – Не поспел, – качнув головой, успокоил ее Разин. – Нынче в ночь идем на острожек в остатний приступ.
      – Часок-то побудешь со мной, погостишь? – робко спросила она. – Ведь как знать...
      – Часок погощу. – Степан взял ее за руки и потянул к себе.
      – Приберусь я, – стыдливо шепнула Маша, чуть отстранившись.
      – Не надо. Останься так, как девчонка, с косой; тебе личит... И сарафан... Ишь плечи какие! Век все глядел бы на них, – говорил ей Степан, не выпуская ее рук.
      – И гляди... Я люблю, когда так глядишь... Таков взгляд – ажно жжется!
      – А ну, еще пуще ожгу! – усмехнулся Степан.
      Он схватил ее, и она, вся поддавшись, прильнула и замерла. Она не услышала даже, как постучали в окно...
      – Степан Тимофеич! Гостья к тебе издалече! – послышался под окнами голос Прокопа. – Атаманиха, батька, Алена спрошает тебя.
      «Алена?!» Степан услыхал только имя, остальное не дошло до него сквозь шум ударившей в голову крови. Он оттолкнул Марью, поднялся и как-то нескладно шагнул к двери.
      Степан хотел отворить дверь, но она сама стремительно распахнулась, и навстречу ему в избу смело шагнула невысокая женщина в монашеском черном платье, молодая, румяная, с дерзким задором в серых искристых глазах.
      – Куды ты? Куды? – растерянно вскрикнул ей вслед Прокоп Горюнов, который знал, что Степан принимает гостей не у Марьи, а у себя в доме.
      – Здоров-ко, Степан Тимофеич! – по-волжски на "о" и слегка нараспев громко сказала женщина. – Вишь, в гости к тебе собралися... Входите, входите, робята! – повелительно окликнула она толпившихся за ней в сенцах мужчин.
      Рослые казаки крестьянского вида с саблями и пистолями вчетвером ввалились, заполнив маленькое жилище Маши, топча уютные коврики на только что мытом полу, еще пахнувшем свежею сыростью.
      – Ты прости, атаман, что я так, по-хозяйски, да времечко дорогое ведь ныне! Да, да, дорогое! – сказала гостья. – Вот тебе есаулы мои: Панкратий, Андрюха, Левон да Митяйка.
      И тут только понял Разин, что гостья его была та самая «старица Алена» из Темникова { Прим. стр. 243}, про которую много раз ему говорили, что она собрала себе целое войско и воюет с дворянами лучше других атаманов.
      – Скидайте одежу, садитесь, что ль, атаманы, – сказал Степан, когда все вошли. – Садись, Прокоп.
      – Садитесь, робята, – сказала Алена, словно приглашения Разина было мало и до ее приказа никто из ее есаулов не смел бы сесть.
      Она села сама на скамью и любопытным взором скользнула по всей избе.
      – Маша, давай угощай-ка гостей! – позвал Разин.
      Хозяйка, уже с покрытыми волосами и в темной зеленой телогрее, явилась из-за шелковой занавески, куда, смущенная, ускользнула при входе гостей.
      Нехотя, даже слегка раздраженно ставила она чарки на стол, принесла из сеней кувшин меду.
      – Откушайте, – поклонилась она без радушия и привета.
      – Уж разве по чарке, – согласилась Алена, развязно подставив свою под густую струю хмельного питья. Она не стала бы пить, но явное недовольство атаманской «кралечки» ее раззадорило.
      За нею послушно подставили чарки и ее есаулы.
      Маша была смущена неожиданным их приходом и разрумянилась от смущенья и досады. Алена рассматривала ее с любопытством, незаметно бросая взгляды из-под опущенных темных ресниц, но обращаясь только к Степану.
      – Давно бы с тобою нам встретиться, атаман Степан Тимофеич, да все недосуг с делами! – сказала Алена.
      – Со встречей! – ответил Степан, подняв чарку и выжидательно глядя на атаманиху.
      – Во здравье великого атамана! – сказала Алена, подняв свою.
      – Во здравье! – отозвались ее есаулы, и разом все выпили вслед за Аленой.
      – Окольничать некогда нам, атаман, – продолжала «старица». – Пришли мы к тебе не на бражный стол, а для совета.
      Алена взглянула на своих есаулов.
      – Для совета, – повторили они.
      Степан промолчал.
      – Сколь ныне людей у тебя – не спрошаю: не скажешь. А про себя тебе прямо скажу, что седьмая тысяча лезет. – Алена испытующе посмотрела на атамана, но Степан опять промолчал. – Сказать, что войско у нас, – так рано, – продолжала она. – Пищалей нехватка, сабель, а более пики, мужицкие топоры да косы, рожны... А все же воюем и воевод, бывает, колотим... Колотим! – словно желая потверже уверить его, повторила Алена.
      – Слыхал, – отозвался Разин.
      – Добро, коли слышал! Так вот, Степан Тимофеич, каб нам с тобой вместе сложиться, то сила была бы! – сказала Алена.
      – И так ведь мы вместе, и сил, слава богу, немало! – ответил Разин.
      – Так, да не так-то, Степан Тимофеич! – возразила она. – Ведомо нам, что окольным путем со всех сторон конну и пешую силу ведут бояре, а вы тут стоите, не чуете ничего над своей головой...
      – Будто не чуем! – усмехнулся Разин, поняв, что Алена имеет в виду полки, подходившие в пополнение к Барятинскому.
      – А пошто же ты тут стоишь, коли чуешь? – удивленно воскликнула атаманиха. – На кой тебе ляд нечистый Синбирский острожек дался?! Ведь силу под ним теряешь! Видали мы, сколько могил у тебя понасыпано за тот за проклятый острог. Покинь ты его. Бояре тебя тут сговором держат, а ты и стоишь, а на тебя со всех концов войско лезет. Подумай-ка сам: коль тебя побьют, что мы делать-то станем?! Осиротеем ведь, право!
      – Куды же мне от бояр убежать? Схорониться, что ли? – с насмешкой сказал Разин.
      – Ай беда – схорониться! – поняла насмешку Алена. – Народ уберечь – вот что! – Алена понизила голос и взяла атамана за руку. – Иди к нам в леса, Тимофеич! – проникновенно сказала она, заглянув ему снизу в глаза.
      – А в лесу ноне – грузди, опенки! – окая, подхватил ей в лад Разин. – Станет войско грибки собирать!
      Алена взглянула с упреком на Разина, заметила злорадный взор из-под черных бровей Маши и вспыхнула.
      – Ты женок привычен шутками тешить, честной атаман, а я не из тех-то женок! Я шутку сшутить и сама удала бываю, когда наряжусь да не хуже иных нарумянюсь! А ныне по ратным делам прибралась я к тебе. Шесть с лишним тысяч народу в лесу меня ждут... Пошто ты глумишься над нами?!
      Она раскраснелась в обиде, сверкнула глазами.
      – Да я не глумлюсь, – возразил Степан.
      – И тебе не пристало! Мы к отцу пришли с есаулами. Любим тебя. Славу твою почитаем. А боязно нам за тебя: лазутчики наши видали, как войско дворянское на тебя надвигается с разных дорог. Ты хоть перво послушай, что мы тебе говорим!
      – Ладно, слушаю, – согласился Степан.
      – Проведем мы все войско твое по волчьим тропинкам. Воеводская рать сквозь него, будто дождик в сито, проскочит... Они тебя под Синбирском станут искать, а ты под Касимов тем временем выйдешь, под Муром... Глядишь – и в Москве! Да, в Москве!.. – повторила она.
      – Уж ты залетела, Алена Ивановна! – осмелившись, вставил Прокоп. – Спешишь ты к Москве.
      – А вы не спешите! Под Синбирском народу погубите, а там впереди – Казань, а далее – Нижний: города велики, оружны. И что тебе в них, Степан Тимофеич?! А Москва – городам начало, в Москве государь к нам выйдет! Ведь само святое-то дело нам к государю народ привести... Мы к тебе, атаман, для того и скакали: мы ведь тутошни люди, места-та все ведомы нам. Проведем твое войско от воевод, оно будто в воду канет! – Алена смешливо поджала свои яркие, полные губы и продолжала: – На меня-то пошли они так, а мы раздались по всем сторонам, пропустили их да ударили в спину... – Она засмеялась неожиданно приятным и звучным смехом. – Помысли ты только, Степан Тимофеич, колдуньей за то ведь прозвали они меня! Говорят, мол, глаза отвела... – любуясь собою, сказала Алена. – Вот и стали бы мы: ты «колдун», а я «колдунья», наворожили бы дворянам!..