– Из посадских.
– Не наша! – отозвалась царицынская казачка, сидевшая тут же.
– Коль с нами, то наша! – со смехом ответил казак.
– Хороша Маша! Как звать-то тебя? – обратился второй.
– А сам сказал: Маша! – бойко откликнулась Марья.
– Знать, угадал?! – радостно подскочил тот и обнял ее.
Маша ударила его ложкой по лбу.
– Поймал леща! – засмеялись вокруг казаки. – Ай да женка! Пригожа да поворотлива! Чья ты, казачка?
– А чья, тот ведает сам!.. – ответила Маша и растерянно заморгала, не веря своим глазам: между казачьих костров, освещенный лучами заката, как в пурпуре, шел к ней Степан Тимофеевич.
Она встала ему навстречу. Бледность покрыла ее лицо. Ноги ее едва удержали. Так, с ложкой в руках, смятенная и недвижная, как неживая, ждала она его приближенья. Он подошел к ней вплотную, взглянул в глаза.
– Пришла? – спросил просто и внятно.
Хозяйской рукой он взял ее за руку и повел с собою в шатер.
– Вот те и «чья казачка»! – изумленно послышалось за ее спиной.
– И ложку мою унесла! Чем уху хлебать стану?!
Маша оправилась. Брызнув веселым, трепещущим смехом, она обернулась и кинула ложку:
– Лови!..
И казаки увидели словно какое-то чудо. Казачка преобразилась: жаркий румянец взыграл на ее щеках, глаза засияли, как звезды, полные-полные радостью.
Она вошла с атаманом в шатер...
– Марья! – сказал Степан то же самое слово, как год назад.
Но тогда она изо всех сил старалась не глянуть в его колдовские глаза. А теперь, притянув к себе ее за покатые жаркие плечи, он смотрел ей в лицо, смотрел близко и жадно...
– Дождался тебя, – прошептал, обжигая дыханьем ее губы, а глаза его утонули в ее огромных темных глазах, широко открытых навстречу еще небывалому счастью...
Июльская знойная ночь опустилась над берегом Волги. Звезды висели близко, мохнатые в мареве и большие. Под берегом от зноя тревожно плескалась крупная и мелкая рыба. Степан спустил полог, отделяя себя и Машу от мира словно бы крепостной стеною. За тонким шелковым пологом беспокойно ворочался и возился казацкий табор. Без перерыва сухим томительным шелестом трещали кузнечики, призывая своих кузнечих. По временам, пролетая, кричала ночная птица.
Дозорный казак, молодой Тереша, во мраке бродил у шатра атамана, стараясь держаться в сторонке...
В Черкасске в войсковой избе сидел писарь и двое разинских есаулов. Редко и мало кто приходил туда.
Разинские справляли свои дела в Кагальницком городке: оттуда высылали заставы, дозоры, там вербовали казаков в помощь Разину на Волгу, оттуда давали и проходные грамоты в верховья.
Донское домовитое понизовье притихло: кто не был убит и не скрылся, те не показывались на улицах, тихо сидели по своим куреням. Даже тайную переписку с Москвой и Астраханью они прекратили, чтобы, боже спаси, не навлечь недовольство и гнев кагальницких «заводчиков».
Корнила Ходнев постарел и осунулся. Он тоже вел тихую жизнь, затаив всю ненависть к крестнику, оберегаясь сказать лишнее слово, но не оставив надежды на то, что бояре свернут шею Разину.
«Да и как не свернуть! – рассуждал атаман. – То держава великая, войско! А то пустой сброд: от пашни отбились, к ружью не прибились... Сойдут на низовья с десяток приказов стрельцов – тысяч в пять али в семь, ударят на Стеньку – и кончится крестник, как не был! Уразумиет тогда, песий сын, как у крестного батьки из рук хватать булаву... Тоже гетман голяцкий знайшовся! Таких гетьманов геть!.. В Персиде, однако, он бил басурманов, – припомнил с опаской Корнила. – Да то басурманы, не царское войско! – успокоил себя атаман. Но опять спохватился: – На обманство язычник Степанка хитер!.. Может, Яицкий город опять воевать захочет? Да нет, уж научен в Яицком городке. Туда не пойдет! Царицын не взять ему, нет! И Астрахань – тоже никак... Вот разве что Черный Яр– А в Черном Яру не сдержать осады. Бояре придут – заморят... В Черном Яру и запасов-то нет для осады!.. В верховья, к Казани да к Нижнему, он не дерзнет – там близко Москва, да к тому ж никогда не бывало того, чтобы лезли казаки в верховья. Чего им там делать?!»
И вдруг пришла весть, что Степан взял Царицын, разбил стрельцов и победил татар... Все домовитое понизовье стало еще осторожней и тише.
Корнила занимался хозяйством. Овцы, павлины, бахчи, огород, сад – вот вся была и утеха. В саду надумал он разводить виноград и грузинские розы, которые привез армянский купец с берега моря.
Почти все работники атамана ушли на Волгу. Осталось несколько стариков. Двое-трое из них ловили рыбу на весь атаманский двор. Как-то Корнила с одним из своих рыбаков собрался рыбачить. Петрушка, пасынок, его отговаривал: не мозолить ворам глаза, лучше сидеть во дворе. Атаман не послушался, вышел в челне на низовье.
Из камышей навстречу выплыл челнок черкасского рыбака Прокопа Горюнова.
Прокоп был с детства «испорчен». Его часто били припадки, во время которых он падал с ног и колотился об пол с пеною на губах, выкрикивая что-то бессвязное. «Порча» его взрастила не воином. Он никогда не ходил в походы, не садился в седло, не пил пенной «горилки», ни даже хмельного пива. Когда-то он жил в работниках у Корнилы, потом ушел от него, стал рыбачить, и так все знали его как рыбака. Прокоп был угрюм, молчалив. Люди считали, что он завистлив, боялись его черных глаз, словно, «порченый» сам, он мог принести такую же «порчу» людям одним только завистливым взглядом. Часто припадки случались с ним и в церкви, во время молитвы. С детства поп пробовал отчитывать его молитвами «от беса», который его мучил, но отчитка не помогла. Не помогли ни наговоры, ни травы, которыми пытался лечить его черкасский лекарь Мироха. Клички «Порченый» и «Бесноватый» навек пристали к Прокопу.
Привыкнув к тому, что казаки ему перестали кланяться, Корнила и сам отвернулся. Но рыбак окликнул его:
– Здоров, Корней Яковлич!
– Здрав будь, Прокопе, – отозвался и Корнила. – Как лов?
– Ничего, слава богу... помалу ловлю...
– Отчего помалу? – спросил атаман.
– Да снасть не велика.
– А слышь-ка, Прокоп! – оживился Корнила. – Работники у меня сошли к крестнику, Стеньке. Сети есть. Заходи...
«Ишь ты, ласковый стал!» – подумал Прокоп.
– Ты в сети, батька, меня не заманивай, – вслух сказал он. – Не судак, как раз – щука, и сеть прокушу! Ей пра!
– Как хошь! – равнодушно отозвался атаман. – Береженого бог бережет! Степана страшишься ко мне заходить? Ну, ну, берегись. Я Семену Лысову отдам сеть. А то бы недорого взял...
Он знал, что Семен Лысов и Прокопий враги, что пуще всего Прокоп не простил бы себе, если бы дешевые сети, вместо него, достались Семену. Семен Лысов от разинцев сидел в войсковой избе, а так как в ней дела было теперь немного, то почасту рыбачил. В недавние дни случилось, что Семен с Прокопом сцепились чуть ли не в драку из-за того, что хотели ставить сеть непременно оба в одном месте.
Атаман ждал.
Неприязнь Прокопа к Семену сделала дело: Прокоп постучался к нему.
– Сети, сказывал... – буркнул он от порога.
– На том учужке они. Давай съездим. Да ты угодил-то к обеду. Поедим, тогда съездим. Садись пропивать все рыбацтво мое. Хошь, и челн уступлю. Палублен челн, и шатер на нем для рыбацкого обихода...
Прокоп сел за стол. Про себя усмехнулся: «Не звал меня прежде к столу, атаман!»
За обедом Корнила повел речь о войске, о крестнике. Прокоп тоже не верил, что Разин продержится долго, не верил, что голытьба может надолго взять верх на Дону.
– Свалится сокол с высока полета да грянется оземь, лишь перья вокруг полетят! – сказал Прокоп. – А жалко: высоко летит!..
– Чего ж ты не с ним?
– А доля моя иная, – ответил Прокоп. – Не люблю, кто высоко летает. И тебя не любил. Вот ныне мне все одно. А кто высоко летит, мне все хочется камушком крылья подбить... Только мочь бы...
– Да что же тебе не мочь?! – возразил Корнила.
– Надсмешек еще не терплю, атаман! За надсмешку серчаю. На что тебе лишнее сердце? И так небогат ты любовью людской! – со злобно сверкнувшим взглядом предостерег Прокоп.
– Да я не смеюсь... Ты молвил: подшиб бы крыло, а я говорю: подшиби. Государь тебе скажет «спасибо» и жаловать будет. Старшина донская поклонится низко, а я научу – богат станешь! Сам высоко взлетишь. Ведь чем тебе в жизни взять – не удалью ратной! А хитростью можешь...
Прокоп поглядел Корниле в глаза с немым и жадным вопросом. Корнила понизил голос:
– Набирай людей на Дону да иди к ним в нечистое их собранье. Другой приведет – и не взглянут; а ты приведешь – и все подивятся. Из нас, домовитых, который придет, то никто не поверит, хоть пасынок мой Петро, хоть иной из старшинства – беречься станут. А тебя уж не станут страшиться: ты свой – в том и сила твоя! И там у нас тоже есть люди свои. Помогут тебе... Подберись, подползи поближе – да камушком!.. Ну, поедем, что ль, сети глядеть! – оборвал Корнила, вставая из-за стола.
– Ан врешь! Я теперь во двоих с тобой никуда! – возразил рыбак. – Ты мне атаманскую душу открыл, а в ней – сам сатана... Устрашишься теперь – а вдруг да откроюсь кому... Да с челна меня в воду!..
Корнила почувствовал, что краснеет.
Прокоп поглядел на него с торжеством и зло засмеялся.
– Страшишься, Корней!.. А ты не страшись. Я правду тебе сказал: я тебе не завистник. Ты стар. Уже тебе помирать. А Стенька в моих же годах и летит высоко... Вот его и под крылья!.. – Рыбак помолчал. – Попал же я в сети твои... – признался вдруг он. – Угодил с головой, старый черт!.. Теперь не отвяжется от меня июдская думка... Прощай!
Рыбак отворил дверь, шагнул было в сени, но вдруг задержался и, опустив глаза в землю, глухо сказал:
– А ты меня все же страшись... Я, может, к Семену Лысову зайду в войсковую избу... мириться...
Не доходя Камышина разинский передовой дозор задержал на Волге ладью с четырьмя гребцами. В ладье восседал семидесятилетний белобородый старец.
– Что за люди? Куда? – окликнули их.
– А вы помоложе, детки. Вам бы с вежеством прежде себя назвать, – отозвался старик.
– Мы – донские казаки великого атамана всего казацкого войска Степана Тимофеича.
– А я к нему поспешаю от атамана Михал Харитоныча, из Муромска лесу. Зовут меня Ильею Иванычем, а к Тимофеичу у меня тайная грамотка.
Дозорные доставили старика к Степану.
– Наскоре ехали – где на конях, где ладьей, как было способней, – пояснил атаману Илья Иванович. – Мыслили, в Астрахань нам поспешать, ан ты и сам навстречу. Читай, атаман, что бояре пишут.
И старик подал Разину грамоту, взятую Харитоновым у драгунского поручика.
Собрав своих ближних, Разин велел читать вслух указ о сборе дворянского ополчения.
Митяй Еремеев, с трудом разбирая, читал длинный перечень:
– "Замосковных – володимирцом, суздальцом, смоляном, беляном, вязьмичем, дорогобужаном, ярославцом, костромичом, галичаном, муромцом, лужаном, гороховляном, дмитровцом, камышенцом, угличаном, бежечаном, переславцом, ростовцом, романовцом, вологжаном, пошехонцом, боровичем, можаичем, клиняном, волочаном, ружаном, вереичем, звенигородцом, белозерцом – дворяном и детям боярским разных городов, новокрещеном и мурзам и татарам..."
– Ого, Стяпан, буча у них кака! Сроду бояре такого не видели. Глянь, все царство дворянское подымают на нас!.. – не выдержал, перебил Митяя увлеченный Сергей.
Но список был еще не кончен:
– "Украинных – гуляном, каширяном, коломничем, алексинцем, торушеном, серпуховичем, соловляном. Заоцких – калуженом, лихвинцом, серпьяном, козличем, воротынцом, медынцом", – вычитывал дальше Митяй, запинаясь и путаясь.
Сергей не умел сдержать своего ликования:
– Загавкали всюду собаки!.. Вот разгул – так разгул по Руси, Стяпан Тимофеич, мой братец!.. А я дворянина тогда за жену по башке сулейкой тяпнул и сам возгордился: мол, я-то каков богатырь!.. Эх, братец ты мой!..
Степан глядел на него с усмешкой. Он любил простодушную восторженность старого друга. Когда Сергея с ним не было, он тосковал по нем и теперь был рад, что товарищ детства опять с ним рядом – конь о конь, локоть о локоть.
Правда, тотчас после Царицына между Сергеем и Разиным пробежала черная тень: Сергей не мог вынести появления Маши в шатре атамана.
– Пошто себе шлюху завел?! – резко и прямо сказал Сергей. – На срам всему войску впустил в атаманский шатер!
– Тебя не спросил! – огрызнулся Разин.
– И меня! – задорно взъелся Кривой. – Я, чай, брат! Не грех и спрошать, а когда не спросил, то послухать!
– Мальчонка я малый, что ли! – обрушился на Сергея Степан. – То Наумов пристал с персиянской девчонкой, тут ты... Люба мне, да только! Ты себе кого хошь заведи, я и слова не молвлю! Не люб я тебе – уходи, а учить не берись!
– Куды ж я уйду-то? К боярам? Эх ты, Стяпа-ан! Я по-братню к тебе. Ить мне за сестренку обида. На что ты ее променял!
– Какая тут мена! Дурман, Серега. Алеша – жена; от нее никуда не уйдешь. А ныне дурман на меня накатил. Ты брось про нее; так-то лучше меж нами раздора не будет!
Сергей смолчал. Он больше не заговаривал со Степаном про Машу, зато вообще держался обиженно и молчаливо. Разин видел его досаду, замечал его косой взгляд, когда проходила Маша. Понимая, что Сергей от него отшатнулся, он искренне был обрадован, когда, после чтения царских указов, Кривой снова вспыхнул прежним наивным восторгом.
– Надо, Сергей, их ловить по дорогам да всем им, чертям, объявить: кто по боярским указам к Москве поедет, тому быть в казни, а все животы пограбим, семейки побьем, – сказал Разин. – Да всюду заставы, заставы по всем дорогам наставить, ловить... Да во все уезды писать к народу – ловили бы их по большим и по малым дорогам, давили, топили, секли... А коней бы к нам гнали. Коней вон сколь пало, а нам на Москву надо конно идти... К царю казакам не пристало пеше – срамно!
– И то! Срам казакам без коней. А к царю-то и пуще! – согласился Сергей.
– И наш атаман Михал Харитоныч так указал: ловить их по дорогам да вешать, а коней да ружье брать в ватагу, – вставил старик. – И заставы мы держим по всем дорогам, чтобы мимо нас из заокских уездов к Москве не проехать, – Михал Харитоныч велел.
– Толковый у вас атаман Михал Харитоныч, – сказал Разин. – Поклон от меня отдай атаману, да ныне письмо укажу ему написать.
Утес на Волге
Атаман Фрол Минаев с войском в две тысячи казаков вместе с Фролкою Разиным двинулся на Дон. В тот же день все великое войско Степана, оставив Царицын, пошло вверх по Волге.
Стоял нестерпимый зной. В полуденное время все войско располагалось между прибрежных кустов – в ивняке, в орешнике. Боба вперед по пути высылал разъезды. Дозоры Протакина скакали по сторонам Волги, оберегая со всех сторон войско от нападенья татар и от боярской засады.
После того как Харитонов прислал весть о дворянских сборах, атаманы задумчиво покачали головами, глядя на косы, рожны и вилы, которых в войске было в десять раз больше, чем пищалей и мушкетов, страшась за свой разношерстный сброд, среди которого многие не умели насыпать порох на полку и не владели саблей.
Они миновали Камышин и продолжали свой путь в верховья.
– Батька, мы на смерть ведь идем! – сказал Наумов Степану, когда остальные отстали от них. – Ты гляди, батька, Волга наша. Сколь городов: Камышин, Царицын, Астрахань... Яицко устье, захочешь, и тоже наше. Куды нам еще?! Тут бы и ставить рубеж понизовых казаков... Дон к нам пристанет, Хопер, Медведица, там – Донец, Запорожье. Куды еще больше! Слыхал ты, чай, сказку, как вороненок зарился на барана!..
– Не вороненок я, тезка! – раздраженно ответил Разин. – Гляди, борода седеет. Что же, шутки я, что ли, шутить подымаю народ!.. Как услышал, что выслали войско, так сразу в кусты? Мыслишь, бояре без драки тебе понизовья оставят?!
– Не один я так мыслю, Степан Тимофеич, – оправдываясь, сказал Наумов. – Так ведь и все казаки говорят. Сказывают – зря ты на Москву разгорелся: тебе в битвах славы искать, а казакам-де Москва к чему?!
– Чего же от меня таятся с такими речами?!
– Страшатся, батька, тебя, – признался Наумов.
– А ты, тезка, смелый! – с насмешкой ответил Разин.
– Еще, батька, я хотел тебе молвить... – несмело сказал Наумов.
– Чего еще?
– Берегся бы ты, завелись у нас в войске лазутчики от донских домовитых... Кто они – имяны я не знаю, а есть... Не схотели б тебя погубить...
Степан придержал коня и взглянул испытующе на Наумова.
– На Сережку хошь наклепать?! – грозно сказал он. – Знаете, что люблю его, вот и сеете лжу. Завидно, что он мне как брат...
– Степан Тимофеич, ведь я не сказал, что Сергей! – воскликнул Наумов. – Кабы я знал кто, то я бы и сам убил, хотя и Сережку... Не мне говорить, что тебя люблю, – о том ведаешь сам. А как войску остаться без атамана?!
– Ладно, Наумов. Слыхал ты в народе, что пуля меня не берет? Колдун, говорят... И ныне меня ни пуля, ни нож не тронет...
За Камышином они подошли к последнему рубежу, где стояли дозоры Разина. До сих пор они шли по «своей» земле, по «своей» воде. Дальше лежали боярские земли. С крутых камней, что высились над берегом Волги, казачьи разинские дозоры видели лодки, в которых сидели царские стрельцы и рейтары, высланные на разведку из Саратова. По берегам, опасаясь попасться в казацкие руки, маячили на конях саратовские драгуны. Как-то на днях разъезды драгун и разинцев встретились, но не вступили в драку, а только, крича, грозились одни другим. Драгуны кричали тогда, что в Саратове приготовлено сильное войско и много пушек...
Степан Тимофеевич призвал Еремеева, который успел купить сотню новых коней.
– Посылай, Митя, лучших своих дозорных в Саратов разведать, что там творится. Может, нас попусту только стращают, что войско. Мы тут постоим, дождемся, а чтобы нам времени не терять, пусть назад лошадей не гонят. На луговой стороне всегда стогов понаставлено пропасть. Один стог робята твои зажгут – стало, в городе войско большое. Два стога зажгут – значит, войска немного, да все-таки будет стоять против нас, если разом три стога в степи загорятся, то, значит, город преклонен к нам сам и нам мочно без боя идти. Тогда я, не мешкав, все войско вперед подниму.
Еремеев решил, что двинется сам во главе большого дозора, и Степан его отпустил...
Широкий стан раскинулся по берегу Волги. За скалистым, крутым берегом росли кустарник и лес. Вся ватага сбирала сучье, рубила корни. По лесу поднялся шум, перекличка. На луговинах паслись кони. Разинский табор растянулся на несколько верст.
Атаман подошел к костру, где сидела кучка астраханских стрельцов.
– К нашему котелку просим, батька, садись! – обратился один из них.
Остальные сидевшие и лежавшие у костра – их было с десяток – вскочили на ноги при виде высокого гостя, засуетились, стараясь ему угодить, накидали одежды – было б на чем сидеть.
Степан засмеялся:
– Не архирей я – казак!
Сел к костру.
– С чем похлебка? – спросил он.
– Просяная с копченой свининой. Кабы лучку, так и матка не лучше варила! – откликнулся от костра кашевар.
– Богато живете! – заметил Разин.
– Женки-стрельчихи нам в путь нанесли.
Кашевар начисто облизал ложку, которой пробовал варево, вытер ее исподней стороной полы своего кафтана и подал Разину.
– Покушаешь с нами?
Разин достал с пояса свою ложку, висевшую в чехолке.
Ели в молчанье. Разин не нарушал их обычая. Кончив есть, он набил табаком трубку. Молодой стрелец, перебрасывая в ладонях, поднес ему уголек от костра.
– Не грех, атаман? – спросил сидевший тут же старик.
– Я не поп – мне почем грехи знать! – усмехнулся Разин. Он пустил в костер облачко дыма.
– Совет хочу с вами держать, атаманы, – сказал он. – Пришли мы теперь к рубежу. Тут остатние наши заставы, а дальше боярское войско нас ждет. Стало, далее с боем идти. Идти ли нам дальше?
– А пошто же ты, батька, нас вел? – спросил молодой стрелец. – Мы ведь ратные люди, а боя еще не видали!
– Бой увидишь! Мы не пойдем, то бояре на нас полезут. Даром столько земли не оставят! – ответил Разин. – Спрос не в том: а идти ли вперед али тут дожидаться?
– Опасаешься? – осторожно спросил старик. – А чего опасаться, Степан Тимофеич! Они ведь покуда не все еще силы скопили. Порознь их бить способней... Нынче толику побьем – на завтра нам менее будет!..
– Стрельцы с нами биться не станут: стрелец ныне в нужде. Не тот нам, стрельцам, почет, и не та у нас в государстве сила, – заговорил второй, пожилой стрелец. – У государя и у бояр на рейтаров да на солдат уж надежи больше: немцев в начальные люди зовут, от домов стрельцов поотбили. Прежде промыслом да торговлей жили, а ныне нас сгонят всех вместе в приказ да с утра до ночи, как над собакой, мудруют, приучают к пищали, к мушкету.
– На новый, немецкий лад! – подхватил снова первый. – И кому оно на сердце пало?! К чему нам в бою немецкий обычай? Али мы русским обычаем немцев не били?!
– Ото всего от того и обиды, Степан Тимофеевич, – сказал второй. – Потому нынче лучше идти к большим городам, где стрельцов по многу приказов. Взять Казань...
– Нижний Новгород, – перебили другие.
– Симбирск!
– Муром, Владимир! – подхватили стрельцы.
– Стрельцам независтная доля при нынешнем государе. И в денежном бунте недаром шумели стрельцы! – заключил пожилой.
– Все в обиде! Ты сам посуди, атаман. Я, к примеру, колесник.
– А я гончар, – подхватил второй.
– Я рыбные сети плести был первый искусник!..
Стрельцы зашумели все враз о своих ремеслах и промыслах. Не перебивая, Разин смотрел на них и слушал с любопытством.
– А ныне мы отбыли промыслов и дома-то свои позабыли. Согнали нас жить по приказам, под единую кровлю, как словно в конюшни. Коням хоть отдельные стойла, а нам и того нет. Смрад, грязь!..
– Зимой холод!
– Дома хозяйки одни да робята.
– Кормись одним жалованьем стрелецким, а деньги идут воеводам да головам. Каждый себе норовит споловинить...
– Коли поднял нас, то к большим городам, атаман, уж веди. Всех стрельцов по пути до Москвы поднимем.
– Есть слух, что в Саратове знатная рать у бояр, – сказал Разин. – Не сробеете в битве?
– Давай лишь веди. Не сробеем! В обиду тебя не дадим, – обещал стрелец.
– Ну, спасибо вам, добрые люди, – сказал на прощанье Разин, вставая от их костра.
Ближе к берегу сидели кучки крестьян вокруг таких же костров. Они пекли рыбу, варили жирную кашу, уху.
– Хлеб да соль! – сказал Разин, подойдя к огню.
– Садись, батька, с нами! Добыча у нас нынче добрая: осетра уловили.
– У нас, батька, утки печены!
– Степан Тимофеич! Лесная свежатина! Олень на нас сам наскочил! Иди к нам! – звали от разных костров.
Там, где на вертелах пекся олень, было самое людное место. Над кучей ярого жара, воткнув на пики, пекли огромные части – целые ноги, хребтину, голову, бок...
– Ну, жару гора! Как стоять-то! – покачал головою Разин.
– Зато комары погорели!
– Доброе мясо будет, Степан Тимофеич!
– К такому бы мясу да пиво!
Разин сел в стороне от кострища возле двоих пожилых крестьян, бойко орудовавших кочедыгами. Возле них лежало уже по паре готовых лаптей.
– На спор, атаман честной, лапти плетем: у кого спорее! На низовьях-то все обтоптались – ить лычка нету! А ныне и рады – липка пошла по пригоркам, и мы с обужей!
– Хоть до Москвы в таких! – усмехнулся Разин.
– Мы муромски, милой! Пошто нам Москва! – возразил крестьянин.
– За всю Русь ведь повстали. Москву нам не миновать у бояр отсуживать, – сказал атаман.
– Своей бы земли у боярина отсудить! А в Москве и без нас людей много: там стрельцы да посадские встанут. Ты нас-то, пожалуй, на нашей земле укрепи казацким обычаем... Ведь к жатве пора! – убеждали его крестьяне.
– Нам к жатве до Мурома не поспеть, – засмеялся Степан. – Города брать – не лапти плесть.
– А наши-то наказали, чтоб к жатве поспеть. Скажите, мол, атаману, земля у нас добро рожает. Коль к жатве поспеем, мы хлеба на все его войско дадим. Лишь бояр бы согнать, чтобы хлеба не отняли.
Вокруг них собралась уже добрая сотня людей, обступили.
– И ближе туг земли лежат, тоже хлеба рожают. Чего-то к вам прежде прочих идти! – говорили муромским.
– Синбирские земли ближе!
– А Нижний! – подсказывали кругом.
– А Пенза!
– Тамбов!.. Бояр бы согнать – и мы тоже хлебушка рады на войско отдать!
– Москву возьмем, братцы, тогда по всей Руси бояр сгоним. Все крестьянство вздохнет от бояр. В Москве вся их сила, – убеждал атаман. – А Москву не возьмем – они все равно одолеют, и Волгу, и Дон, и Оку заберут. Уж тут недалече лежит по дороге Саратов. Там войско бояре скопили. Саратов не взять, то и дальше дороги не будет.
– Степан Тимофеич, пусти меня с мужиками путь расчищать. Тут пензенские сошлись. Ты пусти, мы на Пензу пойдем по прямому пути. Ведаешь, сколь народу по деревням пристанет! – сказал от костра молодой красивый казак. – Василий Лавреич зимой обещал, что придет. У крестьян там думка одна: мужик-то не хочет боярам ведь хлеб отдавать. За хлеб он и встанет! А далее мы на Нижний...
– Пензенских отпустить? – спросил Разин, с удивлением взглянув на парня, красою более схожего с девушкой. – Ну, ныне я пензенских отпущу, завтре рязанские от меня уйдут, там – Козловские, и все по своим уездам?! Ты боярску грамоту слышал? Бояре всех уездов дворян в Москву собирают, единой ратью, а мы все поврозь?! И нам надо силы великие вкупе держать... как тебя звать-то...
– Зовут меня Осиповым Максимкою {
Прим. стр. 196}, батька, – ответил красавец. – Боярску грамоту я слыхал, да не то хотел молвить, чтобы всяк по уездам шел воевать. А мыслю я так: коли мы пойдем к Пензе, то с нами все пензенские мужики на бояр возметутся. Тебе тогда казаков туды посылать ни к чему: своей рукой народ завоюет пензенскую землю тебе в покорность. Покуда ведь мы не придем, мужики-то сами не встанут, а мы придем – и мужик осмелеет!..
– Никого не держу я, Максим, – сказал атаман. – А все же нам лучше силы не половинить. Вот Саратов тут перед нами. Может, завтра с утра нам бои. И саратовские нас ждут. Неужто мы их обманем?!
– Нет, пошто обмануть! Как ведь ты велишь! – отозвался Осипов. – К тебе мы пришли – тебе служим.
Уже смеркалось. У костров повсюду спешили с едой, ожидая, что к ночи Степан подымет в поход... Но есаулы молчали... Степан бродил по крутому каменистому берегу и нетерпеливо смотрел в верховья. Ждал огней в саратовской стороне. Подумал, что все-таки далеко от Саратова, можно не разглядеть огней. Высокий, крутой, каменистый утес возвышался над берегом Волги.
«Забраться туда, то и было бы видно», – подумал Степан, взглянув на его вершину.
Каменная глыба отбрасывала черную тень на бурлящую у ее подножья, заваленную камнями Волгу... Вершина утеса освещена была последним отблеском вечерней зари. Степан Тимофеевич начал взбираться на кручу. Камни скользили из-под тяжелой ноги и, шелестя, осыпались. Узкая тропа оборвалась и повисла гладкою крутизной, только кое-где торчали кусточки. Но Степану казалось, что оттуда, с вершины утеса, он лучше увидит огни. Он ощупывал выступы ближних камней, ногтями сдирал с них мягкую корку моха, пробовал крепкой рукой, надежно ли держится камень, и снова лез...
«Впору козе взобраться!» – подумал он про себя, отдыхая на гладком выступе, где смог наконец опереться двумя ногами... Во мраке вспорхнула из трещины камня большая сова, чуть не задела крылом. Степан от внезапности покачнулся, схватился за куст, росший в расселине, едва удержался и снова пустился наверх... Вот близко уже видна вершина утеса... Крупный камень выскользнул из-под ноги, гулко плеснулся в воде у подножья скалы, между камней, омываемых Волгой; но Степан уже крепко стоял на самой вершине. Он снял шапку, вытер ширинкой вспотевший лоб, лицо, шею... Ноги дрожали от долгого напряжения. «Ладно, никто не видал, как я взбирался, вот подняли б шуму!» – подумал он. Он сел на выступ скалы, густо покрытой столетним слоем мягкого моха. Ветер трепал волосы. Степан огляделся вокруг. За его спиною, внизу, горели сотни костров, разбросанные далеко на версты и версты. По скалам, по оврагам, между кустов и деревьев – везде огни, огни, искры, отражение огней в воде Волги.
Разин взглянул перед собою вперед. Ночь была непроглядна. Тучи обложили небосклон. Ни одной звезды, ни огня впереди. Окутанная мраком, лежала там Русь, могучее Русское государство, которым правят бояре...
И как тому быть, что бояре всю свою власть отдадут?! Сила же, сила у них! Затаились ведь где-то они в темноте, да и ждут засадой...
Сидят! Караулят...
И ночной мрак впереди утеса вдруг Степану представился логовом клыкастого чудища с железными когтями, которое жаждет терзать их казачьи тела...
Ни звезд, ни желанных огней в стороне Саратова. Безнадежная тьма над водой и камнями. Ветер да тучи... Черным-черно...
Князь Семен назвал тогда всех казаков мертвецами, дыбу, щипцы и каленые угли сулил... А вдруг да и прав, окаянный, и в этой тьме, там, впереди, только дыбы да угли!.. И вот, словно груда углей под дыбой, засветился в самом деле мерцающий отблеск в ночной дали...
Степан тряхнул головой, чтобы отогнать от себя это видение, но оно все назойливее росло, разгоралось ярче, словно палач раздувал эти угли шапкой, Собираясь пониже спустить свою жертву с дыбы...
«Стог загорелся... Митяйкин знак!.. – вдруг понял Степан. – Вот вспыхнет еще огонь», – с надеждой подумал он.
Но другого не было. Один столб огня, окруженный заревом, поднимался зловеще и грозно на сумрачном небосклоне... Значит, молва права: бояре скопили тут силу, готовясь к отпору вольнице... Тут ставят они рядами высокие виселицы, затесывают острые колья, на которых собираются мучить восставших за лучшую долю людей, тут у них и дыбы, и горн с горячими углями, да козлы и плахи...
