Дружная и ранняя наступила весна в Нижегородчине. На озимых полях поднялись яркие, густые зеленя. С Оки проходил еще верховой лед, но влажная, оттаявшая и разогретая апрельским солнцем земля томилась по яровому семени...
      С теплыми весенними днями из московских краев примчался в вотчину Одоевского Федор, сын боярина Никиты Иваныча. С гурьбою холопов проскакал он по влажной дороге, извивающейся среди хлебных крестьянских полей. Пахари на яровых полосах отпрукивали лошаденок, снимали заячьи и поярковые шапки. Робкие и смиренные, падали на колени прямо в рыхлую влажную землю.
      Оставив холопью гурьбу на дороге, Федор подскакал к белоголовому старику на ближней полосе, который раньше других управился с пахотой и бороньбой и без шапки шагал уже с ситом на белом полотенце, перекинутом через плечо, разбрасывая горстью овес и шевеля губами, должно быть шепча в напутствие зернам либо заговор, либо молитву
      – Управился, дед Гаврила?! – громко спросил Федор, наклонясь с седла к его уху.
      – Слава богу, боярич! Послал бог весну-у! – с детской радостью ответил старик, словно не каждый год за его долгий век случалось в природе такое чудо.
      – Весну бог послал! А на боярщине как у тебя? – строго спросил Федор Одоевский.
      – Теперь и на боярщине потружуся, боярин, – сказал старик.
      – А кто тебе указал свое прежде боярского сеять?! – еще строже спросил Одоевский.
      – Боярское, сказывал Никон, раненько, – простодушно ответил старик.
      – Боярское рано, а ваше как раз?!
      Федор взмахнул плетью над головой старика, но удержался и не ударил его, а хлестнул по крупу коня, и, обдав старика комьями рыхлой земли, конь метнулся к другим полосам...
      – Свою пашню пашете, а боярский урок – как управились?! – крикнул Федор, выпятив неказистую, как у отца, бороденку, в злости кося левым глазом, нетерпеливой рукой похлестывая по сапогу концом плети.
      – Вспашем, Федор Никитич, батюшка, вспашем, поспеем! Зима была добрая, снежная... Вспашем!..
      – Кончай всю работу. Нынче шабаш! Кто сколь вспахал на себя – бог простит, а больше ни пяди, покуда с боярщиной не управитесь! – приказал молодой Одоевский.
      – Князь, голубчик, уж ныне дозволь! Федор Никитич! – взмолились крестьяне. – С утра пойдем на боярщину, а нынче денек на своей доработать! Кто сколь вспахал – позасеем!..
      – Шаба-аш! – грозно крикнул Одоевский. – Не люди – собаки: вас корми калачом, так вы в спину кирпичом. Обожрались боярской милости, нет в вас стыда!
      – Князюшка, соколок! – с причитанием крикнул сухой, изможденный пахарь. – Разворошили мы матушку-землю, посохнет теперь, не дождется! Твоей-то пашни ведь во-она сколь, а моей маленько осталось. Я ныне бы в ночь и посеял! – Он кинулся к стремени поцеловать сапог княжича.
      Одоевский махнул плетью. Мужик отскочил, кособочась, зажав рукой шею...
      – Вот вишь ты, Пантюшка, довел до греха! – упрекнул его же Одоевский. – Сказал: по домам – и все по домам! Ни пахать, ни сеять! Забыли вы мой обычай! – Одоевский повернулся к дороге, приставив ко рту ладонь, крикнул холопам: – Ко мне-е!
      Боярские слуги всей ватагой подъехали к молодому князю.
      – Всех с поля гнать по домам! – приказал он. – Чую, добром не пойдут. Кто на поле выйдет хоть в день, хоть в ночь, тому двадцать плетей. Велеть, чтобы утром все на боярщину ехали. С «нетчиков» шкуру сдеру! Да Никонку живо ко мне зовите...
      Одоевский пустился скакать к боярскому дому, который, как крепость с высокой стеной, с крепкими воротами и сторожевыми вышками над бревенчатым тыном, стоял отдельно на горке, а слуги бросились по полям – загонять мужиков в деревеньки...
      Приказчика Никона привели к хозяину. Тот у порога упал на колени.
      – Собачья кость, поноровки даешь мужикам?! С боярщиной не управились, а себя обпахали, обсеяли?! Где взял ты такой закон?!
      – Прости, сударь князюшка! Бог... – Приказчик не успел досказать, что хотел. Одоевский ткнул ему сапогом в зубы... – Харитонов Мишанька смутил мужиков, – вытирая кровь, продолжал пояснять приказчик, как будто ничего не случилось. – Мол, осень и зиму работали на боярина на крутильне. Теперь, мол, бог ранней весны послал. Перво пашите себе, а там и боярину справитесь! Иные не смели, а те сами в поле и всех за собой потащили... Бог видит, я...
      Одоевский снова ткнул его в лицо сапогом.
      – Пошел вон!
      Пятясь на четвереньках, приказчик выполз из горницы...
      Уж четвертый год, как Федор завел такой обычай: чтобы на боярских полях успевали вспахать и посеять вовремя, первой работой была для крестьян боярщина. Это заставляло их не лениться на боярских полях, работать споро и дружно. Если случались огрехи, Федор заставлял переделывать работу наново, но никого не пускал домой, и за чужой грех вся деревня страдала. Так он добился хорошей работы крестьян на своей земле.
      Теперь Одоевский вызвал к себе Михайлу Харитонова.
      Верводел вошел в горницу.
      – Драться, Федор Никитич, не моги, – сказал он от порога. – Хочешь лаяться – лайся, сколько душе твоей в пользу!
      – А что мне тебя и не бить за твои воровские дела?! – напустился Одоевский, зная и сам, что не посмеет ударить.
      – Не люблю, кто дерется, вот то меня и не бить! – с обычным спокойствием отвечал Михайла. – И я воровства не чинил. Я прежде Никонку спрашивал, скоро ли станем боярские земли пахать. Никонка сказывал, что землица жидка – не тесто месить на боярских полях! Что же дням пропадать!.. То и было. А ты прискакал – размахался. Чего махать-то?! Сказал: на боярщину – завтра взялись да пошли!..
      Покорность и сила, соединявшиеся в Михайле, заставляли считаться с ним. Он не был смутьяном, не призывал к мятежу, исполнял все, что должен был исполнять на крутильне; сделавшись старшим, требовал от других работы, учил верводелов, как лучше достичь сноровки в сученье толстых канатов. Его не боялся никто из крестьян, но главный приказчик Никонка опасался сказать ему лишнее слово, хотя он и Никонку никогда не ударил. Федор Одоевский часто бранил его, но, раздавая вокруг зуботычины, не смел на него замахнуться, даже не позволял себе напоминать Михайле о его неудачном бегстве. Только раз за всю зиму сказал ему: «Ты-ы! Казак!» Харитонов ему ничего не ответил, лишь глаза его странно сузились, широкие ноздри курносого носа раздулись и на скуле задрожал желвачок, а громадные руки стиснулись в кулаки. Князь, и сам не поняв почему, замолчал и поспешно прошел мимо.
      Михайла Харитонов никогда не показывал утомления, работал не меньше других. Боярское слово было ему законом.
      Осенью, пока шла замочка да трепка, Михайла, считая это за женское дело, ни в чем не принимал участия. Зато в эти дни князь Федор послал его корчевать кустарник и пни, и Михайла без вздоха расчистил большую поляну, которую собирались в этом году распахать под новое конопляное поле.
      В эту зиму с Дона на Волгу, Оку шли люди с «прелестными письмами». Говорили, что письма писал сам Степан Тимофеевич – Стенька Разин. Про удалого атамана уже года два рассказывали великое множество небылиц: что его не берут ни пули, ни ядра, что его нельзя сковать цепью, что перед ним отпираются сами городские ворота, что он обращается в невидимку, летает птицей, ныряет рыбой... Михайла Харитонов был трезв умом и не верил таким чудесам. Когда прохожие волжские ярыги осенью вздумали разводить в кабаке эти басни, Михайла только рукой махнул.
      – Бабка сказывала: Иванушка Дурачок да Иван Покати Горошек, а вы: Стенька Разин!.. А кто его видел? Брехня! Малым детям в забаву!..
      Про «прелестные письма» он говорил, что их пишут бездельные люди.
      – Работать не хочет, вот и другим не велит. «Не паши на боярина пашню»... А кто ж ее станет пахать? Боярин сам, что ли? Боярин – ить он боярин!..
      Наутро после приезда князя Михайла первым выбрался в поле с сохой. Ему были положены от боярина полтора рубля (которых еще не успел получить) за то, что он был верводелом. Во все остальное время он был мужиком, как и все, и не думал отказываться от прочей работы на боярщине. Осенью он корчевал кусты на лесной поляне, раскорчевал целое поле. Ему казалось теперь самым простым, неизбежным и справедливым, что он же должен распахивать новину на раскорчеванном месте. Помолившись, он тронулся и пахал без оглядки, без устали, давая лишь отдохнуть двум лошадям, на которых пахал. Во время отдыха он сам любовался черным рядом одна к одной перевернутых ровных глыб вспаханной земли. Только к вечеру, возвратясь со своей поляны, он услыхал, что в вотчине оказалось десятка два «нетчиков». Их пошли искать в деревнях, но они пропали. Михайла подумал, что мужики ушли по Хопру на Дон, однако кто-то в деревне шепнул, что они не хотят отбывать боярщины, – поддавшись прельстительным письмам, ушли в леса... Говорили, что сам молодой князь выехал в лес, да из чащи посыпались стрелы, и он возвратился ни с чем, унося свою голову. Говорили, что князь брал с собой трех собак; из них две не вернулись, а третья пришла со стрелою в бедре.
      Боярщина подошла к концу. Кроме боярских земель, были вспаханы прошлогодние земли беглецов, распахана и засеяна новина, раскорчеванная Михайлой. Крестьяне ждали, что приедет Одоевский, осмотрит работу, скажет спасибо и разрешит выходить на свои работы. Но вместо этого Никонка объявил – поутру выходить к дороге с сохами, захватив с собой косы...
      – Что еще там затеял князь, сучье вымя?! – ворчали крестьяне. – С косами выдумал! Что за покосы в такую пору, и трава-то еще не взросла! Когда же свое допахивать станем?
      Поутру, когда собрались у дороги, Никонка вышел и сказал, что приедет «сам». И вот на дороге явился Одоевский в сопровождении толпы холопов и слуг.
      – Как же, братцы, такое у вас воровство учинилось! – воскликнул Одоевский с укором. – Целые два десятка крестьянишек в лес убежали. Свое озимое позасеяли, да и прочь! Вам, миру, лишни труды на боярщине ныне за них!
      – Да мы, князюшка батюшка, все и без них покончили! Какие еще труды?! – отозвались крестьяне.
      – А труды таковы: мне ржи не надобно больше. Кто убежал, на того полях я конопли стану сеять. Надо пашню пахать.
      – Там ведь озими, батюшка князь! Рожь у них поднялася!
      – Мне ржи не надобно больше! – повторил князь Федор. – Зеленя покосить для скота, свезете ко мне во двор, а землю вспахать, и льны да конопли станете сеять...
      Крестьяне никак не могли понять. Думали, что послышалось. Одоевский в третий раз повторил, что на покинутой беглецами земле решил зеленя покосить и посеять заново льны.
      – Да что ты, боярич! Как же порушить-то хлебную ниву! Ить рожь-то какая! Ить хле-еб!.. – заговорили крестьяне. – Да беглый не беглый, а как их семейки без хлеба станут?! Семейки-то дома!..
      – Смилуйся, батюшка князь! Федор Никитич, голубь! – взмолилась Христоня, жена одного из беглых, усердно работавшая на боярщине вместе с другими. – Робята у нас остались! – закричала она, когда наконец поняла, чего хочет Одоевский.
      – И мы-то не звери – хлебную ниву на всходе ломать! И бог нам такого греха во веки веков не простит! – откликнулся дед Гаврила, стоявший ближе других, чтобы лучше слышать, и державший ладонь возле уха.
      Но Одоевский был непреклонен. Он заметил, что Михайла Харитонов ни разу не подал голоса вместе с другими в защиту полей, покинутых беглецами.
      – Мишанька! – позвал князь.
      Богатырь верводел, все время угрюмо молчавший, с косой на плече шагнул из толпы.
      – Ступай-ка косить зеленя! – сказал князь.
      Михайла молчал и не сдвинулся с места.
      – Кому говорю! – грозно воскликнул Одоевский.
      – Глупое слово ты молвил, князь, и слушать-то тошно! – спокойно ответил Михайла. – Кто ж хлебную ниву без времени косит?! Гляди, поднялась какова! Что добра-то губить!
      – Не пойдешь? – с угрозой спросил Одоевский.
      – Не пойду.
      – Снова к бате в Москву захотел?!
      – Не стращай-ка, боярич. Ить я-то не полохливый! – усмехнулся Михайла.
      Одоевский рассвирепел. Левый глаз его убежал в сторону, кося на злосчастные зеленя, правый в бешенстве озирал безмолвную и непокорную толпу крестьян... Он обернулся к холопам, целый десяток которых верхом на конях ждал только его приказаний.
      – А ну, бери у них косы, робята!
      Те соскочили с седел, гурьбою пошли к крестьянам. Сам Никонка подошел к Харитонову, уверенно взялся за косовье:
      – Давай сюды косу.
      Михайла не выпустил косовища из рук.
      – Я те дам вот! Возми-ка свою! – отозвался он.
      Другие крестьяне плотнее сошлись, сжали косы в руках, было видно, что не сдадутся без драки. Этого не бывало во владениях Одоевского, и князь Федор не хотел до этого допустить... Приказчик рванул косу крепче из рук Харитонова.
      – Ты слышь, Никон, отстань. Резану ведь косой – пополам, как стеблину, подрежу! – угрозно сказал Михайла.
      – Сам слышал, ведь князь велел, дура! – попробовал уговорить приказчик.
      – Велел – бери дома, меня не задорь! Отойди от греха! – строго сказал Михайла, и ноздри его шевельнулись.
      Никонка вопросительно оглянулся на князя.
      – А ну его к черту! Бери у других, – сдался Одоевский.
      Приказчик шагнул к толпе, вслед за ним осмелились и остальные княжьи слуги.
      – Не дава-ай! – неожиданно загремел Харитонов.
      Никто никогда еще не слыхал от него такого неистового окрика.
      – Не давай! – надтреснутым голосом крикнул за ним дед Гаврила.
      – Не давай! – подхватили вокруг голоса крестьян.
      – Пошли прочь, не то наполы всех посечем, окаянных! – вскричал без страха сухой, черномазый Пантюха, угрожающе поднимая косу.
      Толпа зароптала с сочувствием. Косы зашевелились еще не очень решительно, но видно было, что никто из толпы не хочет сдаваться.
      Холопы попятились к лошадям.
      – Мятеж поднимаете, сукины дети?! Ну, погоди! Вот вам будет ужо! – пригрозился Федор. – По седлам! – решительно приказал он холопам и сам подхлестнул коня.
      Десяток всадников пустился за господином, оставив крестьян толпою стоять в поле.
      – Чего ж он над нами теперь сотворит? – опасливо спросил кто-то в толпе.
      – А чего сотворить?! Вон нас сколько! – отозвался Пантюха. – Ишь, надумал неслыханно дело. Гляди – хле-еб! К Вознесеньеву дню с головой покроет... Коси-ить! Такую красу загубить...
      – С боярщиной кончили, мир. Теперь за свое приниматься! – громко сказал дед Гаврила.
      Пантюха первый взялся за вожжи и тронул свою лошаденку, круто сворачивая с дороги на яровой клин, откуда за несколько дней до того Одоевский разогнал пахарей. Десяток людей с сохами потянулись на свои недопаханные яровые полосы...
      – Братцы! Покуда мы на боярщине были, у деда Гаврилы какие овсы поднялися! – выкрикнул кто-то.
      – Дед Гаврила, овсы у тебя богаты! – крикнули в ухо старику.
      Человек пятьдесят по пути остановились над узенькой дедовой полосой, покрывшейся свежей зеленой щетинкой.
      – Ишь, лезут! – ласково говорили вокруг, словно любуясь детишками, которые на глазах подрастают...
      – С косами едут! – звонко крикнул подросток Митенька, сын Христони.
      Все оглянулись в сторону боярского дома. Освещенные утренним солнцем, верхами на лошадях возвращались холопы с блестящими косами на плечах, направляясь к озимому клину...
      – Сами станут косить, – заговорили в толпе.
      – Ни стыда в них, ни совести! Грех-то каков на себя принимают!
      Все смотрели в ту сторону выжидательно. Холопы примчались к озимому клину, спрянули с седел. Как стрельцы в пешем строю, наступали на яркие, свежие, молодые ржи, нескладно – не на плечах, а впереди себя, лезвиями вниз, неся косы, словно уже занося над хлебами. Похоже было, что они вздумали резать под корень все зеленя подряд, не разбирая, чьи полосы...
      От овсов старика, покинув своих лошадей вместе с сохами на яровых полосах, толпа крестьян, словно притянутая неодолимою силой, подалась к дороге, которая отделяла озимые поля от яровых. Все стояли недвижно, смотря на злодейское дело. Иные из крестьян опирались, как на высокие посохи, на косовища, другие, с косами на плечах, заслоняли от солнца глаза заскорузлыми широкими черными ладонями.
      Впереди прочих княжеских слуг наступал на озимые Никон. Вот он подступил вплотную к зеленой густой полосе и взмахнул косою. Над толпой крестьян пролетел тяжкий вздох. Коса сверкнула на солнце, и, хотя толпу отделяло от этого места расстояние в сотню шагов, в напряженной тишине все услыхали, как прозвенело лезвие о сочные зеленые стебли...
      – Крест бы снял, окаянный! Ведь сатанинское дело творишь! – крикнул Никону длинный, сухой Пантюха.
      – Басурманы, собаки! В поганской земле не бывает такого злодейства! – выкрикнул кто-то другой.
      Вслед за Никоном остальные холопы шагнули в озимые.
      – Батюшки светы! Да что же они сотворяют над нами! – тонко заголосила испитая Христоня. – Не смей, сатана! Не смей! Отступись! – закричала она с надрывным плачем и помчалась к своей полосе, на которой хозяйничал дюжий рыжебородый холоп, сокрушая хлеба.
      – Голодом поморят робятишек! – послышался чей-то возглас.
      Христоня, с сынишкой подростком Митей, запыхавшись, по своей полосе добежала до холопа и с причитанием вцепилась в его косу:
      – Уйди, уйди, сатана, отступись! Задушу тебя! Под косу лягу!
      Рыжий холоп шибанул ее в грудь косовищем. Христоня вскрикнула и повалилась в скошенный хлеб. Митенька, как звереныш, не помня себя, кинулся на обидчика матери с кулаками, но подвернулся под косу и с пронзительным криком, подпрыгнув, свалился во ржи...
      – Заре-езали! Сына убили! Мир, сына убили! – заголосила Христоня, бросившись к Митеньке...
      Михайла стоял впереди всех, у самой дороги, высоко подняв голову и, казалось, не глядя на то, что творится. Уперев концом в землю свое косовище, он словно прислушивался к чему-то, что было слышно ему одному... Он был недвижен, пока подрезанный сын Христони не свалился в траву. Тогда Михайла вдруг оглянулся на всю толпу.
      – А ну, мужики! – сказал он и, не прибавив больше ни слова, снял шапку, перекрестился. Толпа позади него поснимала шапки. Все молча крестились. Харитонов оглянулся еще раз на лица крестьян, перехватил поудобнее косу, но не вскинул ее на плечо, а, держа лезвием вверх, как будто собрался косить листья на придорожных вербах, пошел вперед... Не оглядываясь, он знал, что за ним с той же решимостью в сердце идет на защиту труда, на защиту хлеба толпа крестьян, превратившихся в этот миг в ратников...
      Никто ни с кем не сговаривался, но толпа разделилась: часть пошла, обходя зеленя слева, часть – справа.
      Увидев решимость толпы и впереди всех готового к схватке, неудержимого Михайлу с грозно поднятою вверх косою, холопы начали отступать к лошадям. Только тут из крестьянской толпы увидали, что к седлам у них приторочено по мушкету.
      – Мушкеты у них! Не давай на коней садиться!
      – Лупи!
      – Бей боярских собак! – закричали в крестьянской толпе, и все побежали вперед.
      Холопы кинули на землю косы, стали отвязывать с седел мушкеты, но не успели вскочить на коней, как толпа навалилась на них всей силой.
      Под косою Михайлы свалился первый холоп, подрезавший сына Христони. Страшный взмах почти отделил ему голову...
      Никон успел вскочить в седло, но две косы разом скользнули под брюхо коню, и вместе со всадником конь рухнул наземь. Никон лежа вскинул мушкет для выстрела, но шея и голова его обагрились кровью, и с хриплым воплем он уронил оружие...
      Толпа крестьян бушевала.
      – Под корень коси косарей боярских!
      Михайла отбросил косу, схватил мушкет убитого им холопа, выстрелом сбил другого холопа с седла...
      Молодой боярский слуга поразил наповал из мушкета Пантюху.
      Кони и люди бились в крови и пыли у дороги. Только один из холопов успел вскочить на лошадь, пустился к боярской усадьбе. Михайла с косой в руке, за плечом с мушкетом, которого нечем было зарядить, понесся за ним, почти догнал возле самых ворот. Холоп повернулся, пальнул из мушкета. Михайла покачнулся в седле, и последний холоп успел увернуться от его беспощадной косы... Ворота тотчас захлопнулись.
      Толпа крестьян, на лошадях и пешком, подоспела к боярскому дому.
      Кучка холопов, оставшихся в доме, со двора подпирала и заваливала ворота, на которые навалились повстанцы.
      Раненого Михайлу крестьяне бережно ссадили с седла, положили под толстым дубом, в стороне от ворот.
      – Расходись, погана сволочь, мятежники! Коли сейчас от ворот не уйдете, то из пушки пальну!.. – выкрикнул князь Одоевский с караульной башенки над воротами.
      Но толпу, только что одержавшую победу, овладевшую лошадьми и оружием врага, было теперь не унять.
      – Косоглазый черт, только вздумай пальнуть – и живого сожжем! – кричали снизу Одоевскому.
      – Погубитель людей!
      – Корыстник нечистый!
      – Пенькой тебе глотку забьем!
      – На поганой осине повесим!
      – Слышь, мужики! – крикнул сверху Одоевский. – Я вас губить не хочу! Свяжите, отдайте мятежника Харитонова Мишку. Идите после того по домам, и всем под присягою милость дарую!
      Раненный в бок Харитонов, опершись на мушкет, встал из-под дуба, вышел так, чтобы его было видно.
      – Мужики! – сказал он. – Хотите моей головой откупиться? Вяжите, вот я. Отдайте меня косоглазому ироду. Я не страшусь!
      – Да что ж мы, июды-предатели, что ли? Чего ты плетешь, Михал Харитоныч! Тебе атаманом быть между нами! – заговорили крестьяне.
      Вдруг, как из ясного неба гром, грохнули разом две пушки. Над луговиною, окружавшей боярский дом, взвизгнуло пушечной дробью.
      – Бра-атцы-ы-и! Побьют всех! Бежи-им! – раздались голоса, и крестьяне, не знавшие ранее битв, смешались и побежали от дома.
      На земле билась раненая лошадь, корчились двое крестьян. Еще один как упал ничком, так и лежал недвижимо.
      По толпе, бегущей от боярского дома, пушки ударили еще раз. Пушечная дробь завизжала вдогонку, но выстрелы уже не достали толпу.
      Сзади всех двое крестьян помогали уйти раненому Михайле. Он молчал и не кривил лица, лишь зажимал сочащийся кровью бок.
      – Стой, робята! Сюды не достанут! – крикнул он, увидав, что больше никто не упал от выстрелов.
      Услышав бодрый окрик своего новоявленного предводителя, крестьяне остановились...
      Харитонов велел обложить усадьбу со всех сторон, чтобы Одоевский не смог отправить холопов за выручкой ни к ближним дворянам, ни к нижегородскому воеводе. Он послал подростков верхом на лошадях за подмогой к лесным беглецам и в соседние деревеньки.
      Из деревни привели бабку-лекарку. Она осмотрела рану Михайлы, нащупала пулю, застрявшую между ребер, вязальным крючком подцепила ее и вынула вон, положила на рану какие-то травы.
      Весь день подходили люди из деревень. Пришли беглецы, скрывавшиеся в лесу. В стане повстанцев все были с оружием: за опоясками – топоры, в руках – рогатины, косы, рожны, пики, у иных за плечами – луки и колчаны, полные стрел. Несколько человек пришли с пищалями, с которыми были еще в ополчении Минина и Пожарского.
      В кузнице, недалеко от боярского дома, кузнецы ковали наконечники к пикам, рожнам. По деревенькам и в ближнем лесу строили лестницы, собирали в лесу сухой хворост, вязали вязанки, готовясь к ночному приступу на боярский двор...
      Беглецы, возвратившиеся из лесу, рассказывали, что в лесах за болотами есть большие поляны, где можно селиться целыми деревнями вольно. Звали сгонять туда скот и идти всем скопом.
      Из иных дворов у. же начали выносить скарб и вязать воза, готовясь к дороге. Решимость порвать с прежней, подневольною жизнью виделась в каждом взгляде...
      Осажденные не показывались на башнях и на стенах. Мальчишки, залезшие на большие березы, говорили, что во дворе у боярина жгут костры и что-то варят в больших котлах.
      – Смолу топят к приступу, – догадались крестьяне.
      Век был достаточно неспокойный, чтобы люди могли научиться войне. Не меньше десятка случилось среди крестьян и таких, кто понюхал шведского и польского пороха, кто умел держать дозоры, строить засеки и ходить под пулями на стены городов.
      Михайла лежал в шалаше. К нему приходили за советами. Спрашивали, с какой стороны лучше ставить на стены лестницы, где становиться с пищалями и мушкетами, с луками и стрелами... И Харитонов прикидывал в мыслях, давал советы... Он хорошо знал боярский двор, как и многие из крестьян. Они решили зажигать под стеною хворост с одной стороны и шуметь, словно там же хотят лезть на приступ, а лестницы к приступу ставить с другой стороны без всякого шума и молча кидаться на стены...
      Как только смерклось, люди начали подползать к стенам с одной стороны с хворостом, перевязанным пеньковыми жгутами, с другой стороны – только с лестницами. Из старинных пищалей Михайла велел бить по холопам, которые станут тушить горящий хворост. С мушкетами решили взбираться по лестницам, тотчас же занимать башни и сверху, с башен, обстреливать боярский двор...
      Михайло поднялся с кучи сена, на которой лежал весь день.
      – Отлежался – и буде, – сказал он. – Не такая она и рана, чтобы долго лежать.
      Он двинулся с теми, кто лез на приступ.
      Как только вспыхнуло под стеной пламя от зажженного хвороста, так тотчас же в ту сторону ударили боярские пушки. Тогда, не теряя мгновенья, крестьяне выскочили с лестницами из-под кустов, где затаились вблизи стены, и побежали на приступ. Холопы, сидевшие в башне по эту сторону, поздно заметили, что на стену карабкаются люди. Целая сотня крестьян ворвалась во двор. Отстреливаясь и отбиваясь врукопашную, боярские слуги побежали со стен к дому...
      Полсотни холопов с Одоевским успели запереться в каменном крепком строенье боярского дома, в которое было ворваться не так-то легко...
      – Черт с ними, пускай сидят! Сбивай замки, хлеб выноси из боярских житниц. Клади на воза, да в лес. Боярских коней запрягай, мужики. Они свезут больше. Все равно нам на старом месте теперь не дадут житья. Гони и боярску скотину в лес. Не к чему тут покидать добро, – распоряжался Михайла, словно всю жизнь он был вожаком.
      Ворота боярского двора распахнулись. Не меньше трехсот человек крестьян ввалились во двор. Все делали одно общее дело. Боярские слуги изредка посылали в толпу выстрел из окон дома.
      – Эй, иудино племя! Станете побивать людей, то никому из вас не дадим пощады! – крикнул Михайла холопам. – Вместе с Федькою вас обдерем живыми. Хошь милости от мужиков – брось палить!
      На воза нагружали гречку, горох, рожь – все везли в лес.
      – Пушки с башен стащить бы, – сказал кто-то.
      Сняли пушки. В подвале боярского дома нашли несколько бочонков пороху и захватили с собою в новые, им только ведомые места, куда уходили на новую жизнь. Воза отправляли женщины и ребята. Мужики оставались в боярском дворе, чтобы расправиться со своими врагами.
      Уже рассвело, когда догорел фитиль, заложенный в бочонок с порохом в подвале, под стеною боярского дома. Земля дрогнула гулом, и угол стены боярского дома рухнул, обдав пылью и засыпав осколками камня боярский двор.
      С сотню крестьян ворвались через пролом в самый дом Одоевских, искали во мраке сводчатых комнат двери, рубили их топорами. За каждою дверью находили двух-трех холопов, оставленных для охраны. Иные из них успевали выстрелить из мушкета, убить или ранить кого-нибудь из крестьян. Этих тут же на месте кончали...
      В последнем прибежище нашли князя Федора перед иконами на коленях, схватили за шиворот и потащили во двор.
      Его повесили на воротах боярского двора.
      В лесу за болотами копали широкий ров, валили вековые стволы для постройки засеки и сторожевого острожка...

      После большого казацкого круга в Черкасске Разин не опасался отправить своих казаков назад в Кагальник. На стороне Степана было почти все казачество, и немногие сторонники старой старшины его не пугали.
      Отправив свои кагальницкие полки домой под началом Федора Каторжного, Разин остался в войсковой избе с Еремеевым, Наумовым и несколькими казаками из черкасских станиц, которых выбрали в есаулы черкасские жители от себя.
      Фрола Минаева Степан приставил считать войсковую казну, порох, свинец, ядра, пищали, мушкеты, пушки.
      Около тысячи кагальницких казаков, однако, не ушли на свой остров, а остались для несения караульной и дозорной службы в степях по дорогам. Сотни три из них обосновались табором тут же на площади, у войсковой избы, раскинув вокруг шатры. Иные из них спали в самых сенях войсковой избы. Степан понимал, что его казаки не доверяют черкасским и незаметно стараются ближе держаться, чтобы охранить его жизнь от внезапного покушения со стороны домовитых... Ночной холодок, стелившийся над Доном в тумане, заставлял казаков по ночам на площади жечь костры. У костров пелись песни...
      Дня через два, когда жизнь в Черкасске начала входить в колею, Разин вызвал Серебрякова, оставшегося войсковым судьей.
      – Старой, бери-ка перо да бумагу, станем письма писать, – сказал он. { Прим. стр. 18}
      – Куда письма, сын?
      – На Волгу, на Яик, на Терек и в Запороги – во все казацкие земли, чтобы с нами шли заедино, – сказал Степан. – Да еще в города – в Царицын, в Астрахань, в Черный Яр, – им велеть воевод гнать ко всем чертям от себя по шее да казацким обычаем выбирать себе атаманов.
      – А кто понесет? – заботливо спрашивал старый судья.
      – Гонцов у нас хватит! – уверенно сказал Разин.
      – А лих его знает, куды задевались перо да бумага, сынку! Да, может, оно и не так велика беда: перо и бумагу мы сыщем, а только я грамоты, сынку, не ведаю... Лих его знает, пошто ты учился!
      – Каков же, отец, ты судья, коли «аза» да «буки» не знаешь! – с усмешкой сказал Степан.
      – А праведный я судья! Судье правду ведать, а книжность ему на что! – возразил старик. – Покличем-ка краше Митяя: он может.
      Еремеев явился. Начались поиски чернил, пера.
      – Ну, складывай, что ли, письменный, – сказал атаман, когда разыскали чернила, перо и бумагу.
      Когда-то Еремеев, парнишкой, учился грамоте. Дружа с Черноярцем, Митяй знал, что тот из восставшего Пскова писал письма по всем городам с призывом вставать на бояр.