ГЛАВА 13

Так вот что они скрывали все эти дни! Мне бы давно догадаться про это слово «декорасьон», о котором они всё время говорили, а я сидел как истукан и не мог сообразить, что сие значит.

Президент Поль Батист уже вытащил из портфеля плоскую зелёную коробочку, достал следом вторую, поменьше. И за грамотами полез! Роскошные у него были грамоты, в золоте и всяких завитушках. Вот уж действительно развели они игру с отцовскими наградами. Но что теперь скажешь: проиграл я им эту игру.

Поль Батист покосился на меня, перехватил мой взгляд и просительно улыбнулся: ничего, мол, не поделаешь, такая была у нас игра, мы вели её по всем правилам и, кажется, не проиграли. Но теперь мы не будем играть.

Я толкнул в бок Ивана:

— Какие там ордена? Выкладывай.

Иван скосил глаза в сторону президента:

— Ты получишь за отца хороший серебряный орден и лист чести. Этот орден сделан по имени ихнего короля, которого звали Леопольдом. У меня тоже есть такие декорации.

— Ты неправильно переводишь, Иван, — засмеялся я, оглядывая зал, где мы собрались. — «Декорасьон» — это значит награда, а ты переводишь буквально.

— Но ты меня понимаешь, — отозвался он.

— Я тебя понимаю, Иван.

Столы были расставлены в виде буквы «П», занимая большую часть просторного зала. Сквозь стеклянные стены видна автострада, убегающая к холмам, стоянка, забитая автомашинами. Люди с оживлением рассаживались за столом, поглядывая в нашу сторону. Антуан и Луи сидели против меня, между ними мадам Люба. Иван занимал место рядом с президентом. Официанты в белых пиджаках осматривали накрытые столы.

— Во время войны, — рассказывал Луи Дюваль, а мадам Люба переводила, — на этом перекрёстке тоже стоял ресторан, правда, тогда он не был таким большим и модным. Хозяин этого ресторана был честным патриотом. И вот однажды мы с твоим отцом возвращались из штаба. Мы ехали на велосипедах и сильно устали. Дело было утром, и мы рассчитывали, что бошей тут не будет. Мы поставили велосипеды у столба и вошли в зал. И что же ты думаешь? Конечно, боши сидели тут, шесть здоровенных бошей за большим столом. Уходить нам нельзя, боши могли бы остановить нас и обыскать, а мы имели при себе пистолеты. Мы сели в уголке. Хозяин знал, кто мы такие, и был сильно напуган. Мы думали, что все обойдётся, но боши смотрели на нас с подозрением. Теперь и мы разглядели их, это были гестаповцы. Они шептались между собой и поглядывали на нас. Что нам было делать? И тогда Борис налил полный стакан вина и пошёл прямо к ним. Там сидел офицер в пенсне, худой и важный, как гусь. Борис подошёл к нему, притворился пьяным и начал говорить на плохом немецком языке. Если бы он заговорил с ними по-французски, боши сразу поняли бы, что перед ними не бельгиец, но знать немецкий язык бельгийцу не обязательно. Борис все это рассчитал и он сказал им: «Господа офицеры, я хочу выпить вместе с вами за славу великой Германии». Офицер холодно посмотрел на него и ничего не ответил. Борис обиделся: «Неужели вы не хотите выпить с бельгийским патриотом? Или вам не нравится мой акцент? Да, я плохо говорю по-немецки, но я хороший патриот и хочу выпить с вами», — «Иди на своё место и пей», — рявкнул офицер. Но Борис уже разошёлся и стал наступать на гестаповца: «Ага, значит, ты не хочешь выпить с патриотом? Или у тебя нет денег? Я работаю в карьере, и великая Германия так хорошо мне платит за это, что я могу угостить немецких офицеров вином». Они на него обозлились. Я сидел ни живой ни мёртвый, сейчас у него вывалится пистолет из кармана, тогда мы погибнем. Но Борис не растерялся. Он сказал: «Господа офицеры, я поднимаю этот бокал за великого фюрера. Зиг хайль!» Он повернулся к портрету фюрера, который висел на стене, поднял стакан и выпил его.

Что же было дальше, как ты думаешь? Боши вскочили и выпили своё вино, правда, чокаться с Борисом не стали, но тот, по-моему, не жалел об этом. Тогда Борис сказал им: «Спасибо, господа, теперь я могу спокойно уйти отсюда». Мы сели на велосипеды и уехали. Потом в отряде я передразнивал Бориса, как он играл перед бошами, но тогда в этом зале мне было не до смеха. А Борис мне ответил: «Я бы застрелил того гусака, только и всего». Вот какой отчаянный был у тебя отец, он никогда никого не боялся.

Президент де Ла Гранж постучал ножом по бокалу. Говор над столом затихал. Поль Батист поднялся и оглядел зал.

— Медам и мсье, — начал он приподнято и взволнованно. Все взгляды обращены на него. — Сегодня мы собрались в этом зале по весьма волнующему случаю. — После каждой фразы президент делал торжественную паузу и полуоборачивался к Ивану. Шульга переводил. И снова вступал президент. — Мы с вами уже посетили сегодня три могилы, восславляя отдавших свои жизни, но наш путь ещё не окончен, и теперь мы пришли сюда, чтобы приветствовать живых. Слава и доблесть отцов переходят к сыновьям, от сыновей — к внукам. В нашей с вами воле сделать так, чтобы имена тех, кто погиб за наши идеалы, дошли до будущих поколений, и мы должны исполнить свой долг перед грядущим.

Красиво он говорил. Я уже понял, к чему он клонит. Верно, и в Бельгии есть такая награда, вроде нашего ордена Отечественной войны, которая является фамильной реликвией и передаётся из поколения в поколение.

Президент сделал паузу, протянул руку ко мне. Я встал. Президент продолжал. До чего же интересные вещи он говорил:

— Борис Маслов погиб и награждён орденом посмертно. Но теперь к нам приехал его сын Виктор Маслов. По поручению совета я прочитаю вам грамоту, о которой мы долгое время ничего не знали. Мы восстанавливаем справедливость спустя десятилетия. Эта грамота была обнаружена в архивах генерала Пирра, — он прочистил горло, и тон его сделался ещё более торжественным. — Административный совет Армии Зет имеет честь сообщить мсье Борису Маслову, что благодарственный бельгийского королевства орден Леопольда второго класса отдаётся ему за боевые услуги, оказанные братству Армии Зет, убежище Виля, зона четыре, сектор пять. Подписано генералом Пирром августа месяца пятого дня одна тысяча девятьсот сорок четвёртого года, город Брюссель.

Прижавшись друг к другу, они стояли на перроне. Состав был уже подан, за стрелками протяжно пели гудки. И время оставалось лишь для главных слов.

— Береги себя, — сказала она.

Он слегка отодвинулся от неё, глянул в её влажные глаза.

— Я тебя беречь буду, — ответил он. — Поэтому знай, я героем к тебе вернусь. С Золотой Звездой.

— Умоляю тебя, не надо, — испугалась она и заплакала. — Не нужна мне твоя звезда, ты мне нужен! Только ты один!

— Вот увидишь, буду героем, — твердил он. — Разве не порадуешься тогда?

— Не надо, не надо, — слёзно молила она, протягивая к нему руки, потому что вагон в этот миг двинулся, и та же неумолимая сила потащила его за собой от неё. Он отступал от неё спиной к площадке, чтобы последний раз увидеть и запомнить её лицо, а она тянула руки и уже не доставала, потому что вагон уходил беспощадно и навсегда.

— Буду, буду, — как заклинание отвечал он.

— Не надо, не надо, — взывала она глазами, руками, голосом, слезами и криком, потому что он уходил все дальше и дальше, уже надолго, уже навечно, уже лица не различить под гулкой крышей в сумраке перрона, уже не лицо, а белое расплывшееся пятно, уже ни пятна, ни рук, ни гимнастёрки, ни даже красной ускользающей точки последнего тамбура — уже ничего. И лишь колеса бессмысленно и безжалостно стучали в висках: буду, буду…

Так расстались они, отец и мать, в том далёком сорок первом июля месяца двадцать пятого дня, но ещё не скоро узнал я о том, как они расстались. И не сразу я понял, что тут к чему, потом подрос и начал разбираться. И горько мне было думать: грозился стать героем и погиб ни за грош. Срезался в первой же стычке, может быть, не успев даже выпустить ни одной пули во врага. И пропал. Верно, потому и пропал: слишком сгорал от нетерпения сразиться, поторопился, не рассчитал хладнокровно и мудро, ринулся неосмотрительно, сгоряча, прямо в лоб, без оглядки. И срезался, пропал нелепо и безвестно, как пропадает неудачник.

Долгие годы горевал я от мысли об отце-неудачнике, пока не услышал в трубке тоскующий вскрик матери.

Многое, если не все, переменила та минута. Нет, отец не растерялся в своём первом бою, его срезал более опытный враг, он был сбит, но не пропал: прыжок и рана, лагерь и голод, побег и свобода — через все прошёл он и снова стал в строй. И было много схваток, он отомстил им за первое своё поражение, за свою боль и бессилие, за унижение и побои — он сполна расквитался с ними. Теперь я точно знал это, потому что в руке моей зажата плоская коробочка, а в коробочке сверкает эмаль, и аплодисменты перекатываются по залу.

Президент раскрыл мне свои объятия, и я почувствовал на щеке теплоту его влажных губ. Все встали, громыхая стульями, и хлопали стоя.

— Виват! — истошно завопил Луи.

И они что было мочи подхватили: виват! Кричал безрукий ветеран, кричала Татьяна Ивановна, кричал седой секретарь, придерживая рукой слуховой аппарат, а пуще всех Иван Шульга. Даже сам президент два раза прихлопнул в ладоши и молвил: «Виват, виват!»

Вот так это случилось в воскресенье августа месяца, как и было зафиксировано в программе, составленной самим президентом. Не только отцовский орден — я сам получил медаль и к ней именную грамоту с присвоением мне почётного звания партизана Армии Зет. Президент собственноручно приколол медаль с изображением льва в опрокинутом треугольнике к моему кителю, заявив при этом, что отныне самым юным партизаном Армии Зет будет молодой следопыт Виктор Маслов.

Снова они кричали и хлопали.

Пришлось и мне выступить.

— Я слишком взволнован в данную минуту, — сказал я, — но, надеюсь, вы поймёте мои чувства. Я взволнован и горд той честью, которую оказали моему отцу и благодаря ему всей нашей семье. И вот что я хотел бы вам сказать: Бельгию и Россию разделяет много стран, пограничных кордонов. Когда была война, мой отец добирался до вашей страны много месяцев, он прорвался сюда сквозь рвы и колючую проволоку, сквозь огонь и заставы. Бельгия дала ему свободу, а вместе со свободой он получил оружие, чтобы бить врагов. Сейчас на земле мир, и мне понадобилось всего три часа, чтобы прилететь к вам, хотя расстояние между нашими странами не сделалось короче. Сильнее стало наше стремление узнать друг друга. Теперь я узнал вас, дорогие друзья, отныне между нами не существует преград и границ, наши сердца будут соединяться мгновенно, как только мы подумаем друг о друге, хоть, верно, есть такие люди, которые хотели бы разорвать дружбу, возникшую между нами. Но наша дружба сильнее их!

Президент предложил первый тост — за погибших. Его приняли при молчании. Но пошли другие тосты — за живых, за дружбу, за президента, началась застольная сумятица. Ко мне подходили знакомые и незнакомые, поздравляли, приглашали в гости, оставляя визитные карточки.

Президент подвинулся ко мне.

— Вы хорошо выступали, мой юный друг, — начал он. — Наша программа почти выполнена. Теперь мы должны составить дальнейшую программу вашего визита. Сколько вы ещё собираетесь пробыть у нас?

— Сам не знаю, — засмеялся я, вытаскивая пачку визитных карточек, которые мне надавали. — Чтобы ответить на все приглашения, мне три месяца понадобится. И Луи Дюваль с Антуаном меня не отпускают.

— У меня ты ещё не гостил, — напомнил Иван Шульга. — Моя Тереза имеет на тебя обиду.

— Ко мне поступили просьбы от ветеранов, чтобы вы выступили в Эвае и Спа, — продолжал Поль Батист, беря в руки блокнот. — Кроме того, мы с вами можем поехать в архив генерала Пирра.

— Да, конечно, — подхватил я, — ведь там и был найден указ о награждении отца. Интересно, кто его обнаружил?

— Этот указ нашёл в прошлом году секретарь нашей секции мсье Рамель. И он напомнил о нём накануне вашего приезда. Итак, мы запишем: завтра, в понедельник: архив генерала Пирра. Вторник вы проводите у мсье Шульги, затем мы выступаем в организациях ветеранов в Эвае и Спа. На будущей неделе в Спа начнётся театральный фестиваль, мы с вами можем посетить спектакли. У вас есть возражения?

Не хочет отпускать меня от себя мой великолепный президент. Я покорился. Снова я оказался с программой: театральные, музейные и прочие удовольствия. Президент улыбнулся, вручив её мне. Я улыбнулся президенту. И он отпустил меня.

Многие уже переместились к бару, потому что за столом подавали только сухое вино, а ветеранам требовалось покрепче. Мне хотелось общаться, быть добрым и щедрым. Я прихватил Ивана, мы двинулись «в вояж» с ответными визитами.

Нас тут же окликнули.

— Эти люди хотят познакомиться с тобой, — начал Иван. — Они очень большие герои ещё с первой войны. Их зовут мадам и мсье Барло.

Передо мной стоял тучный старикан в форме капрала, рядом жена, такая же круглая и тоже в форме, но без погон. И орденов у них на кителях было видимо-невидимо, у капрала они доходили аж до самого живота, на маршале столько орденов не увидишь.

Капрал смотрел на меня с любовью, и улыбка его была как сама доброта.

— Он хочет рассказать тебе свою жизнь, — объявил Иван. — Он говорит, что воевал пятьдесят пять лет, потому что ихние генералы сделали из него мясо для орудий.

— Пушечное мясо, — поправил я.

— Да, мясо для пушек, — согласился Иван. — Сначала он был мальчиком-барабанщиком, потом стал ефрейтором, как Гитлер, и сорок лет был капралом. Он воевал везде, где ему приказывали. Он очень старался воевать, он даже в Конго был направлен. Но яростнее всех он вёл войну против бошей. Он хочет доложить тебе, что он сделал на войне. Он сжёг шесть танков, уничтожил восемь ихних пушек, сбил три самолёта, захватил в плен десять языков, взорвал четыре моста и два поезда, он убил сто сорок человек. Он всегда жалел этих несчастных, которых убивал, но так ему приказывали, и за это он получал свои награды. И мадам его воевала рядом с ним, она выносила раненых с военного поля, и ей тоже давали ордена. А когда боев не было, мадам стирала солдатские гимнастёрки, потому что солдаты должны умирать чистыми. Он доволен своей жизнью, ему дали хорошую пенсию за то, что он был мясом для пушек, но сейчас он стал старым, и он жалеет, что убил так много людей. Он не знает, зачем он их убивал, потому что в мире ничего не изменилось. Он хочет теперь, чтобы все люди жили без войны и перестали убивать друг друга. Он предлагает нам выпить за это.

— Ну и старикан, — отозвался я. — Сколько же у него орденов? Он знает?

— Их у него двадцать восемь из разных стран, ему стало тяжело их носить. А мадам имеет двадцать два ордена. У них есть такая медаль, которую тебе сегодня дали.

— А у меня, кроме этой медали, ничего нет.

— Он говорит, что ты молодой и сильный, и ты ещё заработаешь свои ордена. Но будет лучше, если тебе их не придётся зарабатывать.

Татьяна Ивановна подошла к стойке, ведя за собой высокую женщину, на лице которой блуждала рассеянная улыбка.

— Вы так прекрасно выступили, Виктор Борисович, — напевно сказала она, — и медаль вам так к лицу. Простите, что отвлекаю вас, но эта женщина сказала мне, что знала вашего отца, и я подумала, что вам будет интересно познакомиться с нею.

— Само собой, — я соскочил с табурета. — Прошу вас.

— Как похож, как похож, ну прямо вылитый отец, — женщина стояла передо мной, молитвенно сложив руки, и качала головой. Мне сделалось неловко.

— Мадам говорит, что ей уже восемьдесят два года, — переводила Татьяна Ивановна, — но она все помнит так, словно это было вчера. Она прятала у себя на чердаке четырех лётчиков, и один из них был вашим отцом, тогда он был такой же молодой и красивый, как вы, — голова у мадам всё время качалась и была не в силах остановиться.

— Так похож, так похож, — твердила мадам со слезами на глазах.

— Мадам счастлива, что увидела вас сегодня. Но она будет ещё счастливее, если вы приедете к ней в гости. Мадам специально купит продукты и сама приготовит хороший обед. Она расскажет вам об отце. — Татьяна Ивановна сделала большие глаза, но всё же кончила перевод. — Мадам говорит, что и ваш отец не забывает её, каждый год он присылает ей поздравительные открытки.

Я тоже глаза раскрыл. Много мне от отце рассказывали, но такого я ещё не слыхал.

— Мадам знает, что мы сейчас поедем на могилу моего отца? Узнайте у неё.

— Ах вот оно что, — с облегчением вырвалось у Татьяны Ивановны. — Оказывается, этого лётчика зовут Бобом, он американец. Очевидно, она перепутала. Я скажу ей, что вашего звали Борисом и он был русским лётчиком.

— А какой смысл? — ответил я. — Она только расстроится да и не поверит.

— Да, да, Боб, молодой красивый Боб, — качала головой мадам-82, благоговейно прижимая руки к груди. — У меня сегодня настоящий праздник, что я познакомилась с вами.

— Вот видите, — ответил я. — Пусть она останется в своём прекрасном заблуждении. Мерси, мадам, мы непременно нанесём вам визит.

Она ушла счастливая, с высоко поднятой головой, которая всё время качалась и никак не могла остановиться.

Конечно, твердил я, убеждая себя, конечно, его не было. И быть не могло. Никакого предателя там не было. Хотел бы я знать, как бы отец допустил, чтобы его предали. Не было предателя — и все тут. Вокруг меня друзья: Антуан машет — зовёт к столу, Луи подошёл, слушает и улыбается, Иван — мой верный друг и помощник. И этот Анджей — замечательный парень…

«Что такого я сделал?» — сказал я Татьяне Ивановне. А вот что сделал: нехорошо о ближнем подумал. Когда на собрании начали обсуждать, кто сколько денег даст на венок, я поднялся и объявил: «Тысячу франков». Мне захлопали. Президент сказал, что Армия Зет выделяет на венки пятьсот франков и будет платить за автобус. Кто давал сто, кто пятьдесят франков, но тут выскочил на сцену этот парень и крикнул, что он поляк и живёт сейчас в Намюре, но партизанил он здесь, в Арденнах, и поэтому даёт на венок восемьсот франков, однако с одним условием, чтобы в газетах не называлось его имя. Такого я вынести не мог, а поляка тут же засёк. Почему он имя своё не скажет, или совесть у него не чиста, и он грехи замолить хочет своими франками?

А поляк подошёл ко мне и протянул карточку. Он скрывает своё имя лишь потому, что его жена может прочесть и скажет, что он выбросил на ветер восемьсот франков, и тогда ему попадёт по первое число. Все засмеялись, и поляку захлопали.

— Замнём, Иван, — сказал я, — скажи Анджею, что он мировой парень. Вы тут все мировые ребята.

— Ты тоже ему сильно нравишься, — сказал Иван. — Он очень жалеет, что не знал твоего отца, который был настоящим героем.

Я почувствовал на себе чей-то настойчивый взгляд. Женщина в чёрном стояла у стеклянной двери и пытливо глядела на меня. Она уже порядочно там стояла и искала глазами по залу. И вся была в чёрном: костюм, шляпка, чулки. А в руках у неё газета вчерашняя и сложена таким образом, что моя фотография выглядывает на сгибе.

Женщина скосила глаза на газету, потом снова на меня и решительно двинулась к столу.

— Пардон, мсье, — произнесла она, подходя, — вы Виктор Маслов?

— Совершенно верно, мадам. Бонжур, мадам.

— Я хотела бы познакомиться с вами, — она казалась сильно взволнованной и пыталась говорить нарочито официально, чтобы сдержать себя. — Если у вас есть свободная минута…

— Она хочет быть знакомой с тобой, — перевёл Иван.

— Силь ву пле, мадам, я к вашим услугам. Сейчас я попрошу Татьяну Ивановну, и она переведёт все, что вы захотите сказать, мне очень приятно, мадам. Может, мы присядем за этот столик?

Женщина в чёрном заметила, что я бросил взгляд на газету, которую она продолжала держать в руках, поспешно сунула газету в сумку. Сумка у неё тоже была чёрная.

Она положила сумку на стол и уставилась на меня таким же настойчиво-пронзительным взглядом, каким смотрела от дверей. Глаза её были глубоки и тоскливы. Сухое длинное лицо оставалось неподвижным. Когда-то она была красивой, но, видно, заботы, заботы, слишком много забот оставили след на этом лице.

— Иван, буть другом, принеси для мадам оранжад, вы не возражаете? — покончив с делами, я повернулся к ней. Татьяна Ивановна присела между нами. — Итак, я слушаю, мадам, простите, не знаю, как вас зовут.

— Моё имя вам ничего не скажет, — отвечала она, судорожно теребя сумку, — но ваше мне известно давно. Вы очень молоды и хорошо выглядите. У вас сегодня радостный день. — Она указала глазами на медаль.

— Я не отказываюсь, мадам, нынче действительно приятный для меня день. Мне присвоили звание почётного партизана, если вы слышали…