ГЛАВА 5

Слева раскрылись острые скалы, дорога пошла вдоль ручья.

Антуан вёл машину с изяществом. Левая рука на баранке, правая покоится на колене, готовая в любую минуту метнуться к рычагам или рулю. Лицо не напряжено, словно он и не следит за дорогой, а уселся перед телевизором. А ведь он уже отмахал с рассвета триста километров, отработал смену на своей десятитонной цистерне для перевозки кислоты.

Машина шла ходко — спортивный «рено» с одной дверцей. Мы то и дело обгоняли других, тогда Антуан поворачивался ко мне и по-мальчишески задорно подмигивал.

А я колдовал над картой, прокладывая маршрут и сличая его с местностью. До Ромушана оставалось чуть больше трех километров, а по спидометру мы уже перевалили за полсотни: они пришлись на Льеж.

Так вот где покоится отец: четыре тихие улицы, разбегающиеся от перекрёстка, двухэтажные дома с островерхими крышами, витрины тесных магазинчиков, вывески, рекламные щиты «Esso», кафе под тентом прямо на тротуаре.

И за поворотом церковь. Антуан притормаживает. А я уже выскочил, поспешно шагаю вперёд. Мелькают ряды могил, плоские плиты надгробий, кресты, гранитные глыбы, распятья.

Остановился, нетерпеливо скользя глазами по плитам. Могильное поле обширно, без Антуана мне не обойтись, и тут я сразу узнал тяжёлый светлый камень, хотя не видел его никогда. Солнце было за спиной, воздух над белой плитой дрожал, и волны этой дрожи, будто исходящие от камня, обдали меня ознобом.

Я подошёл и стал. Всё выглядело точно так, как Скворцов рассказывал. И надпись в самом деле с ошибками — не соврал специальный корреспондент. На светло-сером, расколотом на три неравные части граните вырезано: «Борис Маслов, погиб в борьбе с фашистов». И строчкой ниже: «20.VII.1944». Под датой два французских слова, которых я не понимал, Скворцов о них не говорил.

Три расколотых камня, два треугольника поменьше, а на третьем, большом и главном, лежащем в основании плиты, высечена кисть руки, сжимающая горящий факел.

Боже, как навязчиво мне мерещилось: приду на могилу отца, и во мне возникнут возвышенные мысли. И вот пришёл, но мыслей не рождалось. Вместо этого я принялся суетливо оглядывать соседние могилы, ревностно сравнивая: не хуже ли моя… Нет, она была не хуже, там попадались камни и попроще. И вместо возвышенных пошлые лезли мысли: могила на уровне, недорого и со вкусом, и факел этот, будто он горит изнутри, нет, всё-таки неплохо оформлено, напрасно мать опасалась…

Подошёл Антуан. Он нарочно помедлил, чтобы дать мне время прийти в себя.

И тут я начал соображать: ведь до моста отсюда километров тридцать. А ведь тогда война была, не так все это просто было сделать. Война была, война была, когда же она тут кончилась? Бог ты мой, всего полтора месяца не хватило отцу, ведь союзники вошли в Льеж в начале сентября…

Я опустился на колено.

Плита была сухая и тёплая, от этой теплоты и возникал зыбкий воздух, который передал мне свою неуловимую дрожь. Но сейчас я смотрел вблизи, и этой зыбкости не было. Сейчас мне нужна теплота могильного камня. Она меня не согреет, потому что это невозможно и ни к чему, но пусть она развеет мои сомнения.

Я поднял голову. Тоненькая девушка в сером стояла неподалёку, лицо заслонено вуалью, рука бессильно теребит белый платок. Сначала я даже не понял, чем она зацепила моё внимание.

— Подождите минуту, сейчас я сосредоточусь, — сказал А.Скворцов. — Понимаете, такая дурацкая память, прямо спасу нет, помню все телефоны на свете, все имена, заголовки. Про надпись я вам уже рассказал, такую нарочно не придумаешь. Я решил заняться могилой с такой интересной надписью, стал расспрашивать. И споткнулся на первом же шаге. У ограды стояла женщина в синем костюме, я обратился к ней по-французски, не знает ли она, как оказалась тут могила с русской фамилией. И она ответила мне по-русски: «О, это долгая и тёмная история: в ней замешана женщина. Если вас интересует, могу рассказать». Нет, женщина не назвалась, а я не стал спрашивать. Мы очень спешили, мы и без того опаздывали. Иначе я, разумеется, задержался бы. Нет, нет, я ничего не записывал, по блокнотам смотреть бесполезно. Но в том, что я сказал, можете не сомневаться. Фирма работает точно.

И я ничего не спросил у него о женщине. Хотя бы как она выглядела. В синем она была. Русская и в синем. Она знает эту «долгую тёмную историю». И я её должен узнать.

Ещё раз провёл ладонью по камню. Плита была чистой, как белое пятно моей тайны, дёрн аккуратно подрезан, скудные травинки пробивались в сшивах плиты, разделявших её на три неравных треугольника. Моего вмешательства тут не требовалось.

— Ну что ж, поедем, Антуан?

— Мы можем побыть здесь, у нас есть ещё время, — ответил он знаками, мимикой и теми словами, которые я мог понять.

— Едем, — отрезал я.

Он пожал плечами, зашагал к машине.

На карте косой крестик, занесённый в середину большого зелёного пятна. Дорог к крестику нет. С какой стороны лучше подъехать? Пока я строю предположения, Антуан уже развернулся в сторону Ла-Роша. Значит, будем подбираться к лесному массиву с юга.

Мы едем к хижине, а они в тот день навсегда ушли оттуда. Июля месяца двадцатого дня, когда солнце склонялось на закат, они ушли оттуда, чтобы поспеть к мосту до полуночи.

Шоссе петляло холмами. Предгорье кончилось. Кроны деревьев то и дело смыкались, над дорогой, и мы ехали в зелёном тоннеле. Потом взбирались по склону холма, и лес оказывался под нами. Холмы сошлись, шоссе нырнуло в седловину — снова лес стоит стеной. Складки сгладились, дорога легко бежит по склону, и открываются просторные дали с белыми деревушками, полями, перелесками.

Дорога повернула, пошла на подъем, вонзаясь опять в лес. Ещё один пологий подъем, и Антуан поворачивает к высокому каменному сараю. За сараем тарахтит трактор. Там и дом стоит. Старый крестьянин в широкополой шляпе наваливает в тележку навоз.

— Бонжур, мсье.

Он даже головы не поднял. Антуан что-то спросил у него, но он не желал замечать нас и продолжал свою возню с навозом.

— Может, он глухой? — предположил я.

Антуан покачал головой. Крестьянин постучал загребалкой по борту тележки, распрямился на мгновенье, и я увидел его лицо. Оно словно судорогой сведено. Багровый шрам тянулся от правой брови к скуле, рассекая нос и губы. Рот провалился, и вместо ноздрей две тёмные дыры зияли на лице, придавая ему вид застывшей маски. Я не выдержал и отвернулся.

Антуан подошёл к крестьянину.

— Это Виктор Маслов, сын Бориса Маслова, — сказал он, кивая в мою сторону. — Он прилетел из Москвы, он мой гость. Разве ты не помнишь Бориса?

Старик бросил загребалку в тележку, молча обогнул Антуана, залез на высокое сиденье трактора, включил скорость и укатил со своим навозом. На нас он даже не глянул.

Антуан постучал пальцем по лбу, показывая глазами на удаляющийся трактор.

— Война, гестапо, — объяснил он.

— Бедный старик, — ответил я. — На него и глянуть страшно.

Мы двинулись в лес. Каменистая дорога поднималась по склону. Ели вонзались в небесную синеву. Лес был густым, но просматривался довольно далеко. Я не сразу сообразил, в чём дело, а потом увидел — ели стоят правильными рядами, даже интервалы между ними выдержаны. Выходит, лес-то саженый. Вот тебе и партизанский лес!

Но безмолвие леса было вполне партизанским. Лишь самолёт зудел в небе. Я поискал его в просветах ветвей: сверхзвуковик шёл на запад, и пушистая инверсионная нитка туго разматывалась за ним.

Рассыпчато зазвенел колокольчик, я увидел на поляне двух коров. Колокольчики подвязаны к их шеям.

Не доходя до вершины, дорога круто повернула и пологим спуском пошла по обратному склону. У поворота лежали два сросшихся валуна, замшелые и тяжёлые. Под камнями чернела нора. Антуан припал на колено, с озабоченным видом сунул под камень руку. Лицо его посветлело, и он вытащил из норы почерневшее сабо: бельгийский башмак с задранным носком, выдолбленный из цельного куска дерева.

Антуан поставил сабо на землю, принялся крутить его, как стрелку, то в ту сторону, откуда мы пришли, то в сторону хижины, то поперёк тропы. «Раз, два, три», — говорил он при этом.

— Раз, — он повернул сабо к дороге. — Партизаны ушли на саботаж. Два — все хорошо, партизаны в хижине. Три — внимание, идти в хижину нельзя. Это Борис придумал.

Я повертел сабо в руках. Оно было тяжёлое и сырое. Вдоль пятки прошла глубокая трещина, носок надломился. Гниёт старое сабо под валуном, никому оно ни о чём не расскажет.

— Возьмём с собой, — сказал я. — Сувенир.

Антуан кивнул и поставил сабо на валун. Я подумал, что он не понял, но Антуан объяснил жестами: захватим на обратном пути.

Удивительно, до чего легко мы с Антуаном понимали друг друга. И идти по лесу с ним было хорошо. Он двигался уверенно, мягкой походкой бывалого охотника. Иногда он оглядывался на меня, показывая на пролетевшую птицу или белку, неслышно скользившую по ветвям.

Дорога постепенно сходила на нет, сначала превратилась в тропу, потом и вовсе исчезла. Мы шли просекой, свернули с неё, пошли напрямик сквозь подлесок.

— Внимание, — сказал Антуан.

Конечно, это была хижина, хоть я и не сразу разглядел её, густой молодняк почти доверху скрывал низкое каменное строение с покатой крышей. Слепо зияло окошко. Камень порос зелёным мхом.

Я хотел было обойти хижину, но Антуан предостерегающе поднял руку. Я остановился. Он оттащил меня и раздвинул кусты за хижиной. Я обмер: хижина стояла на самом краю скалы, головокружительный провал раскрылся за кустарником. Так что подойти к хижине можно лишь с одной стороны, а там всегда стоял часовой с пулемётом. Надёжное место выбрали «кабаны», но и оно не уберегло их.

— Где дверь? — спросил я. — Антре?

Антуан показал на противоположную стену. Кустарник там оказался слишком густым и упругим. Все же я дотянулся рукой до петли и дёрнул её на себя. Дверь не поддалась. Приглушённый голос позвал меня из хижины:

— Виктор!

Я засмеялся:

— Ах, бродяга, ты уже там? — и вернулся к окну. Антуан подал руку.

В хижине было сумрачно и пахло безмолвной тайной. Глаза скоро привыкли к полутьме, я огляделся. Ничего таинственного в хижине не было. Нары тянулись с одной стороны, в двух местах доски провалились. В углу стояла низкая печь с разваленной трубой. В стену вбито два крюка.

Недолго думая, я юркнул под нары. Горький запах древесного праха ударил мне в нос, но я продолжал лезть дальше, и руки хватали пустоту, пока не наткнулись на холодный камень стены.

Антуан издал радостный возглас. Я выбрался обратно и увидел в его руках солдатскую флягу в коричневом чехле. Фляга была завинчена металлической пробкой. Я потряс флягу, внутри послышался шорох.

— Там записка, — сказал Антуан, приложив палец к губам.

Я поспешно отвинтил пробку. Сухая труха посыпалась из фляги.

Антуан принялся шарить в печке. Я присел рядом. Даже пепла не осталось в этом угасшем двадцать лет назад очаге. Ничегошеньки тут не осталось, ничего мы тут не найдём, кроме скорби.

Антуан полез под нары. Я приподнял истлевшую доску у печки. Доска беззвучно надломилась. Тёмная труха посыпалась на землю, и что-то блеснуло там. Я разгрёб труху и вытащил из щели нож.

У окна я разглядел его. Это был столовый нож, мирный домашний нож, который подаётся к мясу, — с дутой серебряной ручкой в завитушках, с закруглённым концом, чтобы, боже упаси, не порезать палец неловким движением.

Дутая ручка в середине слегка продавлена, а лезвие с одной боковины ржа проела, зато на конце ручки чётко вырезана монограмма: две латинские узорчато сплетённые буквы — M и R, несомненно, они означали имя и фамилию владельца.

Антуан с грохотом выбросил из-под нар покоробленный цинковый ящик, там было с полсотни старых патронов, лежали сошки от ручного пулемёта.

Я показал ему нож. Антуан задумчиво шевелил губами, перебирая имена, которые могли бы подойти под монограмму, потом помотал головой.

— Мариенвальд Роберт, — подсказал я.

Антуан улыбнулся, отдавая должное шутке, и пояснил:

— M — это имя, a R — фамилия.

— Мы найдём этого M и R, обещаю тебе, Антуан.

— Они все погибли, — печально отозвался он.

Я вытер нож, спрятал его в папку, насыпал туда же горстку патронов. Нож да фляга — вот и все наши находки. Но что, собственно, рассчитывал найти я в старой хижине? Я и сам не знал, чего искал. А они не знали, что надо было здесь оставить. Ведь они часто уходили отсюда и всегда возвращались, но тот вечер июля двадцатого дня оказался последним для них, только они не ведали об этом и потому не сумели позаботиться о будущем. А камни молчат.

Развернул карту, обвёл крест, обозначающий хижину, кружком — исполнено.

Карта снова лежит на коленях; мелькают деревни, перекрёстки, рекламные щиты. На развилине Антуан неожиданно сделал левый поворот. Я удивился.

— Направо, Антуан, — сказал я, показывая на карту. — Нам надо направо.

— Эвай, — ответил он. — Нужно заехать в Эвай.

— Ах, Эвай, прекрасный город, — с чувством продекламировал я. — Там живёт одна дама. Недаром молвил чёрный монах: «Ищите женщину в Эвае». Виктор найдёт мадам Икс и посвятит ей свою поэму.

— Мадам Икс, — со смехом подтвердил Антуан. — Виктор должен делать сегодня небольшой визит к мадам Икс.

Эвай оказался сродни Ромушану: такие же полусонные улочки с двухэтажными домами, такой же перекрёсток с голубыми указателями. Разве что магазинов здесь побольше, и витрины пофорсистее.

Антуан остановился у большого продовольственного магазина, витрины которого выходили на две улицы, а вход был с угла. Сквозь широкую витрину я видел, как Антуан пересёк зал и скрылся в соседнем помещении.

Девочка на велосипеде выехала из-за угла и едва не столкнулась с черным «шевроле». Водитель резко затормозил, выскочил из машины, но девочка не упала и виновато улыбалась, спрыгнув с велосипеда. Водитель тоже заулыбался. Так они стояли друг перед другом и красиво улыбались, потом разъехались.

Мадам Икс не показывалась. От нечего делать я включил приёмник. Женский голос пел о безнадёжной любви, оборвать которую не в силах даже смерть. Вечная песенка с незатейливым мотивом, который умирает на другой же день, но песенка, несмотря на это, продолжается в другом мотиве.

Антуан вышел из магазина, сделав на прощанье ручкой миловидной продавщице. Песенка в приёмнике продолжалась.

— Мадам Икс совершает вояж? Улетела в Рио-де-Жанейро?

— Сувенир для Виктора. — Он протянул пачку сигарет и включил мотор. — Сигареты Бориса, — пояснил Антуан, — он курил такие же.

— О! — сказал я. — Спасибо, Антуан. — Сигареты назывались «Кори» и были крепки до одурения. Я закашлялся. Антуан захохотал, но я не сдавался и продолжал мужественно курить, пуская дым в лицо Антуану.

Так, под смех Антуана, мы выехали из Эвая.

ГЛАВА 6

Иван Шульга сидел на травке у моста и безмятежно покуривал. Голубой «фиат» стоял под елью на обочине.

— Какой сервис! — воскликнул я, подходя к Ивану.

— Наверное, ты хочешь сказать: сюрприз? — сосредоточился Иван. — Это такое ихнее слово.

— Я хочу сказать: сервиз. Полный сервиз на три персоны. Закуривай. Партизанские сигареты «Кори».

— Я не курю этот тяжёлый табак, — ответствовал Иван. — Где вы их достали? Я давно не видел таких сигарет.

— Секрет изобретателя, купили в Эвае. Значит, это и есть тот самый мост? — Я огляделся.

Дорога, по которой мы приехали, полого спускалась здесь к ручью и перед самым мостом делала крутой поворот. Быков не было, мост сложен из камня одной аркой. Перила тоже были каменными. Голубой указатель стоял на той стороне. А кругом поднимался старый лес.

Антуан поставил машину рядом с Ивановой и подошёл к нам.

— Засада была на том берегу или на этом? — обратился я к Ивану. — Спроси у Антуана.

— Он говорит, — по обыкновению начал Иван, — что сначала должен рассказать тебе про старика.

— Мы очень мило побеседовали, — заметил я. — Кто бы мог подумать, что старик окажется таким разговорчивым.

— Напрасно ты смеёшься. Антуан говорит, что для нас это главный старик. Но он молчит уже двадцать с лишним лет, с тех пор как убили его единственную дочь. Этот старик знает все про особенный диверсионный отряд, он тоже был «кабаном».

— Вот как? — удивился я. — А он вообще-то может разговаривать? Антуан же сказал, что он свихнулся.

— Подожди, — обиделся Иван, — ты мне мешаешь. Я не знаю, кого из вас переводить сначала. Старик строил эту хижину, где вы были. Тогда он не был ещё стариком, он был крестьянином и ненавидел бошей, как патриот. Его зовут Гастон. Он показывал «кабанам» все дороги, когда они шли на саботажи. Он был у этих «кабанов» самым главным разведчиком. Боши охотились за «кабанами» и схватили старика. Они пытали у него, где находится хижина. Но Гастон молчал и ничего не сказал. Тогда немецкий офицер ударил его саблей по лицу, но он всё равно молчал. Боши взяли его дочь, которой было десять лет, и на глазах Гастона прокололи её штыком. Боши увезли старика в тюремную больницу. Жена его умерла, когда он там сидел. Потом Гастон вернулся домой и нашёл там могилу жены. С тех пор он разлюбил всех людей и не желает разговаривать с ними. Но каждый год в одно и то же число Гастон едет в Брюссель и устраивает там демонстрацию. Он вынимает из машины свой плакат и идёт с ним мимо парламента. На плакате написано: «Позор убийцам моей дочери». Об этом Гастоне в газетах писали и даже делали его фотографию. Сначала его забрала полиция, но он и там молчал, и его отпустили домой. Через год он снова приехал в Брюссель с плакатом и пошёл на эту демонстрацию. Корреспонденты задавали ему вопросы, но он не захотел с ними разговаривать. А теперь к нему привыкли. Он приезжает в Брюссель, проходит с плакатом мимо парламента и едет домой доить коров. Полиция его не трогает. Антуан два раза приезжал к нему, но Гастон ему не ответил. А ведь он знал Антуана, когда Антуан ходил в хижину. Антуан даже думал, что старик сделался немым от сабли, но люди слышали, что Гастон разговаривает со своими коровами. Против коров он не имеет возражения. И ещё говорят, что он читает газеты и смотрит телевизор. Он очень богат, у него много собственной земли, он имеет арендаторов, но и сам работает с утра до вечера.

Я слушал не перебивая эту неожиданную повесть, а когда Иван закончил, подошёл к Антуану.

— Я заставлю этого старика говорить, — заявил я.

— Что же ты ему скажешь? — спросил Иван.

— Ничего не скажу. Покажу ему фотографию отца и всех «кабанов». И скажу, что я сын «кабана».

— Хорошо, мы съездим к нему ещё раз, — сказал Антуан, покачав головой. — Теперь я расскажу, что было на мосту.

— Давай сначала кончим со стариками. Спроси у Антуана про чёрного монаха. Говорил ли Антуан ему о моём приезде?

— Разве он знал, что ты приедешь? — Антуан удивился.

— То-то и оно-то, — заметил я. — Сначала он замялся, а потом сказал, что узнал об этом от тебя.

— Наверное, он напутал, — сказал Антуан, подумав. — Он старик, у него плохая память. Ему мог сказать президент де Ла Гранж, который искал русских переводчиков для тебя. Но весной, когда ты написал мне письмо, я ходил к старику, чтобы он перевёл.

— Значит, сейчас ты ему ничего не говорил? Это точно?

— Нет, — сказал Антуан.

— Он говорит, что не говорил, — перевёл Иван.

— И ещё чёрный монах сказал мне про женщину из Эвая. Это и есть мадам Икс?

— Её зовут Жермен, — ответил Шульга. — Антуан ещё не раскрыл её. Тогда мы спросим у неё, знает ли она этого монаха Мариенвальда?

— Да, старики знают много, но пока помалкивают…

По мосту то и дело пробегали машины. Всякий раз они притормаживали на спуске перед поворотом, а на мосту опять разгонялись и натужно шли на подъем. Конечно, «кабаны» должны были ловить машину как раз на повороте, когда она начнёт притормаживать. Что же было на мосту?

Антуан шёл впереди, оглядываясь по сторонам. На том конце моста мы остановились, сошли на обочину, чтобы не мешать проходившим машинам. С мягким шуршанием проехал синий «бьюик», из переднего окна, высунув морду, на нас смотрела немецкая овчарка.

— Антуан говорит, — начал Иван, — что давно не был на этом мосту. Но он все хорошо помнит. В ту ночь «кабаны» должны были сделать важное дело. Боши увозили из Льежа машину с заключёнными коммунистами. Шеф Виль узнал об этом маршруте, и «кабанам» приказали устроить засаду. Антуан хорошо знает об этом, потому что как раз в этот день он пришёл в хижину с продуктами и табаком, и это был последний раз. У «кабанов» была сильная дисциплина. План каждой операции знали два человека: командир по кличке Масон и его заместитель, Борис, твой отец. За четыре часа до операции план говорили всем, но после это ни один «кабан» не мог выйти из хижины. Так было и в тот день. Масон рассказал этот план, Антуан все слышал, и его не пустили обратно. Антуан просился пойти с ними, но командир не разрешил. Они вместе вышли из хижины и дошли до дома старика Гастона. Старик пустил Антуана, и он лёг спать на кухне. Рано утром Антуан проснулся и удивился: почему они до сих пор не вернулись? Тогда он сам побежал на мост и понял, как все произошло. На этот раз мясорубка войны была установлена на мосту, я правильно перевожу? На мосту пролилась кровь. У бошей оказалась сильная охрана с мотоциклами. Вон в том месте, где наши машины остановились, Антуан видел следы мотоциклов на дороге. Боши увидели партизан и сразу стали стрелять, на ихних мотоциклах стоят пулемёты, я сам это знал, когда сражался за нашу родину. Так вот, по всему мосту Антуан видел очень много пустых патронов, и эти гильзы валялись по всей дороге. Партизаны стали отходить в лес по обе стороны от ручья, видишь — и в эту сторону, и в ту, там гуще. А боши бросали ракеты, потом на дороге валялись пустые картоны от ракет. Они очень хорошо видели партизан и стреляли прямо в них. Несколько бошей были ранены, вот здесь, у перил. Антуан видел пятна крови и кровавые бинты. Боши убитых забрали и увезли на машине, но всех они не нашли.