На разных курсах в Морском училище всегда было много родственников – родных, двоюродных, троюродных братьев, племянников. Однажды колчаковский однокурсник Георгий Гадд явился к врачу с высокой температурой, а тот его выгнал, даже не выслушав: ты почти каждый день ко мне ходишь! Лекарь был новый и не знал, что в училище состояли четверо или пятеро Гаддов, к тому же достаточно друг на друга похожих. Родственные связи, конечно же, помогали самым юным воспитанникам освоиться в незнакомой обстановке.
      Александр Фёдорович Колчак (первый из Колчаков в Морском училище, впоследствии адмирал) был выпущен в 1878 году. Так что у его двоюродного племянника не было в училище никого, кто мог бы прийти на помощь, кто связывал бы с оставленным миром семьи и детства. Преодолеть одиночество, особенно острое в первый год, Колчаку помогала дружба с одним из однокурсников. Такой дружеской близости у Колчака за всю жизнь, наверно, больше ни с кем не было, и недаром даже на допросе, за несколько дней до гибели, он вспомнил о нём, не называя по имени: «…Шёл я всё время первым или вторым в своём выпуске, меняясь со своим товарищем, с которым поступил в Корпус…»
      Этот друг юности Колчака – Дмитрий Филиппов, самый младший из шестерых детей вдовы губернского секретаря, харьковской помещицы. Из слов Колчака можно понять, что они познакомились ещё до поступления в училище. Скорее всего, так и было, ибо вдова имела жительство в здании Обуховской больницы.
      В Морском корпусе (училище) Колчак сильно переменился. По-видимому, начал взрослеть, появилось чувство ответственности, да и сама учёба стала осмысленным делом: ведь он учился там, где хотел, и тому, чему хотел. Они с Филипповым действительно выделялись на курсе своими успехами.
      В 1944 году в нью-йоркском журнале «Морские записки» была опубликована статья «Выпуск Колчака». Её автор, контр-адмирал и известный в эмиграции писатель-маринист Дмитрий Никитин (псевдоним – Фокагитов), закончил Морской корпус на три года раньше Колчака, которого, несомненно, знал. Брат его Андрей, скончавшийся в 1944 году, учился вместе с Колчаком. И в упомянутой статье рассказ временами ведётся как бы от имени покойного брата (и скорее всего с его слов). К такому приёму вряд ли решился бы прибегнуть мемуарист, далёкий от литературы; профессиональному писателю это не казалось чем-то необычным или недопустимым. Вот этот рассказ.
      «В третьей роте корпуса идёт вечернее приготовление уроков. Ярко горят керосиновые лампы, и за своими конторками, уставленными вдоль длинной комнаты… сидят кадеты и зубрят. Среди лёгкого, как шелест листьев, шума, неизбежного, когда несколько десятков людей занимаются наукой, до меня доносится чей-то негромкий, но необыкновенно отчётливо произносящий каждое слово, как бы отпечатывающий каждый отдельный слог голос: „Прежде всего ты должен найти в пятой таблице величину косинуса…“
      Кадет среднего роста, стройный худощавый брюнет с необычным, южным типом лица и орлиным носом поучает подошедшего к нему высокого и плотного кадета. Тот смотрит на своего ментора с упованием… Ментор этот, один из первых кадет по классу, был как бы постоянной справочной книгой для его менее преуспевающих товарищей. Если что-нибудь было непонятно в математической задаче, выход один: «Надо Колчака спросить»…
      Моя конторка в нескольких шагах от Колчака. Я смотрю на него и думаю: «Где я видал раньше подобное лицо, аскета с горбатым носом и горящими пламенем фанатизма глазами?» И вдруг вспомнил: это было на картинке, где был изображён Савонарола, произносящий одну из своих знаменитых речей». Автор не без оснований указал на портретное сходство между Колчаком и знаменитым флорентийским проповедником, казнённым в 1498 году.
      Кроме учёбы, воспитанники любого учебного заведения, а военного тем паче, оцениваются ещё с одной стороны – по поведению. И в этом отношении Колчак и Филиппов имели разные показатели.
      Кадеты и гардемарины не всегда вели себя безупречно. Случалось, они разговаривали, пересмеивались и шалили в строю и на занятиях, спали после побудки, курили в ватерклозете, дерзко отвечали на замечания офицеров, писали на стенах нехорошие слова, а во время плавания оставляли вахту, ни у кого не спросясь, не выходили на аврал (особенно ночью), возвращались из города пьяными. И за всё это сидели под арестом. Каждый такой случай заносился в кондуитный журнал. Похождения некоторых личностей в этом журнале занимают несколько страниц. У других единственная страница так и осталась пустой.
      За шесть лет учёбы у Колчака появилось четыре записи в кондуитном журнале. 10 сентября 1890 года он не сразу встал, когда вошёл начальник корпуса. Строгий арест на трое суток был наложен самим Арсеньевым. 22 февраля 1891 года Колчак опоздал в класс на 10 минут. 17 декабря того же года он громко разговаривал в спальне (наверно, с кем-то спорил) и не обратил внимания на замечание дежурного офицера – получил строгий выговор. А 29 мая 1892 года, почти в 18-летнем возрасте, вдруг расшалился во время занятий и был оставлен без обеда. Деятельность Филиппова описана в журнале гораздо подробней. Он часто шалил, как видно, ещё был и любителем поспать, а потому неоднократно опаздывал на утреннюю гимнастику. Мальчик, видимо, был сибаритом и тем напоминал покойного отца, который не закончил университета, остался в малых чинах и преуспел только в создании большого семейства. Так что друзья были очень не похожи.
      По окончании зимних занятий, после небольшого отпуска, все воспитанники, за исключением самых младших, отправлялись в плавание. Училище имело целую эскадру: фрегат «Князь Пожарский», корветы «Скобелев», «Боярин», «Баян» и миноноску № 47. Правда, такая эскадра мало кого могла устрашить. «Князь Пожарский», парусник с паровым двигателем, был спущен на воду ещё в 1867 году. Деревянный корвет «Боярин» был чистым парусником.
      Колчак впервые вышел в море в 1890 году. 12 мая воспитанники прибыли в Кронштадт. Младших определили на «Князь Пожарский». На этом корабле поднял свой флаг командующий эскадрой контр-адмирал Ф. А. Геркен. (Вместе с Колчаком учился его сын Алексей, не отличавшийся успехами.) Кадетам, первый раз участвовавшим в плавании, ставилась задача: ознакомиться с жизнью и службой на корабле, получить общие сведения по морскому делу. Особое внимание обращалось на то, чтобы научить водить шлюпку под парусами. Это должно было развить глазомер, находчивость и отвагу.
      Кадет, явившихся на борт корабля, встретил его командир, капитан 1-го ранга В. П. Мессер. Это был настоящий морской волк. Суть его приветственной речи можно было изложить в нескольких словах: все должны хорошо учиться, а кто не захочет, того я заставлю. Но командир по старой морской привычке украсил свою речь такими выразительными оборотами, которые многие кадеты слышали первый раз в жизни. Это было тем более в диковинку, что в корпусе офицеры изъяснялись с воспитанниками всегда подчёркнуто корректно. Но на море свой язык – это кадеты сразу поняли.
      Эскадра посетила Бьорк (ныне Приморск), Гельсингфорс (Хельсинки), Ревель (Таллин). Младшие воспитанники усиленно занимались на шлюпках. В конце июля состоялись общие для всех рот гребные и парусные гонки. Затем было произведено десантное учение. 6 августа отряд вернулся в Кронштадт.
      Вряд ли первое плавание оставило у юного Колчака приятные воспоминания. Лето на Балтике выдалось холодным. Шли дожди, штормило. На «Князе Пожарском» во время спуска шлюпки одному из воспитанников канатом перебило четыре пальца. Другой воспитанник был уличён в воровстве – его тотчас же списали с фрегата, а потом исключили из училища.
      Главное же, Колчак воочию увидел, с каким тяжёлым, изнурительным трудом связано морское дело. Даже адмирал Геркен в своём отчёте отмечал, что юноши подвергаются почти непосильной нагрузке. «Программы летних занятий воспитанников настолько обширны, – писал он, – что положительно воспитанники заняты по разным отраслям целый день и не имеют времени для отдыха. Такие усиленные занятия, не думаю, чтобы были полезны, беря во внимание то, что в продолжение зимы воспитанники тоже усиленно занимаются и от зимних занятий до кампании имеют отдыха не более 10–12 дней, а затем после кампании до зимних занятий их отпуск простирается не более 20 дней». Командующий также сообщал, что ежедневная одежда кадет и гардемарин, состоящая из фланелевых рубах и суконных брюк, так износилась, что её приходится чинить каждый день. В таком же виде и их сапоги.
      Наряду с этим воспитанники не могли не заметить, в каком приниженном положении находились матросы. С. С. Фабрицкий, товарищ Колчака по Морскому корпусу, вспоминал, что во флоте в те времена «царила ещё жестокость в обращении с подчинёнными, процветали линьки и рукоприкладство и шла беспрерывная, виртуозная ругань».
      Морская служба сразу же повернулась к Колчаку своей суровой, будничной стороной. Но юноша проявил характер и выстоял, воспринимая хорошее и, как увидим далее, не воспринимая плохое.
      Едва началась следующая морская кампания, 1891 года, как адмирал Геркен получил телеграмму от полковника Колчака: «Вследствие тяжкой болезни моей жены прошу разрешить отпуск моему сыну на три недели». Командующий наложил резолюцию: «Уволить на 4 дня». Василий Иванович похлопотал в министерстве, и сыну увеличили отпуск до семи дней. Свидание с сыном, видимо, помогло Ольге Ильиничне. Но с этого года она начала болеть. 28 июня молодой Колчак прибыл в порт Ганге (Ханко) в Финляндии и присоединился к эскадре. 27 июля он участвовал в гребной гонке (старшина Стеценко, гребцы Никитин, Зенилов, Михайлов, Лосев, Колчак, Кузнецов).
      Как рассказывал брат одного из этих гребцов, упоминавшийся выше Д. В. Никитин, в роте, где состоял Колчак, числился и великий князь Алексей Михайлович, самый младший из шестерых сыновей Михаила Николаевича, брата Александра П. Он участвовал в двух или трёх плаваниях, но в последнем сильно простудился, заболел и больше уже не бывал ни в корпусе, ни в плаваниях.
      Учебная программа Морского корпуса предусматривала однодневную экскурсию гардемарин на Обуховский сталелитейный завод для ознакомления «с последовательными процессами полной фабрикации орудий… а также и с приготовлением стали». Колчак бывал у отца на заводе много раз, а во время каникул, наверно, и ежедневно. «Пребывание на заводе, – рассказывал он впоследствии, – дало мне массу технических знаний: по артиллерийскому делу, по минному делу…» Одно время Колчак увлёкся мыслью досконально изучить заводское производство. Начал с самых азов – со слесарного дела, которому его обучали обуховские рабочие. Знакомство с ними пробудило у юноши интерес к социальным вопросам. По-видимому, он успел даже что-то прочитать на эту тему. Но возобновились занятия в корпусе, и все прочие дела пришлось оставить.
      Известный английский изобретатель и пушечный король Уильям Джордж Армстронг, приезжавший на Обуховский завод, предложил молодому Колчаку поехать в Англию, пройти школу на его заводах и стать инженером. «Но желание плавать и служить в море превозмогло идею сделаться инженером и техником», – вспоминал Колчак.
      Когда он перешёл в гардемаринский класс, его произвели в фельдфебели (одного из немногих на курсе) и назначили наставником в младшую роту. Среди вверенных его попечению кадет был Михаил Смирнов, оказавшийся рядом с Колчаком в последние годы его жизни. В воспоминаниях Смирнова очерчен ещё один ранний его портрет: «Колчак, молодой человек невысокого роста, со сосредоточенным взглядом живых и выразительных глаз, глубоким грудным голосом, образностью прекрасной русской речи, серьёзностью мыслей и поступков внушал нам, мальчикам, глубокое к себе уважение. Мы чувствовали в нём моральную силу, которой невозможно не повиноваться, чувствовали, что это тот человек, за которым надо беспрекословно следовать. Ни один офицер-воспитатель, ни один преподаватель корпуса не внушал нам такого чувства превосходства, как гардемарин Колчак». (Психологи, наверно, заметили, что подростки обычно находят объект восхищения и образец для подражания не среди людей среднего возраста, с их точки зрения стариков, а среди людей, более близких им по возрасту.)
      Наступил 1894 год, отмеченный в судьбе Колчака несколькими событиями, печальными и знаменательными. После тяжёлой болезни, в возрасте 39 лет, умерла его мать. На престол вступил император Николай II, с которым Колчаку впоследствии довелось несколько раз встречаться. В этом же году Колчак заканчивал Морской корпус.
      По завершении занятий гардемарины должны были отправиться в месячное плавание, а затем сдавать выпускные экзамены.
      11 августа корвет «Скобелев» снялся с якоря на кронштадтском рейде. До конца месяца всё шло хорошо. Практика заканчивалась, «Скобелев» повернул обратно в Кронштадт, куда должен был прийти 4 сентября. Но во время этого последнего перехода на Балтике резко испортилась погода. Из-за сильного волнения начались перебои винта. Пришлось прекратить пары и вступить под паруса. Между тем волнение перешло в свирепый шторм. Командир приказал спустить некоторые паруса. Корабль черпал левым бортом. Мачты начинали «хлябать» в своих основаниях. Старые бронзовые пушки грозили сорваться с мест. Командир уже подумывал о том, что придётся срубить мачты и выкинуть за борт пушки. Но было ещё одно обстоятельство, о котором знали только он, командир, старший офицер и механик: на судне «тронулись» котлы и водяные цистерны. С этим ничего поделать было нельзя. Без мачт и с поломанным двигателем судно превратилось бы в игрушку волн.
      С большим трудом удалось добраться до Либавы (ныне Лиепая) и там переждать бурю. В Кронштадт пришли 7 сентября. Когда корвет ввели в гавань, на его борт поднялись адмиралы Арсеньев и Мессер – тот самый Мессер, который пять лет тому назад очень красочно приветствовал кадет, явившихся на первую свою морскую практику. Теперь он возглавлял экзаменационную комиссию.
      Самым страшным экзаменом считалось морское дело. И результаты этого экзамена, самого первого, действительно оказались обескураживающими. Глядя на ведомость, можно подумать, что гардемарин впору было не представлять к офицерскому званию, а возвращать назад, в кадеты. Едва ли большинство удовлетворительно ответило на половину поставленных вопросов. Даже Филиппов отвечал неважно (14 из 22 вопросов). Начальство и сами гардемарины объясняли провал тем, что экзамен был назначен внезапно, сразу по возвращении. И только Колчак не был застигнут врасплох. Единственный из всей роты, он ответил на все 15 заданных вопросов.
      На следующих экзаменах гардемарины выглядели гораздо лучше. По машинному, штурманскому делу и по артиллерии Колчак также ответил на все вопросы, но на этот раз он не был единственным. А на экзамене по минному делу Колчак удовлетворительно ответил только на четыре из шести заданных вопросов. Теперь кое-кто отвечал и получше. Так бывает, что дело, которое впоследствии становится для человека его коньком, предметом гордости, поначалу не очень даётся.
      После экзаменов был составлен, в порядке убывающей успеваемости, список выпускников 1894 года. Первым в выпуске должен был быть Колчак, но он, как говорят, запротестовал, считая, что это место принадлежит Филиппову. Успехи в учении у того и другого были примерно одинаковы, но у Филиппова хуже обстояло с поведением. Колчак, видимо, возмутился тем, что данные из кондуитного журнала определяют место в выпуске. В итоге Колчак в списке оказался после Филиппова. Как утешение, он получил премию адмирала П. И. Рикорда – одну из денежных премий, вручавшихся нескольким лучшим выпускникам.
      К выпуску 1894 года был причислен и великий князь Алексей Михайлович, курса фактически не закончивший. Тем же приказом от 15 сентября 1894 года, коим выпущенные гардемарины были произведены в мичманы, он тоже получил чин мичмана и занял место во главе списка. Филиппов стал вторым, а Колчак третьим. В таком виде этот список перепечатан из сборника приказов по флоту в книге Н. Коргуева.
      Алексей Михайлович умер в Сан-Ремо от туберкулёза в феврале следующего года в возрасте 20 лет. Остаётся неясным, чьё имя попало на мраморную доску в Морском корпусе. Филиппов в своих послужных списках писал, что именно его имя было запечатлено золотыми буквами. А Колчак говорил, что он вышел вторым. Великого князя они, видимо, считали просто «причисленным».

* * *

      В конце 1894 года мичманы Колчак и Филиппов были зачислены в Петербургский 7-й флотский экипаж. Потом Филиппова назначили на крейсер «Дмитрий Донской», который отправился в Тихий океан. В 1898 году Филиппов получил чин лейтенанта, а по возвращении из заграничного плавания вышел в запас и женился. В 1904 году, в связи с началом Русско-японской войны, его призвали из запаса и зачислили в 18-й флотский экипаж. В военных действиях он не участвовал и вскоре по окончании войны вышел в отставку. Справочник «Весь Петербург» на 1909 год (с. 822) указывает, что отставной лейтенант Д. Д. Филиппов имел жительство на Екатерининском канале и работал инженером на Балтийском судостроительном и механическом заводе.
      А. В. Колчак в марте 1895 года был назначен для занятий штурманским делом в Кронштадтскую морскую обсерваторию, а через месяц его определили вахтенным офицером на только что построенный броненосный крейсер «Рюрик». 5 мая 1895 года крейсер вышел из Кронштадта в заграничное плавание.
      Путь через южные моря от Кронштадта до Владивостока тогда совершался примерно за полгода. Это значит, что «Рюрик» пришёл во Владивосток в самую хорошую пору, когда прекращаются летние проливные дожди и устанавливается прозрачная и тихая дальневосточная осень. И когда крейсер преодолел извилистый и трудный вход, открылся вид на просторную бухту Золотой Рог, способную вместить огромный флот, и на молодой город, хаотично раскинувшийся по её берегам. В центре возвышались каменные строения – собор, дом главного командира, дом губернатора, морской клуб, гостиница «Тихий океан», железнодорожный вокзал в русском стиле. Через центр пролегала и единственная в городе мощёная улица – Светланская, названная в честь фрегата «Светлана». Остальная часть города – деревянные дома – была в беспорядке разбросана по холмам и балкам. Окружающие город сопки когда-то покрывал густой строевой лес. Но его давно вырубили. На сопках появились глинистые обрывы и пролегли овраги. По горам вокруг бухты опытный глаз военного различал крепостные форты. Укреплён был и остров Русский, запиравший вход в бухту.
      Зимой, когда бухта начинала покрываться льдом, Тихоокеанской эскадре приходилось отходить на юг. По соглашению с японским правительством она зимовала либо в Нагасаки, либо в каком-то другом японском порту. В те годы русские военные корабли так часто посещали Японию, что трудно сказать точно, когда впервые Колчак увидел эту страну. Может быть, ещё по пути во Владивосток предстала пред ним Япония эпохи Мэйдзи, открытая уже для европейцев, но во многом ещё старая, патриархальная (все в кимоно), не техницизированная, как сейчас, очаровательно гостеприимная, с гейшами, назначение которых для грубых европейцев так и осталось не вполне понятным, с пёстрыми знамёнами, развевающимися у каждой лавки и балагана и зазывающими туда, как в рай земной, с мягкими очертаниями гор и прихотливыми изгибами бухт, с уникальным соединением двух религий – буддизма и шинтоизма. Уже тогда Колчак заинтересовался философией буддизма, разделившегося на множество направлений, от созерцательных до откровенно воинственных. Он даже попытался изучить китайский язык, чтобы читать в подлиннике буддийские тексты. Побывал в городке Камакура (недалеко от Токио), где находится огромная статуя Будды в позе «тихого созерцания». Япония одновременно и привлекала, и отталкивала Колчака. Кажется, до конца своих дней он не смог разрешить для себя «японскую загадку».
      Во Владивостоке или Нагасаки Колчак познакомился с Дмитрием Ненюковым и Георгием Дукельским, лейтенантами с крейсера «Память Азова». Ненюков (впоследствии адмирал) вспоминал о Колчаке: «Он уже и тогда обращал на себя внимание своими познаниями в морском деле и порывистостью своего характера. Он чрезвычайно интересовался военно-морской историей и знал все морские сражения, как свои пять пальцев. Его в шутку называли мичманом Нельсоном…» Знакомство с Дукельским переросло в дружбу. Уроженец Тифлиса, Дукельский был старше Колчака на четыре года. Как и Колчак, он был вторым в своём выпуске. Как и Колчак, интересовался морской историей, и его, по словам того же Ненюкова, называли «маленьким Фаррагутом». (Маленьким, как видно, за невысокий рост.)
      Эскадра совершала длительные плавания в Японском и Жёлтом морях. Колчак заинтересовался гидрологией этих морей, главными течениями, свирепыми дальневосточными тайфунами. Изучил двухтомный труд адмирала С. О. Макарова «Витязь и Тихий океан». Но кроме этой книги и нескольких лоций не обнаружил ничего. «Я убедился, что сведения о природе этих морей крайне недостаточны даже для целей навигации, не говоря уже про массу возникавших вопросов более теоретического характера», – отмечал он в набросках воспоминаний, написанных в 1903 году, во время второй арктической экспедиции.
      Постепенно Колчак расширил область своих интересов, перечитав всю доступную ему литературу по гидрологии Тихого океана. Особенно заинтересовала его северная часть океана – Берингово и Охотское моря. А в перспективе он думал об исследовании южных полярных морей, как бы «заброшенных» русскими мореплавателями после знаменитой экспедиции Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева, а также о рывке к Южному полюсу. Эта неосуществлённая мечта не покидала его всю жизнь. О ней он упомянул и в арктической записке, и во время допроса.
      Молодой офицер начал делать собственные наблюдения над морскими течениями, хотя этому мало способствовала обстановка военного корабля, да ещё флагманского, на котором находился командующий эскадрой адмирал Е. И. Алексеев.
      Дальневосточная эскадра при Алексееве имела грозный, внушительный вид, но в действительности приближалась к грани развала. Корабли подолгу не ремонтировались, многие офицеры находились в дальних морях уже по пять-шесть лет и страшно устали, некоторые командиры кораблей отличались явной некомпетентностью, а младшие флагманы (командующие соединениями) привыкли к тому, что адмирал решает всё сам и с них ничего не спрашивает.
      В 1897 году Колчак подал рапорт с просьбой перевести его на канонерскую лодку «Кореец», которая отправлялась к Командорским островам для охраны промыслов. Он полагал, что там он сможет вплотную заняться исследовательской работой. Но начальство рассудило иначе.
      В составе эскадры числился старый парусный клипер «Крейсер» с одним двигателем. Из-за своей тихоходности он уже не мог ходить с эскадрой. А потому было решено превратить его в учебное судно для подготовки боцманов и унтер-офицеров. Со всей эскадры было собрано сто самых лучших и грамотных матросов. На «Крейсере» их разделили на четыре вахты, и офицер, назначенный в каждую из них, должен был вести занятия по морскому делу, проводить артиллерийские стрельбы и минные учения. Одним из этих офицеров стал Александр Колчак. Другим – Алексей Геркен, его товарищ по корпусу, одиннадцатый в выпуске, если считать с хвоста (всего же в выпуске было 62 человека).
      В воспоминаниях командира «Крейсера» Г. Ф. Цывинского можно найти самый высокий отзыв о Колчаке, во многом совпадающий с приведёнными словами Ненюкова. «Это был, – писал Цывинский, – необычайно способный, знающий и талантливый офицер, обладал редкой памятью, владел прекрасно тремя европейскими языками, знал хорошо лоции всех морей, знал историю всех почти европейских флотов и морских сражений». Цывинский, однако, не пишет, почему такой перспективный, полезный для флота офицер на его корабле занимался обучением боцманов и унтер-офицеров. Впрочем, не от капитана это зависело. Кого прислали, тот и учил. Прислали бы Спинозу, учил бы Спиноза.
      Местом якорной стоянки для «Крейсера» был избран корейский порт Генсан (современный Вонсан). В этом глухом городке Алексей Геркен сразу же заскучал: ни отелей, ни ресторанов, ни театров. Европейцев на берегу всего трое – и то один из них русский, неотёсанный сибиряк, а другой, француз-миссионер, надолго уходил в глубь страны для проповеди. И лишь третий, датчанин, женатый на китаянке и служивший в корейской таможне, охотно приходил на корабль и приглашал к себе в гости.
      По климату Генсан во многом напоминал Владивосток: те же ежедневные летние дожди и жара. В бухте, как в бане, нечем дышать. Лишь выйдя в открытое море, можно было вздохнуть полной грудью. Такие выходы Колчак использовал для продолжения своих гидрологических исследований – хотя бы урывками, не в ущерб занятиям с будущими боцманами.
      В сентябре уползли туманы и наступила осень, совсем как в Крыму: созрел виноград, появились груши, арбузы и дыни. Но в октябре закончился учебный сезон и корабль пошёл во Владивосток сдавать воспитанников. Капитан Цывинский, как и Геркен, был недоволен Генсаном. Большой любитель светских развлечений, он постарался сделать так, чтобы «Крейсер» больше не возвращался в этот порт.
      Зиму 1897/98 года «Крейсер» вместе с эскадрой провёл в Нагасаки. Там же стояли два английских крейсера. Их командиры вели себя по-джентльменски, играли с русскими офицерами в кегли в «Боулинг-клубе», но все знали, что крейсеры присланы для наблюдения за русской эскадрой.
      Начинался новый раунд борьбы за раздел сфер влияния в Китае. Западные страны и Япония старались захватить стратегически важные пункты на побережье Китая. Одним из таких пунктов был Порт-Артур.
      До середины 80-х годов мало кто знал рыбацкое поселение Люйшунь на берегу Жёлтого моря. Китайское правительство обратило внимание на стратегическое значение этого пункта и приступило к строительству морской крепости, которая должна была прикрывать побережье Маньчжурии и Пекин от неприятельского десанта. Строительство вели британские инженеры. Они и дали новому городу европейское название – Порт-Артур. Китайцы продолжали именовать его по-своему.
      Порт-Артур был надёжно защищен со стороны моря. Не только мелкие неприятельские суда (миноносцы и канонерские лодки), но и грозные броненосцы не могли безнаказанно подойти к крепости: тяжёлые крупповские орудия, размещённые в фортах на высоких прибрежных утёсах, стреляли не в защищенный бронёй борт, а в палубу. Правда, береговым батареям не хватало дальности действия. Со стороны суши Порт-Артур был ограждён целым поясом фортов и батарей. Но эта система развёртывалась в спешке и не была достаточно продумана и приспособлена к местности. Большим упущением, в частности, было отсутствие долговременных укреплений на господствующих высотах – горе Высокой и Большом Орлином Гнезде.
      В 1894 году вспыхнула война между Китаем и Японией. Военные действия вскоре переместились к Порт-Артуру. Японское командование решило брать крепость с суши, тем более что положение Порт-Артура на оконечности Ляодунского полуострова облегчало его сухопутную блокаду. 24 октября 1894 года началась высадка японских войск на полуострове, километрах в пятидесяти от крепости. Развернувшись, а затем преодолев бездорожье и не очень организованное сопротивление китайских войск, японская армия подошла к Порт-Артуру. С рассветом 20 ноября началась бомбардировка крепости, продолжавшаяся весь день. Утром следующего дня японцы пошли на штурм. Одновременно отряд японских миноносцев проскочил в гавань, произвёл пальбу и переполох и благополучно скрылся. Наступающие колонны действовали не всегда согласованно, однако к 4 часам дня, после ряда ожесточённых, но разрозненных схваток, город был взят. Ворвавшиеся в город войска обнаружили изуродованные трупы своих товарищей, незадолго до того взятых в плен. Рассвирепев, японские солдаты учинили побоище, не давая пощады никому, кто попадался на пути, даже женщинам и детям.
      Победа под Порт-Артуром была не полной, потому что китайский флот заблаговременно ушёл. Правда, один из русских военно-морских экспертов, В. К. Витгефт, считал, что японцы умышленно выпустили из крепости неприятельские корабли, чтобы ослабить её оборону.
      Война закончилась в 1895 году поражением Китая. Одним из пунктов унизительного для него договора стала передача Японии Порт-Артура. Однако дипломатический демарш России, Германии и Франции заставил Японию возвратить эту крепость. Предварительно японцы постарались причинить ей максимальные разрушения.
      В 1897 году командующим Тихоокеанской эскадрой был назначен герой Русско-турецкой войны 1877–1878 годов контр-адмирал Ф. В. Дубасов. В морской среде он пользовался большим уважением. Адмирал обладал даром слова, умел говорить с офицерами и матросами, умел пробудить в них живой интерес к тому делу, которое в данный момент считал важным и нужным для Отечества. За это его любили, прощали ему и вспыльчивость, и крутой нрав. Дубасову удалось привести в относительный порядок эскадру, расстроенную при Алексееве. Несколько кораблей было отправлено в ремонт, а офицеров-«долгоплавателей» вернули на Балтику. Взамен были присланы свежие силы.
      В том же 1897 году Германия захватила в Китае бухту Киао-Чао (Цзяочжоу). Узнав об этом, Дубасов отправил в Петербург телеграмму, испрашивая разрешение немедленно занять Порт-Артур.
      Трудные переговоры о долгосрочной аренде Россией этой крепости велись в Пекине уже не один месяц. Русские дипломаты старались убедить китайское правительство, что это необходимо для защиты Китая от Японии. Усилия дипломатов поддерживало Военное министерство. Однако управляющий Морским министерством адмирал П. П. Тыртов считал, что для зимней стоянки был бы более удобен какой-то порт на корейском берегу, ближе к открытому океану, а Порт-Артур не лучший вариант. Министр финансов С. Ю. Витте доказывал, что занятие Порт-Артура ухудшит отношения с Китаем, а между тем Дальний Восток приходится соединять с Сибирью по его территории (в то время начиналось строительство Китайско-Восточной железной дороги от Читы до Владивостока через Маньчжурию). Поколебавшись, Николай II встал на сторону военных и дипломатов.
      Тем временем Дубасов, опасавшийся, что Порт-Артур вот-вот захватят англичане, послал телеграмму на «высочайшее» имя – всё с той же просьбой разрешить немедленно занять крепость. Содержание ответа адмирал не сообщил никому. Из эскадры было выделено три корабля, и командир отряда получил запечатанный конверт, вскрыть который должен был по выходе в море. Выделенные для экспедиции корабли стали разводить пары. Был пущен слух, что в Корее беспорядки и русская миссия в Сеуле просит усилить охрану.