Мы должны расстаться, говорит Она. Хорошо, говорит Он. Я тебя люблю, но у меня все-таки семья, говорит Она. Я тебя не виню, говорит Он. Муж знает, говорит Она. Сейчас все интеллигентные женщины имеют любовников, а мужчины - любовниц, говорит Он. Твой муж знает это не хуже тебя. Он знает, что это - ты, говорит Она. Он говорит, кто угодно, только чтобы не этот шизофреник и авантюрист. И стукач, говорит Он. И стукач, говорит Она. Чем я хуже других, спрашивает Он. Он считает, что ты меня доведешь до решетки, говорит Она. И не хочет носить мне передачи. И не хочет, чтобы ребенок рос без матери. Резонно, говорит Он. Ты жалеешь, что мы расстаемся, спрашивает Она. Нет, говорит Он. Вот все вы так, говорит Она. И плачет. Не надо, говорит Он. Иди.
      Ты опять один, говорит Он. Это хорошо. Это хорошо. Спокойно. Спокойно. Спокойно. Все правильно. Не надо ни на кого обижаться. Не нужно злобы. Не нужно зависти. Не нужно признательности. Все в отношении тебя справедливы. Время промчится, не заметишь. Еще миг - и ничто. Главное - данная минута. Береги ее. Цени. Живи ею. Главное - сознание того, что ты делаешь свое дело. То, что хочешь делать и что считаешь нужным делать. Что об этом думают другие - наплевать. Не имеет значения.
      Учитель хочет ввести понятие степени исполняемости решения. Зачем это ему нужно? Впрочем, это его дело. Он что-то затеял. Пусть. Это его дело. Тут возможны разные способы измерения. Например, единица, деленная на число людей, от которых зависит перевод решения в стадию исполнения. Но лучше, пожалуй, так...

      Я не хочу спасать ибанский народ ни от каких напастей, сказал Двурушник. Его нечего спасать. Ему ничто не угрожает, кроме него самого. Он сыт, одет. И к тому же свободен. Даже слишком свободен. Я не шучу. Он свободнее, чем об этом думает даже его собственное руководство. И все, что происходило и происходит в Ибанске, есть продукт народной свободы, а не насилия над народом. Наоборот, это - продукт насилия народа над чем-то иным, и в том числе - над самим собой. Правдеца выгнали по воле народа, а не по произволу правителей, оторвавшихся от народа. Правители спасли Правдеца от народа. Не сделай они этого, народ разорвал бы его в клочья. Народ не любит, когда о нем говорят правду. Он предпочитает ложь о себе. Правду он знает и без Правдеца. И я был вынужден добровольно уехать по воле свободного народа. С той только разницей, что я в конце концов сам захотел уехать, и потому меня два года не выпускали, ибо само мое добровольное желание выполнить желание и волю народа есть своеволие. А свободный народ не может этого допустить. Он даже свою волю в отношении меня хочет выполнять вопреки моей воле. Он жаждет осуществить насилие, и больше ничего. Глупо все сводить к козням реакционного правительства. Теперешнее правительство Ибанска прогрессивнее своего народа. Я боролся только за свое личное право поступать по своей воле в рамках норм морали и права, официально признаваемых и в Ибанске.

      Литератор написал большую статью о книге Двурушника, которую, как он сам признался в статье, не читал и не намерен читать. Заканчивалась статья стихами:
 
Это жь гнусная каркатура!
Это жь злобная клевета!
Мы жь народная диктатура!
Воплотившаяся мечта!
 

      Это все мелочи, написал Учитель на полях рукописи Почвоеда как раз около тех мест, которыми Почвоед гордился больше всего. Почвоед предлагал ликвидировать систему налогов и взносов, произведя простой пересчет в зарплате. И другие мероприятия, которые по идее должны принести огромную экономию средств. Нужны кардинальные идеи, писал Учитель. Это же не доклад на семинаре в братийной школе, а проект государственных преобразований. Эти идеи должны развиваться по таким трем направлениям. Первое - минимизация аппарата управления и паразитарных слоев и организаций. Второе - свобода действий руководителя и ощутимая персональная ответственность за результаты. Третье - право руководимых на самозащиту и средства для этого. В каждом из этих направлений надо считаться с соответствующими социальными законами и вводить ограничители для них. Например, если какая-то функция социальной группы отделяется от нее в виде функции особой самостоятельной группы, то число лиц, реализующих ее с необходимостью возрастает в определенном отношении. Установить это отношение несложно. Как с этим бороться? Установить, какие функции социальных групп допускаются для отделения и обособления и какие нет. Это можно сделать путем эмпирического пересмотра. Например, есть смысл сделать функцию власти по руководству молодежью принципиально неотделимой от функций братийных органов. Тогда отпадет громоздкий аппарат молодежных организаций, а дело руководства молодежью улучшится. Для обособляемых функций можно установить строгие нормы. Например, не просто дробление данных организаций, а отделение функции в сочетании с централизацией мелких организаций такого рода. Чтобы процент руководства и паразитов не увеличивался. У нас пока рост числа социальных групп ведет к увеличению этого процента. А можно его стабилизировать. Можно ввести также правило компенсации: образование одних социальных групп уничтожает другие.
      Чем далее Почвоед читал замечания Учителя, тем более убеждался в том, что он может влипнуть (если уже не влип!) с ним в неприятную историю. Пока не поздно, думал он, надо с этим кончать. Недавно он присутствовал на заседании комиссии по подготовке проекта новой конституции и был потрясен до глубины души. Почти все члены комиссии, за редким исключением, молодые люди. Наверняка ни один из них не был на фронте. Судя по бесконечным ссылкам на западных авторов, все знают минимум по два языка. Что это за люди? Откуда они? Учитель говорит, сынки. Второе и третье поколение начальства. Из привилегированных институтов. Референты, помощники, соавторы, обозреватели, консультанты. Ладно, черт с ними. Пусть так. Но что они говорят? Они с удивительной легкостью как о чем-то крайне второстепенном творят о том, что он, Почвоед, годами вынашивал в своей душе. Еще в окопах. В госпитале. На стройках вдали от Ибанска. Они говорят все то же самое, что мог бы сказать и Почвоед. И вместе с тем - это что-то совсем другое. В чем же эта противоположность? В манере речи? В развязности? В том месте, какое его идеям отводится в системе прочих идей? Неужели Учитель прав, и действительно нельзя придумать ничего такого, что не смогли бы придумать десятки других людей? И дело действительно в умении отобрать главное, в установлении необходимых связей и пропорций, в отыскании таких точек приложения сил, нажим на которые заставит всю машину заработать в определенном направлении? А в каком? Как будет после этого выглядеть весь строй общества? Без Учителя ему в этом не разобраться. А мальчики из комиссии просто болтуны. Нахватавшиеся верхушек благополучные преуспевающие болтуны. Учитель один стоит их всех вместе взятых. Но он гнет куда-то не в ту сторону. Он становится опасен. С ним надо кончать. Пора...
      Главное, самое главное в реализации общей идеи экономизации и прогрессивизации общества, читал он далее замечания Учителя, - это система средств самозащиты управляемых от управляющих, граждан от своей собственной власти, индивида от своей среды, от массы. Без организации такой самозащиты любые мероприятия по улучшению общества в желаемом направлении обречены на провал. Такая самозащита есть единственная реальная обратная связь, без которой немыслимо существование и развитие самоорганизующейся социальной системы ибанского типа. Обратную связь здесь образуют не сводки, рапорты, доклады, отчеты и т.п., - они идут совсем в ином плане жизни (не говоря уж о их ненадежности), а именно способность граждан отстаивать свои интересы в борьбе с властями и коллективами.
      Вон ты куда гнешь, подумал Почвоед. Нет, это не пойдет. Надо все это уничтожить. А то с такими штучками можно напороться на крупные неприятности. Зря я с ним связался. Зря. Так можно загубить важное дело.

      Что Вы скажете о поэзии Певца, спросил Журналист у Распашонки. Поэзия непереводима, сказал Распашонка. Меня, например, невозможно перевести даже на ибанский язык. А на каком же языке Вы творите, удивился Журналист. Каждый крупный поэт имеет свой язык, сказал Распашонка. У меня свой голос и свой язык. Попридержи свой язык, сказал Начальник. А не то останешься без голоса. Собирайся-ка в Америку. Вот тебе задание: покажешь всему миру, что у нас в Ибанске полная свобода творчества. Только с тряпками поосторожнее. Знай меру. А то сигналы поступили. Не больше десяти шуб, понял?
      Приехав в Америку, Распашонка прочитал стихи.
 
Не боюсь никого,
Ни царей, ни богов.
Я боюсь одного
Боюсь острых углов.
Где бы я ни шагал,
Где бы ни выступал,
Во весь голос взывал:
Обожаю овал!
 
      Как он смел, кричали американцы. И как талантлив! Ах, уж эти ибанцы! Они вечно что-нибудь выдадут такое! Мы так уже не можем. Мы зажрались. Как видите, я здесь, сказал Распашонка журналистам. А я, как известно, самый интеллектуальный интеллектуал Ибанска. Когда я собрался ехать сюда, мой друг Правдец сказал мне: пропой, друг Распашонка, им всю правду про нас, а то у них превратное представление. А мой старый друг с детских яслей Мазила...
      А ведь в самом деле смел, сказал Учитель. Цари и боги - это вам не какие-то пустячки вроде Органов. Тут ба-а-а-льшое мужество нужно. Сослуживец, завидовавший мировой славе Распашонки, сказал, что это вшивое стихотворение надо исправить так:
 
Где бы я ни стучал,
Чей бы зад ни лобзал,
С умиленьем мычал:
Обожаю овал!
 
      Вернувшись из Америки, Распашонка по просьбе Сотрудника написал обстоятельную докладную записку о творчестве Певца. Для Самого, сказал Сотрудник. Так что будь объективен. И Распашонка написал, что с точки зрения современной поэзии Певец есть весьма посредственный поэт, но как гражданин заслуживает уважения, и он, Распашонка, верит в его искренность и ручается за него... Граждан у нас и без всяких там певцов навалом, сказал Заместитель номер один, а посредственные поэты нам не нужны. Посадить! Либерально настроенный Заведующий предложил более гуманную меру: выгнать его в шею! Зачем нам держать плохих поэтов? У нас хороших сколько угодно!

      Двурушник прав, сказал Болтун. Правдец сделал великое дело. Самое великое, может быть, за всю историю Ибанска дело такого рода. Но позитивная его программа смехотворна. А роль пастыря выглядит довольно неприглядно, если не сказать большего. Надо исходить из позитивных предпосылок. Из отрицательных ничего, кроме озлобления и разочарования, не получишь. Надо признать как бесспорные факты следующее. Для ибанского народа революция была величайшим благом. Народ фактически получил все, о чем мечтал. Он получил еще кое-что сверх того, но это уже другой вопрос. Прогресс страны за эти десятилетия был ошеломляющим. Народ свободен и в общем доволен. Правительство выражает интересы народа. Братия - единственная сила, способная сохранить порядок в стране, предохранить в какой-то мере от разгула насилия, обеспечить какой-то прогресс. Недовольство в большинстве случаев не глубоко и не принципиально. Оно еще не затрагивает самые основы жизни населения. Я готов признать почти все, что об ибанском образе жизни говорит официальная доктрина и пропаганда. Отрицать все это бессмысленно. Но суть дела не в этом. Все то, о чем наша официальная пропаганда молчит и разговоры о чем у нас считаются клеветой, есть также законный продукт всех позитивных достижений ибанской жизни. Из благ, расписываемых и рекламируемых у нас на все лады, с неотвратимостью вырастают и все наши замалчиваемые и отрицаемые всеми методами мерзости. Они имеют тот же самый источник. Из народной свободы вырастает насилие над личностью и затем над самим же насилующим народом. Из коллективизма вырастает индивидуализм. Из фанатизма - цинизм и неверие... Есть естественные законы социального бытия, над которыми не властны народы и правительства. Когда Двурушник собрался уехать, ему сулили златые горы, чтобы остался. Сам Заведующий обещал свое покровительство. Думаю, что искренне. Говорят, он в принципе неплохой мужик. Двурушник пытался пояснить ему, что не во власти Заведующего реализовать свое обещание. Откуда он возьмет ему способных студентов, увлеченных наукой как таковой? Для этого надо, по меньшей мере, изменить всю систему школьного образования и приема в институты. Как он их заставит учиться ради науки, а не ради устройства мелких житейских делишек? Для этого, как минимум, надо радикально изменить систему ценностей в обществе и возможностей реализации способностей. Как установить другую программу обучения, другой способ оценок, отбора в аспирантуру, устройства на работу, публикацию статей, защиту диссертаций и т.д.? Кто этим всем будет заниматься? Те же самые люди и организации, которые создали и поддерживают существующую систему жизни и сделали его, Двурушника, чужеродным элементом в ней. Бороться? Он боролся тридцать лет. Итог? Полный разгром всех его усилий. Короче говоря, Заведующий ничего этого понять не смог, разгневался и велел выгнать Двурушника, но оформить как добровольное бегство отщепенца. Прогресс, конечно-Раньше расстреляли бы. Заведующий все-таки проводит демократическую линию, антихозяинскую. Страшно, сказал Мазила. Страшно, сказал Болтун. Мы тут прикасаемся к типу истории, в которой время отсчитывают тысячелетиями, а людей миллионами. Тут есть другой разрез бытия, о котором молчит Правдец. И все прочие. Ибанский народ переживает трагедию нереализовавшихся возможностей. А это - самая страшная трагедия для цивилизованного народа. Двурушник идет в этом разрезе, и Правдец понять его не сможет никогда.

      Правдец все-таки бьет в самое больное место ибанского общества. В самое главное. В самый нерв его. Дело в том, что ибанский народ пока еще живет с сознанием совершенного преступления. Еще немного, и это сознание исчезнет. Одно поколение, и Правдеца перестанут понимать. А пока еще есть какой-то шанс заставить народ признаться в совершенном преступлении и очиститься от недавнего прошлого. Если это не произойдет сейчас, то через десять-пятнадцать лет будет поздно. Тогда это не произойдет никогда. И тогда народ будет обречен жить с чистой совестью, но с натурой преступника. Я боюсь, что признание и раскаяние не наступят. Почему? Потому что события недавнего прошлого не есть случайность для ибанского народа. Они коренятся в его сущности, в его фундаментальной природе. Правдец этого не понимает. И хорошо, что не понимает, говорит Болтун. Пока есть малейший шанс очиститься, его надо использовать.

      Ибанский народ обречен влачить счастливое существование под мудрым руководством своего любимого начальства, сказал Двурушник. Народ прекрасен. Начальство еще лучше. Пусть плох я сам. Но я не хочу быть таким же хорошим, как они, и быть счастливым вместе с ними. Я не совершал никаких моральных и правовых преступлений, и за это был справедливо наказан. Меня долго не хотели выпускать. И поделом. Чтобы выехать за границу, это надо еще заслужить. При этом говорили, чтобы я убирался вон. И тоже поделом. А если бы Вас не выпустили, спросили Двурушника, что бы Вы сделали? Дальнейшая жизнь для меня в этом распрекраснейшем их обществе стала принципиально невозможной, сказал Двурушник. Бороться за его изменение я не хочу. И считаю это дело бесперспективным. Я устал.

      Ранним солнечным утром Крикун, сверкая орденами и погонами, вышел на привокзальную площадь Ибанска. И его тут же забрали в комендатуру за пластмассовые пуговицы, которые успели запретить, пока эшелон демобилизованных дотащился до Ибанска. В комендатуре таких набралось больше сотни. Добродушный комендант приказал погонять нарушителей час-другой строевой и отпустить с миром. Крикун шагать отказался, снял погоны и выбросил их в мусорную урну. Его примеру последовали многие другие. Один капитан отвинтил свои ордена и медали и сунул их небрежно в карман. Бляди, сказал Капитан. Кто, спросил Крикун. Ясно, кто, сказал Капитан. Сам знаешь. Их продержали до глубокой ночи. Но все-таки отпустили. Раньше за это посадили бы, сказал Капитан. Пойдем ко мне, тут рядом. Отметим наше славное возвращение домой. И то хлеб, что живы и целы. И пока на свободе, сказал Крикун.

      Наша работа тоже не сахар, сказал Сотрудник. Когда мы установили наблюдение за Нытиком, знаешь, что отчебучил этот подонок? Что, спросил Мазила. Он стал в свои черновики завертывать объедки, сказал Сотрудник, стал плевать в них и даже, представь себе, мочиться и какать. Культурный человек, называется! А мы изволь все это дерьмо чистить, склеивать, реставрировать. И это нас злило больше, чем содержание его паршивой книжонки. И если его не выпустят еще год, то этим он обязан исключительно себе. Почему, спросил Мазила. Он нарушил правила игры, сказал Сотрудник. Он обязан был даже виду не подавать, что заметил слежку. Это же для нас как-никак работа, а не развлечение. У нас же есть профессиональное самолюбие. А насчет содержания книги у нас к нему претензий нет. Книга полунаучная, и никакого успеха на Западе иметь не будет. Они не поймут. Книга слишком умна для этих зажравшихся дегенератов. И без внешних эффектов. Сенсации, одним словом, не будет,

      В оценке Хозяина мы перегибаем палку, говорит Супруга. Он же не только расстреливал. Кое-что положительное он тоже делал. И не мало. Верно, говорит Сотрудник. Были плотины, перелеты, победы. Верно говорит Певец.
 
Мы по-разному видим Мир.
Каждый в точку свою глядит
Этот тип для тебя - кумир,
Для меня же он просто бандит.
Для тебя он - мудейший вождь,
Для меня он - убийца и вор,
Для меня он - гнуснейшая вошь.
И бессмысленен этот спор,
И бессмысленно рыпаться мне.
Правды слов результаты - шиш.
Ты поставишь меня к стене:
Одним звуком наш спор решишь.
 
      Ты перегибаешь палку, сказал Сотрудник. Теперь не то время.

      Хозяин был выдающимся ученым во всех областях науки, пока за них не брался. Однажды он высказался по проблемам происхождения человека на конгрессе антропологов. Сагласна ызму, сказал он, абызяна сначала жыла на дэрэва, а патом слэзыла на зэмлу, и кыругазор ые рашшырылся. А сверху-то виднее, шепнул один академик другому, лично наблюдавшему в свое время происхождение человека и досконально знающему, как это делалось на самом деле. Академика посадили. Потом другого. Потом всех остальных. Когда Хозяину сказали, что академик пошутил, он ответил: шутыка - вэшч сырыозная, а эслы шутыка нэ сырыозна, ана просыта смышна.

      Три года прогрессивные силы пробивали в верхах идею всеибанского симпозиума по проблемам теории и практики ибанского мата. Сначала не знали, по какому ведомству проводить симпозиум. Лингвистическое начальство сваливало на математическое, математическое - на философское, философское - на педагогическое, педагогическое - на психологическое. Лингвистические же низы тянули к себе, математические - к себе, философские - к себе... И не было никакой возможности договориться. Органы предупреждали, что к симпозиуму примажутся сомнительные личности и пойдут неправильные разговоры. После речи Заведующего о тесной связи передовой науки с передовой практикой строительства изма Заместитель по Науке как-то заметил, что о симпозиуме по мату стоило бы подумать. Замечание приняли как руководство к действию Создали Оргкомитет под руководством Секретаря. Через год Оргкомитет выработал программу симпозиума. Еще через год наметил список докладчиков общим числом пятьсот человек, разбив их по секциям. По философской секции наметили такие основные темы: 1) мат и диамат; 2] классики о мате; 3) мат в трудах классиков; 4) матореализм как высшая стадия материализма до возникновения диамата. По математической секции: 1) формализация матологии квазиупорядоченных полуструктур; 2) погружение исчисления двухэтажного мата в теорию гидрокомплексных тензоров мнимого подпространства квазибулевых булеанов первого порядка с отношением равенства; 3) теория алгорифмов; 4) конечные автоматы; 5) понятие числа у ибанян. По лингвистической секции: 1) структура трехэтажного мата; 2) мат сапожников в староибанских диалектах; 3) мат извозчиков в ибанском языке прошлого века; 4) проблема машинного перевода мата на иностранные языки и обратно. Впрочем, нет необходимости излагать программу симпозиума, поскольку все материалы его уже опубликованы.
      Симпозиум прошел с грандиозным размахом. Открыл его сам Президент. С приветственным словом выступил сам Заместитель номер девять. Приехали представители дружественных братии и иностранные ученые. Когда Секретарь зачитывал свой доклад и лил слезы умиления, вспоминая, какие рулады закатывал его дед, лупцуя его ремнем по голому заду, Заместитель спросил у Президента, что общего у мата и диамата. А в самом деле, что, спросил Президент, заранее надрываясь от хохота. И тот и другой есть мощное оружие в руках пролетариата, сказал Заместитель, только вчера узнавший эту хохму от своего референта. А чем они различаются? А в самом деле, чем, спросил Президент, брызгая слезами на красное сукно стола президиума. Тем, что мат все понимают, по делают вид, что не понимают, а диамат - наоборот, сказал Заместитель, держась за вибрирующий от хохота живот. Президенту стало дурно, и его заменили другим, более прогрессивным. А зря, так как прогрессивный оказался еще хуже.
      Что свое великое внес ибанский народ в мировую культуру в результате своего имманентного развития, читал Секретарь свой доклад, написанный для него Мыслителем. Мат! Это действительно величайшее изобретение человечества. Универсальный сверхязык, на котором можно обращаться не только к трудящимся всей планеты, но и к внеземным цивилизациям. Не случайно наш замечательный ибанский поэт сказал:
 
Когда в доме подыхает телефон,
Когда не с кем даже пару слов сказать,
Когда видишь, как друзья со всех сторон
Начинают тебя грязью поливать,
Когда в будущем не светит ни черта,
Когда незачем о помощи просить,
Когда жизни подытожена черта,
И захочешь по-звериному завыть,
Когда скулы от молчания свело,
Когда все не верят, что не виноват,
Когда видеть не хотят, как тяжело,
Лишь одно спасет тебя, - ибанский мат.
 
      Многотысячная аудитория реагировала на это бурными овациями. Даже Заместитель аплодировал стоя. Это был кульминационный пункт единения всех прогрессивных сил Ибанска и вершина либерализма. На другое утро начался спад. Заместителя перевели на другую должность рангом ниже.

      В период Растерянности наряду с общеизвестной эпидемией анекдота вспыхнула также эпидемия сочинительства безобразных стихов. Эпидемия менее заметная, но все же достаточно серьезная, чтобы быть отмеченной в данном исследовании. Сочинители безобразных стихов не были профессиональными поэтами и совершенно не заботились о поэтической технике. Они использовали любые уже известные поэтические формы и образцы, подчеркнуто подражали им и пародировали их. Но это не было просто подражание известному и пародия на него. Это было совершенно своеобразное явление, которое следует рассматривать по каким-то иным параметрам. Как правило, авторы безобразных стихов намеренно прибегали к наиболее примитивным поэтическим средствам, в частности - к избитым рифмам. И добивались тем самым поразительного эффекта. Гораздо более сильного, чем эффект от утонченных виртуозных стихов поэтов профессионалов. Может быть это была вовсе и не поэзия, а всего-навсего лишь примитивно зарифмованная грубая проза. Но какое значение имеет название? Цель безобразного стиха - сжать в малом размере и в заданной привычной литературной форме какое-то значительное жизненное содержание. Если цель достигнута, то не все ли равно, что скажут специалисты. Это предназначено не для них. На гонорары, премии и даже на публикацию авторы не рассчитывают.
      Сила воздействия безобразных стихов была огромной. Гораздо большей, чем классической поэзии прошлого. И неизмеримо большей, чем стихов лучших и талантливейших поэтов нашей эпохи, получивших официальное признание. В одну весьма эстетичную компанию пригласили как-то самого Распашонку. Больших усилий стоило уговорить его. Согласился лишь после того, как участники вечера скинулись и купили поэту дорогой подарок. Подарок был согласован с ним заранее. Распашонка читал свои самые удавшиеся, как он говорил, стихи. Ему, конечно, аплодировали. Потом попросили что-нибудь прочитать присутствовавшего на вечере автора безобразных стихов. Тот долго отбрыкивался. Говорил, что ему неудобно со своей стряпней вылезать в обществе такого прославленного поэта. Распашонка пообещал быть снисходительным и сделать скидку на любительство. И безобразный поэт согласился в конце концов. Он прочитал отрывок из поэмы о Хозяине. Наступила неловкая тишина. Всем присутствовавшим, и Распашонке в том числе, стало очевидно, что безобразная поэма о Хозяине на голову выше всех сочинений Распашонки вместе взятых. Спросили мнение Распашонки. Занятно, сказал он. Поэтически слабовато, конечно. Но мысли кое-какие есть. Для капустника не так уж плохо. Собравшиеся с облегчением вздохнули. Ну, конечно, на уровне капустника терпимо. А с точки зрения подлинной поэзии... Собравшиеся были люди образованные. Они прекрасно понимали, что если и могло что-то значительное родиться в ибанском искусстве, то только из капустника. И все же они были довольны. Они нашли оценку и поставили автора незаконного безобразного стиха на его законное место вне искусства. У нас в части, говорил потом один из участников вечера, был такой случай. Мы готовились к соревнованиям и толкали штангу. Мимо проходил один солдат, совершенно не причастный к спорту. Кто-то шутя предложил ему поднять штангу. Солдат взял ее одной рукой и без усилий выжал. Мы вытаращили было глаза. Но потом успокоились. Солдат сделал не по правилам.
      Если бы в Ибанске были хотя бы ничтожные возможности для публикации безобразных стихов и для непредвзятой публичной их оценки, на этой основе могло бы сложиться интересное литературное направление. Но это не произошло, как и многое другое в Ибанске. Официальная поэзия была крайне не заинтересована в том, чтобы приобрести в лице безобразной поэзии опасного конкурента. И у авторов безобразных стихов даже мысль не появлялась дерзнуть сунуться в печать. Но главное препятствие было не в официальной поэзии и даже же не в поэтической власти и цензуре. Главное - слушатели и сами авторы. Слушатели, получив удовольствие от безобразного стиха и пищу для размышлений, не могли закрепить свое отношение к нему некоторым официально признанным способом. И не хотели это делать. Кто такой, спрашивается, автор, чтобы это делать? Свой парень. Такое же дерьмо, как и все мы. А может быть и еще хуже. Пьет. А этот из сумасшедшего дома не вылазит. Стихи, конечно, гениальные. Но это же наши, местные стихи. Кому они нужны? Может быть, они пустяки, если пошире взглянуть?
      Положение авторов в обществе не менялось от того, что их стихи вызывали восхищение. Денег за стихи не платили. Званий и премий не давали. Известность ограничивалась узким кругом знакомых или сослуживцев. А если до начальства доходили слухи об авторах, так им же от этого хуже становилось. И авторы отрекались от своих произведений. Не имея объективной оценки, авторы не ценили свои сочинения. Многие даже не хранили их. И постепенно безобразный стих где-то терялся и забывался. Лишь иногда в пьяной компании вспомнит кто-нибудь две-три строчки. Повздыхают. Гениальный был поэт, скажут. Хорошее было время, скажут. И тут же заговорят на более актуальные темы - о дачах, о машинах, об иконах, о Париже, о предстоящих выборах и выдвижениях.
      Среди авторов безобразных стихов были выдающиеся в своем роде таланты. Один из них, довольно широко известный в кругах ибанской гуманитарной интеллигенции, написал таких стихов на большую книгу. Если бы он последовал примеру Правдеца, Певца и Двурушника и опубликовал свою книгу на Западе, он за короткий срок приобрел бы мировую известность. Но он не решился. Побоялся. Напечатает - с работы выгонят. А то и похуже. И не было все той же уверенности в общечеловеческой значимости написанного. А где ее взять без публикации? А время идет. И кто знает, пройдут годы. Ибанский безобразный стих однажды вдруг станет предметом заинтересованного внимания в мировой культуре. И его бросятся собирать, как бросились собирать старые ибанские иконы. И много ли от него к тому времени останется? Умрет в сумасшедшем доме один выдающийся мастер этого стиха. Иссохнет в борьбе за улучшение жилищных условий другой. Растратит свой необыкновенный дар на пошлую книжку по официальной философии в соавторстве с каким-нибудь зубром ибанизма третий. И никто не воскликнет: люди, опомнитесь, вас же обкрадывают! Поймите же, в конце концов, каждый раздавленный талант в твоем соседе есть отмененный праздник в твоей собственной жизни. Поймите же, в конце концов, для гибели целого направления культуры достаточно бывает гибели нескольких ее носителей. А чтобы не родилось новое направление в культуре, бывает достаточно погубить одного единственного человека. Твоего соседа или сослуживца, не получающего за свой гений признания и гонорара.
      Безобразная поэзия тесно переплеталась с песнями. Многие песни Певца, например, получившие широкое распространение, появились сначала как безобразные стихи или были их переработкой.

      Социальные системы, писал Учитель, относятся к числу эмпирических систем. Это суть скопления большого числа эмпирических предметов. Они локализованы в пространстве и достаточно долго существуют во времени. Элементы их находятся во взаимной связи. Предметы и их связи, образующие систему, более или менее однородны, регулярны и устойчивы.