Как только появились мои первые публикации, я стал получать личные приглашения на профессиональные встречи и даже просто индивидуально как из стран советского блока, так и из стран Запада. Но меня никуда не выпускали вплоть до эмиграции. Я был, как говорится, "невыездным лицом". И произошло это главным образом потому, что мои друзья и коллеги создали мне репутацию идеологически и политически неконтролируемого человека. Отчасти это соответствовало действительности. Но лишь отчасти, так как все приглашения не имели никакого отношения к идеологии и политике. Просто мои коллеги использовали это как эффективный способ помешать мне наращивать мой авторитет в кругах западных философов и логиков.
      В 1967 году произошел скандал из-за того, что меня не выпустили на международный конгресс, на котором я должен был быть одним из трех лично приглашенных докладчиков. Я потребовал, чтобы мне объяснили, в конце концов, причину постоянных отказов. В ЦК КПСС была создана специальная комиссия по этому поводу. В комиссии участвовали сотрудники КГБ. И самым забавным в моем деле было то, что я по сведениям, полученным из ЦРУ, считался агентом ЦРУ.
      В агенты ЦРУ я попал при следующих обстоятельствах. В середине шестидесятых годов в Москву приехал один американский профессор, который явно имел разведывательные интересы. Я уже был с ним знаком: он приехал во второй или третий раз. Он попросил меня и нескольких моих друзей, бывших моих студентов, заполнить обширную анкету шпионского характера. Мои знакомые, один из которых потом стал диссидентом, сразу же донесли на американского шпиона в КГБ. Я не стал это делать, хотя не сомневался в том, что этот человек действительно был шпионом. Я заполнил анкету лишь такими сведениями, которые были общеизвестны. Через некоторое время этот американец был выслан из Советского Союза. Заполненная мною анкета почему-то оказалась в руках КГБ. Меня вызвали на Лубянку. Я объяснил, что никаких секретных сведений американцу не сообщил, а доносить на западных шпионов не входит в мои обязанности и не соответствует моим жизненным принципам. На этом инцидент, казалось, был исчерпан. Но, как мне сказали тогда в ЦК, из ЦРУ почему-то передали в КГБ список интеллектуалов, якобы сотрудничавших с ЦРУ. В этом списке был и я. Очевидно, в ЦРУ мое нежелание доносить на их агента истолковали как готовность сотрудничать с ними.
      Меня реабилитировали. В этом мне помогли упомянутый И. Фролов, который тогда еще симпатизировал и покровительствовал мне, и бывший друг Б. Пышков, делавший в свое время под моим руководством дипломную работу на факультете. Он после университета стал работать не то в ЦК КПСС, не то в КГБ. (Позднее жена Ольга изобрела термин "ЦК КГБ".) Не знаю точно, по какому ведомству он числился. Но он уже тогда был влиятельным человеком. Фролов и Пышков приложили усилия к тому, чтобы снять с меня запреты на выезд на Запад. Они добились того, что секретари ЦК КПСС Демичев, помощником которого был Фролов, и Б. Пономарев, в штате которого, я предполагаю, тогда был Пышков, изъявили согласие на то, чтобы сделать меня "выездным лицом". Но воспротивился Суслов. И я так и остался "невыездным". После разрыва с группой "либералов" во главе с Фроловым вопрос о том, чтобы сделать меня "выездным", вообще отпал.

      Брежневские годы считаются годами массовых репрессий сравнительно с либеральными хрущевскими годами. Брежневские репрессии даже сравниваются со сталинскими. Сравнение бессмысленное. Масштабы брежневских репрессий ничтожны сравнительно со сталинскими. А главное - их социальная природа была совсем иной. Брежневские репрессии были ответной реакцией властей и всего общества на массовый бунт, какого еще не было в советской истории. В сталинские годы о таком бунте никто и помышлять не смел. В хрущевские годы он еще не дозрел, еще не было такого материала для репрессий. И в хрущевские либеральные годы принимались репрессивные меры, как только возникали явления бунтарского характера. При Хрущеве прекратили печатание книг Солженицына, разгромили выставку художников в Манеже. Сейчас в Советском Союзе нет массовых репрессий, аналогичных брежневским. Но дело тут не в том, что режим стал терпимее и либеральнее. Дело в том, что бунт шестидесятых и семидесятых годов был подавлен и исчерпал себя внутренне. Не стало материала для новых репрессий.
      Брежневские годы были самыми бунтарскими в советской истории. Большой силы достигло диссидентское движение. Появился "самиздат" и "тамиздат", т. е. печатание сочинений советских граждан за границей. Имена В. Тарсиса, В. Ерофеева, Г. Владимова, В. Войновича, Б. Окуджавы, А. Галича и многих других стали широко известны. Произошел нашумевший процесс А. Синявского и Ю. Даниэля. Стали распространяться запрещенные сочинения А. Солженицына. Начали бунтовать деятели культуры (М. Ростропович, Э. Неизвестный). Началась эмигрантская эпидемия. Возникали попытки самосожжения и взрывов. Кто-то попытался взорвать Мавзолей Ленина. В 1969 году лейтенант Ильин совершил попытку покушения на Брежнева. Короче говоря, началось беспрецедентное общественное брожение. Оно охватило прежде всего интеллигенцию. Затем стало распространяться и в других слоях общества, в особенности в среде молодежи.
      Этот период еще станет предметом скрупулезных исторических и социологических исследований. Я хочу лишь рассказать, как я сам понимал характер этого бунта. На мой взгляд, тут произошло совпадение двух важнейших факторов. Первый из них - хрущевская десталинизация стала приносить плоды лишь в брежневские годы. Нужно было время, чтобы эти плоды созрели и заявили о себе открыто и массовым порядком. В брежневские годы десталинизация не прекратилась, а лишь ушла вглубь. Второй фактор - беспрецедентное доселе внимание Запада к бунтарским настроениям в стране и воздействие на советское общество. Несмотря на всякие защитные меры, западная идеологическая атака на Советский Союз оказалась чрезвычайно сильной. Западные радиостанции работали с учетом того, что происходило в нашей стране, и имели огромный успех. Они реагировали на все факты репрессий, причем даже на самые мелкие. Они поддерживали самые разнообразные формы протеста хотя бы уже тем, что предавали их гласности. Масса западных людей посещала Советский Союз и оказывала внимание всем тем, кто каким-то образом протестовал и бунтовал против советских условий жизни. На Западе издавались книги советских неофициальных авторов, печатались статьи о советских деятелях культуры, вступавших в конфликт с советским обществом и властями. Так что советский интеллигентский бунт и культурный взрыв произошел в значительной мере благодаря вниманию и поддержке со стороны Запада. Многие советские люди ломали свою привычную жизнь, шли на риск и на жертвы с расчетом на то, что на них обратят внимание на Западе и окажут поддержку хотя бы самим фактом внимания. Само собой разумеется, эта общая ситуация массового бунта и его поддержка со стороны Запада оказала влияние и на мои умонастроения. Она открыла перспективу, о которой я раньше и не помышлял, - перспективу прорыва в западную культуру. И я этот прорыв осуществлял в моей профессиональной деятельности, завоевал известность в логико-философских кругах на Западе. Так что я был одним из участников этого бунта.

      На Западе советскими диссидентами называли и до сих пор называют всех тех, кто по каким-то причинам вступает в конфликт с советским общественным строем, его идеологией и системой власти, подвергаясь за это каким-то наказаниям. Тем самым в одну кучу сваливают различные формы оппозиции и протеста: и националистов, и религиозных сектантов, и желающих эмигрировать, и террористов, и политических бунтарей, и жаждущих мирового простора деятелей культуры, и пускающих свои сочинения в "самиздат" писателей.
      Диссидентами в Советском Союзе называли не всех, вступающих в конфликт с обществом, идеологией и властями, а лишь определенную часть оппозиционеров, которые делали публичные заявления, устраивали демонстрации, создавали группы. Их лозунгами стала борьба за гражданские свободы и права человека.
      Вопрос об оценке значительности диссидентского движения, о силе его влияния на население страны и об отношении к нему населения является, пожалуй, наиболее сложным. Здесь любая точка зрения, по-видимому, может быть подкреплена фактами. Я хочу отметить лишь следующее. Все, что было связано с диссидентством, составляло один из главных (а часто главный) предмет разговоров и размышлений в самых различных слоях общества. И хотя бы только как явление в области идейной жизни общества оно не имело себе равных по степени внимания. Было бы несправедливо отрицать то, что некоторые смягчения в области культуры в последние годы явились одним из следствий диссидентского движения. Даже власти благодаря диссидентам получали некоторое представление о реальном положении в стране, вынуждались к более гибким методам руководства.
      К концу брежневского периода диссидентское движение пришло в упадок. Свою роль в этом сыграли репрессии со стороны властей. Но дело не только в этом. Были и другие причины. Упомяну лишь некоторые из них. Прежде всего бросаются в глаза преувеличенные расчеты лидеров диссидентского движения на сенсацию, которая переросла в непомерное тщеславие и самомнение. Многие видные диссиденты стали играть социальные роли, аналогичные ролям кинозвезд и популярных певцов. Концентрация внимания общественности на отдельных фигурах диссидентского движения и на отдельных действиях, ставших удобными штампами для журналистской шумихи, нанесла не меньший ущерб движению, чем погромы со стороны властей.
      В диссидентское движение приходили, как правило, люди, не имевшие специального политологического, социологического, философского образования и навыков понимания явлений общественной жизни. Исторически накопленная культура в этой области игнорировалась совсем или подвергалась осмеянию. Достаточно было обругать советское общество и разоблачить его язвы, как разоблачающий автоматически возносился в своем самомнении над официальной советской наукой и идеологией, воспринимал себя единственно правильно понимающим советское общество. Достаточно было подвергнуться репрессиям, чтобы ощутить себя экспертом в понимании советского общества.
      Известно, что большое число диссидентов эмигрировало на Запад. Каждый по отдельности нашел оправдание этой эмиграции для себя и для прессы. Но с точки зрения советских людей, подпавших под влияние диссидентов, это было дезертирством. Эта готовность дезертировать свидетельствовала об отсутствии в значительной части диссидентов глубоких психологических оснований для бунта против режима.

      Диссидентам я сочувствовал, со многими был знаком, но никогда не восхищался ими и сам никогда диссидентом не был. На Западе меня, однако, упорно зачисляют в диссиденты. Это недоразумение основано на неопределенности понятий и на игнорировании фактического положения с оппозицией в Советском Союзе. До публикации "Зияющих высот" я с диссидентами сталкивался мало, да и то не как с диссидентами.
      В конце шестидесятых годов я заведовал кафедрой логики философского факультета. На моей кафедре работали преподавателями два человека, которые оказались диссидентами. Один из них был Ю.А. Гастев. Руководство факультета предложило мне под каким-либо предлогом уволить их. Я отказался это сделать. За это меня самого сняли с заведования кафедрой. Я отказался уволить этих людей не потому, что сочувствовал диссидентам или что высоко ценил их как ученых и преподавателей (ничего подобного как раз не было), я отказался уволить их потому, что мои принципы не позволяли мне сотрудничать с властями и с начальством вообще в их деятельности политического и идеологического характера.
      Несколько позднее в Академии наук организовали письмо, осуждающее А. Сахарова. Это письмо подписали ведущие фигуры советской философии. Предложили подписать мне, поскольку я имел международную известность, издавался на Западе, приглашался персонально на международные конгрессы. Я отказался подписать это письмо. Сделал я это не из симпатии к Сахарову и не потому, что одобрял его идеи. Я как раз не питал к нему и его деятельности никаких симпатий. Я отказался потому, что опять-таки не хотел сотрудничать с властями в подавлении и дискредитации любых форм оппозиции в советском обществе. Мой отказ ухудшил мое и без того ухудшившееся положение.
      Я дружил с А. Есениным-Вольпиным, уважая его как логика и игнорируя его политическую деятельность. Я приглашал его участвовать в моем семинаре и сумел напечатать его большую статью по логике в нашем сборнике в институте. Несколько раз присутствовал на выступлениях Б. Окуджавы и А. Галича, восторгаясь ими как бардами, но не считал их диссидентами. Я дружил с Э. Неизвестным, находившимся в перманентном конфликте с различными официальными лицами и учреждениями, но тоже не считал его диссидентом. В мастерской Неизвестного я несколько раз встречал В. Максимова, уже вставшего на путь конфликта с советским обществом. Прочитал сборник его повестей, который был опубликован. И он мне понравился. Я знал, что Максимов начал писать запретные книги. Но опять-таки я не относился к нему как к диссиденту. "Самиздат" и "тамиздат" я читал очень мало. Он попадал ко мне через друзей Ольги. Лишь после опубликования "Зияющих высот" я познакомился с Р. Медведевым, Р. Лерт, С. Каллистратовой, П. Егидесом, В. Ерофеевым, В. Войновичем, Г. Владимовым, А. Гинзбургом, Ю. Орловым и многими другими диссидентами и оппозиционными писателями. Я проявлял интерес ко всем этим людям как к участникам серьезного социального и культурного движения. Но все то, что они писали и говорили, меня глубоко не затрагивало и не волновало. Я в моем понимании советского общества, как я думал, ушел гораздо дальше их всех, а что касается моей личной социальной позиции, то я предпочитал быть одиночкой и не присоединяться ни к каким диссидентским группам, мероприятиям, движениям.

      Сейчас говорят о брежневских годах как о годах возрождения сталинских репрессий. Это историческая чушь. В брежневские годы многие люди подвергались репрессиям, многие испытывали всякого рода запреты и ограничения. Но сказать это - значит сказать нечто банальное и пустое. Нужно еще выяснить, почему и какие люди подвергались репрессиям. Брежневские репрессии были, в отличие от сталинских, оборонительными. В после-сталинские годы в стране стал назревать протест против условий жизни, в особенности в среде образованной части населения. Начали сказываться последствия десталинизации и "тлетворное влияние Запада". Поведение довольно большого числа людей стало выходить за рамки дозволенного. Основная масса советского населения встретила враждебно эти бунтарские явления. И брежневское руководство, прибегая к карательным мерам, выражало эту реакцию общества на поведение нарушителей порядка. Власть не изобретала карательные меры по своей инициативе. Она сдерживала назревавший взрыв недовольства. Это было новым явлением в советской истории, а не возрождением репрессий сталинского типа. И число репрессированных было ничтожно. И репрессируемые были не те. Это были не политические противники сталинцов, не крестьяне, не остатки "недобитых контрреволюционеров". Это были люди, воспитанные уже в советских условиях и бунтовавшие в силу специфически социальных причин.

      Мое положение в советском обществе всегда было двойственным - всегда на уровне полупризнания и полузапрета. Мне вроде бы стремились воздать должное, но одновременно проявляли осторожность и на всякий случай останавливались на полпути осуществления этого стремления. Меня вроде бы стремились наказать за делавшееся мною, но и в этом проявляли сдержанность. Как полное и публичное признание, так и полное и публичное наказание было бы в мою пользу, и потому не делали ни того ни другого. Я приобрел широкую закулисную популярность. Меня приглашали выступать с публичными лекциями и быть оппонентом в самых различных учреждениях и городах. Я выступал в важнейших институтах Академии наук. Вел семинар в институте, которым руководил академик Н. Семенов, один из самых важных в стране, лауреат Ленинской и Нобелевской премий, Герой Социалистического Труда. В моем семинаре участвовали известные ученые, в их числе академик Эммануэль. Но меня не допускали на страницы массовой прессы. Однажды сняли фильм с участием оригинальных ученых с необычными идеями. Попал в этот фильм и я. Но фильм из-за меня запретили. Кому-то не хотелось, чтобы я приобрел широкую, официально признанную известность. Меня выдвигали в члены-корреспонденты Академии наук и на Государственную премию. Но в отделе науки ЦК КПСС мою кандидатуру отклоняли. В академию проходили люди, не сделавшие никакого вклада в науку и философию. Аналогично с премиями. Меня неоднократно пытались ввести в редколлегии журналов, в комиссии, советы и т. п., но каждый раз кто-то запрещал это делать. Я был избран в экспертную комиссию по утверждению диссертаций, но вскоре был исключен из нее, поскольку мое поведение не понравилось министру Елютину. Я был избран в редколлегию журнала "Вопросы философии", но был вынужден уйти из нее, не желая вместе со всеми холуйствовать перед Брежневым. Забавно, что составители всяких сборников боялись включать в них мои публичные доклады, боясь последствий. В частности, один из таких составителей, изображающий сейчас из себя жертву брежневизма и приветствующий "перестройку", выбросил мой доклад на его семинаре из сборника докладов, хотя доклад мой не содержал в себе ничего криминального. Интересно, что своим полупризнанием я обязан главным образом "консерваторам", а полузапретом - "либералам". На защиту докторской диссертации меня выпустил А. Окулов, бывший сталинист. Он тогда временно исполнял обязанности директора института. Он же потом настаивал на избрании меня в Академию наук, причем прямо в академики. Титул профессора я получил в Институте имени Плеханова благодаря усилиям В. Карпушина, считавшегося реакционером. Кстати сказать, у этого "реакционера" Карпушина защитили диссертации такие люди, как Б. Шрагин, П. Гайденко, Г. Шедровицкий и многие другие, считавшиеся тогда одиозными фигурами.

      Особенность моего положения заключалась в том, что мои личные жизненные проблемы были также предметом моего теоретического внимания. Эти два аспекта тесно переплетались. Порою их было невозможно разделить. Во многих случаях я шел к теоретическим выводам через мой личный жизненный опыт и через самоанализ. Рассмотрю эту тему подробнее на примере проблемы соучастия. Проблема эта встала передо мною как практически, так и теоретически в такой форме: возможно ли создать свое суверенное личное государство, не вступая в компромиссы с окружающим обществом и не соучаствуя в его делах, противоречащих принципам твоего государства? Иначе говоря, можно ли остаться чистым и непорочным, будучи так или иначе погруженным в житейскую помойку и трясину?
      Возьмем, например, членство партии. Что такое КПСС с социологической точки зрения - это один аспект проблемы. О нем речь пойдет в дальнейшем, при изложении моей социологической концепции. Но для меня лично проблема партийности заявила о себе совсем в ином плане. Я был исключен из комсомола, был принципиально беспартийным до смерти Сталина. Я вступил в партию не с целью карьеры, а, казалось, с благородным намерением вести борьбу против сталинизма. Никакой сознательной концепции личной жизни у меня еще не было. Пребывание в партии не давало мне ничего в смысле улучшения положения в обществе. Я его никак не использовал в личных интересах. Того, чего я достиг в смысле жизненного успеха, я достиг бы, оставаясь беспартийным. Я не собирался делать служебную карьеру. А карьера научная (т. е. получение каких-то результатов в науке и завоевание какого-то признания) могла в те годы совершаться и вне партии даже в рамках идеологических учреждений. Некоторые из моих знакомых достигли гораздо большего служебного успеха, чем я, оставаясь беспартийными. Отчасти это даже поощрялось, нужны были беспартийные для "блока коммунистов и беспартийных" и для создания видимости, будто беспартийность не препятствует карьере. Я сам в течение многих лет был философом немарксистом, допущенным в этой роли для показа иностранцам и для создания видимости свободы в нашей философии.
      И все же я вступил в партию далеко не с чистой совестью. В какой-то мере это было отступление от моих прежних установок на беспартийность. Это был, конечно, компромисс с обществом, против которого я внутренне продолжал бунтовать. Когда я выработал свою концепцию суверенного государства, пребывание в партии стало тяготить меня. Хотя я вел себя так, как будто членом партии не был, числясь в партии лишь формально и даже не скрывая того, что я не считал себя марксистом, это все-таки не было решением мучившей меня проблемы.
      Я все-таки числился в партии, ходил иногда на собрания, выполнял партийные поручения, читая публичные лекции и участвуя в выпуске стенных газет, вместе со всеми одобрял решения высших партийных инстанций. Одобрял формально, но одобрял. Хотя я и считал все это ничего не значащей суетой, но все-таки это была суета, к которой я относился с презрением, но участвовал в ней без видимого протеста.
      Вступление в партию было ошибкой. Но как теперь исправить ее? Если бы теперь я вышел из партии, это был бы конец всему, чего я достиг. Я оказался бы в таком положении, из которого вряд ли смог бы выкарабкаться к более или менее нормальной жизни. Если у меня из-за добровольного выхода из редколлегии журнала "Вопросы философии" произошел разрыв с "либералами" с тяжелыми для меня последствиями, то из-за добровольного выхода из партии я бы потерял все, не сделав ничего позитивного своим бунтом. Это была бы пассивная капитуляция. Это было бы социальное самоубийство. А я уже встал на путь, имеющий далеко идущие цели. Так что пришлось пойти на компромисс с совестью.
      Должен сказать, что пребывание в партии расширило мои возможности наблюдения жизни, что я впоследствии использовал в моей научной и литературной деятельности. Но это впоследствии. А тогда я еще не помышлял об уходе в литературу и в открытую критику коммунистического общества и его идеологии. Если я и критиковал их как-то, это оставалось в рамках внутренних разговоров (в основном шуток) и в завуалированной форме (в логических работах). Так что членство партии все-таки было больным местом для меня. Я, повторяю, стремился внутри партии вести себя так, как будто я был беспартийным. Так поступали многие другие. Это, конечно, приносило мне какой-то ущерб. Но, несмотря ни на что, это было все-таки соучастие во власти.
      Проблема партийности разрослась для меня до масштабов более общей проблемы, а именно проблемы соучастия в том виде, как я ее сформулировал выше. Я не был марксистом и писал немарксистские книги, а работал в самом центре советской, марксистсколенинской идеологии. Мои книги так или иначе использовались в интересах презиравшейся мною советской философии. Я дал согласие быть членом редколлегии журнала "Вопросы философии". Я шел на это ради того, чтобы усилить логическую линию в философии. Но ведь это была деятельность в пользу все той же философии. Да и в этом ли только было дело? Если быть до конца откровенным перед самим собою, членство редколлегии укрепляло мои позиции в сопротивлении атакам на меня со стороны моих коллег и сослуживцев. Так что это тоже был шаг в борьбе за выживание. И тоже компромисс. В журнале постоянно печатались холуйские статьи по адресу Брежнева, и я какое-то время это терпел, оправдываясь перед собою тем, что "проталкивал" в печать "прогрессивные" статьи моих коллег-логиков.
      На все нужно время. Лишь в 1968 году я сделал для себя вывод, что бескомпромиссное следование моим жизненным принципам возможно лишь в том случае, если ты вступаешь в открытый конфликт со своим окружением и идешь на жертвы. Но тогда ты вообще теряешь возможность сохранить свое суверенное государство. Выход из этого противоречия я увидел в том, чтобы обеспечить свою безопасность за счет профессиональных успехов. Такая возможность у меня к этому времени открылась. Я опубликовал много книг и приобрел международную известность. Меня уже не так-то просто было раздавить. В эти годы я вышел из редколлегии журнала "Вопросы философии", потерял кафедру логики и был исключен из экспертной комиссии Министерства высшего образования. И несмотря на это, я все еще сохранял прочное положение за счет репутации в философских и научных кругах в стране, а также за счет репутации в странах советского блока и на Западе. Для стран советского блока я был своего рода образцом свободы творчества: многие могли там делать нечто аналогичное, ссылаясь на то, что это дозволено в Москве. В ГДР у меня даже сложилась солидная логическая группа из моих бывших аспирантов. Там издавались мои многочисленные книги, издававшиеся затем и в ФРГ. В 1971 году мне с женой разрешили поездку в ГДР по личному приглашению моего бывшего ученика, друга и соавтора Хорста Весселя, ставшего заведующим кафедрой логики в университете.

      Принимая решение пробиваться за счет науки, я не думал о том, что тем самым я вынуждаюсь на конфликт с самым сильным, самым неуязвимым, самым замаскированным под благородство и самым беспощадным для меня врагом, - с моей профессиональной средой. Я не думал о том, что, какие бы сверхгениальные открытия я ни делал, без поддержки группы, кафедры, сектора, института, учеников, соратников, государства я не смогу добиться признания их в качестве моих открытий. Гений-одиночка, идущий в наше время против многих тысяч своих коллег, организованных в группы, и так или иначе устроившийся в данной области науки, не имеет никаких шансов на признание. Это я особенно остро почувствовал уже после эмиграции, когда я лишился даже видимой защиты в качестве гражданина великой державы. Это стало одним из самых сильных разочарований в моей жизни. Но тогда, в шестидесятые годы, я начал пробиваться в науке, игнорируя реальные социальные возможности. Кто знает, стал бы я это делать или нет, если бы предвидел заранее тщетность всех усилий в этом направлении. Эти усилия, однако, были оправданы хотя бы уже тем, что я испытал радость творческого труда и творческих открытий. Кроме того, я встал на путь, который привел меня к полному согласию с моими жизненными принципами, - на путь открытого бунта против всего того, что вызывало у меня нравственный и идейный протест в течение всей жизни.
      Мой конфликт с коллегами начался не в силу моих идеологических воззрений и не в силу черт моего характера. Я помогал им устраиваться на работу и в аспирантуру, помогал им печатать их работы, писать статьи, в которых высоко оценивал их вклад в науку (хотя на самом деле они не заслуживали этого). Я никому из них не причинял зла, никому не помешал ни в чем. И все же я стал для многих из них предметом ненависти. И все они приложили усилия к тому, чтобы дискредитировать меня, распускать сплетни, клеветать, сочинять тайные и явные доносы. Это произошло помимо моей воли и желания. Просто сам факт моей деятельности и ее содержание вызвали такую реакцию. Сыграло роль также то, что я приобрел лестную репутацию в широких философских кругах, на мои работы ссылались, мои статьи и книги издавались на Западе, мои студенты и аспиранты были лучшими, печатались и добивались успехов. Назову наиболее значительных из них: А. Ивин стал доктором, профессором, автором многих книг и статей; X. Вессель стал профессором, заведующим кафедрой в университете в Берлине (ГДР); Г. Смирнов; А. Федина; Л. Боброва; Г. Щеголькова; Е. Сидоренко; Г. Кузнецов; В. Штельцнер (ГДР), К. Вуттих (ГДР). Их работы печатались в многочисленных логических сборниках. Мой случай оказался классической иллюстрацией для тех социальных закономерностей, которые я сам обнаруживал в нашем обществе. Скоро я убедился в том, что эти законы универсальны, имеют силу для аналогичных ситуаций и на Западе. Но из этого, однако, не следовало то, что я должен был примириться с советским обществом.