При Хрущеве, как известно, из лагерей выпущены и реабилитированы миллионы жертв сталинских репрессий. Дело, безусловно, благородное. И уж одним этим Хрущев навечно заслужил добрую память человечества. Я коснусь этой темы лишь в той мере, в какой это затронуло меня лично и мои интересы. То, что я скажу ниже, не имеет целью хоть в какой-то мере унизить жертвы сталинских репрессий. Я буду это говорить исключительно в интересах истины.
      Вклад освобожденных из лагерей и реабилитированных бывших заключенных в дело десталинизации советского общества фактически оказался ничтожным. Они уцелели благодаря десталинизации, осуществленной не ими, но сами не были ее источником. Они не породили ни единой свежей идеи насчет преобразований общества, которая заслуживала бы внимания и уважения. Наиболее активные из уцелевших, претендовавшие на некую роль в истории, несли всякую чепуху как о прошлом, так и о будущем России и вообще всего человечества. Все рекорды на этот счет побил А. Солженицын. Нельзя жертвам приписывать то, на что они не способны ни при каких обстоятельствах. Фактическую десталинизацию советского общества осуществили не те, кто был в ГУЛАГе, а те, кто в нем не был и даже не оченьто пострадал от сталинизма. Антисталинистское движение зародилось в широких массах свободного населения еще во время войны. Оно достигло огромных размеров после войны. Борьба против сталинизма шла на всех уровнях советского общества. И она дала результаты. Запад проглядел эту грандиозную борьбу. Это характерно для западного отношения к советской жизни. Зато сравнительно слабое диссидентское движение, не имеющее корней в массе населения, было раздуто и до сих пор раздувается на Западе до размеров эпохального явления. Хрущевский "переворот" был результатом, а не началом антисталинистского движения. Реабилитация заключенных - тоже. Повторяю и подчеркиваю: роль реабилитированных в десталинизации советского общества практически равна нулю в сравнении с тем, что сделалось объективно, т. е. самим изменением образа жизни широких масс населения. И если серьезный мыслитель искренне хочет блага своему народу и существенных преобразований в пользу своего народа, он должен прежде всего принимать во внимание интересы, возможности и положение самой активной, деловой и творческой части населения, причем в ее нормальной жизнедеятельности.
      Хрущевский "переворот" произошел прежде всего в интересах тех, кто не был в ГУЛАГе, и лишь в ничтожной мере в интересах реабилитированных. "Освободители" думали сначала о себе и о своем будущем и лишь во вторую очередь о жертвах прошлого и о прошлом. Места в обществе уже были заняты новыми людьми, роли уже были распределены и в значительной мере сыграны. А в наших кругах реабилитированные вообще оказались ничуть не лучше сталинских мракобесов. Во всяком случае, я на самом себе испытал это. На место сталинского холуя Каммари редактором "Вопросов философии" стал слегка пострадавший М. Розенталь. Его ближайшим помощником стал некто Е. Ситковский, отсидевший в ГУЛАГе много лет. И первой акцией этих жертв сталинских палачей было то, что они подряд отклонили ряд моих статей. А Ситковский совместно с Модржинской, сотрудницей Берии, в течение многих лет преследовали меня открытыми и закулисными доносами и клеветой. По отношению ко мне сталинские палачи и их жертвы, сталинские "реакционеры" и хрущевские "либералы" проявили удивительное единодушие. Если я и пробился в какой-то мере, то произошло это благодаря общей тенденции к "либерализации", случайностям, моей предприимчивости и, как это ни странно, пиетету по отношению ко мне со стороны бывших сталинских зубров. Первую мою статью в "Вопросах философии" опубликовали по указанию одного из самых гнусных сталинистов - М.Б. Митина. Мои первые книги к печати подписали бывшие ведущие сталинисты Федосеев и Константинов. Бывший сталинист А.Ф. Окулов, одно время исполнявший обязанности директора института, выпустил меня на защиту докторской диссертации и настаивал на избрании в Академию наук. Мое избрание несколько раз срывали "либералы" и "прогрессисты". Я, говоря это, не хочу реабилитировать сталинистов. Я хочу лишь сказать, что мой конфликт со сталинистами исчерпал себя. Его место занял более глубокий конфликт конфликт с самими основами коммунистического социального строя, олицетворявшегося теперь не сталинистами, а "либералами". Кто становится твоим врагом, зависит от того, что ты сам есть и что ты делаешь.
      В общественной жизни место сталинистов стремительно занимали "либералы". Они оказались также враждебными мне, как и сталинисты. Но глубже. И не явно. Сталинисты были врагами открытыми. Тогда было как на войне. "Либералы" же даже не считали себя моими врагами. Зачастую это были приятные, умные, образованные и дружелюбные люди. Но в тысячах мелочей ощущалось, что мы существа разной породы. Видимый враг исчез. Появился другой враг. Он распылился, принял очертания друзей. Врага вроде бы не было совсем, но он был повсюду. Врагом становилась сама нормальная среда советского общества. Она становилась чужеродной мне. Меня призывали раствориться в этой среде, жить и действовать как все. А я не мог. И обрекался на одиночество среди множества людей. Состояние этого периода я описал в моих книгах довольно подробно, особенно в "Зияющих высотах" и в "Евангелии для Ивана".
      Мои либеральные, прогрессивные и образованные друзья и коллеги наперегонки бросились устраивать свои делишки, стремясь получше устроиться и урвать побольше жизненных благ. Именно в эти годы начали рваться к власти и привилегиям те либеральные карьеристы, ловкачи и хапуги, которые потом преуспели при Брежневе и вышли на поверхность. Поскольку эта оргия приспособленчества, стяжательства и карьеризма происходила еще на низших ступенях социальной иерархии и касалась ничтожных преимуществ, она была особенно омерзительной. Я имел много больше шансов добиться социального успеха, чем другие, если бы захотел. Но я уже не мог захотеть этого.
      Важным явлением хрущевских лет стало оживление в области культуры, выходящее за официально дозволенные и принятые ранее рамки. Появились рассказы "Оттепель" И. Эренбурга и "Собственное мнение" Д. Гранина, роман "Не хлебом единым" В. Дудинцева, "Один день Ивана Денисовича" А. Солженицына. Стал полулегально выступать Б. Окуджава, а затем А. Галич. Появились художники-нонконформисты. Стал приобретать популярность скульптор Э. Неизвестный. С последним я был знаком уже несколько лет и имел дружеские отношения. Стали появляться фильмы в духе новых идей, например фильмы Г. Чухрая, с которым я тоже дружил. Разумеется, мне все это было известно. Но я не могу сказать, что все это производило на меня впечатление и как-то влияло на мою идейную эволюцию. Я в своем критическом отношении к советскому обществу ушел настолько далеко, что все эти явления культурной "оттепели" казались слишком слабыми или направленными в прошлое. Я в них видел не столько то, что в них удалось сделать, сколько то, как мало было сделано. Я, естественно, сравнивал критику прошлого и настоящего страны в этих произведениях культуры с тем, что знал и что понимал я сам. Кроме того, хрущевская "оттепель" оказалась очень робкой. В силу снова вступили запреты и ограничения. В оценке хрущевской культурной политики последние для меня были важнее, чем послабления. Слегка ослабив систему запретов и ограничений, хрущевское руководство поспешило вновь их восстановить. Но уже никакие меры властей не могли остановить начавшийся процесс культурного "ренессанса", приведший к культурному взрыву в брежневские годы.
      Я признаю, что появление А. Солженицына было значительным явлением в духовной жизни страны в хрущевские годы. Но я остался равнодушен к нему по двум причинам. Во-первых, он был напечатан в советских журналах и был на первых порах обласкан самим Хрущевым, что само по себе было для меня признаком того, что писатель не был на самом деле таким значительным, как о нем заговорили вокруг. Во-вторых, сама его литературная манера и образ мыслей были не в моем вкусе и не соответствовали моему образу мыслей. Я с самых первых произведений Солженицына почувствовал в нем неприемлемую для меня направленность в прошлое как по изобразительным средствам, так и по социальной концепции. Впоследствии я познакомился с другими его сочинениями, но мнения своего не изменил.

      По замыслу идеологов коммунизма, коммунистическое общество должно превзойти передовые капиталистические страны ("Запад") по производительности труда, по экономической эффективности предприятий и вообще по всем показателям деловой жизни страны. С первых же дней существования советского общества был выдвинут лозунг: догнать и перегнать капиталистические страны в этом отношении. Предполагалось осуществить этот лозунг в кратчайшие сроки. Но прошло семьдесят лет, а лозунг "догнать и перегнать" не только не осуществился на деле, но стал казаться гораздо более утопическим, чем в первые годы после революции. Более того, его даже ослабили, оставив лишь первую часть - "догнать". Изменили несколько ее формулировку. Теперь говорят о том, чтобы подняться до высшего мирового уровня. Вторую часть лозунга ("перегнать") потихоньку опустили. Как шутят советские люди, перегонять Запад не следует, так как в случае, если перегоним, наш голый зад всем виден будет. Но даже в такой ослабленной форме лозунг "догнать" или "подняться" теперь выглядит как намерение огромного исторического масштаба.
      Уже при жизни Ленина коммунистический социальный строй стал обнаруживать свои враждебные пороки.
      Последние статьи и письма Ленина свидетельствуют о том, что он был близок к состоянию паники по этому поводу. Но он никак не мог допустить даже малейшего подозрения насчет того, что новорожденное коммунистическое общество является не столь уж совершенным, каким оно представлялось в прекраснодушных мечтаниях идеологов. Лозунг догнать и перегнать передовые капиталистические страны в экономическом отношении в сталинские годы казался более реальным, чем сейчас. Иногда все начинали с нуля, и в процентном выражении улучшение жизни в стране и всякого рода успехи выглядели ошеломляющими. А "железный занавес" позволял создавать такое впечатление о жизни на Западе, что массы советского населения еще верили в декларируемые пропагандой лозунги. Во время войны и после войны миллионам советских людей открылось реальное соотношение экономики и уровня жизни Советского Союза и Запада. Наступило отрезвление.
      Хрущев и его либеральные помощники официально признали и без того очевидные недостатки советского общества и приняли решение осуществить перестройку всех аспектов жизни страны, более чем на четверть века предвосхитив горбачевское "новаторство". Решили усовершенствовать работу предприятий, начав переводить многие из них на те самые "самофинансируемость" и "самоокупаемость", о которых потом на весь мир трубили горбачевцы как об открытии в советской экономике. В результате число нерентабельных предприятий возросло, и о лозунге "самоокупаемости" забыли. Тогда употребляли словечко "хозрасчет", являющееся сокращением для столь же бессмысленного выражения "хозяйственный расчет". Усовершенствовали работу системы управления. Ввели некие "совнархозы" ("советы народного хозяйства"), в результате чего бюрократический аппарат увеличился. Потом их ликвидировали, и бюрократический аппарат увеличился еще более. Делили, объединяли, перекомбинировали и переименовывали министерства, комитеты, управления, тресты и т. п. А число бюрократов росло и росло. В те годы советские люди шутили: принято решение разделить министерство железнодорожного транспорта на министерство "туда" и министерство "обратно".
      Хрущев начал ликвидировать "железный занавес". Результатом поездки Хрущева с его либеральными помощниками в США явилась пресловутая "кукурузная политика", намерение привести с помощью кукурузы уже "нынешнее поколение" советских людей в полный коммунизм. Эта нелепая политика принесла Хрущеву презрительную кличку "кукурузник". Мы тогда переформулировали ленинскую формулу "Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны" в хрущевскую формулу "Коммунизм есть советская власть плюс кукуризация всей страны". Я хотел было сделать на эту тему карикатуру в стенгазету с соответствующей подписью, но ее не пропустили. Хрущевская "гласность" была лишь предшественницей горбачевской.
      Из США хрущевцы привезли также сенсационную тогда идею, что начальники не должны сами затачивать карандаши, поскольку их драгоценное время и творческие силы нужны для более важных дел. Напечатали по этому поводу миллионным тиражом брошюру привезенного из Америки менеджера Терещенко, потомка дореволюционного российского миллионера и известного деятеля смутного периода революций. Кабинеты начальников украсились стаканами, наполненными карандашами, остро отточенными секретаршами. Спроектировали специальную машинку для затачивания карандашей. Дело ограничилось, конечно, проектами. Начальники же, освободив свои творческие силы от затачивания карандашей, бросили их на усиленное взяточничество и карьеристские интриги.
      От внимания человечества ускользнуло одно из важнейших новаторств хрущевского периода. Это новаторство было очень локальным, не получило широкого распространения и вскоре было задушено консерваторами того периода. Заключалось оно в том, что небольшие порции водки (50 и 100 грамм) стали помещать в закрытые стаканчики, спрессованные из закуски. Это было чрезвычайно удобно для пьяниц. Покупаешь такой "комбайн" (мы их так называли), прокусываешь дырочку, высасываешь водку и стаканчиком закусываешь! Думаю, что, если бы это новаторство вошло в жизнь, оно стало бы одной из самых выдающихся вех в истории коммунизма. Но, увы! "Аппарат" оказался сильнее реформатора Хрущева.

      В хрущевской эпохе, как и в самом Хрущеве, было все смешано и перепутано. В них слились и перепутались (именно перепутались самым курьезным образом) самые различные, часто прямо противоположные характеристики, процессы и тенденции. Этот период можно назвать периодом социального эклектизма. В книге "Зияющие высоты" я назвал его периодом растерянности. Практически в Хрущеве и его времени очень трудно различить, что именно в них относится к социальной закономерности и что к индивидуальной и исторической случайности. С именем Хрущева связана десталинизация советского общества. Любой руководитель после Сталина так или иначе должен был бы проводить политику десталинизации. Но в какой форме должен был бы совершиться этот перелом и как далеко он мог зайти, это зависело от индивидуальных черт руководителя партии. Хрущев наложил на этот перелом печать своей личности, причем настолько мощно, что он (перелом) уже немыслим в иной, не хрущевской форме.
      Лично Хрущев был простой, доступный, скромный и нравственный в быту, сравнительно добрый, отходчивый. И вместе с тем хитрый, своевольный, импульсивный, склонный к внезапным порывам и решениям. Волюнтаристское сталинское руководство состояло не только из многочисленных безликих пешек, но и из волевых и инициативных вождей более низких рангов. Хрущев не был пешкой. Он был образцовым руководителем волюнтаристского сталинского типа. Когда он пришел к власти, эти его качества развились еще более. Исчезли сдерживающие начала страха перед Сталиным и приспособления к далеко не легким условиям работы руководителя того времени. Необузданная и вздорная натура дала себя знать в многочисленных нелепых поступках, начиная с затеи с кукурузой и кончая выходками в ООН. Но вместе с тем именно эта натура была одним из условий специфически хрущевской формы десталинизации. Он действовал в разоблачении сталинизма волюнтаристскими методами самого сталинизма, а не теми методами, которые шли им на смену. Действуй он в рамках норм партийно-государственной законное - ти, ради которых свергался с пьедестала Сталин, последний не был бы низвергнут с такими последствиями. Сталинизм был бы преодолен "правильно", а не по-хрущевски. Именно поэтому он не был удостоен чести быть похороненным в Кремлевской стене и стал, как и был всю свою жизнь, исключением.
      Конечно, Хрущев не использовал в полной мере представившуюся ему неповторимую возможность покончить со сталинизмом и либерализировать советское общество, испугался сделанного самим собой и начал действовать в обратном направлении. Но заслуги исторического деятеля определяются не тем, что он мог бы сделать, но не сделал, а тем, что он сделал и что сделалось само собой, может быть, даже вопреки его намерениям.
      А сделалось много. Сделалось много больше того, что допускалось нормами советского строя жизни. И одна из задач брежневского руководства состояла в том, чтобы загнать страну снова в допустимые рамки. Либерализация советского общества, о которой советские люди ранее и не мечтали, приход к общественной деятельности большого числа молодых, образованных и способных людей, возникновение диссидентства, взлет культуры - все это и многое другое было в значительной мере обязано лично Хрущеву.
      Материальный уровень людей при Хрущеве стал заметно улучшаться, причем даже в колхозах. В эти годы мне неоднократно приходилось ездить по колхозам с агитационными бригадами. Мы видели своими глазами эти улучшения. "Железный занавес" на самом деле начал ослабляться, причем в значительной мере явочным порядком. Советский Союз стали посещать западные делегации и многие советские люди стали ездить на Запад. Мы, во всяком случае, сами принимали практическое участие в разрушении этого занавеса. Я, например, занимался тем, что сотни ранее запрещенных западных книг пустил в открытые библиотеки, давая подписку, что в них не было ничего антисоветского. Я также использовал эту ситуацию для посылки своих статей и книг для публикации на Западе. При Хрущеве завязались многочисленные личные контакты советских людей с Западом, сыгравшие потом важную роль в возникновении диссидентского движения.

      Уже в хрущевские годы начался расцвет советского анекдота. Я обращаю внимание на советские анекдоты по двум причинам: 1) они точно и глубоко отражают сущность общества; 2) они являются, пожалуй, одной из самых значительных форм массового творчества советского общества. Анекдоты о Хрущеве и о событиях его десятилетия отличаются от анекдотов о Сталине и сталинском периоде тем, что все стало предметом насмешки. Но в этой насмешке еще чувствовалась некоторая доля симпатии к Хрущеву и оптимизма. В брежневские годы к насмешке прибавится презрение и пессимизм. Над Хрущевым смеялись, но чуточку любя. Он был шутом, но не был таким ничтожеством, как Брежнев. Приведу в качестве примера несколько анекдотов о Хрущеве.
      Советский Союз посетила делегация западных бизнесменов и специалистов в экономике и технике. Хрущев решил показать им новую фабрику. Он любил хвастаться. "Производительность этой фабрики, - сказал он, - будет вдвое выше, чем старых фабрик такого же типа. Более того, она будет выше, чем производительность аналогичных фабрик на Западе!" Один из западных гостей сказал, что производительность фабрики будет ниже, чем старых. Хрущев возмутился и попросил объяснить, почему этот человек так думает. А последний сказал, что на фабрике сделали всего один туалет, да и то на одного человека, так что рабочие будут весь день простаивать в очереди в туалет.
      При Хрущеве стала с большой силой обнаруживаться семейственность и мафиозность власти. Советские люди шутили по этому поводу: не имей сто рублей, а женись как Аджубей (А. Аджубей был зятем Хрущева). В США Хрущев со свитой посетил квартиру рядового американца. "Здесь у нас спальня, объяснял американец, - здесь столовая, здесь гостиная, здесь детская комната, здесь мой кабинет. А как в Советском Союзе устроена квартира, господин Хрущев?" - "Так же, - ответил Хрущев, - только у нас нет перегородок".
      "Я хочу сообщить вам две новости, причем одну плохую, а другую хорошую, сказал Хрущев на съезде партии. - Кукуруза у нас растет плохо, поэтому в этом пятилетии трудящимся придется питаться дерьмом. Но зато дерьма, товарищи, у нас будет в изобилии!"
      Хрущев пообещал, что "нынешнее поколение будет жить при коммунизме", понимая под коммунизмом общество изобилия, а под "нынешним поколением" молодежь. По этому поводу возник анекдот. "Как ты думаешь, доживем мы до коммунизма?" - спрашивает один человек другого. "Мы-то не доживем, отвечает тот, - а детей вот жалко!"
      "Почему после XX партийного съезда не было партийной чистки?" спрашивает один человек. "Чтобы не засорять ряды беспартийных", - отвечает другой.
      В хрущевские годы начал разрастаться бюрократический аппарат и прекратились массовые репрессии. "Почему исчезли из продажи ондатровые шапки?" - спрашивает один человек. "А потому, - отвечает другой, - что чиновники размножаются в геометрической прогрессии, а ондатры - лишь в арифметической. Причем отстрел чиновников после смерти Сталина прекратился".
      В хрущевские годы предметом осмеяния стали все аспекты советского общества и его истории.

      Признаюсь, и я привносил в наши семейные отношения свою долю зла тем, что часто участвовал в попойках, какие в то время были обычными. Скоро наша совместная жизнь с женой стала настолько нестерпимой, что мне пришлось покинуть семью. Это произошло в 1960 году. Снова началась моя бродячая жизнь. Продолжалась она до ноября 1967 года, когда я впервые в жизни, будучи уже международно известным ученым, получил однокомнатную квартиру, да и то случайно. Значительную часть времени я все равно посвящал дочери. Мне приходилось днем заботиться о дочери. Поэтому я снимал комнату поблизости. На работе я стал старшим научным сотрудником и получил право посещать институт лишь два раза в неделю. Считалось, что остальное время я работал в библиотеке. В 1962 году я защитил докторскую диссертацию. Стал получать довольно высокую зарплату. Кроме того, я работал по совместительству (на половине ставки) как преподаватель институтов и, наконец, университета. Так что финансовое положение мое стало по советским условиям более чем благополучным. Я теперь смог больше давать денег родителям и сыну, с которым стал более или менее регулярно встречаться. Себе я оставлял денег необходимый минимум, возведя это в один из принципов жизни.
      Годы скитаний способствовали выработке моих принципов жития. Я вновь свел свое имущество к такому минимуму, что в случае перемены места жительства мог все унести в руках. Единственное неудобство мне причиняли тяжелые гантели, но я и их ухитрялся уносить с прочими вещами. Я не держал у себя дома никаких книг, читая нужные мне книги в библиотеках и научных кабинетах. Когда я познакомился с моей будущей женой Ольгой (в 1965 году) и мы по какому-то делу зашли в снимавшуюся тогда мною комнатушку, она была потрясена ее убожеством и не поверила, что это - жилье профессора, уже имевшего мировую известность.
      В эти годы скитаний я в избытке насмотрелся на то, как живут люди на низших ступенях социальной иерархии. Очень многие истории в моих книгах суть описания реальных случаев.
      Я полностью перестал употреблять алкогольные напитки. Произошло это так. Конец 1963 года был для меня особенно тяжелым в психологическом отношении. Все предпосылки для перелома в моей личной жизни были уже налицо, но сам перелом, как оказалось, тоже требовал времени и был болезненным. В это время я пил водку особенно в больших количествах. В январе я почти полностью перестал есть, выпивая в сутки иногда несколько бутылок водки. Спал раздетым при открытом окне, но мне не было холодно. Потом вдруг наступило протрезвление и абсолютная ясность в мыслях и намерениях. После этого алкоголь даже в ничтожных дозах стал вызывать у меня отвращение. Возможно, специалисты по алкоголизму имеют этому какое-то медицинское объяснение. Я же в объяснении не нуждался. Просто перестал пить, и все. И странное дело, у всех моих друзей и сослуживцев это вызвало недовольство и даже гнев. Меня стали убеждать в том, что вредно пить много, но немного выпить - это полезно для здоровья и компании. Стали обвинять меня в том, что я, став трезвенником, утратил былую тонкость ума и остроумие. Другие стали распускать слухи, будто я начинаю делать служебную карьеру, будто ухожу на работу не то в аппарат ЦК КПСС, не то в закрытое военное или кагэбэвское учреждение. Чтобы как-то утихомирить противников моей трезвости, я сам распустил слух, будто принял особое лекарство и теперь даже малая доза алкоголя для меня может оказаться смертельной. Забавно, что некоторые искушенные в этих делах алкоголики предложили научить меня, как избавиться от этого лекарства и продолжать пить. Описание этой "техники" есть в моих книгах. Кое-кто запомнил, когда (по моим словам) я принял антиалкогольное лекарство, и ко времени окончания его действия пригласили меня отпраздновать это событие грандиозной попойкой. Они были очень раздосадованы, когда я отказался.
      В больнице, в которой пытались лечить людей от алкоголизма, я действительно был и получил от врача упомянутое лекарство. Но это было уже после того, как я перестал пить. И лекарство я просто выбросил. Но врач решил, что я вылечился благодаря его усилиям. Я спорить не стал. Потом подарил ему мои книги. Он в своей книге описал мой случай как пример эффективности его методов лечения. Я у него был единственным пациентом, полностью излечившимся от алкоголизма.
      Я начал вести здоровый, педантично упорядоченный, почти аскетический образ жизни. Регулярно плавал в бассейне. Зимой лыжи. Летом - туристические походы. Каждый день по нескольку раз гимнастика, причем с эспандерами и гантелями. Строгий режим питания. Стал членом Дома ученых, в котором была хорошая столовая. Через Дом ученых можно было также доставать путевки в дома отдыха, причем я мог там отдыхать вместе с дочерью.
      Все свои способности и силы я решил посвятить научной и педагогической работе в области логики и методологии науки. Я почувствовал в себе способности к этой деятельности и чисто творческую потребность реализовать их. Эта деятельность приобрела для меня жизненно важное значение сама по себе, независимо от моих прошлых и настоящих интересов в отношении к советскому обществу. У меня появились студенты и аспиранты, работавшие под моим руководством и в духе моих идей. Они отнимали у меня массу времени. Я уж не говорю о том, сколько времени и сил у меня отнимала моя научная деятельность.

      Хотя после хрущевского "переворота" мой антисталинизм утратил смысл, моя деятельность как своего рода агитатора и пропагандиста не прекратилась. Она лишь приняла проповеднический характер. Разговоры стали менее опасными. И круг людей, с которыми я их вел, многократно расширился. Расширилась и тематика разговоров. Она охватила все аспекты жизни общества и положения человека в нем. Я стал проповедником наподобие моего литературного героя Ивана Лаптева в книге "Иди на Голгофу". Моя реальная проповедническая деятельность дала мне много материала также для книг "Зияющие высоты", "В преддверии рая" и "Желтый дом".
      Благодаря этой проповеднической деятельности я уже к концу хрущевского периода в основных чертах выработал свою жизненную концепцию, кратко выразившуюся формулой "Я есть государство", и более или менее четкий план построения своего внутреннего суверенного государства. Я полностью в моих разговорах с людьми преодолел марксизм. Не просто отверг, а именно преодолел, сформулировав основы своей логико-философской и социологической концепции. В бытовом отношении я оценил достоинства одиночества. Просыпаясь утром, я говорил себе: как хорошо, что я один! В середине дня я не раз говорил себе: как хорошо, что я один! Ложась спать, я говорил себе: как хорошо, что я один! Это одиночество в огромной степени стимулировало мою роль проповедника.