При Хрущеве в наших кругах началась веселая, радостная и даже разгульная жизнь. Мы были молоды. Начинались первые успехи. Защищались диссертации. Печатались первые статьи и книги. Присваивались первые звания. Делались первые шаги в служебной карьере. Началась оргия банкетов. Успехи были достаточно ощутимы, чтобы создать общий оптимистичный тонус жизни. Они еще были не настолько заметны, чтобы соображения карьеры и стяжательства стали разделять нас на разные социальные категории. Так что в наших компаниях участвовали пока еще на равных правах самые различные личности: работник ЦК и известный журналист А. Бовин; будущие диссиденты и эмигранты Б. Шрагин, А. Пятигорский и Н. Коржавин (Мандель); будущий редактор журнала "Вопросы философии", помощник высшего партийного чиновника Демичева, академик и помощник Горбачева, член Политбюро ЦК КПСС И. Фролов; будущий директор Института психологии В. Давыдов; будущий известный философ Э. Ильенков, который будет членом комиссии, подготовившей судилище надо мною в Институте философии (по поводу "Зияющих высот"), будущий редактор журнала "Коммунист" Н. Биккенин; будущий помощник высокого партийного чиновника и околодиссидент Ю. Карякин; будущий скульптор и эмигрант Э. Неизвестный и многие другие лица, ставшие известными в брежневские годы. В эти годы начало свою успешную карьеру поколение всякого рода карьеристов, составивших затем интеллектуальную элиту брежневского руководства и всплывших на поверхность в горбачевские годы. Многие из них появлялись в наших кругах, наши пути пересекались в частных компаниях, на бесчисленных заседаниях, на банкетах.
      Наше единство (если тут уместно это слово) определялось не какими-то общими принципами и единством цели. Ничего подобного не было изначально. Мы все с самого начала видели наши различия, знали, кто и что есть. Оно определялось просто тем, что нам приходилось сталкиваться друг с другом по работе и по сфере активности вообще, и мы испытывали друг к другу какие-то симпатии. Общая атмосфера в стране для нас была такая, что наши различия еще не разъединяли нас принципиально. Будущие сотрудники партийного аппарата еще выглядели потенциальными деятелями культуры. Актуальные сотрудники КГБ и того же партийного аппарата еще пьянствовали вместе с деятелями культуры, изображая покровителей наук и искусств. Короче говоря, начинались годы не только политического, но и идеологического, и психологического, и карьеристического либерализма. Они описаны мною в "Зияющих высотах".
      Надо сказать, что отличие этих лет от сталинских было весьма ощутимым. И мы все понимали это, чувствовали это и, естественно, использовали это. Нам казалось, что пришло именно наше время стать важными фигурами если не в политической, то, по крайней мере, в идейной и культурной жизни страны.
      Во второй половине пятидесятых годов Институт философии АН СССР, где я работал, стал превращаться в один из ведущих идейных центров страны, а с точки зрения свободы мысли - в самый значительный центр свободомыслия. В тесной связи с институтом были журнал "Вопросы философии", редакция "Философской энциклопедии" и философский факультет университета. Директором института был бывший сталинист П. Федосеев, а затем - Ф. Константинов, редактором "Вопросов философии" бывший сталинист И. Митин, редактором энциклопедии - бывший сталинист Ф. Константинов. Но тон задавали молодые и сравнительно молодые (в районе сорока и более лет) философы, в большинстве окончившие образование уже в послесталинские годы. Возникло множество журналов и издательств, тяготевших к Институту философии как к идейному центру и поставщику авторов. Появилось довольно большое число энтузиастов, сделавших много для оздоровления идейной атмосферы в философии и околофилософских кругах, а через них - в интеллектуальной и творческой среде вообще. Среди этих людей были такие, которые впоследствии приобрели известность, например П. Копнин, Э. Ильенков, В. Давыдов, П. Гайденко, Э. Соловьев, Э. Араб-Оглы, М. Мамардашвили, А. Гулыга, И. Нарский, А. Богомолов, Ю. Замошкин, Н. Мотрошилова, Б. Грушин, Шубкин и многие другие. Но большинство осталось неизвестными, хотя их фактическая роль в оздоровлении идейной ситуации в стране была неизмеримо значительнее, чем это стало известно. Эти люди были работниками невысокого ранга. Но от них зависела публикация книг и статей. Они консультировали начальников более высокого ранга, готовя им статьи, книги и доклады. Хочу в этой связи упомянуть имя Г. Гургенидзе, долгие годы работавшего в "Вопросах философии". Это был человек редкостных моральных качеств, фронтовик, настоящий коммунист в том смысле, о каком я говорил выше. Он, оставаясь в тени, сделал для публикации в журнале молодых авторов и для повышения интеллектуального уровня журнала больше, чем кто бы то ни было. Мои статьи в "Вопросах философии" стали публиковать благодаря его усилиям. Первую мою статью он опубликовал под псевдонимом, чтобы обмануть бдительность редактора. Хочу отметить также большую роль, которую сыграли старые профессора, сохранившие достоинство в сталинские годы, в особенности такие, как Асмус, Бакрадзе, Лосев, Маковельский.
      Одним словом, хрущевские годы были годами десталинизации советской идеологии, философии, культуры, вообще - духовной жизни страны. Это был длительный и болезненный процесс. Он оказался весьма ограниченным. Но когда он начался, он породил оптимизм и энтузиазм, выходивший за рамки потенциальных возможностей социальной системы. Кое-кто воспользовался этим и пошел настолько далеко, насколько позволяли его личные способности и творческие амбиции. Я эту ситуацию в стране использовал максимально. Я прорвался благодаря ей.
      Вместе с тем тогда с самого начала давали о себе знать объективные факторы нашего общества, отрезвлявшие общее опьянение. Мы все понимали, что для закрепления и усиления жизненных успехов нужно было избрать один из двух возможных путей: либо настоящий вклад в культуру, либо действия по законам приспособления и карьеры. Большинство пошло по второму пути, используя свои маленькие способности и более или менее приличное образование как средство. Но лучшие сравнительно с людьми сталинского периода способности и образование, а также "либерализм", придававший им видимость оппозиционеров, породили у этих людей непомерно высокое самомнение, ставшее затем одной из черт горбачевизма: они сами вообразили себя идейными лидерами общества и стали изображать из себя "диссидентов у власти". Пройдя школу разврата в идейных бардаках хрущевских и брежневских лет, эти люди, выбравшись на поверхность, стали изображать идейное и творческое целомудрие. Нам всем с самого начала было ясно, что нужно было окунуться в трясину, болото и помойку советской реальности, чтобы действительно приобщиться к правящей и задающей тон жизни элите общества. Встав на этот путь, "лучшие люди" хрущевских лет сами заглушили загоревшийся было энтузиазм и превратились к тому моменту, когда они смогли сказать "Остановись, мгновенье!", в одно из самых гнусных порождений советской истории.

      Хрущевские годы были годами расцвета дружеских взаимоотношений в тех кругах, в которых мне приходилось вращаться. Во всяком случае, я не могу пожаловаться на недостаток таких отношений. Я не могу здесь перечислить всех людей, с которыми у меня были дружеские отношения в эти годы, так как их было очень много. Я не могу назвать никого, с кем у меня были бы лично плохие отношения. Ко мне лично прекрасно относились даже те, кто причинял мне зло. В этом смысле моя ситуация была чисто социальной, до такой степени социальной, что трудно было понять, откуда исходило зло. Бывший заведующий кафедрой логики В. Черкесов, который написал на меня донос в экспертную комиссию, утверждавшую ученые степени, много раз заявлял, что я был самым способным логиком в советской философии. Упоминавшаяся выше Модржинская устраивала мне возможность подрабатывать в вечернем университете марксизма-ленинизма. С моими коллегами, провалившими мою книгу, мы отправились после этого в ресторан и весело отметили это радостное событие. Чтобы понять, почему и как это было возможно, надо вспомнить о тех качествах и принципах поведения, которые я вырабатывал в себе с детства. Я к людям относился всегда сугубо лично, игнорируя исполняемые ими социальные роли и следствия этих ролей в моей судьбе. Я никого и никогда не считал моим личным врагом, хотя многие воспринимали сам факт моего существования как личную угрозу.
      Вообще должен сказать, что в хрущевские годы и в первые годы брежневского правления (до семидесятых годов) жизнь в наших кругах была интересной, динамичной и веселой, несмотря ни на что. Спад начался в конце шестидесятых годов, в особенности после подавления чехословацкого "бунта". Думаю, что советское руководство испугалось возможности аналогичного "бунта" у себя дома. Ведь в Чехословакии все началось с философских кругов!
      У нас начали постепенно "закручивать гайки".

      Годы 1955 - 1956-й я работал над идеями моей кандидатской диссертации. Я хотел придать им логически завершенную форму. При этом я вышел за рамки материала "Капитала" Маркса и решил иллюстрировать приемы метода восхождения от абстрактного к конкретному (в моем понимании диалектического метода) на материале анализа советского общества. В 1956 году я закончил книгу и представил на обсуждение в сектор диалектического материализма (сектора логики еще не было). Книгу разгромили, причем не сталинисты, а "либералы" во главе с заведующим сектором П.В. Копниным.
      Копнин был характерным и ярко выраженным "либералом" хрущевского и брежневского периода. Мы с ним дружили с 1938 года. Вместе поступали в ИФЛИ. Во время войны он как-то избежал армии и фронта. Когда я демобилизовался из армии, он уже защитил кандидатскую диссертацию. Когда я попал на работу в Институт философии, он был уже в докторантуре. Вскоре он защитил докторскую диссертацию и стал заведующим нашим сектором. Он был человеком приятным в обращении, легким, веселым и остроумным. И чрезвычайно ловким в карьеристическом отношении. Вот один из его "трюков". На каком-то важном совещании идеологических работников речь шла о творческом подходе к марксизму. Он сказал, что в марксизме многое нуждается в пересмотре. Хотя и наступил "либеральный" период, но до такой смелости дело еще не дошло. В зале наступила мертвая тишина. И тогда Копнин, выдержав паузу, сказал, что этот пересмотр марксизма уже осуществлен: это сделал Ленин. Зал вздохнул с облегчением и разразился бурными аплодисментами.
      Копнин сделал блестящую карьеру. Стал директором Института философии в Киеве, членом Академии наук Украины, членом-корреспондентом АН СССР и затем директором нашего института. Если бы он не умер сравнительно молодым (ему не было пятидесяти), он наверняка стал бы одной из ведущих фигур в советской идеологии.
      Став директором института, Копнин первым делом дал всем понять, что не имеет со мной ничего общего, и завел дружбу с бывшими сталинистами Иовчуком, Федосеевым, Константиновым и даже Митиным. Он поступал в соответствии с правилами делания большой карьеры. Дружба со мной могла ему повредить.
      При обсуждении моей книги он уличил меня в логическом позитивизме, предложил не рекомендовать книгу к печати и посоветовал мне обратиться полностью к логике. И я ему благодарен за это.
      Книгу я тогда уничтожил. Но от идей ее не отказался. Впоследствии я их частично опубликовал в ряде статей и параграфов в других книгах, но уже независимо от марксизма, а как общефилософские и общелогические идеи.
      В судьбе моей книги сыграло роль еще одно обстоятельство. Произошли известные "венгерские события". Моя аспирантка Правдина Челышева выступила на партийном собрании с протестом против поведения советского руководства в отношении Венгрии. Ее исключили из партии и из института и выслали в Казахстан. Конечно, этот мужественный поступок не имел резонанса ни в стране, ни тем более на Западе. До диссидентского движения еще было далеко. Я выступил против исключения Правдины из института, за что мне было поставлено на вид. Я отделался дешево, хотя я неоднократно высказывал свое сочувствие восставшим венграм. Не исключено, что имя Правдина в формировании этой мужественной женщины сыграло какую-то роль, как фамилия Зиновьев - в моем.
      Одновременно я занимался логикой, причем в ее современной форме "математической" логики. Я организовал в институте "партизанским" путем (т. е. без ведома начальства) семинар по логике. Его хотели запретить, но меня спас польский логик и философ К. Айдукевич, посетивший Москву. Он был у меня на заседании семинара и пришел в восторг. Потом он говорил об этом семинаре в президиуме Академии наук и опубликовал о нем очень хвалебную статью. И семинар признали официально. С докладами в моем семинаре выступали такие известные ранее или впоследствии личности, как Э. Кольман, С. Яновская, А. Есенин-Вольпин, С. Шаумян, Г. Поваров и другие. На основе семинара мы с П.В. Таванцом создали группу логики, которую затем официально превратили в особый сектор. Заведовать официально стал П.В. Таванец, предоставивший мне полную свободу действий. Из докладов на моем семинаре был подготовлен сборник статей, опубликованный лишь в 1959 году после длительных баталий со всякого рода "консерваторами". Сборник сыграл большую роль в официальном признании математической логики.
      В печать мои работы до 1958 года вообще не выпускали. Сталинисты тут были ни при чем. Это делали "либералы", многие из которых считались моими друзьями. Они упорно стремились сделать из меня такого же типичного советского философа, какими были сами, я столь же упорно не поддавался этому. Я хотел результаты моих собственных размышлений предавать гласности как мои личные, а не приписывать их классикам марксизма и не изображать их как развитие марксизма. Первые мои работы были опубликованы в Польше и затем в Чехословакии в 1958 году. Лишь после этого было разрешено напечатать некоторые мои статьи в советских журналах и сборниках статей.
      В 1958 году в институте состоялась конференция по проблеме логических и диалектических противоречий. Конференция была локальной. Наши выступления были отпечатаны в нескольких экземплярах и соединены в сборник для внутреннего пользования, не для печати. Копии этого сборника валялись без надобности на канцелярском шкафу в нашем секторе. Институт посетила делегация западных философов. Они поинтересовались нашей конференцией. Я отдал им одну копию никому не нужного сборника выступлений. Через некоторое время (в 1959 г.) в каком-то журнале на Западе появилась статья Н. Лобковица о разногласиях в советской философии. Обо мне он писал, будто я "имел мужество свергать диалектические противоречия". Меня, конечно, вызывали в КГБ по поводу передачи материалов конференции на Запад. А тот факт, что я якобы отвергал диалектические противоречия, стал предметом нападок на меня со стороны институтских защитников чистоты марксизма. Упоминание обо мне Н. Лобковицем было первым в западных журналах. Почти через двадцать лет (в 1978 г.), когда встал вопрос о моей высылке из Советского Союза, профессор Н. Лобковиц был ректором Мюнхенского университета. Он пригласил меня в университет гостевым профессором. Под этим предлогом меня и выслали из страны.

      В институт я был принят на должность машинистки-стенографистки, хотя я печатать на машинке не умел и до сих пор не умею. На первых порах мне поручили работать с сумасшедшими, которые десятками осаждали идеологические учреждения. Я отвечал на их письма, читал. рецензировал их сочинения, беседовал с ними. Хотя я скоро был переведен на должность научного сотрудника, эта обязанность работать с сумасшедшими оставалась за мною в течение многих лет. Впоследствии я использовал опыт этой работы в моих литературных произведениях, в особенности в книге "Желтый дом", основанной на фактах жизни Института философии АН СССР. Один из моих "психов" свихнулся на теме индивидуального террора. Это был очень интеллигентный и милый инженер. Он пришел в институт и спросил сотрудников, толпившихся на лестничной площадке и от безделья занимавшихся зубоскальством, кто в институте интересуется проблемами индивидуального террора. Все не сговариваясь назвали ему меня. Стоило ему взглянуть на меня, как он сказал, что я и есть тот человек, какой ему нужен, и проникся ко мне полным доверием. Он посвятил меня в свои планы. А планы были далеко идущие: взорвать Лубянку или какое-либо правительственное здание. Последнее желательно взорвать, когда там будет проходить какое-либо торжественное заседание и все члены Политбюро ЦК КПСС будут в сборе. В качестве объекта взрыва фигурировал и Мавзолей Ленина. Техническую сторону дела он брал на себя. От меня требовалось философское обоснование необходимости покушения.
      Этот сумасшедший (я назвал его Террористом) посещал меня в институте, узнал мой домашний адрес и приходил домой, ловил меня в самых неожиданных местах. Однажды он пришел к нам в сектор. Институт находился неподалеку от Кремля. Мой Террорист начал развивать идеи насчет транспортировки взрывчатки на Кремль по воздуху, направляя устройство из окна института. Нашу беседу подслушал один из сотрудников сектора, сидевший за шкафом, так что мы его не заметили. Он немедленно донес в КГБ. Моего Террориста после этого я не видел. За мной пришли два человека с Лубянки. Лишь после объяснения в дирекции, что беседа с такими сумасшедшими была моей служебной обязанностью, меня оставили в покое.
      Среди моих "психов" были самые разнообразные типы. Когда много лет спустя появились диссиденты и до меня дошел слух об их идеях, ничего нового для меня в этом не было: все диссидентские идеи мне высказывали мои "психи", только в гораздо более ясной форме. За исключением, правда, одной идеи: никто из них не помышлял об эмиграции.

      Уже в школьные годы у меня наметилась склонность к шуткам и злословию насчет марксизма и социального аспекта жизни общества. В годы армии и войны эта склонность усилилась, а в хрущевские и брежневские годы обрела черты роли, которую я принял для себя в разговорах с отдельными людьми и в компаниях. Оказалось, что я имел способности к этому, как другие имели способности петь, играть на музыкальных инструментах, плясать, рисовать, руководить людьми. Высмеивать святыни марксизма и основы коммунизма стало моим призванием и, употребляя западное словечко, хобби.
      Но высмеивать со смыслом. Например, согласно Сталину, марксизм - не догма, а руководство к действию. Я это утверждение несколько "исправил": марксизм - не догма, а руководство к ней. Это была шутка, стоившая мне неприятных разговоров с ответственными лицами. Но эта шутка выражала серьезную научную истину, а именно такую: идеология действительно играет роль руководства к действию, но лишь в догматической форме.
      В этой роли она касается лишь больших исторических периодов, эпохальных проблем, устойчивых явлений. Идеология требует конкретно-исторического подхода к явлениям, но она не является мелочно-конъюнктурной. Для нее этот конкретно-исторический подход есть лишь приспособление к зигзагам истории и использование их в интересах некоей генеральной линии истории. Дело не в том, что в самой реальной истории такая генеральная линия есть. Дело в том, что идеология в се роли руководства к действию есть установка на такое поведение в сложной ситуации мировой истории, как будто бы такая генеральная линия есть на самом деле. И надо признать как факт, что с точки зрения больших исторических перспектив такая идеологическая установка удобна для руководства страной. Она есть своего рода алгоритм для движения в лабиринте истории.
      Другой случай произошел еще при Маленкове. Были опубликованы виды на урожай в том году. Я в шутливом разговоре на эту тему предсказал, что реальный сбор зерна будет, по крайней мере, в два раза меньше. После снятия Маленкова было сообщение, подтвердившее мое предсказание. А я свое предсказание сделал, введя коэффициенты системности. В прогнозах позитивные величины надо было делить на эти коэффициенты, а негативные - умножать. Негативный пример получился, когда я утроил предполагавшиеся затраты на строительство нового здания университета, и это предсказание тоже подтвердилось.
      Мои шутки принимали обычно гротескно-сатирические формы. Но самое удивительное заключалось в том, что именно эта форма мысли была наиболее близкой к научной истине: она включала в себя элемент научной абстракции.

      В течение всего хрущевского периода мне приходилось регулярно ездить в колхозы Московской области. Иногда я это делал в составе агитационной бригады, иногда - в составе рабочей бригады. Это была моя "общественная работа" в качестве члена партии. Приходилось это делать и в брежневские годы, но уже довольно редко: как доктор и профессор я уже мог уклоняться от такой "общественной работы". Я участвовал в таких поездках с удовольствием. Хотя жили мы при этом в свинских условиях, много работали и плохо питались, мы проводили время на воздухе и отдыхали от сидячего образа жизни и умственного труда, а главное - хотя бы на короткий срок оказывались в условиях {идеального} коммунистического коллектива. Мы вырывались из обычной социальной среды, в которой мы были подвержены действию законов {реального} коммунистического коллектива. Эти поездки дали богатейший материал для моей литературной деятельности, сначала - для устного балагурства в московских компаниях, затем - для книг. Heсколько разделов на эту тему читатель может найти в книге "В преддверии рая", а в "Желтом доме" этому посвящена одна из четырех частей книги.
      Несколько раз наши агитационные бригады возглавляли В. Доброхвалов и И. Герасимов. С последним я учился в одной группе. Он тоже был фронтовиком. Еще на фронте вступил в партию. Был искренне озабочен положением и судьбой русского народа. Я с обоими из них много разговаривал на эту тему во время наших поездок и после них. Оба они прекрасно понимали сущность колхозов и видели их обреченность. Доброхвалов считал, что будущим русской деревни должны стать сельскохозяйственные предприятия, подобные городским фабрикам и заводам, т. е. колхозников должны заменить сельскохозяйственные рабочие, а мелкие деревушки - большие поселки городского типа. Хрущевская идея агрогородов не была его личной выдумкой. Об этом думали тогда многие. Герасимов же считал идею агрогородов преждевременной и даже авантюристичной. Он развивал идеи, которые теперь стали модными в среде горбачевских теоретиков. В частности, он считал одним из путей улучшения жизни крестьян (и как следствие - городских жителей) создание вокруг городов сети фермерских хозяйств, снабжающих городские рынки и магазины сельскохозяйственными продуктами без всяких посредников. Я критиковал идеи как того, так и другого. Но не в смысле их отрицания. Я просто акцентировал внимание на реальных условиях и последствиях осуществления той и другой программы. На создание агрогородов просто не хватит средств. Можно построить для примера несколько. Кстати сказать, они уже существовали в виде больших совхозов. Но это пока еще нереальный путь для всего сельского хозяйства. Что касается частных приусадебных участков, на опыте которых сторонники фермерского пути базировали свои программы, то этот путь вообще не годился для отдаленных от городов деревень, а для окологородских районов он таил скрытые опасности в виде усиления преступности и взвинчивания цен на рынках. И экономическая выгодность этого пути была иллюзорной. На этом пути высокая производительность достигалась за счет каторжного труда на маленьких личных участках. На участках большего размера это уже невозможно. К тому же молодежь стремится избавиться именно от такого образа жизни.
      Повесть А. Солженицына "Матренин двор", вызвавшая восторги у тех, кто не имел ни малейшего понятия о реальности русской деревни, не встретила никакого одобрения даже со стороны таких страдальцев за русский народ, как И. Герасимов. Впоследствии надуманной ("высосанной из пальца") солженицынской Матрене я противопоставил мою реальную Матренадуру (в "Желтом доме"). Русский народ уже избрал свой исторический путь. И уже никакими силами не заставишь его вернуться в прошлое. Каким бы жестоким и трагическим ни был сталинский путь коллективизации, он с социологической точки зрения гораздо больше соответствовал исторической тенденции эволюции народа, чем всякие попытки удержать его в положении трудолюбивого производителя дешевой картошки и капусты для городских прожектеров.

      Помимо поездок в колхозы, мы регулярно ходили в туристические походы по Подмосковью. При этом мы образовывали идеальные коммунистические группы, как во время поездок в колхозы. Сходные группы возникали в домах отдыха. Я любил бывать в таких группах. Изо всех человеческих объединений они больше всех соответствовали моим юношеским идеалам. В таких группах люди на время забывали о своих житейских тревогах и о тех ролях, какие они играли в своих деловых коллективах. Однако и в таких условиях идеальные коммунистические отношения между людьми сохранялись недолго. Наблюдение таких ситуаций давало мне достаточно материала для размышлений о фактических основах коммунистического социального строя. Уже в те годы мне стало ясно, что коммунистические феномены так или иначе проявляют себя даже в, казалось бы, идеальных условиях жизни людей. Однажды я отдыхал в одном из домов отдыха Академии наук. Там я задумал написать книгу о коммунистическом эксперименте в условиях изобилия всего необходимого для жизни ("по потребности"). Я в моем воображении поселил подопытных людей в некоем изолированном районе, в котором волею обстоятельств скопились в изобилии продукты питания, одежда, жилье, средства развлечения. Людям оставалось лишь одно: наладить разумное распределение жизненных благ. По моему замыслу, создание системы распределения и органов сохранения общественного порядка привело к тому, что все феномены коммунизма (распадение на группы, система власти и управления, идеология, неравенство, карательные органы и т. д.) возникли очень быстро. Получилось коммунистическое общество еще более страшное, чем в условиях дефицита всего необходимого. Причем дефицит здесь возник как следствие изобилия. Впоследствии я эти идеи высказал в материалах к книге "В преддверии рая". А в "Желтом доме" я этой теме посвятил особую часть.

      Несмотря на всяческие препоны, которые чинили мне "либеральные" друзья и доброжелатели, я все-таки вырвался на "стратегический простор" - сделал первый и очень успешный шаг на пути завоевания независимого и исключительного положения, причем в самом центре советской идеологии. Занимаясь "проталкиванием" в печать нашего сборника статей по логике, я узнал все детали формальных процедур издания книг и решил (по совету Л. Митрохина) попытаться напечатать мою собственную книгу, что по тем временам и в моем положении было неслыханной дерзостью. У меня к этому времени накопились знания по многозначной логике, вполне достаточные для книги. В советской философии я тогда оказался единственным специалистом в этой области. За рекордно короткий срок я написал книгу "Философские проблемы многозначной логики". Слово "философские" я вставил в название, поскольку книга издавалась под грифом Института философии. Чтобы получить одобрение сектора, ученого совета и дирекции, я насытил книгу ссылками на классиков марксизма и марксистских философов. Мои коллеги были чрезвычайно довольны тем, что я наконец-то "образумился" и превратился в такого же марксистского болтуна, как и они сами. Все указанные инстанции одобрили книгу. Я оформил нужную документацию и отнес книгу в издательство "Наука". Теперь издательство должно было включить книгу в свои планы. Книга по принятым нормам должна была выйти в свет не раньше, чем через два года. Но я знал, что к концу отчетного года в издательстве образуется дефицит денег для гонораров, т. е. образуется избыток книг, за которые надо платить гонорары, и возможность "протолкнуть" безгонорарную книгу вне очереди. Хотя моя книга была неплановая и я за нее имел право на гонорар, я решил отказаться от гонорара, лишь бы книга вышла в свет быстрее. Кроме того, по дороге в издательство я заменил текст книги другим, не имеющим абсолютно ничего общего с марксизмом. В результате книга была издана буквально в течение нескольких месяцев, причем книга совершенно немарксистская. И это в идеологическом учреждении! Это произошло в начале 1960 года. Но было уже поздно принимать против меня меры.
      Книга очень быстро принесла мне известность не только в Советском Союзе, но и за рубежом. Ее вскоре перевели на польский язык, что было важным признанием: польская логика имела высокий международный авторитет. Затем книга была издана по-английски и по-немецки. Когда директор нашего института П.Н. Федосеев посетил США и увидел мою книгу в библиотеке конгресса, он с гордостью заявил, что давал разрешение на ее публикацию. Замечу кстати, что книга оказалась за рубежом нелегально. Я игнорировал все советские законы, касающиеся издания советских книг за рубежом. В дальнейшем мне удалось опубликовать еще ряд книг, тоже зачастую обходя законы и жертвуя гонораром. В наших кругах стало фигурировать выражение "безгонорарная логика Зиновьева". Но зато я смог на этом пути завоевать исключительное положение. Я завоевал возможность развивать свои собственные, причем немарксистские идеи, работая в важнейшем идеологическом учреждении страны, создавать свою собственную логическую группу, печатать результаты моих исследований и исследований моих учеников, издавать наши работы на Западе. Нигде в другом месте в Советском Союзе я такую возможность получить не смог бы. Моему примеру последовали многие другие молодые советские философы, занимавшиеся логикой и методологией науки. Наш сектор в Институте философии стал организующим центром этого интеллектуального прорыва рамок советской философии.