"Осторожно, скала!"
      Маша сидела на корме с прямой спиной. Лодку качало. Герман стал быстро табанить. Из воды показалась скала, вся в зазубринах, острая и покрытая мхом - пережиток эпохи ледников и глетчеров, которые когда-то прорыли в земле этот водоем. Она выстояла под дождем, под снегом, в мороз и в жару. Она никого не боялась. Она не нуждалась в освобождении, она уже была свободной.
      Герман подвел лодку к берегу, и они вылезли из нее. Они пошли в свое бунгало, легли в постель и накрылись шерстяным одеялом.
      Машины глаза улыбались под опущенными веками. Потом ее губы начали шевелиться. Герман пристально посмотрел на нее. Знал ли он ее? Даже черты ее лица показались ему чужими. Он никогда всерьез не изучал структуру ее носа, ее подбородка, ее лба. А что происходило у нее в голове?
      Маша задрожала и села."Я только что видела моего отца".
      Секунду она молчала. Потом спросила:"Какое сегодня число?"
      Герман подумал и сказал, какое.
      "Уже семь недель, как у меня был гость", - сказала Маша.
      Сначала Герман не понял, о чем она. У каждой женщины свое слово для менструаций: праздник, гость, месячные. Он был встревожен и стал считать вместе с ней.
      "Да, уже пора".
      "Обычно у меня без задержки. Насколько я ненормальная других вещах настолько я нормальная в этом самом. Стопроцентно".
      "Сходи к врачу".
      "Они ничего не смогут сказать. Слишком рано. Я подожду еще неделю. Аборт стоит тут пятьсот долларов".Машин голос стал другим. "К тому же это опасно. У нас в кафетерии работала одна женщина. Она сделала аборт. У нее случилось заражение крови, и она умерла. Ужасная смерть! А что будет с моей мамой, если со мной что-то случится? Ты наверняка бросишь ее умирать с голода".
      "Только не надо мелодрам. Ты еще не умираешь".
      "Жизнь не так уж далека от смерти. Я видела, как умирают, я знаю".
      7.
      На ужин рабби приволок новый куль острот; его запас анекдотов казался неистощимым. Женщины хихикали. Студенты-официанты шумно подавали пищу. Сонные дети не хотели есть, и матери били их по рукам. Женщина, которая только недавно приехала в Америку, вернула свою еду на кухню, и официант спросил ее:"Гитлер вас лучше кормил?"
      Потом все собрались в казино, в перестроенном сарае. Пишущий на идиш поэт произнес хвалебную речь Сталину и продекламировал пролетарские стихи. Актриса показала пародии на известных людей. Она плакала, смеялась, кричала и корчила рожи. Актер, игравший в еврейском варьете в Нью-Йорке, рассказывал смачные истории об обманутом супруге, чья жена прятала казака под кроватью, и о рабби, пришедшем к шлюхам, чтобы поведать им о левитах, и покинувшем их с расстегнутой ширинкой. Женщины и девушки катались от смеха."Почему мне все это так неприятно?", - спросил себя Герман. Вульгарность происходившего в казино противоречила смыслу творения, была издевательством над смертными муками тех, кто погиб в огне. Некоторые из гостей сами бежали от нацистского террора. В открытую дверь влетали мотыльки, привлеченные яркими лампами, обманутые фальшивым днем. Некоторое время они порхали по комнате, разбивались о стену или обжигались о лампы и падали на пол.
      Герман оглянулся и увидел, что Маша танцует с огромным мужчиной в клетчатой рубашке и в шортах, открывавших его волосатый ноги. Он держал Машу за бедра; ее рука едва дотягивалась ему до плеча. Один из официантов играл на трубе, другой лупил по барабану. Третий дул в самодельный инструмент горшок с дырками.
      С тех пор, как Герман уехал Машей из Нью-Йорка, у него не было возможности побыть одному. После некоторых сомнений он вышел, так, что Маша этого не заметила. Ночь была безлунная и холодная. Герман прошел мимо фермы. В загоне стоял теленок. Он глядел в ночь с недоумением существа, которое не умеет говорить. Казалось, его большие глаза спрашивают: где я? Зачем я здесь? С гор дул прохладный ветер. Падающие звезды летели по небу и гасли. Чем дальше уходил Герман, тем меньше делалось казино, пока не сплющилось и не превратилось в светляка. При всем своем негативизме Маша сохраняла в себе нормальные инстинкты. Она хотела иметь мужа, детей, дом. Она любила музыку и театр и смеялась над шутками актеров. А в нем жило горе, которое невозможно было смягчить. Он не был жертвой Гитлера - он был жертвой задолго до Гитлера.
      Он подошел к стенам сгоревшего дома и остановился. Привлеченный запахом гари, дырами, которые когда-то были окнами, закоптелым входом, черной трубой - он вошел внутрь. Если демоны существуют, они живут в этих руинах. Поскольку он едва выносил людей, демоны, возможно, были его естественными спутниками. Смог бы он на всю оставшуюся жизнь остаться в этой груде развалин? Он стоял меж обуглившихся стен и вдыхал запах давно потушенного пожара. Он слышал, как дышит ночь. Ему даже казалось, что она похрапывает во сне. Тишина звучала в его ушах. Он стоял на углях и пепле. Нет, он не мог участвовать во всех этих представлениях со смехом, песнями и танцами. Сквозь дыру, которая когда-то была окном, он видел темное небо - небесный папирус, полный иероглифов. Взгляд Германа остановился на трех звездах, чье расположение было похоже на букву "сегул" в иврите. Он смотрел на три солнца, каждое из которых, наверное, имело свои планеты и кометы. Как странно, что маленький, заключенный в череп мускул давал возможность видеть такие далекие объекты. Как странно, что сосуд, полный мозга, все время задает вопросы и не может прийти ни к какому ответу! Все они молчат: Бог, звезды, мертвые. Создания, которые говорили ,но не сказали ничего...
      Он повернул назад, к казино, огни которого тем временем погасли. Здание, еще хранившее в себе память о голосах, было тихим и покинутым, погруженным в самозабвение, свойственное всем неодушевленным предметам. Герман принялся искать свое бунгало, но найти его было трудно. Куда бы он не шел, он всегда плутал - в городах, за городом, на кораблях, в отелях. У дверей дома, где находился офис, горел фонарь, но там никого не было.
      Вдруг одна мысль ошеломила Германа. Может, Маша пошла спать с танцором в зеленых шортах? Это было маловероятно, но ведь современные люди, потерявшие всякую веру, на все способны. Что такое цивилизация, как не убийство и проституция? Маша узнала его шаги.
      Дверь открылась, и он услышал ее голос.
      8.
      Маша приняла снотворное и уснула, а Герман не спал. Сначала он вел свою обычную войну с нацистами, бомбардировал их атомными бомбами, уничтожал их армии тайным оружием, поднимал их флот со дна морского и сажал его на мель неподалеку от виллы Гитлера в Берхтесгадене. Как он не старался, он не мог удержать своих мыслей. Его психика работала как машина, обретшая самостоятельность. Он снова пил напиток, наделявший его способностью познавать время и пространство, которое было "вещью в себе".Его размышления снова и снова приводили к одному и тому же выводу: Бог (или то, чем он является)несомненно мудр, но нет никаких свидетельств его милосердия. Если же в небесной иерархии действительно есть Бог милосердия, то он всего лишь беспомощный божок, нечто вроде небесных небесного еврея под властью небесных нацистов. До тех пор, пока
      не имеешь мужества покинуть этот мир, ты можешь только прятаться и пробовать выжить - с помощью алкоголя, опиума, на сеновале в Липске или в маленькой комнате Шифры Пуа.
      Он заснул и видел сны о солнечном затмении и траурных процессиях. Они следовали одна за другой; черные лошади, на которых ехали исполины, тащили длинные катафалки. Исполины одновременно были и умершие, и оплакивающие."Как это может быть?", - спросил себя Герман во сне."Может ли племя проклятых сопровождать само себя к собственной могиле?" Они несли факелы и пели траурную песню, полную неземной тоски. Их одежды летели над землей, верхушки их шлемов доставали до небес.
      Герман вскочил, и ржавые пружины кровати застонали. Он проснулся испуганный, весь в поту. В желудке давило, мочевой пузырь был полон. Подушка под его головой была мокрая и скрученная, как выжатое белье. Сколько он спал? Час? Шесть? В бунгало было черно и холодно, как зимой. Маша сидела в постели, ее бледное лицо светилось в темноте."Герман, я боюсь этой операции!", - крикнула она хрипло, голосом, который был похож на голос Шифры Пуа. Прошло мгновенье, прежде чем Герман понял, о чем она говорит.
      "Ну да, хорошо".
      "Может быть, Леон теперь согласится на развод. Я поговорю с ним. Если он не захочет разводиться, ребенок получит его фамилию".
      "Я не могу развестись с Ядвигой".
      Маша пришла в ярость. "Ты не можешь!", - закричала она."Когда английский король решил жениться на женщине, которую любил, он отказался от трона, а ты не можешь избавиться от глупой крестьянки! Нет закона, по которому ты обязан жить с ней. Худшее, что может с тобой случиться - ты будешь платить алименты. Я возьму сверхурочные и буду платить!"
      "Ты прекрасно знаешь, что развод убьет Ядвигу".
      "Ничего я не знаю. Скажи, раввин обручил тебя с этой бабой?"
      "Раввин? Нет".
      "Как же вы тогда муж и жена?"
      "У нас гражданский брак".
      "По еврейскому закону этот брак вообще ничего не значит. Женись на мне по еврейскому ритуалу. Мне не нужны эти бумаги гоев".
      "Ни один рабби не заключит брак, пока мы не представим ему документы. Мы здесь в Америке, а не в Польше".
      "Я найду рабби, который сделает это".
      "Это называется двоеженство - нет, хуже, многоженство".
      "Но никто не узнает. Будут знать только моя мать и я. Мы уедем, и ты возьмешь себя другое имя. Если твоя крестьянка настолько нужна тебе, что ты не можешь без нее жить, то я разрешу тебе проводить с ней день в неделю. Меня такой вариант устроит".
      "Раньше или позже они арестуют меня и вышлют".
      "Если в газете не было объявления о нашем бракосочетании, никто не сможет доказать, что мы муж и жена. Кетуббу ты сожжешь сразу после венчания".
      "Ребенка должны занести в ведомость".
      "Мы что-нибудь придумаем. Достаточно того, что я готова делить тебя с подобной идиоткой. Дай я скажу до конца". Маша изменила тон. "Я сидела здесь и целый час думала. Если ты не согласен, то можешь уйти сию же минуту и не возвращаться. Я найду врача, который сделает аборт, но после этого не попадайся мне на глаза. Я даю тебе на ответ одну минуту. Если ты отвечаешь "нет", то тогда одевайся и проваливай. Я больше ни секунды не хочу видеть тебя тут".
      "Ты требуешь от меня, чтобы я нарушил закон. Я буду бояться каждого полицейского на улице".
      "Ты итак боишься. Отвечай мне!"
      "Да".
      Долгое время Маша ничего не говорила.
      "Ты это просто так сказал?", - наконец спросила она."И завтра мне придется все начать с начала?"
      "Нет, я решил".
      "Надо предъявить тебе ультиматум, и только тогда ты решаешься на что-то. Первым делом я завтра позвоню Леону и скажу ему, чтобы он соглашался на развод. Если он не захочет, я уничтожу его".
      "Что ты собралась сделать? Застрелить его?"
      "Я и на это способна, но я расправлюсь с ним по-другому. По закона он такой же некошерный, как свинья. Мне достаточно заявить на него, и на следующий день его вышлют".
      "По еврейскому закончу наш ребенок все равно будет считаться незаконнорожденным. Он зачат до заключения брака".
      "До еврейского закона и до всех других законов мне дела как до прошлогоднего снега. Все это я затеваю для моей мамы, только для нее".
      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
      Глава пятая
      1.
      Герман снова готовился к одному из своих путешествий. Он придумал новую ложь: он уезжает продавать Британскую энциклопедию. Он рассказал Ядвиге, что должен будет целую неделю пробыть на Среднем Западе. Подобной лжи и не требовалось, поскольку Ядвига с трудом могла отличить одну книгу от другой. Но выдумывать истории стало манией Германа. Кроме того, ложь устаревала и нуждалась в обновлении. Не так давно Ядвига рассердилась на него. В первый день Рош-Гашана его не было дома до половины второго ночи.
      Она испекла новогоднюю халу, точно такую, какую показывала ей соседка, но, судя по всему, Герман торговал книгами и на Рош-Гашана. Теперь женщины, жившие в доме, старались убедить Ядвигу в том, что у ее мужа где-то есть любовница. Они говорили наполовину на идиш, наполовину на польском. Одна старая женщина посоветовала Ядвиге найти адвоката, добиться от Германа развода и потребовать алиментов. Другая взяла ее в синагогу, чтобы она послушала, как трубят в рог. Она стояла среди других жен, и при первых жалобных звуках рога она разразилась слезами. Все это напомнило ей о Липске, о войне, о смерти отца.
      Теперь Герман снова собирался уехать от нее - не для
      того, чтобы встречаться с Машей, а для того, чтобы навестить Тамару, которая сняла бунгало в горах. Он должен был что-нибудь солгать и Маше. Он рассказал ей, что едет с рабби Лампертом в Атлантик-сити, на конференцию раввинов.
      Это было неубедительное объяснение. Даже раввины-реформаторы не устраивают конференции в праздничные дни. Но Маша, которая заставила Леона Тортшинера согласиться на развод и которая после девяноста дней ожидания собиралась выйти за Германа замуж, перестала устраивать ему сцены ревности. Развод и беременность изменили ее взгляды. Она вела себя с Германом как жена. И к своей маме она относилась с еще большей преданностью, чем раньше. Маша нашла беженца-раввина, который готов был провести церемонию бракосочетания, не требуя от них никаких документов.
      Когда Герман сказал ей, что вернется из Атлантик-сити перед Йом-Киппуром, она не задала ни одного вопроса. Еще он сказал ей, что рабби заплатит ему пятьдесят долларов - а им нужны были деньги.
      Это была довольно-таки рискованная затея. Он обещал позвонить Маше, и он знал, что телефонистка могла назвать город, откуда он звонит. Маше могло прийти в голову позвонить в контору рабби и убедиться, что он в Нью-Йорке. Но раз Маша не позвонила ребу Аврааму Ниссену Ярославер - она, вероятно, не позвонит и рабби Ламперту. Одной опасностью больше, одной меньше - это не имело значения. У него было две жены, и он собирался приобрести третью. Хотя он боялся последствий своих поступков и скандала, который мог вот-вот разразиться, в нем было что-то, что наслаждалось чувством, возникавшим от того, что он противостоял все время угрожавшей ему катастрофе. Его поступки были и расчетом, и импровизацией. "Подсознание",как называл это фон Хартман, никогда не ошибалось. Слова как будто бы сами срывались у Германа с уст, и только потом он осознавал, какую тактику и какие уловки выбрал. В этой безумной путанице чувств он, как расчетливый игрок, рисковал своим счастьем.
      Герману ничего не стоило избавиться от Тамары. Она много раз говорила ему, что не станет противиться, если он решит развестись. Но развод ничего не дал бы ему. Не было больной разницы, кем быть перед законом - двоеженцем или многоженцем. Кроме того, развод стоил бы денег, и еще Герману пришлось бы предъявить документы.
      Но было и еще одно соображение: в возвращении Тамары Герман видел символ, столь важный для его мистической веры. Каждый раз, когда он был с ней, он заново переживал чудо возрождения. Иногда, когда она говорила с ним, ему начинало казаться, что это говорит ее материализовавшийся дух. Он даже думал о том, что Тамары в действительности нет в живых, а к нему вернулся ее призрак.
      Герман интересовался оккультизмом еще до войны. 3десь,в Нью-Йорке, когда у него выпадало хоть немного свободного времени, он шел в публичную библиотеку на Сорок второй улице и листал книги о телепатии, ясновидении, диббуках, о полтергейсте - обо всем, что было связано о парапсихологией. Поскольку официальная религия обанкротилась, а философия потеряла всякое значение, оккультизм стал полноценной заменой для тех людей, что все еще искали истину. Но души существовали на разных уровнях. Тамара вела себя - по крайней мере внешне - как живой человек. Организация, объединявшая беженцев, установила ей ежемесячное пособие, и реб Авраам Ниссен Ярославер тоже поддерживал ее. Она сняла бунгало, принадлежавшее еврейскому отелю в Монтейндейле. Жить в главном корпусе и есть в ресторане она не хотела. Владелец отеля, еврей из Польши, согласился доставлять ей еду в бунгало дважды в день. Прошло уже две недели, а Герман еще не выполнил обещания провести у нее несколько дней. На свой бруклинский адрес он получил от нее письмо, в котором она упрекала его в том, что он не сдержал слова. В конце она писала: "Поступай так, словно я еще мертвая, и посети мою могилу".
      Прежде чем ехать, Герман обдумал все возможные неожиданности. Он дал Ядвига деньги, он заплатил за квартиру в Бронксе; он купил Тамаре подарок. Он упаковал в чемодан одну из рукописей для рабби Ламперта, чтобы поработать над ней.
      На автобусную станцию Герман пришел слишком рано. Он сел на скамейку, поставил чемодан у ног и ждал, пока объявят рейс на Монтейндейл. Прямого автобуса не было. Он должен был ехать с пересадкой.
      Он купил еврейскую газету, но прочел только заголовки. Судя по заголовкам, новости были прежние: Германия отстраивалась. Союзники и Советы простили преступления нацистов. Каждый раз, когда Герман читал подобнее сообщения, в нем пробуждались фантазии о мести. В этих фантазиях Герман разрабатывал методы уничтожения целых армий и разрушения целых отраслей индустрии. Ему удавалось отдать под суд всех, кто участвовал в уничтожении евреев. Он стыдился таких мечтаний, захватывавших его мысли при малейшей провокации, но они с детским упорством снова и снова овладевали им.
      Он услышал, как объявили Монтейндейл, и поспешил к выходу, где стояли автобусы. Он забросил чемодан в багажную сетку, и на секунду у него стало легко на сердце. Он почти не замечал других пассажиров. Они говорили на идиш и держали в руках свертки, завернутые в еврейские газеты. Автобус тронулся, и через некоторое время в полуоткрытое окно задул ветерок, пахнувший травой, деревьями и бензином.
      Дорога до Монтендейла занимала пять часов, но на нее уходил весь день. Автобус остановился на конечной, где они должны были ждать другого автобуса. Погода по-прежнему стояла летняя, но дни уже стали короче. После захода солнца в небе появилась четвертушка месяца и тут же исчезла за облаками. Небо потемнело, появились звезды. Шофер второго автобуса выключил свет в салоне, потому что он мешал ему видеть на узком, извилистом шоссе. Они ехали через леса, и внезапно возник ярко освещенный отель. На веранде мужчинн и женщины играли в карты. Они пронеслись мимо. Это было нереально, как фата моргана.
      Пассажиры один за другим сходили на остановках и исчезали в ночи. Герман остался в автобусе один. Он сидел, прижав лицо к стеклу, и пытался запомнить каждое дерево, каждый куст и камень, как будто Америка, подобно Польше, была предназначена к уничтожению и как будто он обязан был запечатлеть в памяти все детали. Не развалится ли рано или поздно вся планета? Герман читал, что Вселенная разбегается, да, и при этом случаются взрывы. С неба струилась ночная меланхолия. Звезды мерцали, как поминальные свечи в какой-нибудь космической синагоге.
      Когда автобус подъезжал к отелю, где Герман должен был сходить, водитель включил в салоне свет. Отель был точной копией того, которой они проехали: такая же веранда, такие же стулья, столы, мужчины, женщины, та же углубленность в карточную игру."Автобус ездит по кругу?", - спросил себя Герман. От долгой неподвижности у него ныли ноги, но он взбегал по широким ступеням отеля мощными прыжками.
      Внезапно появилась Тамара - в белой блузе, темной юбке и белых туфлях. Она выглядела загоревшей и помолодевшей. Она по-новому уложила волосы. Она побежала к нему, взяла его чемодан и представила его нескольким женщинам, сидевшим за карточным столом. Одна женщина, в купальном костюме п в пиджаке, наброшенном на плечи, бросила короткий взгляд в карты и сказала хриплым голосом:
      "Как мужчина может надолго оставлять одну такую красивую женщину? Мужчины увиваются вокруг нее, как мухи вокруг меда".
      "Почему ты не приезжал так долго?", - спросила Тамара, и ее слова, ее польско-еврейский акцент, ее доверительная интонация - вес это разрушило его оккультные фантазии. Это не был призрак из иного мира. Она немного поправилась.
      "Ты голоден?", - спросила она."Они оставили тебе ужин". Она взяла его за руку и повела в ресторан, в котором горела одна-единственная лампа. Столы были уже накрыты для завтрака, кто-то еще возился на кухне, и слышался шум льющейся воды. Тамара пошла на кухню и вернулась с молодым человеком, который нес на подносе ужин, оставленный для Германа: половина дыни, суп-лапша, курица с морковью, компот и кусок медового пирога. Тамара шутила с молодым человеком, и он фамильярным тоном отвечал ей. Герман заметил, что у него на руке вытатуирован голубой номер.
      Официант ушел, и Тамара замолчала. Моложавость и загар, которые бросились в глаза Герману, сейчас, казалось, поблекли. Стали заметны тени и первые признаки мешков под глазами.
      "Ты видел этого мальчика?", - сказала она."Он стоял всего в шаге от печи. Еще минута, и он стал бы кучей пепла".
      2.
      Тамара лежала в своей кровати, а Герман - на раскладушке, которую принесли для него в бунгало, но спать они не могли. Герман на мгновенье задремал, но снова проснулся, как будто что-то толкнуло его. Раскладушка заскрипела под ним.
      "Ты не спишь?", - сказала Тамара.
      "О, как-нибудь да засну".
      "У меня есть несколько таблеток снотворного. Если хочешь, я дам тебе одну. Я принимаю их, но все равно не сплю. А если засыпаю, то это не сон, а погружение в пустоту. Я принесу тебе таблетку".
      "Нет, Тамара. Обойдусь без нее".
      "Зачем тебе ворочаться всю ночь?"
      "Если бы я лежал с тобой, я бы заснул".
      Мгновенье Тамара ничего не говорила.
      "Какой в этом смысл. У тебя есть жена. Я труп, Герман, а с трупам не спят".
      "А я что?"
      "Я думала, Ядвиге ты по крайней мере верен"
      "Я же рассказал тебе всю историю".
      "Да, рассказал. Когда раньше мне кто-нибудь что-нибудь рассказывал, я точно знала, о чем он говорит. Теперь я слышу слова, но они не доходят до меня. Они скатываются с меня, как капли воды по смазанной маслом коже. Если тебе неудобно в твоей кровати, приходи в мою".
      "Да".
      В темноте Герман встал с раскладушки. Он забрался под одеяло и почувствовал тепло Тамариного тела и что-то еще, что он забыл годы разлуки, что-то материнское и одновременно очень чужое.
      Тамара неподвижно лежала на спине. Герман лежал на боку, лицом к ней. Он не касался ее, но чувствовал полноту ее грудей. Он лежал тихо, смущенный, как жених в первую брачную ночь. Годы разделили их основательно, как разрез. Одеяло было заправлено под матрас, и Герман хотел было попросить Тамару вытащить его, но медлил.
      Тамара оказала:"Сколько мы так лежим? Мне кажется, будто прошло сто лет".
      "Сейчас еще нет десяти".
      "Правда? А для меня это целая вечность. Только Бог может вместить так много в такое короткое время".
      "Я думал, ты не веришь в Бога".
      "После того, что случилось с детьми, я перестала верить. Где я была на Йом-Киппур в 1940 году? Я была в России. В Минске. Я шила на фабрике мешки для картофеля и кое-как зарабатывала на хлебную пайку. Я жила на окраине с неевреями. Я решила, что не буду поститься
      на Йом-Киппур. Какой смысл имело там поститься? А еще было глупо показывать соседям, что веришь. Но когда наступил вечер и я услышала, что евреи читают где-то "Кол Нидре",я не смогла есть".
      "Ты говорила, что маленький Давид и Иошевед приходят к тебе".
      Герман тут же пожалел о своих словах. Тамара не пошевельнулась, но даже кровать начала стонать, как будто потрясенная его словами. Тамара подождала, пока прекратится кряхтение, и сказала:
      "Ты мне не поверишь. Я лучше не буду рассказывать".
      "Нет, я верю тебе. Те, что во всем сомневаются, тоже способны верить".
      "Даже если бы я хотела, я не смогла бы рассказать тебе. Себе я могу объяснить это только одним способам - я сошла с ума. Но душевная болезнь тоже должна иметь причину".
      "Когда они приходят? Во снах?"
      "Я не знаю. Я говорила тебе, я не сплю, а погружаюсь в бездну. Я падаю и падаю и никогда не достигаю дна. Я зависаю и парю. Это только один пример. Я переживаю столько всяких вещей, что не могу ни вспомнить, ни рассказать о них. Днем я живу вполне неплохо, но мои ночи полны кошмаров. Наверное, мне надо сходить к психиатру, но как он поможет мне? Единственное, что он может сделать - это дать всем этим вещам латинские названия. Если я иду к врачу, то только за одним: чтобы он прописал мне снотворное. Дети - да, они приходят. Иногда они со мной де утра"
      "Что они говорят?"
      "О, они говорят всю ночь, но когда я просыпаюсь, я ничего не могу вспомнить. А если я и запоминаю несколько слов, то тут же забываю их. Но ощущение остается - ощущение, что они где-то существуют и ищут со мной контакта. Иногда я иду с ними или лечу с ними - я точно не знаю, что это. Еще я слышу музыку, но это музыка без звуков. Мы доходим до границы, и дальше я не могу - идти с ними. Они отрываются от меня и летят на другую сторону. Я не могу вспомнить, что это - гора, какой-то барьер. Иногда я думаю, что вижу лестницы, и кто-то идет им навстречу - святой или дух. Все что я говорю, Герман, все это неправда, потому что нет слов, чтобы описать это. Конечно, если я сошла с ума, все это - часть моего безумия".
      "Ты не сумасшедшая, Тамара".
      "Ну что же, приятно слышать. Но разве кто-нибудь правда знает, что такое сумасшествие? Уж коли ты тут, почему ты не подвинешься немножко поближе? Вот так, хорошо. Я годами была уверена в том, что тебя нет в живых, а для мертвых другой счет. Когда я узнала, что ты жив, было поздно менять внутреннюю установку".
      "Дети никогда не говорят обо мне?"
      "Я думаю, говорят, но я не уверена".
      На мгновенье тишина стала всеобъемлющей. Даже кузнечики стихли. Потом Герман услышал шум воды; казалось, это плещет ручей; или это была водопроводная труба? В животе забурчало, но он не знал, у него это или у Тамары? Он чувствовал зуд, и ему хотелось расцарапать кожу, но он взял себя в руки. Он ни о чем не думал, но в его мозгу сам собой шел какой-то мыслительный процесс. Внезапно он сказал: "Тамара, я хочу тебя о чем-то спросить. Даже произнося это, он не знал, о чем будет спрашивать.
      "Что?"
      "Почему ты осталась одна?"
      Тамара не ответила. Он решил, что она, наверное, задремала, но тут она заговорила - отчетливо и ясно."Я же тебе уже говорила, что не рассматриваю любовь как спорт".
      "Что это значит?"
      "Я не могу иметь что-то с мужчиной, которого не люблю. Все очень просто".
      "Значит ли это, что ты все еще любишь меня?"
      "Я этого не сказала".
      "За все эти годы у тебя не было ни одного мужчины?" Герман спросил это с дрожью в голосе и тут же устыдился своих слов и волненья, которое они в нем вызвали.
      "Предположим, у меня кто-то был - ты сейчас выпрыгнешь из кровати и помчишься назад в Нью-Йорк?"
      "Нет, Тамара, мне и в голову не придет осуждать тебя. Ты можешь быть со мной совершенно откровенна".
      "А потом ты обольешь меня такими прекрасными словами!"
      "Нет. Ты же не знала, что я жив, как я могу чего-нибудь требовать? Самые верные жены выходят замуж, когда умирают их мужья".
      "Да, тут ты прав".
      "Итак, твой ответ?"
      "Почему ты так дрожишь? Ты ни капельки не изменился".
      "Отвечай мне!"
      "Да, у меня кто-то был".
      Тамара говорила почти рассерженно. Она повернулась на бок, лицом к нему, и была теперь совсем близко. Он видел, как в темноте блестят его глаза. Поворачиваясь, она коснулась его колена.
      "Когда?"
      "В России. Там это все было".
      "Кто это был?"
      "Мужчина, не женщина".
      В Тамарином ответе таился подавленный смех, смешанный с раздражением. Горло Германа сжалось: "Один? Много?"
      Тамара нетерпеливо вздохнула. "Тебе ни к чему знать все подробности".
      "Уж если ты рассказала мне так много, то могла бы рассказать и все до конца".
      "Тогда - много".
      "Сколько?"
      "Правда, Герман, это ни к чему".
      "Скажи мне, сколько!"
      Стало тихо. Казалось, Тамара считает про себя. Германа охватили грусть и сладострастие, и он подивился капризам тела. Одна часть его души горевала о чем-то невозвратимо-потерянном: это предательстве, вне зависимости от того, насколько незначительным оно было по сравнению с общей порочностью мира - замарывало его пятном позора. Другая часть его души жаждала обрушиться в эту измену, вываляться в этом унижении. Он услышал Тамарин голос: "Три".
      "Три мужчины?"
      "Я не знала, что ты жив. Ты был так жесток со мной. Все эти годы ты мучил меня. Я знала, что если ты жив, то все будет также, как раньше. И ты действительно женился на служанке твоей матери".
      "Ты знаешь, почему".
      "У меня тоже были мои "почему".
      "Значит, ты шлюха!"
      Из Тамары вырвалось нечто, похожее на смех. "Я этого не говорила!"
      И она обняла его.
      3.
      Герман погрузился в глубокий сон, но кто-то будил его. В темноте он открыл глаза и не мог понять, кто это: Ядвига? Маша? "Или я сбежал с еще одной женщиной?", - спросил он себя. Но его смятение длилось всего несколько секунд. Конечно, это была Тамара.
      "Что такое?", - спросил он.
      "Я хочу, чтобы ты звал правду". Тамара говорила дрожащим голосом женщины, которая с трудом сдерживает слезы.
      "Какую правду?"
      "Такую, что у меня никого не было - ни трех мужчин, ни одного, ни даже половины. Ни один мужчина не дотронулся до меня даже мизинцем. Как перед Богом - это правда".
      Тамара села, и в темноте он почувствовал ее волю и решимость не дать ему заснуть, пока он ее не выслушает.
      "Ты лжешь", - сказал он.
      "Я не лгу. Я сказала тебе правду сразу, как только ты спросил меня. Но ты был разочарован. Что-то у тебя не в порядке. Ты извращенец?"
      "Я не извращенец".
      "Мне очень жаль, Герман, но я чиста, как в тот день, когда ты женился на мне. Я говорю, мне жаль, потому что если бы я знала, что ты будешь чувствовать себя таким обманутым, я бы, наверное, попробовала угодить тебе. В мужчинах. которые хотели меня, недостатка не было".