"Мы никогда больше не будем чужими друг другу".
      "Ты так не думаешь, ты так только говоришь. Ты очень быстро утешился со служанкой твоей матери. Но мои дети - твои дети! - - все еще приходят ко мне. Не будем больше говорить об этом! Лучше расскажи, как ты живешь! По крайней мере, она тебе хорошая жена? Во мне ты всегда находил тысячу недостатков".
      "Чего я могу ждать от нее? Она делает то же самое, что делала, когда была у нас служанкой".
      "Герман, мне ты можешь сказать все. Во-первых, мы когда-то были вместе, а во-вторых, как я уже сказала тебе, я больше не верю, что принадлежу этому миру. Может быть, я даже смогу помочь тебе?"
      "Как? Когда мужчина годами прячется на сеновале, он перестает быть членом общества. Вот правда: я и здесь, в Америке, все еще прячусь на сеновале. Недавно ты сама сказала об этом".
      "Ну, какие тайны могут быть друг от друга у двух покойников? Если ты пока что не совершил особенных преступлений, ты все-таки мог бы подыскать себе пристойную работу. Писать для рабби - это плохой способ проводить время.
      "А что мне остается делать? Даже если хочешь стать гладильщиком брюк, надо быть сильным и быть членом профсоюза. Так они называют тут рабочие организации - вступить в них очень трудно. Что касается..."
      "Наших детей больше нет. Почему у тебя нет от нее ребенка?"
      "Может, это ты еще родишь детей".
      "3чем?Что бы у неевреев было, кого сжигать? Но здесь так чудовищно пусто. Я встретила женщину ,которая тоже была в лагерях. Она потеряла всех, но теперь у нее новый муж и новые дети. Многие начали заново. Мой дядя до поздней ночи обрабатывал меня, чтобы я поговорила с тобой и приняла наконец решение. Они благородные люди, но немного прямолинейные. Он говорит, что ты должен развестись с той, другой; а если не хочешь, то разводись со мной. Он даже намекнул, что собирается оставить мне кой-какое наследство. На все у них един ответ: это воля Божья. А раз они верят в это, то могут пройти через любой ад и не повредиться".
      "Еврейский развод для Ядвиги невозможен, потому что мы не венчались с ней по еврейскому закону", - сказал Герман.
      "По крайней мере ты верен ей, или у тебя есть еще шесть других?", спросила Тамара.
      Герман молчал."Ты хочешь, что бы я во всем признался?"
      "Почему бы мне не знать все?"
      "Дело в том, что у меня любовница".
      По Тамариному лицу пробежала улыбка."Я так и думала. О чем же тебе говорить с Ядвигой? Она для тебя как правый ботинок на левой ноге. А кто твоя любовница?"
      "Она оттуда. Из лагерей".
      "Почему ты не женился на ней?"
      "У нее есть муж. Они больше не живут вместе, но он не хочет давать ей развод".
      "Понимаю. С тобой всегда одна и та же история. Ты говоришь мне правду или что-то скрываешь от меня?"
      "Нет, я ничего от тебя не скрываю".
      "Мне совершенно все равно, одна у тебя любовница, две или дюжина. Если ты был мне неверен, когда я была молодая и красивая - или по меньшей мере не уродливая - почему ты должен быть верным крестьянке, которая, к тому же, не особенно привлекательная? Да, а другая, эта твоя подружка, ее устраивает такое положение?"
      "Что ей остается? Муж не дает ей развода, а она любит маня".
      "Ты тоже ее любишь?"
      "Я не могу без нее жить".
      "Ой-ой-ой, такие слова - от тебя? Она красивая? Интеллигентная? Очаровательная?"
      "И то, и другое, и третье".
      "И как тебе это удается? Ты бегаешь от одной к другой?"
      "Стараюсь изо всех сил".
      "Ты ничему не научился. Абсолютно ничему. Возможно, и я осталась бы прежней, если бы не видела, что они сделали с нашими детьми. Все утешали меня, говорили, что время залечит раны. Все наоборот - чем глубже отходит событие в прошлое, тем сильнее болят раны. Мне нужно найти комнату, Герман. Я не могу больше с ними жить. С лагерниками было проще. Когда я не хотела больше слушать их, я просто говорила, чтобы они шли прочь и надоедали кому-нибудь другому. Но я не могу так говорить с дядей. Он мне как отец. Мне развод не нужен; я никогда больше не буду жить с мужчиной. Если, конечно, ты не хочешь развода. А если хочешь..."
      "Нет, Тамара, мне развод не нужен. Чувстве, которые я испытываю к тебе, у меня никто не отнимет".
      "Что за чувстве? Ты обманывал других - и этого ты изменить не можешь. Но ведь ты обманываешь и себя. Я не буду читать тебе нотаций, но из подобной неразберихи не выйдет ничего хорошего. Я посмотрела на тебя и подумала:"Так выглядит зверь, когда его обложили охотники, и бежать ему некуда".Что за человек твоя любовница?"
      "Немного сумасшедшая, но безумие интересная".
      "У нее есть дети?"
      "Нет".
      "Она достаточно молодая, чтобы иметь ребенка?"
      "Да, но она не хочет детей".
      "Ты лжешь, Герман. Когда женщина любит мужчину, она хочет от него ребенка. Еще она хочет стать его женой и не хочет, чтобы он бегал к другой. Почему у нее не сложилась жизнь с ее мужем?"
      "О, он обманщик, бездельник, ни на что не годный тип. Он сам себе присвоил степень доктора, и он берет деньги с пожилых дам".
      "Извини, но кого она взяла себе вместо него? Мужчину, у которого две жены и который пишет проповеди для псевдо-рабби. Ты рассказывал своей любовнице обо мне?"
      "Еще нет. Но она прочла объявление в газете и подозревает что-то. Возможно, она вот-вот позвонит сюда. Или она уже звонила?"
      "Мне никто не звонил. Что мне сказать, если она позвонит? Что я твоя сестра? Сара сказала так Авимелеху об Аврааме"
      "Я сказал ей, что объявился мой двоюродный брат, человек по имени Файвел Лембергер".
      "Я должна сказать ей, что я Файвел Лембергер?"
      Тамара расхохоталась. Все ее существо изменилось. Ее глаза сияли таким весельем. какого Герман никогда не видел в ней (или, возможно, забыл).На ее левой щеке образовалась ямочка. На одно мгновенье она показалась ему девчонкой-плутовкой. Он встал, и она тоже встала.
      "Ты так быстро уходишь?"
      "Тамара, мы с тобой не виноваты. что все разлетелось вдребезги".
      "Что мне остается, как не надеется? Быть третьим колесом твоей разбитой телеги? Давай не будем думать о прошлом плохо. Мы много лет провели вместе. Несмотря на все твои выходки, это были мои счастливейшие годы".
      Они продолжали разговаривать, стоя в коридоре, рядом с дверью.
      Тамаре слышала от кого-то, что жена сына раввина из Старого Живкова жива и снова собирается замуж. Но она верующая и сначала должна получить освобождение от брачных обязательств. У нее есть брат, безбожник, он живет где-то в Америке."По крайней мережу меня есть привилегия - быть знакомой со всеми этими святыми людьми", - сказала Тамара."Может быть. Бог преследовал именно эту цель, отправив меня в скитания".Неожиданно она подошла к Герману и поцеловала его в губы. Все произошло так быстро, что он не успел поцеловать ее в ответ. Он попытался обнять ее, но она быстро выскользнула и дала ему понять, что он должен идти.
      & 4.
      Пятница в Бруклине не похожа на пятницу в Живкове. Хотя Ядвга еще перешла в иудаизм, она старалась следовать традиционным еврейским правилам. Она вспоминала еврейские ритуалы по тем временам, когда работала у родителей Германа. Она покупала халу и пекла особенные, маленькие субботние пироги. Здесь, в Америке, у нее не было подходящей плиты, что бы приготовить чолент - но одна соседка показала ей, как накрывать конфорку асбестовой плиткой, чтобы еда не подгорала и оставалась теплой всю субботу.
      На Мермейд-авеню Ядвига купила вино и свечи, необходимые для благословения. Она отыскала где-то два латунных канделябра, субботнее блюдо, и хотя она не умела произносить слов благословения, незадолго до зажжения субботних свечей она закрывала глаза пальцами и что-то бормотала, точно так же, как это делала на ее глазах мать Германа.
      А еврей Герман игнорировал субботу. Он включал и выключал свет, несмотря на то, что это было запрещено. После субботней трапезы из мяса, риса, фасоли и курицы с молодей картошкой он садился писать, хотя именно этого делать было нельзя. Когда Ядвига спросила его, почему он нарушает заповедь Господню, он ответил:
      "Нет никакого Бега, ты слышишь? А даже если бы был - я бы презирал его".
      В эту пятницу Герман казался беспокойнее, чем обычно. Он много раз спрашивал Ядвигу, не звонил ли кто. Между рыбой и супом он вытащил из нагрудного кармана записную книжку и карандаш и что-то быстро нацарапал. Иногда, вечерами по пятницам. Если у него было хорошее настроение, Герман пел застольные песни своего отца, а еще "Шолом Алейхем" и "Достопочтимая женщина" - эти песни он переводил Ядвиге на польский. Первая была приветствием ангелам, которые в субботу сопровождают евреев из синагоги домой. Вторая была хвалебная песня, посвященная добродетельной жене, которая встречается еще реже, чем жемчужина. Однажды он перевел ей гимн, посвященный яблоневому саду, влюбленному жениху и украшенной драгоценностями невесте. Там была описана любовь - подобных описаний, по понятиям Ядвиги, в благочестивой песне быть не должно. Герман объяснил ей, что гимн написан каббалистом, так называемым Святым Львом, чудотворцем, которому являл себя сам пророк Илья. Свадьба в песне происходит в Граде Божьем.
      Щеки Ядвиги пылали, когда он пел эти песни, а глаза светились - глаза ее радовались субботе. Но сегодня вечером он был молчалив и раздражен. Ядвига подозревала, что во время своих путешествий он иногда бывал с другими женщинами. В конце концов, он вполне мог получать удовольствие от женщины, которая умеет читать эти маленькие буковки. Откуда мужчине знать, что ему надо самом деле? Как легко соблазнить мужчину - одним словом, одной улыбкой, одним движением.
      Всю неделю, как только наступал вечер, Ядвига накрывала клетку с попугаями. Но вечером в пятницу им разрешалось не спать подольше. Войтысь, самец, пел вместе с Германом. Птица впадала в нечто вроде транса и, летая испускала трели. Сегодня вечером Герман не пел, и Войтысь сидел на крыше клетки, взъерошив перья. "Случилось что-то?", - спросила Ядвига. "Ничего, ничего", - сказал Герман.
      Ядвига вышла из комнаты и разобрала постель. Герман выглянул в окно. Обычно Маша звонила ему в пятницу вечером. Не желая огорчать свою мать, она никогда не пользовалась домашним телефоном в субботу. Она выходила за сигаретами и звонила из магазина поблизости. Но сегодня вечером телефон молчал.
      С тех пор, как Маша прочитала объявление в газете, он ждал, что вот-вот разразится скандал. Ложь, которую он сплел, была чересчур очевидной. Маша скоро неизбежно поймет, что он не шутил, говоря о Тамарином возвращении. Вчера она много раз, с ревнивым наслаждением, иронически подмигивая, повторяла имя его двоюродного брата - Файвел Лембергер. Она, видимо, не торопилась наносить уничтожающий удар - возможно, не желала портить неделю их отдыха, который должен был начаться в понедельник.
      Насколько надежно Герман чувствовал себя с Ядвигой, настолько ненадежной казалась ему Маша. Она никогда не считалась с тем обстоятельством, что он живет с другой женщиной. Она оскорбляла его, говоря, что вернется к Леону Тортшинеру. Герман знал, что мужчины липнут к ней. Он часто наблюдал в кафетерии, как они пытались втянуть ее в разговор, спрашивали адрес и телефон и оставляли ей визитные карточки. Персонал кафетерия, - все, начиная хозяином и заканчивая мывшим тарелки пуэрториканцем, - заглядывался на нее. Даже женщины восхищались ее грацией, ее длинной шеей, талией, ногами, белизной ее кожи. Разве были у него силы удержать ее? Как долго она будет с ним? Бесконечное число раз он пытался подготовить себя к тому дню, когда она уйдет от него.
      И вот он стоял и смотрел на скудно освещенную улицу - вниз на неподвижные листья деревьев, вверх на небо, которое отражало огни Кони Айленда; он видел пожилых женщин и мужчин, которые поставили стулья у дверей парадного и вели бесконечные разговоры людей, потерявших последнюю надежду.
      Ядвига положила руку ему па плечо. "Постель готова. Я постелила чистое белье".
      Герман зажег свет. Мрачно мерцали свечи. Ядвига прошла в ванную. Она сохранила ритуал деревенской женщины, от которого никогда не отклонялась. Она полоскала рот, прежде чем идти в постель, мылась и расчесывала волосы. Даже в Липске она содержала себя в безукоризненной чистоте. Здесь, в Америке, она слушала по польскому радио всевозможные гигиенические советы. Войтысь еще успел высказать последний протест, прежде чем стемнело окончательно - и тут же полетел в клетку вместе с Марианной. Он тесно прижался к ней, сидя на жердочке. Так они неподвижно просидят до восхода солнца и, возможно, испытают предчувствие великого покоя - смерти, которая освобождает человека и зверя.
      Герман медленно раздевался. Он представил себе Тамару, как она с широко раскрытыми глазами лежит без сна в доме своего дяди и широко раскрытыми глазами глядит в темноту. Маша, скорее всего, сейчас стояла неподалеку от Кротон-парк или на Тремонт-авеню и курила. Парни проходили мимо нее и присвистывали. Возможно, рядом с ней остановился автомобиль, и кто-нибудь пытался подцепить ее. Может быть, она уже сидела в машине.
      Зазвонил телефон, и Герман поспешил к аппарату. Одна субботняя свеча догорела, но другая еще мерцала. Он поднял трубку и прошептал: "Маша!"
      Несколько секунд было тихо. Потом Маша сказала: "Ты лежишь в кровати со своей крестьянкой?"
      "Нет, я не лежу с ней в кровати".
      "Ну, а где еще? Под кроватью?"
      "Где ты?", - спросил Герман.
      "Какая тебе разница, где я? Ты мог бы быть со мной. Вместо этого ты проводишь ночи со слабоумной из Липска. К тому же ты завел себе еще одну. Твой двоюродный брат Файвел Лембергер - ни что иное, как жирная шлюха в твоем вкусе. Ты с ней уже спал?"
      "Пока что еще нет".
      "Кто она? Ты вполне можешь сказать мне правду".
      "Я же тебе сказал: Тамара жива, и она здесь".
      "Тамара мертва и гниет в земле. Файвел - одна из твоих лапочек".
      "Я клянусь прахом моих родителей, что это никакая не лапочка!"
      На другом конце провода возникла напряженная тишина.
      "Скажи мне, кто она", - стояла на своем Маша.
      "Моя родственница. Сломленная женщина, потерявшая своих детей. "Джойнт" помог ей перебраться в Америку".
      "Почему ты тогда сказал, что это Файвел Лембергер?", - спросила Маша.
      "Потому что я знал, как ты подозрительна. Если я упоминаю о женщине, ты немедленно думаешь, что..."
      "Сколько ей лет?"
      "Старше меня. Она развалина. Ты действительно думаешь, что реб Авраам Ниссен Ярославер стал бы давать объявление в газету из--за моей любовницы? Это благочестивые люди. Я же говорил тебе, позвони ему и сама все выясни".
      "Ну ладно, наверное, в этот раз ты не виноват. Ты представить себе не можешь, что я вынесла в последние дни".
      "Дурочка, я же тебя люблю! Где ты сейчас?"
      "Где я? В кондитерской на Тремонт-авеню. Я прошлась по улице, покуривая, и каждые две минуты останавливался автомобиль, и какой-нибудь тип хотел подцепить меня. Парни присвистывали за моей спиной, как будто мне восемнадцать. Никогда не пойму, что они во мне находят. Куда мы поедем в понедельник?"
      "Придумаем что-нибудь".
      "Я боюсь оставить маму одну. Что будет, если у нее случится приступ? Она умрет где-нибудь, и ни один петух по ней не прокукарекает".
      "Попроси кого-нибудь из соседей посмотреть за ней".
      "Я всегда избегала соседей. Я не могу теперь явиться и попросить их. Кроме того, мама боится людей. Если стучат в дверь, она думает, что это пришел нацист. Да возрадуются жизни враги Израиля - - так же, как я радуюсь этому отпуску".
      "Коли так, можем остаться в городе".
      "Я должна посмотреть на зеленую траву и подышать свежим воздухом. Даже в лагерях воздух не был таким грязным, как здесь. Я бы взяла маму о собой, но я шлюха в ее глазах. Бог обрушил на нее столько бед, а она дрожит от страха, что делает слишком мало для Него. Гитлер делал то, что Он хотел. Вот правда!"
      "Зачем ты тогда зажигаешь субботние свечи? Почему постишься на Йом-Киппур?"
      "Не для Него. Настоящий Бог ненавидит нас, а мы придумали себе идола, чтобы он любил нас и считал нас своим избранном народом. Ты сам говорил: "Нееврей создает богов из камней, а мы - из теорий". Когда ты приедешь в воскресенье?"
      "В четыре".
      "Ты тоже и Бог, и убийца. Ну ладно, приятной субботы".
      5.
      Герман и Маша сели в автобус, шедший на север. После шести часов пути они сошли у озера Джордж. Они сняли комнату за семь долларов и остались в ней на ночь. Они отправились в путь безо всякого плана. Герман нашел на скамейке в парке карту штата Нью-Йорк, и она вела их. Окно комнаты выходило на озеро и на горы.
      Ветер, проникавший в комнату, приносил запах елей. Издалека слышалась музыка. Маша взяла собой корзинку, полную еды, которую приготовила вместе с матерью - блинчики, пудинг, яблочный компот, сухие сливы, изюм и самодельный пирог.
      Маша, куря, стояла у окна и смотрела на весельные и моторные лодки на озере. Она сказала задорно: "А где же нацисты? Что это вообще за мир без нацистов? Довольно-таки отсталая страна, эта Америка".
      Перед отъездом она пожертвовала часть своих отпускных на бутылку коньяка. Пить она научилась в России. Герман только раз отхлебнул из бутылки, а Маша все пила, делалась все веселее и веселее и в конце концов начала петь и насвистывать.
      В детские годы в Варшаве Маша узилась танцам. У нее были икры танцовщицы. Она подняла руки и начала танцевать. В трусиках и нейлоновых чулках, с висящей между губ сигаретой и с распущенными волосами - она напоминала Герману девушек, приезжавших в Живков с цирком. Она напевала на идиш, на иврите, на русском и польском. Она звала Германа танцевать с ней и требовала от него пьяным голосом:"Ну-ка поди сюда, мальчик из ешивы, мы посмотрим, на что ты способен".
      Они рано легли спать, но сон их все время прерывался. Маша проспала час и проснулась. Она хотела делать все разом: любить, курить, пить, говорить. Месяц висел низко над водой. Выпрыгивавшие из воды рыбы с плеском возвращались в свою стихию. Звезды покачивались, как крошечные фонарики. Маша рассказывала Герману истории, которые возбуждали в нем гнев и ревность.
      Утром они собрали вещи и снова сели в автобус. Следующую ночь они провели у озера Шрун, в бунгало рядом с водой. Было так холодно, что им пришлось положить свою одежду на одеяло, чтобы не замерзнуть. На следующее утро после завтрака они взяли напрокат лодку. Герман греб, а Маша лежала, греясь на солнце. Герману казалось, что он может читать ее мысли сквозь кожу ее лба, сквозь ее опущенные веки.
      Герман размышлял о том, насколько все это фантастично - быть в Америке, в свободной стране, без страха перед нацистами, НКВД. Пограничниками и доносчиками. Выходя на улицу, он ни разу не брал с собой документов. В Соединенных Штатах никто не спрашивал документы. Но он не мог забыть, что на улице между Мермейд-авеню и Нептун-авеню его ждала Ядвига. На Ист-Бродвее, в доме реба Авраама Ниссена Ярославер, жила Тамара, согласная довольствоваться любыми крохами, которые он, может быть, швырнет в ее сторону. Он никогда не освободится от притязаний, которые имеют на него эти женщины. Даже рабби Ламперт имел полное право жаловаться на него. Герман отказался принять дружбу, которую предлагал ему рабби.
      В окружении светлоголубых небес и желтозеленой воды он чувствовал себя не таким виноватым. Птицы провозглашали новый день так, как будто это было утро после сотворения мира. Теплый ветерок приносил аромат леса, а из кухни отеля доносились запахи еды. Герману показалось, что он слышит стон курицы или утки. Этим ласковым летним утром где-то забивали птицу; Треблинка была повсюду.
      Машины припасы кончились, но она отказывалась есть в ресторане. Она пошла на рынок и купила хлеб, помидоры, сыр и яблоки. Она вернулась, нагруженная таким количеством продуктов, что их хватило бы, чтобы накормить целую семью. В ней, рядом с фривольной шаловливостью, жил материнский инстинкт. Она считала деньги - распущенные женщины так не поступают. В бунгало Маша нашла маленький примус, на котором сварила кофе. Запах керосина и гари напомнил Герману его студенческие годы в Варшаве.
      В открытое окно влетали мухи, пчелы и бабочки. Мухи и пчелы садились на просыпанный сахар. Бабочка парила над куском хлеба. Она не ела, а, казалось, наслаждалась ароматом. Для Германа это не были паразиты, которых следовало гнать; в каждом создании он видел проявление вечной воли жить, узнавать, постигать. В то время, когда муха протягивала свои усики к еде, она терла одну заднюю лапку о другую. Крылья бабочки напомнили Герману телес-котн молитвенную шаль. Пчела пожужжала и побурчала и снова улетела. Маленький муравей ползал по столу. Он пережил холодную ночь и взбежал на стол - но куда идти? У крошки хлеба он остановился, а потом зигзагом побежал дальше. Он ушел из муравейника и теперь должен был один пробиваться в жизни.
      Потом Герман и Мажа поехали в Лэйк-Плэсид. Там они нашли комнату в горном приюте. Все в доме было старым, но безупречным: прихожая, лестница, картины и орнаменты на полотенце с вышитой эмблемой, изготовленное в Германии - реликвия времен первой мировой войны. На широкой кровати лежали огромные подушки - как в европейских гостиницах. Окна выходили на горы. Солнце зашло и отбросило глубокие красные четырехугольники на стены.
      Некоторое время спустя Герман сошел вниз позвонить. Он научил Ядвигу, как отвечать на заранее оплаченный звонок. Ядвига спросила, где он, и он назвал первое пришедшее в голову название. Вообще-то Ядвига не жаловалась, но говорила возбужденно: по ночам ей страшно; соседи будут смеяться над ней и показывать на нее пальцем. Зачем Герману так много денег? Она готова пойти работать и помогать ему, чтобы он мог побольше бывать дома, как это делают другие мужчины. Герман успокаивал ее, оправдывался и обещал отсутствовать не очень долго. Она послала ему по телефону поцелуй, и он тоже ответил ей звуком поцелуя.
      Когда он вернулся наверх, Маша не желала говорить с ним. Она сказала:"Теперь я знаю правду".
      "Какую правду?"
      "Я слышала, как ты говорил. Тебе так не хватает ее, что ты едва можешь дождаться, пока вернешься".
      "Она совсем одна. Она беспомощная".
      "А я что же?"
      Они молча поужинали. Маша не зажигала свет. Она дала ему яйцо всмятку, и внезапно он подумал о вечере перед Тишебов[5], о последней трапезе перед постом, которая состоит из сваренного вкрутую и посыпанного пеплом яйца, знака скорби, символа того, что счастье вполне может укатиться от человека и протухнуть, как яйцо.
      Маша то жевала, то курила. Он попытался заговорить с ней, но она молчала. После ужина она прямо в одежде бросилась на кровать и свернулась калачиком, так что было трудно понять, спит она или дуется на него.
      Герман вышел на улицу. Он брел по незнакомой улице и останавливался у витрин сувенирных магазинов: индийские куклы, вышитые золотом сандалии с деревянными подошвами, ожерелья из янтаря, китайские серьги, мексиканские браслеты. Он пришел к озеру ,в котором отражалось медное небо. По берегу озера гуляли беженцы из Германии - широкоплечие мужчины и статные женщины. Они говорили о домах, делах, бирже. "В каком смысле они мои братья и сестры?", - спросил себя Герман."В чем состоит их еврейство? В чем мое?" У всех у них было только одно желание: как можно быстрее ассимилировать и избавиться от акцента. Герман не принадлежал к ним, также как не принадлежал к американским, польским или русским евреям. Как и муравей утром на столе, он отделился от общества.
      Он пошел вокруг озера, мимо лесопосадок и отеля, построенного наподобие швейцарского шале. Светили светляки, стрекотали кузнечики, где-то в кроне дерева каркнула сонная птица. Взошел месяц - голова скелета. Что там находится? Что такое месяц? Кто его создал? С какой целью? Может быть, кто-нибудь найдет ответ также легко, как Ньютон, открывший гравитацию, когда он, как говорят, увидел падающее с дерева яблока. Возможно, всеобъемлющая истина выражается в одной фразе. Или слова, способные выразить истину, еще только предстоит создать?
      Было поздно, когда Герман вернулся. Маша все еще лежала, свернувшись на кровати, в той же позе, в какой он оставил ее. Он подошел к ней и потрогал ее лицо, словно хотел убедиться, что она жива."Чего тебе надо?", раздраженно сказала она.
      Он разделся и лег рядом с ней. Потом заснул. Когда он открыл глаза, светил месяц. Маша стояла посреди комнаты и пила коньяк из бутылки.
      "Маша, это не выход!"
      "А что выход?"
      Она сняла ночную рубашку и пришла к нему. Они молча целовались и занимались любовью. Потом она села и закурила. Вдруг она оказала: "Где я была в это время пять лет назад?" Она долго вспоминала. Потом сказала: "Среди мертвых".
      6.
      Герман и Маша продолжили свое путешествие. Они остановились в отеле неподалеку от канадской границы. Их отпуск кончался через несколько дней, а отель был недорогой.
      Ряд бунгало, принадлежавших отелю. стоял на берегу озера. Женщины и мужчины в купальных костюмах играли в карты на свежем воздухе. На корте рабби в ермолке и шортах играл со своей женой, ортодоксально носившей парик. В гамаке между двух пиний лежали молодой человек и девушка. Они давно и беспрерывно хихикали. У юноши был высокий лоб, растрепанная грива и волосатая узкая грудь. Девушка была в купальнике, а на шее у нее висела звезда Давида.
      Хозяйка отеля сказала Герману, что кухня у нее "строго кошерная", а постояльцы образуют "одну счастливую семью".Она проводила его и Машу в бунгало с некрашеными стенами и потолком из голах досок. Постояльцы ели все вместе за длинными столами в столовой отеля. За обедом матери в купальниках впихивали еду в рот детям, полные решимости вырастить из них больших американцев. Малыши кричали, задыхались и выплевывали овощи. Герману казалось, что он понимает. что говорят их разгневанные глаза:"Мы не желаем мучиться только из-за того, что вы хотите удовлетворить свое тщеславнее честолюбие". Рабби-теннисист сыпал остротами. Официанты - студенты колледжа или ешивы - шутили с пожилыми женщинами и флиртовали с девушками. Они тут же принялись выспрашивать Машу, откуда она, и осыпали ее льстивыми комплиментами. У Германа сдавило горло. Он не мог есть ни порубленную печень с луком, ни креплах[6], ни толстый кусок говядины. Женщины за столом жаловались:"Что это за мужчина? Он не ест ничего".
      За годы, проведенные у Ядвиги на сеновале и в пересыльном лагере в Германии, а также за годы борьбы в Америке - Герман потерял контакт с современными евреями. Здесь они были снова. Пишущий на идиш поэт с круглым лицом и кудрявыми волосами дискутировал с рабби. Он определял себя как атеиста и говорил о мировых проблемах, культуре, еврейской республике в Биробиджане, антисемитизме. Рабби после еды совершил ритуальное омовение рук и пробормотал благодарственную молитву. Поэт между тем продолжал пустословить. Время от времени глаза раввина стекленели, и он произносил несколько слов. Толстая женщина утверждала, что идиш это жаргон, мешанина без грамматики. Бородатый еврей в очках с золотой оправой и в шелковой ермолке встал и произнес речь о заново основанном государстве Израиль и попросил жертвовать деньги.
      Машу вовлекли в разговор другие женщины. Они называли ее миссис Брокер и спрашивали, когда они поженились с Германом, сколько у них детей и чем Герман занимается. Герман опустил голову. Каждый контакт с людьми пробуждал в нем страх. Всегда могло оказаться, что кто-то знает его и Ядвигу по Бруклину.
      Пожилой еврей из Галиции вцепился в фамилию Бродер и принялся допрашивать Германа, есть ли у него родственники в Лемберге, в Тарнове, в Бродах, в Дрогобыче. У него самого был родственник, двоюродный или троюродный племянник, который готовился стать раввином, а стал адвокатом и теперь играл значительную роль в ортодоксальной партии в Тель-Авиве. Чем подробнее Герман объяснял, тем активнее приставал к нему еврей из Галиции. Казалось, он непременно хочет доказать, что они с Германом родственники.
      Женщины за столом обсудили Машину красоту, стройную фигуру и одежду. Когда они услышали, что платье она сшила сама, то тут же захотели знать, не шьет ли она на заказ. У всех у них были платья и юбки, которые нужно было подкоротить или удлинить, сделать шире или уже.
      Хотя Герман ел мало, он встал из-за стола сытым. Они с Машей прошли прогуляться. Он сам не осознавал до конца, насколько нетерпимым сделался за годы своего одиночества, насколько основательно изъял себя из всех человеческих отношений. У него было лишь одно желание: уйти как можно скорее. Он шагал так быстро, что Маша отстала.
      "Почему ты так бежишь? Никто за тобой не гонится".
      Они поднимались в гору. Герман все время оглядывался. Сумел бы он здесь спрятаться от нацистов? Нашелся бы кто-нибудь, кто спрятал бы его и Машу на сеновале? Обед только что кончился, а его уже тревожила мысль о том, что он должен будет встретиться с этими людьми за ужином. Он не сможет сидеть рядом с ними и смотреть, как они заставляют детей есть и превращают ужин в бедлам. Он не сможет больше слушать все эти пустые слова. В городе Герман все время тосковал по природе и покою, но он не был создан для подобного покоя. Маша боялась собак. Каждый раз, когда она слышала собачий лай, она хватала Германа за руку. Вскоре она сказала, что ей трудно идти в туфлях на высоких каблуках. Фермеры, мимо которых они прошли, посмотрели на гуляющую пару с неудовольствием.
      Когда они возвращались в отель, Герман внезапно решил покататься на одной из лодок, приготовленных для гостей. Маша попыталась отговорить его. "Ты утопишь нас обоих", - сказала она. Но в конце концов села с ним в лодку и закурила сигарету. Герман умел грести, но ни он, ни Маша не умели плавать. Небо было ясным и светлоголубым, и дул ветер. Волны поднимались и опадали, лизали борта лодки и раскачивали ее, как колыбель. Изредка Герман слышал какой-то хлопок, как будто в воде их подстерегало чудовище и тихо плыло вслед за ними и каждую секунду готово было опрокинуть лодку. Маша с озабоченным лицом следила за ним, давала ему указания и критиковала. Она не очень высоко оценивала его физическую форму. Возможно, она была счастлива в этот момент - но сама не верила в это.
      "Гляди. бабочка!"
      Маша пальцем показала на бабочку. Каким образом, ради всего святого, она так далеко улетела от берега? Сумеет ли она вернуться? Она трепетала в воздухе, летела зигзагом, и вдруг исчезла. Волны, переменчивая игра золота и теней, превращали озеро в огромную жидкую шахматную доску.