"Как сказано: "Незнание есть корень всяческого зла".
      "ГПУ в России было не лучше нацистов".
      "Ну, как сказал пророк Исайя: "И согнут человеку выю и унизят его". Когда люди перестают верить в Творца, миром правит анархия".
      "Таков род человеческий", - сказал Герман как бы сам себе.
      "Тора говорит: "Потому что мысли и желания сердца человеческого злы с юных лет". Но по этой причине Тора и существует. Да, идите вон туда и обсудите все между собой".
      Реб Авраам Ниссен открыл дверь в спальню. Там стояли две кровати, застеленные европейскими покрывалами, изголовье к изголовью, как на старой родине. Тамара пожала плечами и вошла первая. Герман последовал за ней. Он подумал о свадебных покоях, в которые они входили женихом и невестой много лет назад.
      За окном торопился Нью-Йорк, но здесь, за гардинами, продолжалась жить частица Наленчева и Живкова. Все воссоздавало картину ушедших лет: выцветшие желтые стены, высокий потолок, деревянный пол, даже стиль комода и обивка кресел. Опытный режиссер не смог бы найти более подходящий интерьер для этой сцены, - подумал Герман. Он вдохнул запах свечных фитилей. Он опустился в кресло, а Тамара села на край кровати.
      Герман сказал: "Ты, конечно, можешь не говорить мне об этом, но - если ты считала, что меня нет в живых, тогда ты наверняка - с другими..."
      Он не мог продолжать. Его рубашка снова стала мокрой.
      Тамара испытующе поглядела на него. "Ты хочешь знать? Всю правду?"
      "Можешь не говорить. Но я был с тобой честен и заслуживаю..."
      "У тебя был другой выбор? Тебе пришлось сказать правду. Я твоя законная жена, а это означает, что у тебя две жены. За такими вещами в Америке следят очень строго. Совершенно независимо от того, что делала я - тебе неплохо бы знать: любовь для меня - это не вид спорта".
      "Я не говорил, что любовь - вид спорта".
      "Ты превратив наш брак в карикатуру. Я пришла к тебе невинной девочкой и..."
      "Перестань!"
      "Все дело в том, что мы, как бы мы там ни страдали и как бы ни сомневались, проживем еще день или еще час - очень нуждались в любви. Мы нуждались в ней сильнее, чем в нормальные времена. Люди лежали в подвалах и на чердаках, голодные и вшивые, но они обнимались и целовались. Я никогда бы не подумала, что люди могут быть столь страстными в подобных обстоятельствах. Для тебя я была меньше, чем ничто, но мужчины пожирали меня взглядами! Господи, прости меня! Мои дети были убиты, а мужчины затевали со мной романы. Они предлагали мне кусок хлеба или немного жира или какое-нибудь послабление на работе. Не думай, что это были пустяки. Корка хлеба - это была мечта. Несколько картофелин - состояние. В лагерях торговля шла все время, в нескольких шагах от газовых камер заключали сделки. Весь обменный капитал уместился бы в одной туфле, вот как отчаянно люди старались спасти свою жизнь.
      Симпатичные мужчины, моложе меня, мужья привлекательнейших женщин, бегали за мной и каких только чудес не обещали! Мне даже присниться не могло, что ты жив, но пускай бы я знала об этом - я все равно не обязана была хранить тебе верность! Наоборот, я хотела тебя забыть. Но хотеть и мочь - две разные вещи. Я должна любить мужчину, иначе секс мне отвратителен. Я всегда завидовала женщинам, для которых любовь - игра. Но в конце концов, а что она такое, как не игра? Но есть во мне что-то - проклятая кровь моих богобоязненных бабок - что препятствовало этому.
      Я говорила себе, что я набитая дура, но если мужчина дотрагивался до меня, я начинала избегать его. Они называли меня лицемеркой. Мужики делались грубыми. Один очень уважаемый человек пытался меня изнасиловать. В придачу ко всем этим несчастьям мои подруги по лагерю в Джамбуле попытались устроить мой брак. Все твердили одно и то же: "Ты молода, тебе надо замуж". Но это ты нашел себе другую, а не я. Одно я знаю точно, милосердного Бога, в которого мы верили - не существует".
      "Значит, у тебя никого не было?"
      "Мне кажется, ты разочарован. Нет, у меня никого не было, и я больше никого не хочу. Перед душами моих детей я хочу предстать чистой".
      "Мне кажется, ты сказала - Бога не существует".
      "Если Бог мог смотреть на весь этот ужас и ничего не предпринял, то Он - не Бог. Я говорила с верующими евреями, даже с раввинами. В нашем лагере был молодой человек - он был раввином в Старом Жикове. Он был очень набожный - таких, как он, больше не бывает. Ему приходилось работать в лесу, хотя он был слишком слаб для этого. Большевики знали, что его труд не принесет им никакой пользы, но мучить раввина считалось у них добрым делом. Однажды в субботу он не захотел брать свою пайку хлеба, потому что закон запрещает носить что-либо в этот день. Его мать, жена старого раввина, была святая. Только Бог на небесах знает, как она утешала людей и отдавала им последнее. Условия в лагере были такие, что она ослепла. Но она знала назубок все молитвы и твердила их до последней минуты.
      Однажды я спросила ее сына: "Как Бог допустил такую трагедию?" Его ответ состоял из всевозможных уверток. "Неисповедимы пути Господни" и так далее. Я не стал спорить с ним, но во мне поднялось раздражение. Я рассказала ему о наших детях, и он побелел как полотно и смотрел на меня пристыженный - как будто сам был виноват в этом. В конце концов он сказал: "Я заклинаю вас, не продолжайте".
      "Да, да".
      "Ты ни разу не спросил о детях".
      Герман помолчал мгновенье. "О чем тут спрашивать?"
      "Нет, не спрашивай. Я знала, что среди взрослых бывают великие люди, но что дети, маленькие дети, могут быть великими настолько - в это я никогда бы не поверила. Они повзрослели за одну ночь. Я отдавала им часть моей пайки, но они отказывались есть эти куски. Они пошли на смерть как святые. Души существуют, они есть Бог, которого нет. Не возражай мне. Это мое убеждение. Я хочу, чтобы ты знал, что наш маленький Давид и маленькая Иошевед приходят ко мне. Не во снах, а наяву. Ты, конечно, думаешь, что я рехнулась, ну и думай - мне это ни капельки не мешает".
      "Что они говорят тебе?"
      "О, много всего. Там, где они теперь, они снова дети. Что ты намерен делать? Разведешься со мной?"
      "Нет".
      "А что мне тогда делать? Приехать жить к твоей жене?"
      "Прежде всего ты должна найти себе квартиру".
      "Да. Оставаться здесь я не могу".
      Глава четвертая.
      1.
      "Итак, невозможное возможно", - сказал себе Герман. "И действительно, происходят великие дела".
      Бормоча под нос, он шел по Четырнадцатой улице. Он оставил Тамару в доме ее дяди и направился к Маше, предварительно позвонив ей из кафетерия на Ист-Бродвее и сказав, что неожиданно появился один из его дальних родственников из Живкова. Смеха ради он дал родственнику имя Файвеля Лембергера и описал его как ученого-талмудиста, мужчину в возрасте шестидесяти лет. "Ты уверен, что это не Ева Краковер, прежняя твоя любовь в тридцатые годы?", - спросила Маша.
      "Если хочешь, я представлю тебе его", - возразил Герман. Теперь Герман зашел в аптеку, что бы позвонить Ядвиге. Все телефонное кабинки были заняты, и ему пришлось ждать. Особенно ошеломило его не само событие, а тот факт, что во всех своих фантазиях и размышлениях он не мог и представить, что Тамара жива. Может быть, его дети тоже воспрянут из мертвых? Свиток жизни прокрутится еще раз, и все, кто были, снова будут тут. Уж коли высшие силы играют с ним, у них наверняка есть еще кое-что в запасе. Разве они уже не произвели на свет Гитлера и Сталина? Покуда ими владеет дух изобретательства, никогда нельзя чувствовать себя в безопасности.
      Через десять минут все пять телефонные кабинок все еще были заняты. Мужчина по-прежнему жестикулировал, говорил так, как будто собеседник на другом конце провода мог видеть его. Другой шевелил губами в непрерывном монологе. Третий говорил и курил и между делом складывал в столбик мелочь, которая была нужна ему, чтобы продолжать разговор. Девушка смеялась и пристально смотрела на ногти левой руки, словно диалог касался именно ее ногтей, их формы и цвета. Все говорившие очевидно были вовлечены в ситуации, которые требовали объяснений, извинений, отговорок. На их лицах были ложь, любопытство, горе.
      Наконец одна из кабинок освободилась, и Герман вошел в нее, вдыхая запах и тепло другого человека. Он набрал номер, и Ядвига ответила тут же, как будто ждала у телефона.
      "Ядзя, милая, это я".
      "О, да!"
      "Как дела?"
      "Откуда ты звонишь?"
      "Из Балтиморы".
      Ядвига несколько мгновений молчала. "Где это? Ну ладно, все равно".
      "Несколько сот миль от Нью-Йорка. Ты меня хорошо слышишь?"
      "Да, очень хорошо."
      "Я стараюсь продать книги".
      "А люди покупают?"
      "Я стараюсь, и они покупают. Это же их деньги идут у нас на квартплату. Как ты провела день?"
      "О, я стирала белье - здесь все так пачкается", - сказала Ядвига, не замечая, что все время говорит одно и то же. "Прачечные здесь рвут белье в клочья".
      "Что поделывают птицы?"
      "Болтают. Целуются весь день".
      "Счастливые создания. Я сегодня переночую в Балтиморе. Завтра поеду в Вашингтон, это еще дальше, а вечером опять позвоню тебе. Телефону нет дела до расстояний. Электричество за одну секунду переносит голос на сто восемьдесят тысяч миль", - сказал Герман, не зная, зачем сообщает ей эту информацию. Возможно, он хотел поразить ее расстоянием, которое их разделяло, чтобы она не ждала, что он слишком быстро вернется домой. Он слышал щебетанье птиц. "К тебе кто-нибудь приходил? Я имею в виду, из соседок?", - спросил он.
      "Нет, но в дверь звонили. Я открыла на цепочку, а там стоял мужчина с машиной, которая всасывает пыль. Он хотел показать мне, как это происходит, но я сказала, что когда тебя нет, я никого не впускаю".
      "Ты правильно сделала. Может быть, это правда был продавец пылесосов, но это мог быть и вор, и убийца".
      "Я не пустила его".
      "Что ты будешь делать сегодня вечером?"
      "О, я устрою стирку. А потом поглажу твои рубашки".
      "Ах, можно и не гладить".
      "Когда ты снова позвонишь?".
      "Завтра".
      "Где ты будешь ужинать?"
      "В Филадельфии, я имею в виду, в Балтиморе, полно ресторанов".
      "Мяса не ешь. Ты испортишь себе желудок".
      "У меня уже все равно все испорчено".
      "Не ложись поздно спать".
      "Да. Я люблю тебя".
      "Когда ты приедешь?".
      "Не позже, чем послезавтра".
      "Приезжай скорей, мне одиноко без тебя".
      "Мне тебя тоже не хватает. Я привезу тебе подарок".
      И Герман повесил трубку.
      "Милая душа," - сказал себе Герман. "Как получается, что подобная доброта все-таки выживает в этом похабном мире? Это необъяснимо - разве что верить в переселение душ". Герман вспомнил о Машиной выдумке, будто у Ядвиги может быть любовник. "Это неправда", - подумал он, раздражаясь. "Она само чистосердечие". Все-таки он представил, что в то время, пока она говорила с ним по телефону, рядом с ней стоял поляк. Поляк использовал те же самые трюки, которыми так хорошо умел пользоваться Герман. "Ну да, полную гарантию дает только смерть".
      Герман подумал о рабби Ламперте. Если он сегодня не отдаст ему обещанную главку, рабби вполне способен выгнать его. Срок платы за квартиру истек и в Бронксе, и в Бруклине. "Я смеюсь! Это все уже чересчур. Это будет мой конец". Он по лестнице спустился на станцию подземки. Что за влажная жара? Молодые негры пробегали мимо него. В их выкриках звучала наполовину Африка, наполовину Нью-Йорк. Женщины, у которых платья пропотели подмышками, толкали друг друга пакетами и сумками, и глаза их сверкали от гнева. Герман сунул руку в карман брюк, желая вытащить платок, по платок был мокр. На перроне ждала густая толпа, тело было прижато к телу. Резко свистнув, подъехал поезд - с такой скоростью, как будто хотел, не останавливаясь, промчаться мимо. Вагоны были набиты. Толпа бросилась в открывающиеся двери, не дожидаясь, пока пассажиры внутри вагона протолкаются к ним. Сила, которой невозможно было противиться, втащила Германа внутрь. Бедра, груди, локти вдавливались в него. Здесь, по крайней мере, не существовало иллюзии свободной воли. Здесь человека швыряло и трясло, как гальку или как метеор в космосе. Втиснутый в человеческую массу, Герман завидовал людям высокого роста, которые могли глотнуть немного холодного воздуха, шедшего от вентиляторов. Так жарко не было даже летом на сеновале. Так, наверное, запихивали евреев в товарные вагоны, которые доставляли их к газовым камерам. Герман закрыл глаза. Что ему теперь делать? Что предпринять? Тамара наверняка приехала без денег. Если она скроет, что у нее есть муж, то "Джойнт" окажет ей поддержку. Но она уже сказала, что не собирается обманывать американских филантропов. А он теперь был двоеженец - и в придачу имел любовницу. Если это раскроется, его могут арестовать и выслать в Польшу. "Мне нужен адвокат. Мне немедленно нужен адвокат!" Но как он объяснит эту ситуацию? У американских адвокатов на все есть простые ответы: "Какую из них вы любите? Тогда разведитесь с другой. Кончайте с этим. Найдите работу. Пойдите к психоаналитику". Герман представил себе судью, который выносит обвинительный приговор, указывая на него пальцем: "Вы злоупотребили американским гостеприимством". "Мне нужны они все три, вот постыдная правда", - признался он сам себе. Тамара похорошела, стала спокойнее, интереснее. Она прошла еще более ужасный ад, чем Маша. Развестись с ней значило бы отдать ее в руки других мужчин. А что касается любви, то эти идиоты-специалисты используют слово "любовь" так, как будто могут объяснить, что это такое - тогда как никто еще не осознал его истинного значения.
      2.
      Когда Герман пришел, Маша была дома. Она была в хорошем настроении. Она вынула сигарету, торчавшую между губ, и поцеловала его в губы. Он слышал, как на кухне булькает что-то. Пахло жарким, чесноком, борщом, молодой картошкой. Он слышал голос Шифры Пуа. Всегда, когда он приходил в этот дом, у него появлялся аппетит. Мать и дочь все время варили, пекли, возились с кастрюлями, сковородками, банками для рассола, досками для приготовления лапши. По субботам Шифра Пуа и Маша готовили шолет[3] и кугль[4]. Может быть, потому, что он жил с нееврейкой, Маша особенно заботилась о том, чтобы по субботам в доме горели свечи, сиял ритуальный кубок, а стол был накрыт так, как велит традиция. Шифра Пуа часто втягивала Германа в спор о законах, относящихся к еде; по недосмотру она вымыла вместе ложку из-под молока и вилку, которой ела мясо; со свечи на поднос капнул воск; у цыпленка не оказалось желчного пузыря. Герман вспомнил, что ответил ей на ее последний вопрос: "Попробуй печень и скажи, горькая ли она".
      "Да, она горькая".
      "Если она горькая, значит, она кошерная".
      Герман как раз ел картошку, когда Маша спросила его о родственнике, разыскавшем его. Он поперхнулся куском, который собирался проглотить, и чуть не задохнулся. Он не мог вспомнить имени, которое назвал ей по телефону. Все-таки он начал рассказывать. Он привык к подобным импровизациям.
      "Да, я даже не знал, что он еще жив".
      "Так он не женщина?"
      "Я же тебе сказал - мужчина".
      "Ты много чего говоришь. Кто он? Где он живет?"
      Имя, которое он придумал, снова вспомнилось ему - Файвел Лембергер.
      "А в каком родстве он с тобой состоит?"
      "Он родственник со стороны матери".
      "Какой именно?"
      "Он сын брата моей матери".
      "Девичья фамилия твоей матери была Лембергер? Мне кажется, ты называл другую фамилию".
      "Ты ошибаешься".
      "По телефону ты сказал, что ему лет шестьдесят. Как твой двоюродный брат может быть таким старым?"
      "Моя мать была младшей. Мой дядя на двадцать лет старше ее".
      "А как звали твоего дядю?"
      "Тевье".
      "Тевье? Сколько было твоей матери, когда он умер?"
      "Пятьдесят один".
      "Во всей этой истории что-то не так. Это твоя прежняя любовница. Ей так тебя не хватало, что она поместила объявление в газету. Почему ты вырвал его? Ты боялся, что я увижу имя и номер телефона. Ха, я просто купила еще одну газету. Я сейчас же позвоню туда и все выясню. В этот раз ты сам вырыл для себя яму", - сказала Маша. Ненависть и удовлетворение появились на ее лице.
      Герман оттолкнул от себя тарелку.
      "Почему бы тебе не позвонить туда прямо сейчас и не прекратить этот дурацкий допрос!", - сказал он. "Давай, иди, набирай номер! Ты причиняешь мне боль своими злобными обвинениями!"
      Выражение Машиного лица изменилось."Позвоню, когда будет настроение. Ешь, картошка остынет".
      "Если ты хотя бы немножко не доверяешь мне, тогда наши отношения не имеют смысла".
      "Они так и так не имеют смысла. А ты несмотря на это ешь картошку. Если он племянник твоей матери, почему ты говорил о дальнем родственнике?"
      "Для меня все родственники дальние".
      "У тебя есть твоя дурочка, и у тебя есть я, но едва появляется какая-нибудь красотка из Европы, как ты убегаешь от меня на свидание с ней. У этой шлюхи. может быть, еще и сифилис".
      Шифра Пуа подошла к столу. "Почему ты не даешь ему спокойно поесть?"
      "Мама, не вмешивайся!", - угрожающе сказала Маша.
      "Я не вмешиваюсь. Мои слова для тебя ничего не значат. Когда человек ест, не надо жужжать ему в уши. Я знаю один случай, когда один человек Боже упаси! - задохнулся от этого".
      "У тебя на любой случай приготовлено по истории. Он лжец и обманщик. К тому же он так глуп, что дает поймать себя на лжи", -- сказала Маша, обращаясь наполовину к матери, наполовину к Герману.
      Герман взял ложкой маленькую картофелину. Она была круглая, свежая. блестящая от масла, обсыпанная петрушкой. Он открыл было рот. но остановился. Он нашел жену, но лишился любовницы. Это и была шутка, которую припасла для него судьба?
      Хотя он и обдумал в подробностях, что рассказать о родственнике Маше ум его отказывался работать. Краем ложки он разрезал нежную маленькую картофелину."Сказать ей правду?", - спросил он себя. Но ответа не последовало. Странно, но, несмотря на свое бедственное положение, Герман чувствовал себя спокойно. Это было смирение пойманного преступника. которого неминуемо ждет наказание.
      "Почему ты не звонишь?", - сказал он.
      "Ешь. Я принесу тебе клецки".
      Он ел картошку. и каждый кусок давал ему силу. Он не обедал. а события дня обессилили его. Он казался себе узником, который ест последний раз в жизни. Скоро Маша узнает правду. Рабби Ламперт наверняка выгонит его. У него в кармане всего два доллара. На поддержку государства он претендовать не может - его двойная жизнь выплывет наружу. Какую работу он сможет найти? Он не годился даже мыть тарелки.
      Маша подала ему пудинг с яблочным компотом и чай. После ужина он намеревался поработать над рукописью для рабби, но его желудок был чересчур набит. Когда он благодарил мать и дочь за еду, Шифра Пуа сказала: "Почему ты благодаришь нас? Благодари Его, он там, наверху".
      Она принесла Герману миску с водой, чтобы он вымыл руки, и ермолку, чтобы он мог произнести благодарственную молитву. Герман пробормотал первый стих и рухнул в постель. Маша занялась мытьем посуды. На улице было по-прежнему светло, и Герману казалось, что он слышит, как в кроне дерева во дворе поют птицы, но это не было чириканье воробьев, который обычно прыгают в ветвях. Герман поиграл мыслью, что это души птиц другого века, века Колумба или даже доисторической эпохи, и вот теперь они пробудились и пели, противясь надвигающемуся вечеру. Ночью в своей комнате он часто находил жуков, таких огромных и странных, что ему не верилось, что они продукт этого климата и этой эпохи.
      День казался Герману длиннее любого летнего дня, какой он только мог вспомнить. Он подумал о словах Дэвида Хьюма, сказавшего, что не существует никакого логического доказательства того, что солнце взойдет назавтра. А если это все-таки случилось, то нет никакой гарантии, что солнце зайдет в этот день.
      Было жарко. Он часто удивлялся, почему в комнате не вспыхивает пожар, и в особенно жаркие дни представлял, как из потолка, стен, кровати, книг и рукописей вырываются языки пламени. Он вытянулся на кровати. то засыпая, то размышляя. Тамара спрашивала о его адресе и телефоне, но он ответил, что позвонит ей сам на следующий день. Чего они все хотят? На мгновенье забыть об одиночестве и неизбежности смерти. Он был беден и ничего не значил - и все-таки несколько человек зависели от него. Но только Маша придавала всему смысл. Если ему придется расстаться с ней, Тамара и Ядвига превратятся для него в обузу.
      Он заснул, а когда проснулся, был вечер. Он слышал, как Маша в соседней комнате говорит по телефону. Говорила ли она с рабби Ниссеном? Или с Тамарой? Герман напряженно вслушивался. Нет, она говорила с кассиршей из кафетерия. Через несколько минут она вошла в его комнату. Он слышал ее голос в полутьме.
      "Ты спишь?"
      "Я только что проснулся".
      "Ты лег и сразу заснул. Наверное, у тебя чистая совесть".
      "Я никого не убивал".
      "Можно убивать и без ножа". Потам она сказала изменившимся голосом:"Герман, теперь я могу идти в отпуск".
      "С какого числа?"
      "Мы могли бы уехать в воскресенье утром".
      Некоторое время Герман молчал. "Все, что у меня есть - это два доллара и несколько пенни".
      "Разве ты не получишь чек от рабби?"
      "Теперь я не уверен в этом".
      "Ты хочешь остаться со своей крестьянкой - или с кем-то еще. Весь год ты обещал поехать со мной, а в последний момент отказываешься. Я не должна была бы так говорить, но по сравнению с тобой Леон Тортшинер был честный человек. Он тоже лгал, но он был безобидный хвастун и выдумывал дикую чушь. Может быть, ты сам устроил это объявление в газете? Все, что я должна сделать - это набрать номер. Скоро я тебя застукаю".
      "Набери, и увидишь. За пару центов можешь узнать правду".
      "У кого ты был?"
      "Тамара, моя мертвая жена, восстала из могилы. Она выкрасила ногти лаком и приехала в Нью-Йорк".
      "Ну конечно. Что там у тебя с твоим рабби?".
      "Я не сдал работу вовремя".
      "Ты сделал это специально, чтобы не ехать со мной. Ты мне не нужен. В воскресенье утром я упакую чемодан и поеду на приро-ду. Если я на несколько дней не выберусь из этого города, я сойду с ума. Я никогда не была такой усталой, даже в лагере".
      "Почему ты ляжешь отдохнуть?"
      "Спасибо за совет. Мне это не поможет. Я лежу и думаю о всех этих жестокостях и унижениях. Когда я засыпаю, я снова оказываюсь среди них. Они рвут меня, бьют меня, гонят меня. Они несутся со всех сторон, как собаки. которые травят зайца. Умирают ли от кошмаров? Подожди, я схожу за сигаретой".
      Маша вышла из комнаты. Герман встал и посмотрел в окно. Небо мерцало блекло и печально. Воздух пахнул болотами и тропиками. Солнце шло с востока на запад, так, как ходило с невообразимо-давних пор. Солнце, вместе с планетами, неслось куда-то. Млечный путь вращался вокруг своей оси. Посреди этого космического приключения стоял Герман, с клочком своей реальности, со своими смехотворно-маленькими заботами. Нужно всего-то кусок веревки, каплю яда, и вместе с ним все это исчезнет."Почему она не звонит? Чего ждет?", спросил себя Герман. "Наверное, она боится правды".
      Маша вернулась с сигаретой между губами."Если ты хочешь поехать со мной, я заплачу за тебя".
      "У тебя разве есть деньги?"
      "Я получила от профсоюза".
      "Ты знаешь, что этого не заслуживаю".
      "Не заслуживаешь, но если человек жить не может без вора, то он его спасет и от виселицы".
      3.
      Пятницу, субботу и воскресенье Герман собирался провести в Бруклине с Ядвигой. В понедельник он собирался ехать с Машей за город.
      Он закончил главу, отдал ее рабби и торжественно пообещал ему впредь сдавать работу только в срок. Ему везло: рабби был слишком занят, чтобы приводить свои угрозы в исполнение. Рабби ваял рукопись и сразу же заплатил Герману. Два телефона на столе рабби звонили одновременно. В этот день он улетал в Детройт читать лекцию. Когда Гетман попрощался с ним, рабби покачал головой, словно хотел сказать:"Только не думай, что можешь одурачить меня, ты, цыпленок. Я знаю больше, чем ты думаешь". Он подал Герману не всю руку, а только два пальца.
      Когда Герман был уже в дверях. миссис Регаль, секретарша, закричала: "Что у вас с телефоном?"
      "Я дам рабби адрес".И он закрыл дверь за собой.
      Всякий раз. когда Герман получал чек от рабби. это казалось ему чудом. Он быстро, как только мог, обменивал чек на деньги в банке, где знали рабби. Он не хотел иметь дела с чеками. Наличные он засовывал в задний карман, хотя и боялся, что его ограбят. Была пятница, и настенные часы в банке показывали четверть двенадцатого. Контора рабби, так же как и банк, находилась на Западной Пятьдесят седьмой улице.
      Герман двинулся в направлении Бродвея. Позвонить ли ему Тамаре? Судя по тому, как Маша говорила с ним из кафетерия, сомнений быть не могло: она уже позвонила ребу Аврааму Ниссену. Сейчас она наверняка знает, что Тамара жива. "Из этой истории я живым не выберусь". Герман заметил, что повторяет фразу, которую часто произносил его отец.
      Герман завел в магазин и набрал номер реба Авраама Ниссена. Через несколько секунд он услышал голос Шевы Хаддас.
      "Кто это?"
      "Это Герман Бродер, Тамарин муж". Он торопливо произносил эти слова.
      "Я сейчас позову ее".
      Он не мог сказать, сколько ждал - минуту, две, пять. То обстоятельство, что Тамара подошла не сразу. могло означать только одно: Маша уже звонила. Наконец он услышал Тамарин голос - голос звучал не так, как вчера. Она спросила чересчур громко:"Герман, это ты?"
      "Да, это я. Я все еще не могу поверить, что то, что случилось, действительно случилось".
      "Ну, это случилось. Я смотрю в окно и вижу улицу Нью-Йорка, полную евреев. Бог благослови их. Я даже слышу, как рубят рыбу".
      "Ты же в еврейском квартале".
      "В Стокгольме тоже были евреи, настоящие евреи, но здесь все немножко как в Наленчеве".
      "Да, кое-что из той жизни сохранилось. Тебе кто-нибудь звонил?"
      Тамара ответила не сразу. Потом она сказала:"Кто мне мог звонить? Я никого не знаю в Нью-Йорке. Тут есть - как это называется? - землячество. Мой дядя хотел поспрашивать их, но..."
      "Ты еще не спрашивала о жилье?"
      "Кого я должна спрашивать?3автра я схожу в землячество. Может, они помогут мне. Ты обещал позвонить вчера вечером"
      "Мои обещания не стоят и пенни".
      "Все это странно. В России было очень плохо, но там люди по крайней мере держались друг за друга; в лагере или в лесу - мы, заключенные, всегда были вместе. В Стокгольме мы тоже были все вместе. Здесь я впервые одна. Я смотрю в окно, и у меня такое чувство, что я не имею никакого отношения ко всему этому. Ты не мог бы зайти ко мне? Мой дядя уехал, а тетя уходит в магазин. Мы могли бы поговорить".
      "Хорошо, я приду".
      "Приходи. В конце концов, мы когда-то были родственниками", - сказала Тамара и положила трубку.
      В тот момент, когда Герман вышел на улицу, рядом остановилось такси. Денег, которые он зарабатывал, едва хватало на кусок хлеба, но ему надо было торопиться, если он не хотел отнять у Ядвиги весь день. Он сел в такси, и его внутренняя растерянность прорвалась смехом. Да, Тамара тут; это не галлюцинация.
      Такси остановилось, Герман заплатил и дал шоферу на чай. Он позвонил, и Тамара открыта ему. Прежде всего ему бросилось в глаза, что лак с ее ногтей исчез. Она была в другом, темном платье, а ее волосы были слегка растрепаны. Он заметил даже несколько седых прядей. Она почувствовала, что ему неприятно видеть ее наряженной как американскую куклу, и она снова вернулась к стилю Старого Света. Теперь она выглядела старше, и он видел морщины вокруг ее глаз.
      "Тетя только что ушла", - сказала она.
      Во время первого свидания Герман не поцеловал Тамару. Теперь он попытался сделать это, но она отступила.
      "Я поставлю чай".
      "Чай? Я только что обедал".
      "А я все-таки считаю, что заслужила право выпить с тобой чашку чаю", сказала она с наленчевским кокетством.
      Он последовал за ней в комнату. Чайник в кухне засвистел, и Тамара пошла заваривать чай. Вскоре она внесла на подносе чай, лимон и тарелку с печеньем, которое наверняка испекла Шева Хаддас. Печенье было вырезано по разным шаблонам, каждая штучка была неровной и непохожей на другую - совсем как в Живкове. Печенье пахло корицей и миндалем. Герман сжевал одно. Его стакан был полон и страшно горяч, и в нем была тусклая серебряная ложка. Все светские подробности польско-еврейской жизни вплоть до мельчайших деталей были каким-то странным образам пересажены сюда.
      Тамара, села за стол - не слишком близко к Герману и не слишком далеко от него, на том точно выверенном расстоянии, на котором сидит женщина, которая не является мужчине женой, но все-таки - родственником."Я все время смотрю на тебя и не могу поверить, что это ты", - сказала она."Я все время смотрю на тебя и не могу поверить, что это ты", - сказала она. Я больше не могу себе позволить еще во что-то поверить. С тех пор, как я здесь, прошлое как будто сошло с ума".
      "В каком смысле?"
      "Я уже почти забыла, как это было - там. Ты мне не поверишь, Герман, но ночью я лежу без сна и не могу вспомнить, как мы с тобой познакомились и сошлись. Я знаю, что мы часто ссорились, но почему - не знаю. Как будто мою жизнь сняли с меня. как шелуху с луковицы. Я начинаю забывать, что было в России, даже о том, что совсем недавно было в Швеции, я помню все меньше и меньше. Нас несло из страны в страну, Бог знает зачем. Они давали нам документы и снова отбирали их. Не спрашивай меня, сколько раз за последние несколько недель я должна была ставить свою подпись. Зачем им нужно столько подписей? И везде я иду под фамилией моего мужа - Бродер. Для чиновников я все еще твоя жена, Тамара Бродер".