— Ты знаешь этот путь, — сказал Данло. — Каждый из вас должен найти его в себе и помочь другим сделать то же самое.

Пока его гости переваривали эту тревожную новость, Данло смотрел на тихий, мертвый компьютер-образник и на шахматы Ханумана. На доске теперь стояли все тридцать две фигуры. Получив от Тамары назад свои сокровища, Данло склеил сломанного Хануманом белого бога. Теперь он даже своим острым глазом не мог разглядеть трещину, соединяющую две его половинки.

Он перевел взгляд на мужчин и женщин, считающих богом его самого, и сказал Малаклипсу: — А тебе пришла пора вернуться на Кваллар.

Малаклипс молча, зная о предстоящей ему задаче, наклонил голову.

— Спасибо, что обучал меня и нас всех состояниям мнемоники, — сказал Данло Томасу Рану. — Такая техника может пригодиться даже богу, если он хочет войти в подлинную память и научить тому же других.

Томас Ран, тоже молча, склонил свою серебряную голову перед тем, кого знал как Мэллори Рингесса.

— Но не можете же вы взять и бросить нас снова, лорд Мэллори! — вставила Коления Мор. Будучи Главный Эсхатологом, она уже пострадала однажды от хаоса, вызванного таинственным исчезновением Мэллори Рингесса — наряду со всеми лордами, мастерами и специалистами Ордена. — Сейчас мы, как никогда, нуждаемся в руководстве, в твердой руке.

Данло добродушно улыбнулся, понимая ее беспокойство.

— У Ордена будет новый глава — самый сильный из всех возможных.

— Кто же это? — спросила Коления. Она, возможно, предполагала, что он вернет в ряды Ордена лорда Мариам Эрендиру Васкес или даже отзовет из Экстра лорда Николоса Сар Петросяна.

Данло повернулся к Бардо, сидящему справа от него, и сказал: — Новым главой Ордена будет Бардо.

— Я? — Изумление Бардо было искренним: Данло не советовался с ним ни по поводу своего отъезда, ни по поводу этого внезапного назначения. — Ты действительно хочешь сделать Бардо главой Ордена?

— Да, а что?

— Да то, что Бардо уже нарушил однажды свои обеты. — Бардо восседал на мягкой подушке, теребя складки черной пилотской формы. Налловые доспехи он давно уже снял, но блестящий шешиновый плащ оставил. — То, что Бардо чуть не погубил Орден, основав религию от твоего проклятого имени.

— В таком случае, — улыбнулся Данло, — можешь считать это назначение не повышением, а наказанием. Быть главой Ордена не так приятно, как может показаться.

— Думал ли Бардо, что удостоится такой чести? — задумчиво произнес Главный Пилот. Потеребив черную бороду и слизнув капельку чая с губы, он продолжил: — Главным Пилотом я всегда хотел стать — я просто рожден для того, чтобы водить легкие корабли среди звезд. Но руководить сотней сварливых стариков и старух в Коллегии — совсем другое дело.

— Верно, другое, — сказал Данло, не добавив больше ничего. Он находил, что Бардо за последний год сильно изменился. Если раньше этот большой, громогласный пилот сам рвался возглавить цвет Цивилизованных Миров, то теперь власть над другими людьми, похоже, больше не интересовала его. Постигнув Старшую Эдду, он наконец научился властвовать самим собой, и это было истинное чудо.

— Я просто не уверен, хочу ли я быть главой Ордена, — признался Бардо.

— Твоя неуверенность — лучшая рекомендация для кандидата на этот пост.

— А если я откажусь?

— Отказаться ты не можешь. Глава Ордена пока что я, а ты дал обет послушания.

— Я не хочу нарушать свои обеты снова. Значит, выбора у меня нет?

— Нет.

— Ладно, тогда согласен. — Бардо стиснул Данло за плечо. — Ей-богу, Паренек, если ты правда хочешь, чтобы я был главой Ордена, я буду им!

Данло провел со всеми последний мнемонический сеанс, а позже, когда в Академии зазвонили вечерние колокола, обнял каждого на прощание. Все, поочередно поклонившись ему, вышли — остался один Бардо. Данло заварил еще чаю, и они как один глава Ордена с другим стали обсуждать важные дела, от которых зависела судьба человечества во всей галактике.

Наутро Данло заперся в своих комнатах, велев послушникам оставлять еду на подносах за дверью, и десять дней не допускал к себе никого, даже Бардо. Божки, следившие за каждым шагом Мэллори Рингесса, предполагали, что он каким-то образом общается с Твердью и другими галактическими богами, но в точности никто ничего не знал.

На самом деле Данло в период своего заточения много ел, вдоволь спал и исследовал происходящие в нем перемены.

Часто, погружаясь в медитации, он смотрел на белого шахматного бога, которого вырезал много лет назад, — Данло казалось, что он сумел придать ему сходство с отцом, Мэллори Рингессом. Не менее часто он заглядывал в себя, чтобы вспомнить свое старое лицо и представить себе новое, повторяя в душе фравашийский коан, которому научил его Старый Отец: “Если я — только я, кто тогда останется стоять, когда я умру?” Данло просидел бы взаперти еще дольше, но утром семьдесят третьего дня глубокой зимы к нему пришел человек по имени Люйстер Отта с извещением, что Старый Отец собрался наконец умереть. Люйстер, умница с доброй улыбкой на угольно-черном лице, был самым старым из учеников фраваши. Данло хорошо помнил его по совместному житью в доме Старого Отца, но Люйстер, само собой, не узнал в нем Данло ви Соли Рингесса. Старого Отца Данло посещал только в маске, и Люйстер каждый раз встречал его как таинственного незнакомца. Теперь, в Утренней башне, посланец убедился, что этим незнакомцем был Мэллори Рингесс.

— Сейчас, — сказал Данло, узнав, с чем пришел Люйстер. — Один момент.

Люйстера он принял в той же маске, и тот, наверно, удивился, что Мэллори Рингесс носит ее у себя дома. Он, видимо, объяснял это тем, что великий глава Ордена, прославившийся как скраер, предвидел печальную новость и заранее приготовился к очередной тайной прогулке по улицам Невернеса.

— Как хорошо, что вы готовы прийти, — сказал Люйстер. — Старый Отец, возможно, не доживет до завтра.

Он сказал еще, что ему велено разыскать также и лорда Бардо — Люйстер сам не знал, почему Старый Отец хочет видеть у своего смертного одра двух виднейших лордов Невернеса. Данло не стал в это углубляться — он попросил Люйстера подождать за дверью, а сам облачился в черную соболью шубу и взял с собой кое-какие вещи.

Вместе они отправились в башню Данлади, где жил Бардо; эти утренние часы тот посвящал математике. Уже втроем они пересекли Старый Город и пришли к дому на западной окраине Фравашийской Деревни. Люйстер проводил их по извилистым коридорам в думную комнату, где все так же пахло раздавленной хвоей и было полно арф, книг, фравашийских ковров, инопланетных музыкальных инструментов и прочих вещей. Старый Отец лежал на низкой кровати в самом центре комнаты, окруженный дюжиной своих учеников. По нему, как это обычно бывает у инопланетян, не было видно, что он болен, — и еще менее, что он умирает. Длинное, покрытое белым мехом тело не показалось Данло исхудавшим по сравнению с их последней встречей, мохнатое лицо выглядело почти безмятежным. Только большие золотисто-оранжевые глаза выдавали боль, от которой страдал старый фраваши.

— О-хо, у нас гости! — слабо воскликнул он, увидев вошедших Данло и Бардо. — Подождите, пожалуйста, немного — я хочу проститься с учениками.

Ученики уставились на Бардо в роскошном шишиновом плаще и на Данло, не снявшего маски. Он знали, что Старый Отец хочет поговорить с Мэллори Рингессом, но не понимали, почему Рингесс скрывает свое лицо. Полагая, что у него есть на то свои причины, они уважали его инкогнито, хотя их и возмущало, что Старый Отец намерен провести свои последние мгновения с ним.

— Ох-ох, — прошелестел Старый Отец, — спасибо лордам за то, что они согласны подождать, а ученикам моим — за то, что так долго и терпеливо слушали старого инопланетянина.

И он заговорил с Салимом Бриллем, которого Данло помнил как чемпиона мокши — Старый Отец устраивал эти языковые турниры ежевечерне после ужина. Данло помнил еще Михаила Утрадесского и Эй Элени, но остальные были ему незнакомы. Старый Отец каждому говорил несколько ласковых слов — а может быть, и отпускал одну из своих иронических шуточек. Это изнуряло его, но он сохранял легкий, шутливый тон и каждому дарил что-нибудь на память — арфу, барабан, орех шраддху, красивую чайную чашку. Покончив с этим ритуалом, он попросил учеников удалиться во внутренние комнаты дома, а Люйстера — закрыть за ними дверь; на памяти Данло дверь в думную комнату затворялась впервые.

— Ах-ха, вот мы наконец и одни, — певучим, как у скворца, голосом произнес Старый Отец, подзывая Данло и Бардо к себе. — Спасибо, Данло, что пришел, и тебе, Бардо, спасибо.

Бардо, никогда раньше в глаза не видавший Старого Отца, уселся напротив, нервно поглаживая бороду. Он не понимал, зачем его вытащили из теплой квартиры и привели в это холодное помещение (температура в думной комнате, как обычно, стояла чуть выше точки замерзания). Это можно было объяснить только тем, что старый учитель Данло хочет поделиться с ними обоими какой-то жизненно важной информацией.

— Ну и холод же у вас тут, — пожаловался он. — Ничего, если я останусь в шубе?

Данло, сидящий рядом с ним, только головой покачал, а Старый Отец тихо засмеялся, погладив белый мех у себя на груди.

— С тем же успехом я мог бы спросить у тебя, можно ли мне не снимать свою шубу. Впрочем, я и правда прошу, чтобы мне позволили еще немного ее поносить.

При этом намеке на близкую кончину Данло и Бардо тревожно переглянулись, а Старый Отец, наставив длинный палец на своего бывшего ученика, сказал:

— А еще я попрошу Данло ви Соли Рингесса снять свою маску. Негоже ученику сидеть перед своим учителем с закрытым лицом, правда ведь?

Данло нерешительно взглянул на дверь, опасаясь, как бы в комнату кто-нибудь не зашел. Но дверь оставалась закрытой, и в комнате стояла тишина, нарушаемая только трудным дыханием Старого Отца.

— Хорошо, почтенный, — кивнул он, — я сниму ее, если ты хочешь.

Он стянул маску через голову и замер, тихий и чуткий, как снежная сова на дереве.

— Что это с тобой? — изумленно воскликнул Бардо. — Погляди на себя!

Но Данло не надо было глядеть на себя — ему хватило изумленных слов Бардо и отражения, которое виднелось в золотых зеркалах глаз Старого Отца. Человек, которого видели Бардо и Старый Отец, не был Мэллори Рингессом. За десять дней, проведенных взаперти, Данло стал таким же, каким был, пока Констанцио не взялся за его ваяние: тот же крупный нос, резко очерченные скулы, та же свирепая красота, доставшаяся ему по наследству. Но и нечто новое присутствовало в нем, нечто странное и чудесное, как будто все клетки его тела трудились, придавая ему какой-то другой, не завершенный пока, образ.

— Как это возможно? — громогласно вопрошал Бардо. — Может, к тебе резчик тайком приходил? Да нет, вам все равно не хватило бы времени. Ну надо же, ей-богу!

Зато Старого Отца, как видно, нисколько не удивило чудесное преображение Данло. Его, как всегда, окружала аура заншина — той полной ясности и собранности разума, которую фравашийские Отцы стараются поддерживать всегда, даже при виде изменившегося лица любимого ученика — и перед лицом самой смерти.

— Ох-хо! — произнес он. — Рад видеть тебя снова — видеть человека, которым ты стал. Так, все так. Я рад видеть тебя таким, каков ты есть. А теперь нам пора проститься.

Он сказал, что приготовил подарки для них обоих. Когда Бардо заметил на это, что никогда не учился у фраваши, тем более у самого Старого Отца, тот улыбнулся и ответил:

— Ничего. Я все-таки хочу сделать тебе небольшой подарок перед тем, как отправиться в свое очередное путешествие.

— Но почему? — недоумевал Бардо.

— Ах-ох, все такой же нетерпеливый. Вот получишь подарок — тогда и поймешь.

Старый Отец закинул длинную мохнатую руку за изголовье и достал книгу в новом кожаном переплете, которую и вручил Бардо. Тот полистал страницы, покрытые мелкими черными значками, которые сам Старый Отец вывел пером и чернилами. Бардо, а с ним и Данло сразу узнали математические символы. Бормоча что-то под нос и покачивая головой, Бардо просмотрел первую страницу. Он явно принимал все это за один из знаменитых розыгрышей Старого Отца.

Фраваши известны своими талантами в музыке и в различных применениях языка мокша, но никак не в математике.

— Ничего не понимаю, — подняв глаза от книги, признался Бардо.

— Считаешься блестящим пилотом, а-ха, а математических формул понять не можешь?

Бардо вернулся к затейливым черным знакам на первой странице. Вскоре он постучал по ней пальцем и одобрительно кивнул, разобрав довольно изящное определение омегафункции Джустерини. Старый Отец, очевидно, воспользовался системой преобразования Данлади для перевода трехмерных идеопластов, которыми оперируют пилоты, в двухмерные письменные символы.

— Ну что ж, теперь мне все ясно, — с немалой гордостью объявил Бардо. — Здесь, по-видимому, изложена Великая Теорема.

— O-хо, видимость обманчива — я постоянно твердил об этом Данло и другим своим ученикам. Но только не в этот раз. Так, все так: это именно то, что тебе кажется. Недавно у меня возникли кое-какие мысли относительно Великой Теоремы. Проложить прямой маршрут между любыми двумя звездами возможно, это так, но найти его, как правило, очень трудно. Кошмарно трудно, а-ха. Здесь я попытался доказать эту теорему конструктивно. Чтобы любой пилот мог построить маршрут между любыми двумя звездами — даже если одна из них находится в нашей галактике, а другая в Гончих Псах. Между любыми звездами вселенной.

При этом поразительном заявлении Бардо посмотрел на Старого Отца так, словно тот из-за болезни повредился рассудком. Пилоты мечтали о конструктивном доказательстве Великой Теоремы три тысячи лет. Даже Мэллори Рингесс, доказавший ее в общем смысле, не осилил конструктивного доказательства.

— Спасибо, — пробормотал Бардо, не зная, что еще сказать. Он смотрел на Старого Отца, почти не скрывая жалости, сокрушаясь, что этот несчастный фраваши потратил свои последние дни на математические бредни.

Данло тоже смотрел на своего учителя, но совсем по-другому — глубоко и странно. Казалось, он открыл в загадочном старом инопланетянине нечто такое, о чем прежде не догадывался. Положив руку на книгу Бардо, он с головой ушел в страшную красоту этих золотых глаз.

— Спасибо, — повторил Бардо, которому не терпелось покончить с этим тягостным посещением. — У вас ведь и для Данло есть подарок?

— Ах-ох. Данло уже получил свой подарок. Я отдал ему то, чем очень дорожил когда-то.

— Флейта, — кивнул Бардо, вспомнив рассказ Данло о том, как Старый Отец подарил ему свою шакухачи в их первую встречу на Северном Берегу. — Чертова флейта.

Данло при этих словах достал из кармана шубы длинный золотой ствол. .

— Нет, не флейта, — сказал Старый Отец. — Я подарил ему то, чем дорожил еще больше, — так, все так.

— Что же это? — допытывался Бардо.

И тогда, в полной тишине между двумя ударами сердца Данло, Старый Отец протянул дрожащий мохнатый палец к черному кольцу на его правом мизинце.

— Что такое? Спятил он, что ли? — вскричал Бардо. Но тут он вспомнил, зачем их позвали в эту холодную, выложенную камнем комнату, вспомнил о сострадании и о требованиях этикета. — Простите, Старый Отец, но вы что-то путаете. Вы ведь должны знать, что кольцо это принадлежало Мэллори Рингессу. Я хранил его у себя много лет, а когда время пришло, отдал его Данло.

— Спасибо, что сберег мое кольцо, — сказал Старый Отец.

— Но не можете же вы взаправду думать, что вы…

— Мэллори Рингесс, — тихо договорил за него фраваши. — Сейчас я, как видишь, Старый Отец, но раньше был Мэллори Рингессом.

Бардо, ошарашенный за этот день дважды, вытаращил глаза, а Старый Отец объяснил, что никогда не покидал Невернеса, а просто принял облик фраваши. О том, как он это сделал, Бардо и Данло могли только догадываться. Возможно, он нашел резчика, чей специальностью было ваяние инопланетян из человеческой глины. Впрочем, Старый Отец намекнул, что Твердь, не так давно создавшая в Экстре двойник Тамары, сходным образом помогла ему перевоплотиться в существо с белым мехом, красной кровью и одухотворенными золотыми глазами, в чьем голосе теперь звучал весь диапазон чудесных фравашийских модуляций.

— Не верю я в это, — сказал Бардо. Старый Отец со своим изменчивым инопланетным сознанием всегда славился тем, что говорил странные вещи, но ничего более странного Бардо за свою жизнь еще не слышал. — Не могу поверить.

— Охо, ты вечно во всем сомневался.

— Скажем лучше, что Бардо всегда проявлял проницательность.

— Ну да, тебе нравилось так думать, я помню.

— Помнишь, значит? Еще бы.

— Ха-ха, я помню о тебе больше, чем тебе самому хотелось бы помнить.

— Не вижу, как это возможно.

Глаза Старого Отца стали на миг мягкими и сострадательными.

— Я помню, как старшие послушники дразнили тебя Ссыкуном-Лалом и заставляли тебя спать на мокром.

— Ну, это все знают. Все, кто жил со мной вместе в Доме Погибели. О Бардо теперь ходит много историй.

— Да, наверно. Все так. — Старый Отец некоторое время смотрел сквозь Бардо так, словно грезил наяву. Потом его глаза вспыхнули оранжевым огнем, и он спросил с улыбкой: — А знают ли они историю о том, как юный Пешевал Лал, называвший себя Бардо, написал старшим послушникам в пиво, которое сам же им и подал?

При этом нежданном разоблачении из прошлого Бардо побагровел от стыда, ошеломленно взглянул на Старого Отца и пробормотал:

— Нет — кроме меня, об этом знал только Мэллори.

Данло все это время молчал не сводя глаз с фраваши.

Теперь Старый Отец, отвернувшись от Бардо, обратил полный свет своего сознания на него. На протяжении десяти ударов сердца Данло смотрел в золотые глаза этого странного существа, которое полюбил с первой же их встречи на берегу у замерзшего моря. Он протянул к нему руки, чего фраваши всегда избегал, и стиснул его белые мохнатые пальцы, как было заведено между людьми последний миллион лет.

Да, да, да.

— Так это же правда, ей-богу! Он действительно Мэллори Рингесс!

— Да. Это он. — И Данло, глядя в застывшие воды пространства и времени, добавил тихо и почтительно: — Это ты.

— Но почему? — Бардо подался к Старому Отцу, явно порываясь уткнуться лицом в его мохнатую грудь, но сдержался. — Мэллори, если это правда ты, скажи мне, пожалуйста: почему ты бросил нас и обернулся проклятым фраваши?

— Я тоже хотел бы это знать, почтенный, — сказал Данло.

Старый Отец освободился от его рук и просвистал тихую, протяжную ноту, которая у фраваши, видимо, обозначала вздох. (А может быть, он хотел этим сказать, что Данло, как и в юности, задает вопросы, ответить на которые почти невозможно.) Он закрыл глаза, и Данло испугался, что волнения этого утра могут ускорить его последнее путешествие. Но Старый Отец с тихим смехом взглянул сперва на Бардо, потом на него и сказал:

— Ах-ха, это сложно объяснить.

Под звуки скорбной музыки, проникающей в комнату из глубины дома, он попытался рассказать им, что значит быть скраером. Вселенная, сказал он, подобна бесконечному золотому дереву, ветвящемуся в далекое будущее. При этом oна, как всякое дерево, будь то ши или дуб, тянется лишь в одну сторону — к свету. Но каждая из несчетных миллиардов его веточек может быть заслонена более толстой веткой или отсечена вовсе. Само дерево не умрет никогда, но части его могут страдать от болезней, сохнуть или искривляться.

— Ах-ха — Бардо, наверно, думает, что, если бы я не бросал Орден или вернулся бы вовремя, как это сделал Данло, я мог бы остановить войну еще до ее начала. Да-да, все так: я мог бы совершить это, казалось бы, доброе дело, и зеленая цветущая ветвь сохранилась бы во всей своей красе — на какое-то время. Но цена, ох-хо-хо, цена этого — предотвратить одну войну и вызвать другую, еще более страшную. Сохранить одну ветку и потерять сук, от которого отходит целая тысяча. Целую галактику, Данло. Выбор есть всегда и для всех, страшный выбор — но и прекрасный тоже. Ради этого стоит быть живым и разумным, правда? В конечном счете мы сами выбираем свое будущее. Я, как и все, пытался заглянуть в будущее и выбрать самое лучшее.

Он перевел дыхание, снова потрогал пальцем кольцо на руке Данло, улыбнулся грустно и сказал:

— Данло, Данло, прости за то, что знал меня только как Старого Отца. И за то, что тебе пришлось путешествовать в Невернес одному, и за то, что все вышло так, как вышло. Столько страданий, столько смертей. Но из всех миллиардов возможностей, ветвящихся в будущее, я нашел для тебя одну только узкую тропинку.

Данло снова сжал его руку, и слабость, которую он ощутил сквозь мягкий шелковистый мех, вызвала дрожь в его собственных пальцах. Он смотрел на колеблющиеся отражения в своем черном кольце, и в его памяти вставало измученное лицо Джонатана и миллиарды лиц других детей, погибших во время войны.

— Неужели моя жизнь имела такую важность? — спросил он.

— Для меня — да, — ответил Старый Отец.

Данло помолчал, выдавив из себя улыбку, и сказал:

— Ты научил меня очень многому — но я нарушил ахимсу, убив Ханумана.

— Охо! Все правила и все границы когда-нибудь нарушаются. Разве можем мы как-то иначе выйти за пределы себя? Птенец талло должен вылупиться из яйца, но это не значит, что скорлупа не имеет никакой ценности.

— Да. Не значит.

— Дуб — это не преступление против желудя. Помни об этом.

— И все-таки я жалею, что мне пришлось убить его.

— Ах-ха, еще бы. Но то, что ты сделал, было необходимо. Ты замечательное создание, Данло, и имеешь великую важность для вселенной.

— Все создания важны, почтенный.

— Да, да, все так. Все отцы хотят, чтобы их семя давало новые семена и ширилось в бесконечность, во все стороны, как мерцающее облако. Ты дикое, прекрасное семечко, Данло, — и когда я умру, останется стоять прекрасное дерево.

Данло сглотнул, перебарывая боль в горле.

— Да нужно ли тебе умирать? Воины-поэты ввели тебе яд, я знаю, но я покажу тебе, как…

— Нет, — с несвойственной ему резкостью сказал Старый Отец. — Алалои мудры: каждый должен умирать в свое время. И я боюсь, что мое время пришло.

Да, подумал Данло, чувствуя холод его руки. Да, да, да.

— Ты сделал то, что не удалось мне, Данло. Я тоже вспомнил Старшую Эдду, но не до конца.

Он снова умолк, чтобы передохнуть, и его глаза заволоклись то ли болью, то ли воспоминанием — иногда бывает трудно отличить одно от другого.

— Я хотел прожить ровно столько, чтобы увидеть тебя человеком, которым ты стал теперь. И узнать, что Тамара носит в себе новое дитя моего сына.

Бардо, услышав эту новость, удивленно взглянул на Данло, а тот спросил:

— Но как же ты узнал об этом, почтенный?

Старый Отец, загадочно улыбнувшись, засвистал какой-то нечеловеческий мотив, но Данло прекрасно понял, как тот узнал о зачатии ребенка.

— Хо-хо, ха-ха, все дети моих детей, — сказал Старый Отец. — И все другие дети. Вот как будет в конце концов побежден Кремниевый Бог, вот как будут спасены звезды. Все эти мерцающие, золотые, бессмертные ветви, что тянутся к звездам.

Теперь он стал говорить уже не о будущем, а о прошлом. Он рассказал Данло о его матери, Катарине, о ее мечтах, о ее жизни и смерти. Сам он, сказал Старый Отец, всегда мечтал извлечь Катарину из серых льдов времени и вернуть ее к жизни.

— Но ведь это невозможно, правда?

— Не так, как хотели бы надеяться многие, — сказал Данло.

— Ты знаешь другой путь? — Глаза Старого Отца на миг вспыхнули невыносимо ярко, точно два солнца. — Путь, которым бытие продолжается без конца, путь ветвей, колец, чуда, — ты знаешь его, Данло?

Под стук своего сердца, которое билось в такт с пульсом на руке Старого Отца, Данло вошел в полную звезд вселенную у себя внутри. В свет, который жил не только в Золотом Кольце, но и в галактическом скоплении Журавля, и в сверхскоплении Радуги, и во всех других галактиках.

— Да, я знаю его, — сказал он наконец.

— Ах-ха, хорошо. Я попрошу тебя еще кое о чем, прежде чем ты уйдешь.

— Конечно, почтенный.

— Ты присмотришь за моими учениками? Боюсь, что человек не будет больше учиться у фраваши — это время прошло.

— Верно. Прошло, — кивнул Данло.

— И еще: положи от меня цветок на могилу Катарины. Хо-хо, я ведь знаю, что ты хочешь отправиться на Квейткель и отыскать могилу своей матери.

— Какой цветок мне положить, почтенный?

— Думаю, снежную далию, если найдешь, ох-ох.

— На южных склонах горы в эту пору года росло много снежных далий. Я исполню твой наказ, почтенный.

— А еще поиграй мне, пожалуйста, на флейте. Я оценил твои успехи с санурой в твой последний приход, ха-ха, но все-таки ты рожден для игры на флейте.

Данло прижал к губам шакухачи и заиграл. Он играл тихо, чтобы ученики Старого Отца не услышали его музыки и как-нибудь, по дыханию или по печали, не узнали того, кто ее сложил. Играл долго, не замечая слез, которые лились из глаз Бардо и сверкали каплями света в его собственных глазах.

У Старого Отца глаза стали тускнеть, как горючие камни, где почти догорело масло, и он слабо приподнял мохнатую руку, остановив Данло.

— Ах-ха, спасибо, спасибо. Это было очень красиво, но теперь пришло время тишины.

— Да, — согласился Данло.

— Попроси тогда моих учеников вернуться. Им захочется быть здесь, когда я усну.

Данло отложил флейту и встал, а Бардо, который наконец обрел голос, спросил: — Как это “усну”? Я думал, фраваши никогда не спят.

Старый Отец слишком ослаб, чтобы говорить, и Данло объяснил Бардо, что фраваши все-таки, спят. Человеческий мозг поделен на два полушария, а за мерцающими глазами фраваши скрываются целых четыре доли серого вещества. Одна, две или три доли постоянно находятся в состоянии сна, и лишь изредка, например, в моменты озарения, все четыре бодрствуют полностью. И все засыпают, когда наступает смерть.

— Неужто ты бросишь меня опять, Мэллори? — Бардо легонько потряс руку Старого Отца. — Ох, горе, горе.

— Прости. — Старый Отец пожал руку Бардо, насколько хватило сил, и улыбнулся Данло. — Хо, хо — время пришло, время пришло!

— Нельзя же так взять и помереть, Паренек! Ей-богу!

Но это было возможно, вполне возможно. Данло снова надел свою маску и пошел за Люйстером Оттой и другими учениками. Они вернулись, все двенадцать человек, и опустились на колени вокруг ложа Старого Отца. Тот уже закрыл глаза, погружаясь в сон. Бардо, чтобы освободить место для учеников, встал и отошел к полке с музыкальными инструментами. Данло, стоя плечом к плечу с ним, смотрел и ждал.

Много-много мгновений спустя (Данло чуть ли не впервые в жизни потерял счет ударам своего сердца) Старый Отец перестал дышать. Вот так, очень просто. Самая простая вещь во вселенной.

Да, да, да.

Данло склонил голову, отдавая дань памяти. Старый Отец лежал тихий и безмятежный, и Данло шепотом, так что слышал один только Бардо, помолился за него: — Мэллори ви Соли Pymrecc, ми алашария ля, ми адла, шанти, шанти. Спи с миром, отец мой.

— Пошли, — сказал он потом, ухватив Бардо за плечо. — Покатаемся немного по улицам.

Бардо, плачущий как дитя, кивнул, и они вместе вышли из дома Старого отца.

Они долго кружили по красным улицам Фравашийской Деревни, не желая ни отдыхать, ни говорить о том, что произошло в думной комнате. Потом Данло, непонятно почему, потянуло на запад, и он без предупреждения свернул на широкую оранжевую ледянку, ведущую в Городскую Пущу. Данло несся между заснеженными деревьями йау с такой быстротой и решимостью, что Бардо едва поспевал за ним.

Данло сам не знал, куда ведет этот его новый путь, но вскоре лес кончился, и они вышли мимо серых, облицованных сланцем домов на Западный Берег. Можно было подумать, что Данло хочет побывать там, где развеял по ветру прах Джонатана. Но он, прислушавшись к голосу, звавшему его издалека, повернул по Длинной глиссаде на юг, к маленькому пляжу на краю Ашторетника. Берег здесь был каменистый, и за узкой полоской песка тянулось к западу покрытое льдом море. Других охотников посетить это дикое место в столь холодный и ветреный день не нашлось. Над скалами стеной высились высокие заснеженные осколочники.

— Ну, куда тебя несет? — ворчал Бардо, спускаясь по камням вслед за Данло. — Смотри не поскользнись, Паренек. Если мы свернем себе шею, нас тут никто не найдет.

Данло, чтобы не утомлять пыхтящего за спиной Бардо, нашел широкую, плоскую, поросшую мхом скалу и уселся на ней лицом к морю. Бардо плюхнулся рядом и придвинулся поближе, пытаясь хоть немного согреться.

— Ну и холодина, ей-богу! Чего мы тут не видали?

— Мне хотелось побыть подальше от людей.

Это была правда, и все же Данло, оглядывая великий круг льдов, очерченный синим горизонтом, знал, что пришел на этот пустынный берег зачем-то еще. Он смотрел прямо на запад, где солнце, как громадный оранжевый шар, уже опускалось за край мира. Смотрел на белый ледяной простор, ведущий к его родным островам, и ждал.

— Поздно уже, — заметил Бардо. — Мы весь день провели у Старого Отца.

— Да.

Бардо нервировало не только приближение ночи.

— Ах, Паренек, — сказал он, — надеюсь, после слов Старого Отца ты не станешь думать обо мне очень уж плохо. Надеюсь, ты никому не скажешь, что я написал в пиво старшим послушникам.

Они были одни, и Данло, желая ощутить на лице ветер, снял маску.

— Старшие и меня мучили, — улыбнулся он. — Мне самому хотелось написать им в пиво, если уж на то пошло.

Бардо, пристально глядя на Данло под шорох поземки, покачал головой.

— Это просто чудо, ей-богу. Впрочем, ты всегда был мистиком, так что нечего особо удивляться этим твоим мистическим переменам.

Данло потрепал его по колену и попытался объяснить, что перемены, сотрясающие все его существо, имеют мало общего с мистикой, если понимать под этим словом нечто волшебное или сверхъестественное.

— Это просто техника такая, понимаешь? Сознание отражает само себя, приобретает еще больше контроля над собой и создает новые формы— А ты подумал над этой новой формой, прежде чем придавать ее себе, Паренек? Ты теперь выглядишь почти как прежде — что скажут о тебе алалои?