— Но я учу его, почтенный.

— Да-да. Ты по десять часов в день распеваешь песни на мокше, а основному едва ли уделяешь полчаса.

— Но основной — такой некрасивый язык. Такой… корявый.

— Ах-ха, но в Ордене мало кто теперь говорит на мокше.

Это почти мертвый язык. В колледжах и башнях Академии царит основной.

Данло потрогал перо у себя в волосах.

— Файет думает, что через год я буду бегло владеть им.

— Но у тебя нет года. Конкурс начинается 20-го числа ложной зимы.

— Все равно остается больше полугода.

— Это верно. Но для поступления в Академию тебе потребуется не только язык. Основной — это лишь дверь к другим знаниям, Данло.

— И ты думаешь, что эту дверь надо открыть прямо сейчас?

— Ох-хо, решать тебе, конечно. Если хочешь, мы можем взять прошение назад и подождать до будущего года.

— Нет. — Данло почти ко всему относился с твердокаменным алалойским терпением, но при мысли о путешествии, которое он должен был завершить, оно ему изменяло. — Я не могу ждать так долго.

— Есть еще один способ.

— Да?

— Любой язык — человеческий язык — можно выучить за одну ночь. Впечатать его себе в мозг.

Данло знал, что источник разума помещается у него в голове, в шишковидной железе, которую он называл третьим глазом.

Но мозг — это всего лишь розовый студень, защищающий эту шишку от холода. Мозги животных очень вкусны, а перемешанные с золой, служат для выделки свежих шкур.

— Как может удержаться язык в складках этого студня?

Старый Отец, тихо посвистев, прочел Данло краткую лекцию о строении человеческого мозга. Прижимая свои длинные пальцы к черепу Данло, он показывал примерное расположение гаппокампуса и мозжечковой миндалины, заведующих памятью и другими мозговыми функциями.

— Твой мозг, как орех бальдо, поделен на два полушария, правое и левое. Ох-хо, эти две половинки — как два разных мозга. Потому-то человек так и страдает от раздвоения: одна половина говорит ему «да», а другая — «нет».

Данло потер глаза. Снисходительный тон Старого Отца порой надоедал ему. Он достаточно долго прожил у него в доме, чтобы научиться сарказму, и поэтому спросил:

— А у фраваши мозг цельный? Не потому ли он вечно дрыгается, как проткнутая острогой рыба, и никогда не знает покоя?

— Ты смотришь в корень, — ласково улыбнулся Старый Отец.

— Мозг фраваши, ага! Все так: он у нас поделен на четвертушки. Фронтальные доли, — он с тихим свистом потрогал свою голову над золотистыми глазами, — почти целиком предоставлены языкам и сочинению песен. Другие части исполняют другие функции. Надо тебе знать, что фраваши и спят по четвертям.

Мы больше думаем, чем вы, лучше умеем сочинять и исполнять музыку, поэтому и спим больше, много больше. И видим сны. В любой момент одна, две или три четверти нашего мозга находятся в состоянии сна. Мы редко бодрствуем полностью. И никогда, никогда, никогда не должны спать на все четыре четверти.

Данло трудно было представить себе такой разум — он потряс головой и улыбнулся Старому Отцу.

— А что говорят тебе твои четыре четверти?"Да", «нет», «возможно, да» и «возможно, нет»?

— Ох-хо! Человек шутит над мозгом фраваши!

Данло посмеялся вместе со Старым Отцом, потом посерьезнел и спросил:

— В твоем мозгу язык помещается так же, как в моем?

— Ах-ох, лучше сказать, что мозг фраваши впитывает язык, как полотно — воду. Существуют глубокие структуры, универсальные грамматики для слов, музыки и других звуков — услышав что-то один раз, мы уже не можем это забыть.

— Но я человек и могу забывать, да?

— Ох-хо, потому тебе и нужен импринтинг, если хочешь выучить язык быстро и во всей полноте.

Данло вспомнил то, что усвоил быстро и во всей полноте в ночь своего посвящения, и спросил:

— А это очень больно?

Старый Отец улыбнулся своей садистской улыбкой, и его глаза превратились в золотые зеркала.

— Больно ли? Ах-хо. Во время твоих прогулок с Оттой тебе встречались жакарандийские проститутки?

Данло был бы шокирован, узнав, что есть женщины, продающие секс за деньги — если бы знал к тому же, что такое деньги.

— Не помню, — сказал он.

— Женщины, которые ходят с голыми животами, показывая всем свои татуировки. Это красные и пурпурные рисунки обнаженных женщин, сопровождаемые зеленой и синей рекламой их ремесла.

— А, эти женщины. — Данло уже проникся красотой и изяществом горожанок. — Они очень красивые, да? Я не знал, как они называются.

Старый Отец просвистел мотивчик, выражавший неодобрение проституткам, но до Данло это не дошло.

— Импринтинг — все равно что татуировка мозга. Неизгладимые звуки и картины закрепляются в синапсах, а сами синапсы напоминают застывшие во льду шелковые нити. Физической боли ты не испытываешь, поскольку в мозгу нервов нет. Но боль иного рода — ах! Прилив новых концепций, точек отсчета, связей между словами — ты не можешь себе представить всех возможных ассоциаций. Ох-хо, еще какая боль, ангслан! Оттого что ты внезапно становишься больше, чем был. Боль узнавания.

Ох, больно, больно.

На следующий день Старый Отец повел Данло в импринтинговую мастерскую. Их путь проходил по знаменитой ледянке Фраваши, длинной оранжевой улице, ведущей мимо улиц Путан и Контрабандистов в самое сердце Квартала Пришельцев. Старый Отец держался на коньках неуклюже — его тазобедренные суставы, не столь гибкие, как у человека, к тому же похрустывали от артрита. Описывая кривую, он часто опирался на Данло, чтобы не упасть, и постоянно останавливался отдышаться.

Странная это была пара: Данло со своим открытым лицом и любопытными глазами и добродушный, непроницаемый фраваши, высящийся над ним, как мохнатая гора.

Ввиду теплой погоды Данло оделся легко, в белую полотняную рубашку, шерстяные брюки и черную шерстяную куртку (это наряд, само собой, дополняло белое перо в волосах). Это был один из чудесных зимних дней — небо синело, как яйцо талло, и свежий соленый ветер дул с океана. В уличных ресторанах и кафе по обе стороны дороги многочисленные посетители смотрели на текущий мимо людской поток. Здесь было на что посмотреть. По мере углубления в Квартал толпа становилась все гуще, ярче, колоритнее и опаснее. Прибавилось проституток и мастер-куртизанок в бриллиантах и натуральных шелках. Были тут хибакуся в лохмотьях, босоногие аутисты, хариджаны, тубисты, купцы, червячники и даже несколько нищенствующих воинов-поэтов, покинувших свой орден ради удовольствий Невернеса. Звуки и запахи человеческих толп наполняли воздух. Пахло свежим хлебом, колбасами, жареным кофе, озоном, дымом, тоалачем, мокрой шерстью и намеком на секс. Эти запахи волновали Данло, хотя их трудно было отделить один от другого или определить их источник. В давке на углу улицы Печатников одна пухлая потаскушка прижалась к нему и запустила пальцы в его волосы.

— Какие они у тебя густые и красивые. Черные с рыжиной — они настоящие? Никогда еще не видала таких волос. — Старый Отец свирепо засвистел, прогоняя ее, а Данло втянул в себя аромат роз, оставленный ее потными пальцами на его волосах.

Запах этого незнакомого цветка доставлял ему наслаждение, хотя эта девушка могла бы заметить, что он мужчина, а не мальчик.

Мастерская Дризаны Лиан была одной из самых маленьких среди многочисленных заведений улицы Печатников. Помещалась она между шумным кафе и богато разукрашенной мастерской Багхейма. Багхейм ослеплял витражами, к Дризане вела неприметная гранитная арка; Багхейма осаждали богато и модно одетые клиенты, мастерская Дризаны частенько пустовала.

— Дризана не пользуется популярностью, — объяснил Старый Отец, постучавшись в железную дверь. — Это потому, что она отказывается от большинства заказов. Но лучшего мастера в Городе нет.

Дверь открылась, и Дризана с учтивым, хотя и стоившим ей труда поклоном пригласила их войти. Оказывая внимание им обоим, она дала понять, что особенно рада видеть Старого Отца, которого знала с самого его появления в Городе. Она говорила с ним на основном языке, из которого Данло улавливал лишь каждое десятое слово.

— Дризана, — сказал Старый Отец, — позволь представить тебе Данло.

— Просто Данло?

— Его зовут Данло Дикий.

Они шли через пустой вестибюль очень медленно, потому что Дризана была очень стара. Одетая в коричнево-серое платье, она едва тащилась. Как и Старый Отец, она не признавала омоложений. Данло еще ни разу за все свое пребывание в Городе не видел такой старой женщины. Ее длинные седые волосы были стянуты в узел, и глубокие морщины покрывали желтовато-белое, как старая кость, лицо. Очень многие сочли бы ее безобразной, но Данло так не думал. Ему она казалась красивой. У нее было свое лицо, как говорят деваки. Ему нравился ее крохотный круглый нос, красный, как ягода йау, нравились ровные белые зубы, хотя он и дивился, как это она их сохранила. У всех женщин его племени задолго до возраста Дризаны зубы превращались в бурые пеньки от жевания кож, из которых они шили одежду. Но больше всего ему нравились ее глаза — темно-карие, твердые и мягкие одновременно, говорящие о сильной воле и любви к жизни. Что-то в ее лице и глазах вселило в Данло покой, которого он не знал с тех пор, как покинул свой дом.

Она привела их в комнату без окон и усадила на твердые деревянные стулья у голого деревянного стола.

— Мятного чаю для почтенного фраваши? — спросила она, открывая лакированный чайный шкафчик у темной стены. — А мальчику что налить? До вина, пожалуй, он еще не дорос.

Она подала мятный чай обоим, а потом достала хрустальный графин и налила себе полбокала вина.

— Говорят, алкоголь лишает фраваши разума. Интересно было бы посмотреть на сумасшедшего фраваши!

— Ох-хо! Да, интересное было бы зрелище.

Дризана, опустившись на стул, спросила:

— Полагаю, Данло пришел, чтобы что-то впечатать? Наверняка язык. Старый Отец постоянно приводит ко мне своих учеников для обучения языкам. Который на этот раз? Английский? Суахили? Новояпонский? Санскрит или язык жестов, который нейрологики применяют на Сильваплане? Я уверена, что ты и чудовищно трудный фравашийский хотел бы выучить, но это невозможно. Его впечатать нельзя. Я билась над ним восемьдесят лет и освоила только несколько вариаций свиста.

Данло, ничего не поняв, постучал себя по лбу и улыбнулся.

Дризана, омочив губы вином, просвистела что-то Старому Отцу. На самом деле она знала достаточно фравашийских нот, чтобы смысл ее фразы был понятен: «Что такое с этим мальчиком?»

Старый Отец, любивший поговорить на родном языке, с улыбкой просвистел ей в ответ: «Все так: ему нужно выучить основной язык».

— Что? Да ведь основной знает каждый житель Цивилизованных Миров.

— Все так.

— Так он не из Цивилизованного Мира? Потому ты и зовешь его Данло Дикий? Не имя, а прозвище какое-то — бедный мальчик. Но он точно не из Японских Миров, и не похоже, чтобы он подвергался генной инженерии.

По правде сказать, один из предков Данло подправил-таки нелегально свои гены — отсюда и черные с рыжиной волосы.

Но в комнате было темно, а зрение Дризаны ослабело от старости, и она не разглядела рыжих нитей в его волосах. Зато она видела, что у него нет признаков полностью переделанных рас: ни голубой кожи, ни лишних пальцев на руках, ни перьев, ни меха, ни жабр.

— Ах-ох, не могу тебе сказать, откуда он взялся, — просвистел Старый Отец.

— Так это секрет? Ты же знаешь, я обожаю секреты.

— Это не мой секрет.

— Ну, фраваши известны своей таинственностью. — Дризана допила вино и встала, чтобы налить себе еще. — Впечатать основной язык — ничего не может быть проще. Даже о цене неудобно говорить.

Старый Отец зажмурил один глаз и медленно просвистел:

— Я надеялся, что ты возьмешь обычную плату.

— Хорошо, договорились.

Обычной платой была наркотическая песня, которую Старый Отец пел Дризане по окончании сеанса. У фраваши самые сладостные голоса во вселенной, и их пение одурманивает человека, как наркотик. Деньги как средство расчета и тот, и другая презирали. Старый Отец, как фраваши, не принимал их всерьез, а Дризана, хотя и вышла из Ордена много лет назад, еще держалась за старые ценности. Она верила, что деньги — это зло, а юные умы надо развивать, чего бы это ни стоило.

Она охотно впечатывала молодежи новые языки, но никогда не стала бы прививать человеку волчье сознание, или переделывать застенчивую девушку в распутницу, или проделывать еще тысячу изменений личности, столь популярных среди скучающих или отчаявшихся людей. Потому-то ее мастерская, как правило, и пустовала.

Она налила себе третий бокал, уже из другого графина.

Данло с улыбкой наблюдал за ней.

— Мы поступаем очень грубо, — просвистела она Старому Отцу, — говоря при нем на языке, которого он не понимает. И никто другой тоже не понимает. Мне нужно будет говорить с ним, когда начнется сеанс, а тебе придется переводить. Ведь ты говоришь на его языке, верно?

Старый Отец, которому лгать запрещалось, ответил:

— Все так, говорю. Ох-хо, но ведь если я буду переводить, ты узнаешь язык и поймешь, откуда Данло родом.

Дризана подошла к Данло и положила руку ему на плечо.

Под ее обвисшей кожей змеились тонкие голубые вены.

— Как ты его засекретил! Хочешь хранить свои тайны — храни, но я ничего не смогу сделать, если не смогу говорить с ним.

— Пожалуй, ты могла бы поговорить с ним на мокше.

— Вот как? Он хорошо ею владеет?

— Да, прилично.

— Боюсь, что этого мало.

Старый Отец закрыл оба глаза на непривычно долгое время, перестал свистеть и начал мурлыкать. Потом посмотрел на Данло и сказал:

— Ло ти дираса, ах-ха. Я буду передавать тебе слова Дризаны.

— Он говорит по-алалойски?

— Так ты узнала язык?

— Как я могла его не узнать? — Дризана, говорившая на ста двадцати трех языках, так разволновалась, что перешла на основной, забыв, что Данло его не понимает, и стала рассказывать о самом важном, что произошло в Ордене со времен основания Невернеса. — Вот уже четыре года, как Мэллори Рингесс вознесся на небо — так по крайней мере утверждают его последователи. Я лично думаю, что Главный Пилот отправился в другое путешествие — вселенная огромна, не так ли? Кто знает, вернется ли он назад. Все говорят, что он теперь бог и никогда не вернется. Известно, однако, что Рингесс впечатал себе алалойский — он был знатоком редких и древних языков.

Теперь, похоже, все ему подражают — вот и молодой Данло, как видно, сделал то же самое. Это настоящий культ, апофеоз Рингесса. Как будто обучение одному из языков может приблизить кого-то к божественному состоянию.

Старому Отцу пришлось все это перевести, что далось ему почему-то с большим трудом. Попеременно открывая и закрывая каждый глаз, он вздыхал, мямлил и запинался. Данло подумал, что фраваши на три четверти спит, так много времени затратил тот на эту речь.

— Мэллори Рингесс был пилотом, да?

— О да. Знаменитым пилотом. Он стал Главным Пилотом, а потом и главой Ордена. Одни ненавидели его, другие, немногие, любили. Было в нем что-то, вызывавшее в людях либо любовь, либо ненависть. Двенадцать лет назад в Ордене произошел раскол и вспыхнула война. Рингесс, помимо прочего, был и воином. Все так: он был подвержен гневу и насилию. Скрытный человек, жестокий и тщеславный. Но его характер этим не исчерпывается, ох-хо. Чрезвычайно сложная натура. Добрый, и благородный, и сострадательный. Отмеченный судьбой. Правдолюбец — даже его враги это признают. Он посвятил свою жизнь поиску Старшей Эдды, тайны богов. Одни говорят, что он нашел ее и стал-таки богом, другие — что он потерпел неудачу и с позором покинул Город.

Данло подумал немного. Чайная комната Дризаны хорошо подходила для размышлений. Чистая, голая и освещенная естественным огнем, она чем-то напоминала ему снежную хижину. (Высоко по стенам комнаты, на маленьких деревянных полках, стояло десять серебряных подсвечников, и свечи горели знакомым желтым пламенем.) Запах горячего воска и угля смешивался со сладковатым сосновым душком, который исходил от людей, готовых перейти на ту сторону. Данло провел пальцем по лбу и произнес вслух:

— Возможно ли, чтобы человек стал богом? Цивилизованный человек? Как это так? Люди есть люди — зачем человеку делаться богом?

Возможно, Старый Отец лгал или говорил метафорами. А может, в таком шайда-месте, как Город, человеку и правда приходит желание сделаться богом. Данло не понимал по-настоящему цивилизованных людей и не представлял себе, в какого рода богов они могут превратиться. Но тут ему в голову пришла поразительная мысль: ему и не надо понимать всего, чтобы поверить в рассказ Старого Отца и Дризаны. Свой первый сознательный шаг в качестве асарии он сделает, сказав «да» этой фантастической идее о превращении человека в божество — по крайней мере пока не поймет все это более ясно.

— Что такое Старшая Эдда? — спросил он Старого Отца.

— Ох-хо, Старшая Эдда! Никто не знает этого в точности.

Была когда-то раса богов, Эльдрия — давным-давно, три миллиона лет назад. Когда люди еще жили на деревьях, а фравашийские кланы воевали между собой, Эльдрия будто бы раскрыли тайну вселенной. Философский Камень, Священное Древо, Неопалимая Купина, Чистая Информация, Бесценная Жемчужина, Река Света, Скутарийское Кольцо, Универсальная Программа, Эсхатон. И Золотой Ключ, и Слово, и даже Колесо Жизни. Это и есть Старшая Эдда. Или Бог. Эльдрия в некотором роде стали Богом — или слились с ним. Говорят, они поместили свое сознание — свои индивидуальности — в черную дыру посередине галактики. Но перед этим финальным этапом своей эволюции они сделали дар. Своим избранникам. Не фраваши, не даргинни, не скутари, не фарахимам, не Подругам Человека. Свою тайну Эльдрия, как говорят, доверили только человеку, закодировав Старшую Эдду в его генах. Мудрость, безумие, бесконечное знание, наследственная память — все это и еще больше. Считается, что отдельные участки человеческой ДНК хранят Старшую Эдду в виде чистой памяти. Поэтому в каждом человеке заложена информация о том, как стать богом.

Данло, глядя на тени от свечей на полу, улыбался с юмором и любопытством.

— Что такое ДНК? — спросил он.

— Ах, много тебе предстоит узнать, но не обязательно сейчас. Суть в том, что Рингесс показал людям, как можно вспомнить Старшую Эдду, и они его за это возненавидели. Почему, спросишь ты, — ведь мы все входим в единство вселенной, почему же человек не может стать равным богам? Созидание и память — Бог есть память! Все так: каждый может вспомнить Эдду, но в этом и заложена самая горькая из всех иронии: многие могут услышать Эдду в себе, но немногие способны ее понять.

Данло закрыл глаза и прислушался, но ничего не нашел в себе, кроме стука собственного сердца, и заявил:

— Я ничего не слышу.

Старый Отец улыбнулся и закрыл оба глаза, как Данло.

Дризана, смакуя четвертый бокал вина, наконец обратилась к Данло на его родном языке.

— Кариска, Данло, — да будет с тобой благодать. Я давно не говорила по-алалойски, так что прости, если буду ошибаться. — Сделав большой глоток вина, она продолжала: — Есть особые способы, чтобы вспомнить что-то и услышать. Ты хорошо выбрал время для поступления в Орден. Теперь все стараются научиться мнемонике. Может быть, и ты ею займешься, если тебя примут в Борху.

Вино и обида делали ее речь невнятной. В начале Великого Раскола, уверовав в коррупцию и обреченность Ордена, она отказалась от звания мастера. Теперь, двенадцать лет спустя, среди башен Академии повеяло духом обновления, и Орден казался более жизнеспособным, чем когда-либо за последнее тысячелетие. Будь у Дризаны шанс, она вернулась бы в Орден, но у тех, кто отрекается от своих обетов, второго шанса не бывает.

Данло, который ничуть не боялся прикасаться к старикам, взял Дризану за руку, как будто она была его бабушкой. Его грело тепло ее красивых грустных глаз, хотя он не понимал, отчего она так печальна.

— Боги впечатали Старшую Эдды в людей, да?

— Нет, конечно, нет! — Дризана не стала говорить, что это она впечатывала алалойский Мэллори Рингессу, а значит, несет частичную ответственность за то, каким он стал, и за весь последующий хаос. — Старшая Эдда помещается не в мозгу, а гораздо глубже. Импринтинг — это всего лишь изменение метаболических каналов и нейронов, преобразование мозговых синапсов.

— Синапсы закрепляются, как шелковые нити во льду?

Дризана поднесла бокал к губам, пристально глядя на Данло, потом рассмеялась, и грусть внезапно покинула ее.

— Милый Данло, ты ничегошеньки не понимаешь в том, что мы собираемся сделать, правда?

— Правда. Я всегда думал, что мозг — просто розовый студень.

Дризана, все еще смеясь, потянула его за руку.

— Пойдем. И ты тоже, почтенный фраваши — будешь мне помогать, потому что я слишком много выпила.

Она провела их в свою мастерскую. В центре комнаты на фравашийском ковре, подаренном когда-то Дризане Старым Отцом, стоял мягкий, крытый зеленым бархатом стул, единственный здесь предмет меблировки, если не считать пары голографических стендов позади него. Каждую из шести стен от пола до потолка занимали полированные полки с рядами предметов, похожих на блестящие металлические черепа. Всего черепов было шестьсот двадцать два.

— Это шлемы, — объяснила Дризана, усадив Данло на стул. — Ты, конечно, уже видел их раньше.

Данло вертел головой, оглядывая полки. Агира, Агира, зачем нужно было собирать все эти черепа?

Дризана, пошатываясь, повернула его голову к себе. Голова у него была большая для четырнадцатилетнего мальчика, и Дризана выбрала ему шлем на третьей полке сверху.

— Сначала мы сделаем модель твоего мозга, — сказала она.

— Модель?

— Да, вроде картинки.

Старый Отец уселся на ковре по-фравашийски, а она приладила Данло шлем. Данло задержал дыхание, а потом медленно выдохнул. Шлем холодил голову даже через шапку волос. Твердый и холодный, он туго сжимал череп. Данло знал, что сейчас с ним произойдет что-то важное, хотя и не совсем понимал, что. В темном доме Дризаны он не терял ориентировки и был уверен, что сидит лицом к востоку. Мочиться следует на юг, спать головой на север, а торжественные обряды исполнять, глядя на восток. Интересно, откуда Дризана это знает?

— Картинка твоего мозга, — пробормотала Дризана, дыша на него вином. — Мы нарисуем ее с помощью света.

За стулом зажегся один из стендов, показав модель мозга Данло. В воздухе появились складки коры, мозжечок, миндалина и четкая граница между двумя полушариями. Данло ничего не почувствовал, кроме того, что сзади зажегся свет, и оглянулся посмотреть.

— Стой! — крикнула Дризана, но было уже поздно. Данло слепо повиновался чужой воле только раз в жизни, при своем посвящении в мужчины, да и то под страхом смерти — разве мог он удержаться, чтобы не посмотреть на картинку своего мозга?

Он посмотрел, и соответствующие нейроны его мозга сработали, заставив зрительный участок коры на модели вспыхнуть оранжево-красным светом. Красный огонь, как копье, ударил Данло в глаза и проник в мозг. Старый Отец сказал неправду: больно было, и еще как. Данло зажмурил глаза и отвернулся. Боль жгла его белым пламенем.

Дризана зажала его голову морщинистыми руками и осторожно повернула лицом к себе.

— Нельзя смотреть на модель собственного мозга! Сейчас мы пойдем в глубину — а это нейропередаточный поток, электричество. Ты мог бы увидеть собственные мысли, а это очень опасно. Зрелище зарождения мыслей само по себе порождает новую мысль, и возникает обратная связь. Этот процесс мог бы длиться до бесконечности, но ты лишишься рассудка или умрешь задолго до этого.

Данло застыл, глядя прямо перед собой. Между лбом и стенками шлема проступили крупные капли пота.

— Агира, Агира, — шептал он. — О благословенная Агира.

— Сиди смирно. Прежде чем приступить к импринтингу нужно посмотреть, в каком месте мы будем это делать.

Дризана, даже будучи под хмельком, вскрыла его мозг так же легко и умело, как он сам бы выпотрошил зайца. Прежде чем стать мастером импринтинга, она была акашиком и сняла не одну тысячу мозговых карт. Все мастера импринтинга являются также и акашиками, хотя мало кто из акашиков владеет искусством импринтинга. Снять и прочесть карту мозга легче чем что-то впечатать в него, однако акашики, вопреки всякой справедливости, почему-то имеют гораздо более высокий статус в Ордене.

— Закрой глаза, — велела Дризана.

Данло закрыл. Модель мозга позади него переливалась волнами света. Языковые участки в левом полушарии приобрели повышенную яркость. Их нейронная сеть отличалась высокой плотностью и сложностью. Миллионы нейронов, словно светящиеся красные паучки, кишели в трехмерной паутине. От каждого из них тянулись тысячи дендритов, тысячи красных шелковых нитей, которые пересекались, образуя синапсы.

— Данло, ни лурия ля шанти, — сказала Дризана, и его ассоциативная кора ярко вспыхнула. — Ти асто юйена ойю — твои глаза смотрят слишком глубоко и видят слишком много.

— Ох-хо, это правда! — вставил Старый Отец. — Юйена ойю — все так.

Дризана знаком велела ему замолчать и стала произносить слова на других языках, которые уже не действовали на ассоциативную кору Данло. Очень скоро Дризана определила, что алалойский — его родной язык и что никаких других Данло не знает, кроме мокши и самых начал основного. Это было потрясающее открытие, которое Дризана не замедлила бы разнести по многочисленным кафе и барам, если бы не была обязана, как печатник, хранить тайны своих клиентов.

— Ну что ж, с моделью мы определились — приступим к импринтингу.

Она сняла с Данло шлем. Пока он расчесывал пятерней мокрые от пота волосы, она прошла к дальней стене, чтобы взять другой. При этом она пыталась объяснить Данло основы своего искусства, хотя ей трудно было подбирать нужные слова на алалойском. Данло быстро запутался. Суть процесса импринтинга проста и сложна одновременно. Каждый ребенок рождается с определенным набором синапсов, связывающих нейрон с нейроном. Этот набор, называемый первичным репертуаром, определяется частично генетическими программами, частично самоорганизующими свойствами растущего мозга.

Обучение, попросту говоря, происходит, когда определенные синапсы отбираются и укрепляются за счет других. Голубое небо, жгучее прикосновение льда — каждый цвет, каждая хрустнувшая ветка, запах, мысль или страх вжигают в синапсы свою метку. Постепенно, от события к событию, первичный репертуар заменяется вторичным. И это преображение — расцвет человеческого "я", человеческой души — осуществляется эволюционным путем. Группы нейронов и синапсов соперничают одна с другой из-за ощущений и мыслей — точнее, за то, чтобы мыслить. Мозг представляет собой собственную вселенную, где мысли — это живые существа, переживающие расцвет и умирающие согласно законам природы.

Дризана надела на голову Данло новый шлем, толще и тяжелее первого. Над вторым голографическим стендом зажглась, рядом с первой, вторая модель мозга Данло. В процессе импринтинга Дризана должна была постоянно сравнивать обе модели вплоть до молекулярного уровня, чтобы определить по ним — и по синим глазам Данло, — когда закончить этот первый сеанс.

— Синапсов много, очень много, — сказала она. — Десять триллионов в одной только коре.

Данло сжал кулак и спросил:

— А как они выглядят?

— На модели они изображаются как точки света. Десять триллионов точек. — Дризана не стала объяснять, как нейротрансмиттеры, проходя через синапсы, возбуждают отдельные нейроны, поскольку Данло ничего не смыслил ни в химии, ни в электричестве. Вместо этого она попыталась рассказать, каким образом шлемовый компьютер впечатывает в мозг язык. — Компьютер запоминает конфигурацию синапсов другого мозга, которому определенный язык известен. Такая память служит имитацией языка. А затем уже в твоем мозгу, Данло, выбираются и укрепляются нужные синапсы. Компьютер как бы ускоряет их естественную эволюцию.

Данло потер переносицу. Его потемневшие глаза отражали усиленную работу мысли.

— Синапсам не разрешается расти естественным путем, да?

— Конечно — иначе импринтинг был бы невозможен.

— И то, как они расположены — это как бы картина чьего-то ума, правильно?

— Правильно, Данло.

— И из чужого ума в мой можно перенести не только знания, но и все остальное?

— Почти все.

— А сны? Их тоже можно впечатать?

— Разумеется.

— Страшные тоже?

Дризана успокаивающе стиснула его руку.

— Никто не станет впечатывать человеку чужие кошмары.

— Но это возможно, да?

Дризана кивнула.

— А чувства… страх, одиночество, ярость?

— И это тоже. Некоторые печатники, отребье нашего Города, занимаются этим.

Данло медленно выдохнул.

— Откуда тогда мне знать, что настоящее, а что нет? Ведь ложную память тоже можно впечатать — воспоминания о том, чего не было? Или сделать так, чтобы я обезумел и думал, что лед горячий, а синее — это красное? И если кто-то смотрит на мир глазами-шайда, ко мне это тоже перейдет?

Дризана со вздохом заломила руки, беспомощно глядя на Старого Отца.

— Ох-хо, это трудный мальчик, и его вопросы пробирают насквозь, как сарсара! — Фраваши встал и заковылял к Данло.

Оба его глаза были открыты, и речь звучала четко. — Все мысли заразительны, Данло. Большинство вещей мы усваиваем в раннем возрасте, не выбирая, чему обучаться, а чему нет. Но многое приходит и после. Все так, и вот тебе две мудрости.

Первая: мы должны по мере возможностей отбирать то, что помещаем себе в мозг. И вторая: здоровый мозг сам создает свою экологию, и здравые мысли постепенно изгоняют злые, глупые и паразитические.

Данло попытался просунуть под шлем палец, чтобы почесать взмокший лоб, но не сумел.

— Значит, ты не боишься, что слова этого языка отравят меня?

— Ох-хо, все языки ядовиты. — Яркие глаза Старого Отца показывали, что он как нельзя лучше понимает тревогу Данло.