И наконец, от пещерного человека произошел просто Человек, у которого достало ума и глупости взять себе четырех жен: Бомбу, Вычислительную Машину, Пробирку и Женщину.

Хорти Хостхох, «Реквием по хомо сапиенс».

Невозможно описать то, что не поддается описанию. Слова по определению не могут вызвать то, для чего слов не существует. Сказав это, я попытаюсь объяснить, что случилось со мной после, в моем путешествии по безымянным каналам мультиплекса.

Я шел вдоль сверкающего спирального рукава Стрельца, уверенно пронзая линзу Млечного Пути, хотя порой был вынужден закладывать обратные петли: я двигался к ядру галактики, к адскому пламени центрального скопления. Я знал, что эта часть моего пути будет легкой, потому что пользовался каналами, давным-давно открытыми Тихо и Джемму Флоуто. Легко шагнуть от красного гиганта наподобие Глорианы Люс к одной из жарких голубых звезд Малого Морбио, если расположение соответствующих фокусов этих двух звезд давно известно (и доказано, что они соединяются напрямую). Настолько легко, что канторы окрестили эти изученные каналы звездными туннелями — в отличие от той части мультиплекса, которая остается и, возможно, навсегда останется белым пятном. Я уточняю, что в начале своего путешествия двигался по туннелям и перескакивал от окна к окну, от звезды к звезде, спеша добраться до Тверди.

Почти все это время я свободно парил в своей затемненной кабине. Некоторые боязливые и неудачливые пилоты, которые водят тяжелые корабли и лайнеры по коммерческим туннелям, утверждают, что кабина — это не святилище, где ты погружаешься в глубины своего разума, а ловушка, черный металлический гроб. Для меня кабина «Имманентного» была словно мягкий уютный шлем, покрывающий не только голову, но и все тело. (Во времена Тихо шлем корабельного компьютера действительно надевался пилоту на голову — и запускал протеиновые щупальца ему в мозг, как и шлемы акашиков.) В моем путешествии по близлежащим звездам нейросхемы, вживленные в темную скорлупу кабины, голографически моделировали функции моего мозга и тела. Более того, они подавали образы, импульсы и символы прямо в мой мозг. Миновав Наширскую Триаду, я сопрягся с компьютером и стал «разговаривать» с ним. Я слышал беззвучный гул корабельных двигателей, пожирающих пространство-время и открывающих окна в мультиплексе, видел пламя далеких туманностей и доказывал свои теоремы — все это благодаря компьютеру и его нейросхемам. Такое сопряжение моего мозга с кораблем делало меня могущественным, но оно не было совершенным. Порой информация, поступающая в разные мозговые центры, перепутывалась: я чуял запах молодых звезд Саролты и слышал, как пурпурно звучат решаемые уравнения. Для распутывания этих несоответствий холисты изобрели дисциплину, именуемую холдингом; мне еще не раз придется рассказывать о дисциплинах, предназначенных для умственной подготовки пилотов.

Я вошел в Трифиду — небольшую туманность, где юные горячие звезды излучали волны голубого света. Когда мой корабль выпадал в реальное пространство близ одной из звезд, казалось, будто вся туманность светится от красных облаков водорода. Стремясь поскорее попасть в соседнюю туманность, Лагуну, я пересек Трифиду от окна к окну так быстро, что мне пришлось прибегнуть к замедленному времени. Это было парадоксальное состояние. Пока компьютер во много раз ускорял мой обмен веществ и работу моего мозга, время, наоборот, растягивалось, как резина. Секунды превращались для меня в часы, а часы в годы. Такой процесс был необходим, иначе быстро мелькающие звезды не оставили бы мне времени на определение изоморфизмов и на доказательство теорем. Я мог бы попасть в фотосферу голубого гиганта или вляпаться в бесконечное дерево — да мало ли как еще можно погибнуть.

В конце концов я прошел в Лагуну и был ослеплен ее огнями (некоторые из них принадлежали к самым ярким объектам галактики). Близ звездного скопления под названием Бластула Люс я вычислил долгий маршрут к Туманности Розетты в рукаве Ориона. Затем проник в Бластулу и вышел в сгущение в ее почти пустой центральной части. Оно называется Гущей Тихо и намного уступает плотностью тому, что расположено близ нашей планеты, но все же в нем имеется много точек входа, связанных с точками выхода в Туманности Розетты.

Я нашел одну такую точку, теоремы вероятностной топологии возникли перед моим внутренним взором, и маршрут был определен окончательно. Окно в мультиплекс открылось, и звезда, на орбите которой я находился, уродливый красный гигант, названный мной Красным Башмаком, исчезла. Я парил в кабине, гадая, сколько времени у меня уйдет на дорогу от Лагуны до Розетты, и задумываясь, далеко не в последний раз, над любопытнейшей природой того, что мы называем временем.

В мультиплексе нет пространства, а значит, нет и времени. Точнее сказать, внешнего времени. Внутри моего корабля существовало корабельное время — но только не реальное время окружающей нас вселенной. Поскольку мой путь до Розетты мог оказаться долгим и скучным, я часто прибегал к успокаивающему мозг ускоренному времени. Все умственные процессы делались медленными, как ползущий ледник, а время летело быстро. Годы превращались в часы, и долгие периоды скучного ничегонеделания уменьшались до мгновений, равных одному удару сердца.

Затем быстрое время мне надоело, и я решил, что с тем же успехом могу одурманить свой мозг сном или наркотиками. Большую часть моего путешествия я провел в более-менее нормальном бодрствующем состоянии корабельного времени, изучая книгу, которую дал мне Хранитель. Я учился читать, и это был болезненный процесс. Древний способ представления звуков отдельными буквами был крайне неэффективным средством кодирования информации. Просто варварским. Я выучил глифы массива, известного как алфавит, и научился выстраивать их линейно — линейно! — чтобы формировать слова. Поскольку книга состояла из стихов, написанных на нескольких древних языках Старой Земли, мне пришлось выучить и эти языки тоже. Это было самой легкой из моих задач, так как мой речевой центр и память были непосредственно связаны с компьютером. (Староанглийский, на котором были написаны некоторые стихи, я выучил первым делом, ибо мать давно настаивала, чтобы я им занялся.)

Научившись сканировать буквенные строки, бегущие по старым желтым страницам, я обнаружил, что мне не обязательно произносить мысленно каждую букву и что я могу воспринимать смысловые единицы слово за словом. К изумлению своему я открыл, что так называемым чтением заниматься приятно. Приятно держать в руках затертый кожаный переплет, приятно водить глазами по черным символам, представляющим слова в произнесенном некогда виде. Как это, в сущности, оказалось просто — читать! И каким странным показался бы я другому пилоту, если бы он увидел меня за этим занятием! Я парил в кабине, держа перед собой книгу, и водил глазами слева направо, слева направо по высохшим от времени страницам.

Но самое большое удовольствие доставили мне сами стихи. Для меня явилось откровением, что древние, ничего не ведавшие о пространстве-времени и бесконечном разнообразии жизни, наполняющей нашу вселенную, о тайне жизни знали не меньше — или не больше, — чем мы. При всей простоте и смелости их восприятия они, как мне казалось, часто даже более глубоко воспринимали ту часть реальности, которая доступна каждому человеку. Их стихи были как неотшлифованные драгоценные камни; их наполняла звучная, чувственная, варварская музыка; они заставляли кровь бежать быстрее и вызывали перед глазами картины недосягаемых звезд и холодных северных морей. Были там короткие афористические стихотворения, призванные сохранить краткие и печальные (но прекрасные) мгновения жизни — так бабочка сохраняется в толще ледника. Были стихи, занимающие полные страницы — они повествовали о жажде человека к убийству и кровопролитию и воспевали моменты чистого героизма, когда человек чувствует, что его жизнь должна слиться с жизнью вне его.

Я особенно полюбил стихотворение, которое Хранитель Времени прочел мне в тот день перед отлетом. Я помнил, как он расхаживал по башне, сжимая кулаки, и декламировал:

Тигр, о тигр, светло горящий

В глубине полночной чащи!

Кто смел задумать огневой

Соразмерный образ твой?

[5]

Я перечитывал стихи снова и снова. Через некоторое время я уже мог повторить некоторые из них, не заглядывая в книгу. Я читал их вслух, пока они не зазвучали внутри, и я не начал слышать их сердцем.

Так я достиг Туманности Розетты, лежащей на краю расширяющегося скопления взрывающихся звезд, известного как Экстр. Посмотрев на пылающий Экстр, полный света, погибших звезд и космической пыли, я услышал внутри:

Звезда упадет и другая,

Но сколько б не пало их впредь,

На пологе неба, я знаю,

Не станет их меньше гореть.

(Говоря, что я посмотрел на Экстр, я, конечно, имею в виду модель Экстра, созданную кораблем в моем мозгу; в реальном пространстве Розетту отделяет от Экстра несколько световых лет, и свет взрывающихся звезд еще не дошел до нее.)

Розетта по контрасту с безобразием гибнущего Экстра была прекрасна. Это гигантское чрево, рождающее звезды, которые излучали столь бурную энергию, что выжгли всю туманность изнутри, оставив ее полой, как утыканная рубинами и алмазами яичная скорлупа. У Шивы Люс, ярчайшей из всех этих великолепных розовых световых сфер, я начал первый маршрут из серии, долженствующей привести меня к порогу Эты Киля и Тверди.

Я шел по старейшему пути человеческого роения и выходил из мультиплекса у звезд, чьи планеты были густо населены людьми (и существами, стоящими чуть ниже или чуть выше человека). Старые планеты наподобие Скалы Ролло, Ваканды и Веспера я старался миновать как можно быстрее. А также Нварт и Охру, Фарфаду и Фостору, где, как говорили, люди давно научились совмещать свои индивидуальности с компьютерами. (Говорили также, что фосторские женщины, возмущенные противоестественным внедрением человеческого разума в машины, погрузились на тяжелые корабли и нашли себе новую планету, которую назвали Лешуа. Там они основали старейший из матриархатов. Историк Бургос Харша, однако, объясняет его происхождение по-другому. Он полагает, что Лешуа колонизировали девицы брачного возраста с взбунтовавшегося лайнера, который вез их в солнечные купола Небесных Врат. Кто знает, как все было на самом деле?)

Долгое время спустя я оказался в той части туннелей, которую почти не затронули ни вторая, ни третья волна Роения. Здешние планеты — Фрипорт, Новая Земля и Каарта в том числе — были заселены задолго до того, как человек начал формировать для себя законы цивилизации. Здесь люди, манипулируя со своей ДНК, придавали своим телам самые жуткие формы, чтобы приспособиться к новым условиям обитания, — так сверлящий червь приспосабливается к дыре, которую прогрызает в живом черепе.

За желтой звездой Даррейн Люс началась область, для которой проторенных маршрутов не существовало. Моей задачей, как пилота, было проложить новые маршруты, установить изоморфизмы и доказать мои теоремы — или умереть. Кадетом я уже прокладывал новые пути близ нашего маленького солнца, но не в таком количестве и не так далеко от дома.

Поначалу все шло легко. С помощью дзадзена, особого рода медитации, я освободил свой ум от всего, кроме математики, открыв себя изгибам и внезапным деформациям мультиплекса. Вокруг меня складывались и разворачивались пространства самых разных метрик. Я испугался, оказавшись в псевдотороиде, но с помощью одной теоремки сумел разобраться в его извилистых каналах, грозивших меня поглотить. «Верующий в науку математик должен использовать свою волю, чтобы проникнуть в суть образа», — говорят канторы. Моя воля поначалу была сильна и крепла все больше с каждым удачным маршрутом. Но в шестидесяти восьми звездах от Даррейн Люс я угодил в то, что с первого взгляда счел довольно простым сгущением. Тогда меня прямо распирало от гордости!

Это оказалось нечто совсем другое. Точки входа здесь действительно сидели густо, как вши на голове хариджана, но я никак не мог найти соответствующих им точек выхода в лежащей передо мной туманности — в туманности, именуемой Твердью. Я не понимал, почему это так. Невозможность проложить туда маршрут превышала всякую вероятность. Поскольку дальше идти было нельзя, я вышел в реальное пространство над окруженной кольцами планетой. Чувствуя себя одиноким и потерянным, я назвал ближайшую к сгущению слабую желтую звезду Пердидо Люс. [6] И поклялся одолеть эту чащобу, даже если она отнимет у меня сорок дней реального времени.

Не знаю, сколько я потратил личного времени, блуждая между окнами сгущения, — уж точно больше чем сорок дней. Это было поистине странное место, изобилующее нулевыми точками и вложенными пространствами. Часто я испытывал трудности с фиксацией точек, часто, пробравшись от одного темного окна к другому, обнаруживал, что они образуют замкнутый круг. Общепринятые правила межоконных коммуникаций здесь как будто не действовали. Я зарегистрировал около шестидесяти четырех тысяч точек входа, но ни одна из них не могла связать меня с другой среди звезд Тверди. Я то смеялся так, что чуть челюсти себе не вывихивал, то в отчаянии кусал губы, чувствуя солоноватый вкус крови. Само существование этого невероятного сгущения подрывало мою веру в правильность Великой Теоремы. Я был почти уверен, что между Пердидо Люс и Твердью в самом деле нет ни одного маршрута, и уже готов был сдаться, как вдруг наткнулся на одно красивое дискретное множество точек входа, и все они оказались связаны с одной белой звездой во внешней оболочке Тверди. Мне оставалось только вычислить маршрут и открыть окно, чтобы стать первым за пятьсот лет пилотом, дерзнувшим проникнуть в неверные взвихренные пространства живой туманности.

Я проложил этот маршрут и вышел из мультиплекса у белой звезды. Так вот она, эта туманность, терроризировавшая пилотов моего Ордена. Не так уж она и страшна. Я твердил себе, что бояться нечего, — но, глядя на светящиеся водородные облака, не питал на этот счет уверенности. Туманность казалась мне темной и странной. В ней было меньше звезд, чем я полагал, — пожалуй, не более ста тысяч. Слишком плотная космическая пыль затемняла даже близкие из них. Зерна графита и силикатов, льдинки и частицы железа рдели, отражая тусклый звездный свет. Некоторые обломки были так огромны, что казались скорее фрагментами раздробленных планет. Но зачем стала бы Твердь.разрушать планеты? Чтобы обеспечить пищей — дополнительной массой — свои пресловутые мозги размером с луны? Что лишило планет почти каждую звезду, мимо которой я проходил, — Она или какое-то другое явление, естественное, хотя и губительное?

Механики говорят, что разум способен искривлять и формировать ткань пространства-времени. Теперь я знаю, что это правда. Направившись к сердцу Тверди, я стал замечать вмультиплексе внутри нее легкие перемены. Слишком часто я возвращался назад по своим каналам. Однажды я подумал, что попал в бесконечную петлю, как змея, заглатывающая собственный хвост; я боялся умереть от старости или сойти с ума среди этих неподдающихся пониманию каналов, пронизывающих во всех направлениях неизвестную часть мультиплекса. В другой раз я потерял смысл теоремы, которую доказывал. В нормальных условиях такой мимолетный подвох памяти ничего бы не значил, но я находился посреди невероятно сегментированного пространства — такого я еще не встречал. Я стал менять свою обычную последовательность окон, испытывая странное чувство, что это сама Твердь возмущает пространство передо мной, что она экзаменует меня по математике, экзаменует как пилота и человека.

Сегментированное пространство внезапно распалось, и я оказался в реальном пространстве, чуть не угодив в гравитационный колодец нейтронной звезды. Вокруг была сплошная чернота, в которой плавали какие-то необычные глобулы черной материи около полумили в диаметре. Эти черные тела — их были миллионы — создала, должно быть, Твердь. Я мог лишь предполагать, что это такое. Они были так черны, что не отражали ни молочного света звезд, ни иной радиации, и их присутствие угадывалось лишь по гравитационному полю. Полю очень сильному, хотя и не настолько, как у нейтронной звезды, вокруг которой они кружили. Я не мог понять, почему их не засосало в ее гравитационный колодец.

Возможно, они состояли из искусственно созданной материи, как-то регулирующий поток информации внутри Тверди? А может, это были тахионные машины или какието другие устройства для генерации частиц, путешествующих со сверхсветовой скоростью? Или они представляли собой раковые опухоли, сгустки дикой нестабильной материи, оставшиеся от экспериментов Тверди, меняющей вселенную по своей прихоти? Этого я не знал. Возможно, эсхатологи заблуждаются и мозг Тверди состоит из тел гораздо мельче, чем луны. Возможно, в этот самый момент я смотрю на вместилище разума богини.

У меня не было времени задумываться над этим потрясающим открытием, поскольку магнитное поле звезды — в тысячу биллионов раз сильнее, чем у Ледопада — разрушало мой корабль. Надо было срочно прокладывать новый маршрут, пока меня не разнесло на куски. Я ушел в мультиплекс наугад, и мне повезло, что я не напоролся на бесконечное дерево решений.

Встречались мне и другие опасности, о которых упоминать не стану. И чудеса тоже. Первую из долей мозга Тверди я обнаружил в том районе туманности, где мультиплекс изобиловал сквозными каналами и точками входа, связанными со всеми прочими ее частями. Там была звезда, излучавшая свет мерными вспышками каждые девять десятых секунды.

Этот маленький пульсар напоминал мне маяк на горе Аттакель, отводящий ветрорезы от ее темных замерзших скал, только звезда была гораздо, гораздо ярче. Она пульсировала энергией тысячи солнц в такт моему сердцебиению, каждым импульсом освещая серебристую луну, кружащую по орбите в полубиллионе миль от нее. Я видел это через телескопы моего корабля, бывшие моими глазами и ушами. Я смотрел, как сказочный лунный мозг Тверди поглощает энергию, вращается вокруг оси и думает свои неразгаданные думы — или чем там еще богиня заполняет свое существование?

Что делает Твердь со всей этой энергией, оставалось, разумеется, тайной. Но расправлялась она с ней быстрее, чем голодный хибакуся [7] — с миской молока. Говоря о своем невежестве, я должен упомянуть, что не знал, действительно ли мозг Тверди состоит из твердого вещества или его скрепляет воедино какая-то искусственная материя. (При этом я думал о черных телах, которые видел у нейтронной звезды.) Ее мозг явно не был твердотелен в том смысле, что не состоял из кристаллов кремния, германия или других полупроводников. Когда-то, во времена правления Тисандера Недоверчивого, эсхатологи обнаружили возле Двойной Ауда мертвый галактоид. Анатомировав эту луну — на самом-то деле она была величиной с большой астероид, — они нашли биллионы слоев ультратонких органических кристаллов, сложнейшее белковое кружево, реагирующее на электрический ток. Это кружево очень походило на нейросхемы, наращиваемые технарями внутри легких кораблей, но намного превышало их сложностью. Поэтому программистам так и не удалось расшифровать ни одну из программ этого мозга — даже простые программы выживания, которым полагалось быть жестко вписанными в белковые цепи. Цель жизни (и причина смерти) того мозга осталась такой же загадкой, как и деятельность этого, живого, двигающегося по орбите вокруг пульсара.

Я продолжил маршрут и вышел в реальное пространство в полумиллионе миль от луны. Я провел какие только мог анализы, но мало что выяснил относительно ее состава. Однако в том, что это действительно мозг, а не естественная луна, я не сомневался. Естественная луна не могла быть такой безликой и безкратерной. Поверхность у нее была гладкая и шелковистая, словно кожа жакарандийской шлюхи. А мультиплекс около нее, как я уже говорил, был так искривлен, что это могло объяснить только присутствие некого разума громадного размера. Но какова природа этого разума? При всем своем отчаянном желании узнать это я не мог рассматривать всерьез возможность высадиться на поверхности луны и взять пробу из ее ядра для анализа. Это было бы грубое варварство, к тому же бесполезное — все равно что запустить сверло в розовый мозг аутиста, пытаясь составить каргу его фантазий. Да и опасность подобного предприятия не укладывалась в воображении. Я понимал, что мне и так уже посчастливилось выжить в мультиплексе. Я поступал достаточно глупо уже потому только, что возмущал покой Тверди, как она сама возмущала мультиплекс одним своим присутствием. Не может же мне везти постоянно.

Мне следовало тогда же повернуть домой. Я исполнил свою клятву, проник в Твердь и нанес на карту по крайней мере часть Ее. Не надо было пытаться вступить с Ней в контакт. Что такое человек, чтобы лезть с разговорами к богине? Мне казалось глупым бомбардировать луну несущими информацию лазерными лучами, посылать на ее серебристую поверхность радиоволны со своими вопросами и кодированными приветствиями корабельного компьютера — но я все равно это делал. Человек хотя бы раз в жизни должен рискнуть всем, чтобы познать нечто выше себя самого.

Но Твердь, похоже, даже не подозревала о моем существовании. Для Нее мои лазерные лучи были, видимо, так же незаметны, как для человека единственный фотон, чпокнувший о его мозолистую ладонь. А радиоволны казались каплями в море волн, излучаемых пульсаром. Я был для Нее ничем, но стоило ли впадать из-за этого в отчаяние?

Разве я сознаю присутствие какого-нибудь вируса, копошащегося в капиллярах моего мозга? Но ведь вирус не имеет сознания, возражал я себе, тогда как я — человек, наделенный самосознанием. Ведь должна же богиня как-то заметить это постороннее сознание? Должна же понять, что я здесь?

Напрасно, конечно, я так думал — но я никогда не отличался смирением. Это один из худших моих пороков. Однако при всем своем тщеславии я понимал, что мне не дано постичь этот фантастический, блистающий, чуждый разум. Я благоговел перед Ней — по-другому не скажешь. С помощью лазера я измерил диаметр лунного мозга и обнаружил, что он насчитывает тысячу сорок миль от полюса до полюса. Если бы я мог увеличить собственный мозг в триллион раз, а потом еще в биллион и скрепить всю эту липкую розовую массу воедино, то все равно не сравнился бы с Ней. Я сознавал, что каждый бит в ее нейросхемах движется в миллион раз быстрее, чем мои ленивые нейроны, и что внутри туманности, вокруг ярких звезд за десятки световых лет от меня, плавают, возможно, миллионы таких же лунных мозгов — и все они пульсируют мощным разумом, и все связаны между собой неведомыми путями сквозь приливную зыбь космоса.

Будучи любопытным и убежденным в собственном бессмертии, как все молодые люди, я решил составить более подробную карту Тверди. Выйдя в реальное пространство у жарких красных звезд-гигантов, я открыл еще множество лунных мозгов. Мультиплекс здесь был искривлен и до безобразия сложен. Я то и дело входил в опасные деревья решений и сегментированные пространства, еще более причудливые, чем то, первое. Во время этого долгого путешествия в глубь Тверди я впервые уверился в своем пилотском искусстве и по-настоящему почувствовал себя пилотом. Порой я бывал излишне уверен и даже бесшабашен. Есть ли еще хоть один пилот, думал я, способный обучиться столь многому в столь короткий срок? Мог бы Томот, Лионел или любой другой мастер-пилот пройти псевдотороид столь же изящно, как я?

Жаль, что здесь нет места, чтобы каталогизировать все чудеса этой уникальной туманности — они заворожили бы многих, помимо астрономов нашего Ордена. Самым удивительным из моих открытий, не считая самой туманности, стала планета под названием Камилюза, которую я обнаружил у красной звезды — так назвал ее не я, а живущие на планете люди. Люди! Откуда они там взялись? Прошли через мультиплекс, как и я? Не были ли они потомками Тихо, Эрендиры Эде и других пилотов, пропавших в Тверди? Меня поразило то, что люди живут в мозгу у богини. Это было как-то неправильно. Они казались мне паразитами, питающимися светом их кровавого солнца, какими-то сверкающими червями, прогрызшими ходы в мозгу неизмеримо высшего существа.

Приветствовав их по радио, я совершил посадку на одном из широких западных пляжей островного континента Сендаи. Было очень тихо, и я открыл кабину. Жаркий красный диск солнца висел надо мной, и птицы, похожие на снежных чаек, ныряли в поток влажного ветра, пахнущего водорослями и другой растительностью. Все вокруг, включая и воздух, казалось чересчур зеленым.

Должно быть, для голых людей, усеивающих дюны, я представлял собой очень странное зрелище в своих черных сапогах и камелайке. За время путешествия у меня отросла борода, и я немного сбавил в весе из-за недостатка упражнений. Я поклонился присутствующим, и мускулы спины задрожали от напряжения. Само собой, я попросил разрешения поговорить с правителем планеты, но у них его не было — равно как мастеров, сэнсеев, матриархинь, королей, протекторов или иных лиц, которые регулировали бы их повседневную деятельность. Жители планеты были анархистами. После я узнал, что они, возможно, являются потомками хибакуся, бежавших много веков назад от иерархического ига Японских Миров. Но о путешествии через Твердь у них сохранились лишь самые смутные воспоминания. Никто не мог сказать мне, как они когда-то провели свои лайнеры сквозь окна мультиплекса, потому что никто этого не помнил. И никого это не интересовало.

Они утратили это благороднейшее из всех искусств и большинство других искусств тоже. Несколько сот тысяч обитателей планеты были варварами, которые заполняли свои долгие дни тем, что ели, плавали, совокуплялись и жарились дочерна под палящими лучами красного солнца. Общество Камилюзы принадлежало к тем застойным утопиям, где роботы делают всю работу за человека, а также производят новых роботов. Хуже того — эти люди запрограммировали свои компьютеры на управление роботами, а самое худшее — позволили компьютерам думать за них. Я провел там пять их сточасовых суток и ни разу не встретил мужчины или женщины, размышляющих о происхождении жизни или о том, куда она движется. (Хотя многие дети обладали естественным любопытством, которому вскоре суждено было увянуть.) Примечательно, что никто из них — кроме разве что компьютеров — не осознавал, что Камилюза находится внутри мозга богини. Нижеследующую беседу я привожу потому, что она характерна для всех остальных, которые я вел в те удушливо жаркие дни и ночи.

Однажды вечером, на веранде одной из вилл, построенных на прибрежных дюнах, я сидел на плюшевом стуле напротив старой женщины по имени Такара. Я овладел новозападным японским диалектом достаточно, чтобы на нем разговаривать. Она была крошечной, сморщенной старушкой с редкими прядями волос на голом черепе. Как и все на планете, она ходила голой. Когда я спросил ее, почему никто здесь не интересуется замечательной конструкцией моего корабля, она сказала:

— Наши компьютеры смогут сконструировать легкий корабль, если мы захотим.

— Но смогут ли они подготовить пилотов?

— Наверное. — Она попробовала голубой напиток, который принес ей один из домашних роботов. — Но зачем это нужно — готовить пилотов?

— Чтобы летать среди звезд. Есть чудеса, которые только пилоты…

— Ну, не думаю. Все звезды похожи одна на другую, разве нет? Они дают нам свое тепло — разве этого не достаточно? Притом ты сам признаешь, что такие путешествия опасны.

— Жить вечно все равно невозможно.

— Хай, зато возможно жить долго. Вот я, скажем, прожила… — Тут она обратилась к одному из встроенных в веранду компьютеров. Он ответил ей, и она сказала: — Я прожила пятьсот ваших невернесских лет. За это время я была молодой… — она снова справилась у компьютера, — была молодой десять раз. Молодость — это чудесно. Быть может, я повторю это еще раз десять, но только в том случае, если буду избегать опасностей. Плавать в море и без того опасно, и я больше этого не делаю, хотя роботы и отпугивают акул. Мало ли — вдруг судорога случится. Известно, что с годами опасности возрастают. Есть такое слово… как его? — Компьютер подсказал ей слово, и она продолжила: — Если я могу когда-нибудь умереть, то эта вероятность возрастает с каждым годом. Она умножается. Самый маленький риск со временем становится все рискованнее, и однажды, даже при самом минимальном риске, смерть все-таки настанет. Вот почему я никогда не выхожу со своей виллы. Когда-то я любила плавать, но мой четырнадцатый муж погиб оттого, что птица сбросила ему на голову большую раковину. Ашира — красивый был мужчина — брил себе голову, и птица, как видно, приняла ее за камень. Раковина проломила ему череп, и он умер.

Она взглянула на звездное небо, очевидно, высматривая там опасных птиц. Потом показала на автоматические лазеры, расставленные по всей веранде, и добавила:

— Но птицы мне больше не страшны.

Все, что она сказала, разумеется, было правдой. Жизнь — опасная штука. Согласно закону невезения, почти никто из пилотов — да и других членов нашего Ордена — не доживет до возраста Соли. Понятно, почему более молодые пилоты зовут его Соли-Счастливчик.

— Да, эта вселенная опасна, — сказал я, — и загадочна. Но есть в ней красота… вы сами признаете, что цените прекрасное.

— Что ты понимаешь под словом «прекрасное»? — Она положила руку между грудей, коричневых и сморщенных, как кожаные мешочки, понюхала воздух с моей стороны и дернула своим крохотным носом. Ей явно не нравился запах моей пропотевшей шерстяной камелайки. Она держала себя так, будто варваром был я, а не она, и это меня раздражало.

Я показал на сияющую луну и объяснил, что эта луна на самом деле — огромный биокомпьютер, часть мозга богини.

— Она сияет, как серебро, и это красиво, но свой блистающий интеллект она делит с миллионом других лун. Вообразите только, какие это возможности… это уже иной, высший вид красоты.

Она посмотрела на меня, как логик смотрит на лепечущего бессмыслицу аутиста, и сказала:

— Не думаю, что луна может быть компьютером. Зачем ты мне лжешь? В компьютерах ничего красивого нет.

— Я не лгу вам.

— А что ты имеешь в виду, когда говоришь «богиня»?

Когда я рассказал ей про высшие умы, как их классифицируют эсхатологи, она засмеялась.

— Ну, Бог-то, наверное, есть. Или был — не помню уже. Но верить, что луна думает, — просто сумасшествие!