Дочь сатаны, или По эту сторону добра и зла

С каждым новым сантиметром выходящего в мир ребенка прибавляла в весе и плита, положенная ей на грудь. Плита эта положила основание фундаменту, и теперь обостренное восприятие Лины фиксировало прозрачные руки, воздвигающие на её груди пирамидальную постройку. Каждый новый используемый в постройке камень умножал и без того невыносимую боль в груди. Она задыхалась, ребенок почти вышел на свет, а пирамида была почти что построена. Прозрачные руки демонов с длинными голубыми ногтями аккуратно подгоняли друг к другу правильные квадраты прозрачных камней, как будто бы сделанных из воздуха, но имеющих вес настоящих. Ребенок окончательно покинул лоно Лины Винтермаер, и в то же мгновение прозрачные руки с длинными голубыми ногтями завершили строительство пирамиды, поставив на вершину треугольник с открытым перламутровым глазом, и в ту же секунду Лина перестала дышать. Сестра и врач делали ей искусственное дыхание, а Лина, другая Лина, уже покинувшая тело, с интересом наблюдала за их бесполезной работой. Теперь она была очень маленькой и шла по шелковой ленте дороги, примыкающей к ресницам большого широко открытого глаза, сверкающего, как северное сияние. Когда она подошла совсем близко, то увидела, что глаз разделен на две круглые половинки. Круглые эти ворота распахнулись и Лина увидела Бафомета, сидящего на золотом троне с высокою спинкой. - Путь всегда уходит во тьму, - говорит он и протягивает ей руку, и без всякого страха Лина подает ему свою руку. И в ту же минуту Бафомет снимает со своей головы карнавальную маску козла и Лина видит, что перед ней находится её отец, и огибают они роскошный золотой трон, и идут по дороге, усыпанной рубинами, в сторону театральной сцены с опущенным занавесом из черной парчи, на котором сияют золотые пятиугольные звезды, и медленно поднимается занавес, и пораженная Лина видит на сцене огромный черный кристалл, в котором находится тело Гермафродита с мужскими половыми органами, женской грудью и лицом старика. - Освободи его! Освободи его! - слышит она со всех сторон крики и шепот, похожий на свист, и отец ее подает ей изящный золотой топорик с короткой рукояткой. Лина принимает топорик, подходит к кристаллу и, как в колокол, со всей силы ударяет в него. И тут же свист, вой и грохот наполняют всю сцену, а гермафродит складывает руки над головой, поднимается в воздух и устремляется к только что появившемуся Лининому ребенку, а Лина смотрит и видит стремительный полет и радостное лицо старика, который, как длинная игла, проникает внутрь только что рожденного ребенка через половую промежность.

Глава двадцать четвертая. Даже в самые трудные времена Красная площадь была самым доступным местом Москвы. Вызванные на ковер директора оборонительных заводов и простые рабочие, уставшие от изнурительного труда, мужчины и женщины, все кого не обманывал зов сердца, в любое время дня и ночи могли прийти на площадь и постоять у каменного мавзолея. Круглосуточно дежурившие сотрудники МГБ внимательно следили за тем, что бы поклонение вождю мирового пролетариата было недолгим. Если гражданин находился вблизи первого охраняемого объекта страны больше десяти минут, то к нему могли подойти сотрудники в штатском и отвести человека в специальное помещение для выяснения личности и намерений. Для охраны площади ночь с 12 на 13 была обычным холодным днем тревожного года, ничем не отличавшийся от многих и многих таких же дней, бесконечной чередой бежавших следом за отступающими армиями. И, тем не менее, мы должны со всеми тщательными подробностями остановиться именно на этом дне и рассказать о тех событиях, которые произошли. На шестнадцатом этаже гостиницы Москва находилось кафе, работающих до двух часов ночи. Медленный лифт поднимал прикрепленных гостей. Там, на шестнадцатом, почти до утреннего часу подавали чай и бутерброды с колбасой, сделанной из неизвестного вещества. Там же имелась яичница и маленькие пирожки с капустой, похожие на большие каштаны. Алексей Иванович Кулаков имел должность главного инженера на крупном военном заводе, эвакуированном в Новосибирск в самом начале войны. Он жил один в двухкомнатном номере с ванной, телефоном и видом на Красную площадь. В гостиницу он вернулся около двенадцати ночи. Прослушав по радио мрачную информацию с фронтов, он выпил стакан воды и закурил папиросу. Хотелось есть. Отодвинув штору, Алексей Иванович увидел лежавший на газете ломоть черного хлеба и похожий на айсберг кусок сахара. Выйдя в коридор, он обратился к дежурной, которая и отправила его на шестнадцатый этаж. Там он перекусил, затем достал папиросу и вышел на балкон. Алексей Иванович кутался в пальто с барашковым воротником и рассматривал перспективу города. Из-за сильного затемнения казалось, будто весь город вырезан из черной бумаги и только яркий свет звезд, падающий на бесконечный дым работающих предприятий поднимал над далеким горизонтом темно-синий занавес какого-то фантастического спектакля. Редкие, холодные снежинки опускались на лицо и руки Алексея Ивановича, затянутые в желтые кожаные перчатки. Подойдя к самому краю балкона, он посмотрел вниз и увидел высокую, ссутулившуюся фигуру, пересекавшую по диагонали Манежную площадь. В небе над городом висели продолговатые сигары аэростатов. Зенитные прожектора, несмотря на отсутствие тревоги, время от времени для очистки совести пересекали небесный свод. Человек, переходивший по диагонали Манежную площадь, все время находился в поле зрения Алексея Ивановича, он буквально следил за ним точно так же, как смотрит мощный прожектор за ускользающим крестом мессершмита. И вдруг, вдруг этот человек исчез, до ближайшего угла было, по крайней мере, метров сто пятьдесят, но человека уже не было, не было и все, он прямо-таки растворился в серебристой московской метели, пропал прямо в сердце великой Родины, будто вовсе его и не существовало. Алексей Иванович выронил папиросу и она полетела вниз, мигая красною точкой. "Что со мной происходит? Только что я видел идущего человека, и вот уже его нет", - подумал Алексей Иванович, проводя рукой по лицу. Но вот потерянный из виду снова возник, теперь уже на брусчатке Красной площади, толстым шарфом протянутой в сторону Манежной. Расстояние в двести метров он перелетел по воздуху. "Как такое может быть?" - бормотал себе под нос Алексей Иванович. -" Но этому есть объяснение, не может быть, что бы этому не было объяснения. Скорее всего, я просто уснул, а когда проснулся, то снова увидел его". Но было это объяснение неправдоподобным, так как знал Алексей Иванович, что не было никакого сна, а был неизвестный, перемещавшийся по Манежной загадочным образом. Уже лежа в постели, Алексей Иванович пытался найти хотя бы какое-то объяснение этому событию и найти его не мог.

Глава двадцать пятая. Клавдия Нестеренко, необразованная рабочая, едва умеющая писать, протирала мокрой тряпкой бронзовую фигуру рабочего с огромным пистолетом в руке. Эскалаторы были остановлены, зал был совершенно пустым. Клавдия поправила волосы и бросила в ведро мокрую тряпку. Спускаясь по лестнице, она посмотрела в зал, и увидела высокую, худую женщину в черной одежде и черных ботинках со шнуровкой на каблуке. - Гражданка! - окликнула Клавдия. - Метро закрыто! Немедленно покиньте зал! Однако на возглас женщина не обернулась. Тогда Клавдия, в ведении которой находились и эти тяжелые, неуклюжие фигуры, и лестница, и ведро с тряпкой, вытянула вперед руки и приготовилась оскорблять. И в ту секунду, когда слова были уже готовы сорваться со злого женского языка, незнакомка, уже почти шагнувшая на ступень неподвижного эскалатора, вдруг исчезла. И пережила товарищ Нестеренко такое же неожиданное и трудно объяснимое словами чувство потери, подобное тому, какое пережила она прошлым летом в деревне, когда погас колхозный кинопроектор и на экране, где только что двигались люди с саблями, возникла кромешная тьма. Ошеломленная таким разворотом событий двинулась она к эскалатору и, посмотрев вверх, увидела на другом конце узкую черную спину, готовую исчезнуть под куполом павильона.

Глава двадцать шестая. Куранты на Спасской башне отбили для многих долгожданную полночь. Сменился караул у Мавзолея. Сменились посты МГБ. Над каменной брусчаткой двигались тихие струйки январской поземки. Гигантская полная луна освещала застывших солдат караула и редких прохожих, пересекающих площадь. По каменным ступенькам Мавзолея с правой и левой стороны с интервалом в несколько минут поднимались на трибуну капища дико одетые существа. Солдат караула видел одного из этих людей. На человеке этом было надето рваное пальто. Он был без шапки, густые вьющиеся кольцами волосы обсыпаны снегом, и что наиболее сильно впечатлило солдата так это то, что мужчина был совершенно босым. Босой двигался по диагонали, так что второй караульный видеть его не мог. Метров за двадцать от входа в главную могилу страны босой человек прямо на глазах часового исчез, то есть превратился в воздух, будто его и не было. Сам часовой, простой парнишка из глухого сибирского села, сразу же подумал о ведьмах и оборотнях и, не смотря на то, что он был комсомольцем и совсем не верил во всю эту потустороннюю гадость, тем не менее, он стал молиться своими словами и теми, которые слышал в детстве от древней выжившей из ума прабабки. Он молился, путая род и местоимение, и чем активнее были его самодельные молитвы, тем больше раскалялся штык карабина, который он держал перед собой. "Слова могут расплавить металл", - подумал часовой. Но вот штык начинает темнеть, а слова молитвы звучат внутри его сознания все глуше и глуше, пока не превращаются в некоторый бессвязный шепот, похожий на громкое журчание воды.

Глава двадцать седьмая. Темно-серая эмка наружного наблюдения была припаркована на противоположной от мавзолея стороне Красной площади. В машине находилось двое сотрудников. Один из них спал, облокотившись головой на стекло. Другой, сидящий за баранкой, стриг ногти маленькими маникюрными ножницами. Над рулевой панелью лежал замшевый чехол, на котором серебряными буквами было написано слово "Золинген". Оторвавшись от ногтей, агент бросил бессмысленный механический взгляд на лобовое стекло и в прямом смысле остолбенел. Прямо на крышу мавзолея из бездонной и черной глубины воздуха медленно опускался столб серебристого цвета. Он был похож на огромный палец, спрятанный за облаками руки, не имеющей ногтей. В буквальном смысле, открыв рот, смотрел агент на необыкновенное это явление. Наверное, так же, как некогда его дикие предки с чувством священного ужаса наблюдали за радугой, за движением луны в последней фазе и солнечным затмением. Однако у сотрудника МГБ с сердцем все было в порядке, оно у него никогда не болело и работало, как швейцарский хронометр. Но, увидев это, он открыл рот и не смог произнести ни слова, и всего его в буквальном смысле перекосило. Он почувствовал, как у него цепенеет челюсть и отнимаются пальцы на ногах и руках. Он было хотел пошевелиться, что бы растолкать напарника, но этого сделать не смог и вместо слов из гортани его вырывался тонкий неприятный свист, напоминающий капризное дребезжание закипевшего чайника. И много людей, специально обученных для наблюдения за сердцем родины, так же, как и сотрудник МГБ, сидящий в автомобиле, были парализованы необыкновенным этим зрелищем и в этот момент не могли не только пошевелиться, но даже подать какой-нибудь членораздельный возглас. А столб лунного света, на короткое время омертвивший специально обученных людей, неумолимо приближался к крыше мавзолея, пока, в конце концов, не встал над ней, как вандомская колонна. И из разных точек первого охраняемого объекта страны видели специально обученные люди, как в голубоватом дыму в жуткой волшебной пляске закружились на куполе мавзолея пять оборванных существ. На иных кожа висела лохмотьями, и эти вырванные из небытия полутрупы, пропутешествовавшие по разным отрезкам времен разное количество лет, по велению князя мира сего должны были воссоздаться в одно. Цельность этого существа должна была быть составлена из разновеликих энергетических масс, направленных на сохранение единства. Они кружились вокруг пятиконечной звезды красного цвета, испепеляющие воздух потоки энергии вертикально поднимались вверх, окруженные безжизненным светом голубого столба. Быстро раздевшись, женщина-фантом разомкнула круг и прыгнула в центр звезды. Траурная одежда упала вниз и вспыхнула. Она танцевала в центре голубого столба, а четверо других закружились вокруг нее с дикой невиданной скоростью. Лики фантомов, искаженные страстью, подпорченные временем, которое неумолимо обесточивало первоначальный заряд, местами потекли, как расплавленный пластилин, а местами обуглились. Одежда на них задымилась. Затем один из них разомкнул кольцо и бросился в объятия противоположного пола. Они совокуплялись в центре звезды, и двуликий образ вселенной в одном случае изображал гнев и презрение, а в другом сладострастную радость. Половые судороги фантома закончились полным его разрушением. Он в прямом смысле распался на части, а вспыхнувшие останки усеяли пятиугольный знак и в считанные мгновения превратились в горячие угли. Однако это не остановило других. За распавшимся в центр прыгнул еще один и, проделав то же самое, так же рассыпался. Когда четвертый фантом овладел ею, она была уже не она. Из разных возникло одно. Теперь это был пятидесятилетний мужчина с постоянно изменяющимися чертами лица. Это лицо напоминало неоднородную кипящую массу. В какие-то доли секунды грубый каменный профиль менялся на женский утонченный со следами безумия и смерти, и снова неоднородная масса, находящаяся в состоянии постоянного волнения выбрасывала в образ все новые и новые черты. Оцепеневшие агенты наблюдали за невероятным этим событием, однако пошевелиться не могли, не заводились машины, оцепенели люди, и когда по мраморной лестнице вниз сошел абсолютно голый мужчина, его никто не остановил. Голый прошел через красную площадь и повернул в переулок. В процессе движения на нем стала появляться одежда. Сначала возникли высокие фланелевые унты бежевого цвета с разновеликими вставками, затем черная барашковая папаха и, наконец, на плечах фантома появилось коричневое пальто. Теперь по переулку в центре военной Москвы двигался вполне респектабельно одетый для того времени человек средних лет, по виду ответственный работник государственного аппарата. По малопонятной траектории двигался этот вновь возникший субъект. В движении его был хаос. Средним шагом двигался он по бесчисленным московским переулкам, он попадал в тупики, заходил в глухие дворы и, сделав круг, вновь появлялся на улице, в этом его движении не было логики, но она была ему не нужна. Просто-напросто тело его свыкалось с внутренним обликом и в движении оно подыскивало для себя оптимальный режим существования. Один раз на него обратил внимание военный патруль. Козырнув, офицер попросил документы, и человек моментально вытащил из внутреннего кармана удостоверение. Сравнив фотографию и живое лицо, патруль извинился и, вернув документы, продолжил обход почти безлюдного в эти часы города. Через какой-нибудь час никуда не спешащий, медленно бредущий мужчина попал на Старый Арбат. В середине уютного тихого переулка начинался невысокий деревянный забор зеленого цвета, подойдя к которому, мужчина пошел совсем медленно. За забором параллельно друг другу стояли два прямоугольных четырехэтажных здания. Дойдя до калитки, мужчина просигналил электрической кнопкой. Через минуту из зеленой же будки показалось заспанное лицо в шинели и в фуражке с голубым околышем. - Доброй ночи, Иван, - сказал мужчина, и Иван отступил, пропуская жильца на территорию комплекса, построенного родиной для высоких сынов. - Морозно сегодня, - подметил жилец. - Да, прохладно, Карп Силыч. А я, честно сказать, и не заметил. как вы вышли, как будто по воздуху пролетели. - Бывает, Ваня, бывает, все устаем. Иван проводил глазами фигуру и полез к себе в будку. А Карп Силыч зашел в подъезд и стал подниматься наверх. Добравшись до третьего этажа, он остановился перед квартирой с номером семь и позвонил. За дверью долго не открывали, и тогда Карп Силыч позвонил ещё раз. Наконец, заспанный и удивленный голос спросил "кто там?", и почти сразу же дверь распахнулась. В момент отмыкания замков сложные чувства охватили старого большевика Сироткина. За последнее время сильно мешавший ему страх куда-то ушел, и Сироткин, всегда спавший без каких-либо сновидений, вновь восстановил оглушающее спокойствие организма, готовя его для важной государственной работы. И теперь, отпирая дверь, он испытал только недоумение, помноженное на любопытство, и досаду за прерванный сон. За дверью он увидел зеркало, в котором отражался он, Карп Силыч Сироткин. Не было на нем ночного халата, а была на нем обычная его уличная одежда, и, отпрянув в сторону от неожиданного этого явления, он, не боявшийся казацких нагаек и револьверов, оцепенел так же, как и агенты МГБ, охранявшие площадь. И этого его оцепенения было вполне достаточно, чтобы новый Карп Силыч шагнул в прихожую и захлопнул за собой дверь. И тогда страшная, леденящая кровь сцена разыгралась в доме старых большевиков. Не мог шевелиться Карп Силыч, не мог открыть рта и стоял он, прижавшись спиной к деревянной вешалке, над которой были прибиты маленькие козлиные рожки. А новый Карп почему-то медленным семенящим шагом подходил к нему, и гипнотизирующий взгляд его проникал в центр мозга старого Карпа, никогда не видавшего снов. Старый Карп не мог пошевелиться, он стоял, потеряв дар речи, а новый Карп медленно раздевал его. Он снял с него вязаный колпак и погладил по седеющим волосам. И старый Карп, человек, лишенный всякой сентиментальности, вдруг ощутил на своей голове не руку незнакомого, похожего на него как две капли воды, мужчины, а руку матери из далекого своего деревенского детства, гладившую его по белобрысой головке. И увидел Карп, что перед ним вовсе не мужчина, а молодая хорошенькая крестьянка в простой хлопчатобумажной блузе и длинной юбке на широкой резинке. И вот постигшая его парализованность стала удаляться, как удаляется незнакомый и неприятный человек из перспективы наблюдающих глаз, и горячее, ни с чем не сравнимое, давно забытое старым Карпом желание охватило все его существо. Даже в далекой революционной юности старый Карп, испытавший действительно испепеляющую страсть к Доре Львовне Рывак, не чувствовал ничего подобного. Руки его в каком-то сомнамбулическом затмении потянулись к такому знакомому и такому непреодолимо манящему существу и, судорожно застревая в складках одежды, распатронил и молодую женщину, которая в действительности ею и не была. С таким же успехом женщиной мог бы стать встретившийся в лесу медведь или настольная лампа с бронзовой одалиской, держащей на вытянутой руке зеленый матовый абажур. Карп Силыч вступил в связь с фантомом прямо на полу прихожей, и когда его долго не употребляемый по назначению орган проник внутрь нового Карпа, на мгновение ставшего женщиной, произошло следующее. Тело фантома и клетки его с непреодолимой страстью к делению стали поглощать старого Карпа, и старый Карп, взвыв от боли, вдруг почувствовал, как то, что когда-то являлось им, беспредельно растворяется в Новом Карпе с безумной болью и отчаяньем для его существа. Через пару минут все было кончено и в прихожей с висящими над вешалкой козлиными рожками теперь находился один человек, Карп Силыч Сироткин, объединивший в себе прошлое и будущее этого грешного мира.

Глава двадцать восьмая. Сложным, запутанным путем добирался Николай Журавлев до первопрестольной. В закрытом "паккарде" с опущенными занавесками везли его по ночной и безлюдной Москве. Книга Мордохая Спонариуса была упакована в папиросную бумагу и погружена в портфель, лежавший на Колиных коленях. Он сидел на широком заднем сидении комфортабельного автомобиля и думал о превратности судьбы и о влиянии предметов на жизнь человека. Плавное покачивание большого автомобильного тела слегка усыпляло капитана НКВД, и сквозь нелегкую память о недавнем своем поступке на него надвигались сумрачные картины города с оборванными цепями редких фонарей и беспорядком улиц и переулков, мелькавших перед глазами. Машина прошла Сокольники и въехала в майские просеки. Пошли бесконечные заборы и правильные перекрестки. Автомобиль затормозил у дачи министра Госбезопасности. Ещё никогда Николай не забирался так высоко, он не хотел и не стремился к этому, инстинктом понимая опасность, идущую из этих заоблачных сфер. И вот они въехали во двор и остановились в глубине у малозаметного крыльца. Антон Иванович, ехавший вместе с Николаем, прошел вперед и открыл дверь. В спину им смотрели внимательные глаза Бериевской охраны. Спустившись вниз по глубокой лестнице, они оказались в длинной прямоугольной зале с металлической дверью и факелоподобными настенными бра. Металлическая дверь с тихим щелчком захлопнулась за ними. - Подождем, - сказал Антон Иванович, и они опустились на стулья. Берия появился из стены. Створки разъехались, и он шагнул в залу - в темно синем костюме и легендарном пенсне. - Сидите, - сказал он, махнув рукой, и демократично опустился рядом, буквально в каком-нибудь полуметре, от Коли. - Как прошла операция? - спросил Берия, внимательно разглядывая Колино лицо. - Успешно, товарищ министр, только мне пришлось принимать незапланированное решение. - Какое же? - в свою очередь спросил Берия с почти незаметной улыбкой. - Я нашел эту книгу так, как будто бы сам бог или дьявол подвел меня к ней. Я коммунист, но вы знаете, Лаврентий Павлович, когда ты на задании и идешь по чужому враждебному городу, когда на тебя со всех перекрестков смотрят немецкие патрули и когда ты заходишь в первый попавшийся антикварный магазин и начинаешь разговор, рассчитывая только на вежливое внимание, а находишь то, что искал! - Так в чем же заключалось Ваше незапланированное решение? - спросил Берия и цокнул языком. Журавлев вжал голову в плечи и сосредоточился на темной точке паркета. Пауза становилась неприличной, разновеликий ранг воинских званий требовал её прекращения. - В отношении хозяйки магазина и её гостя я поступил негуманно. - Как это. Позвольте узнать? - спросил Берия. Ирония дрожала на кончике его языка. - Мне & мне пришлось их застрелить. - Вот как, не очень оригинально, однако, продолжайте. - Понимаете, Лаврентий Павлович, - голос Журавлева задрожал и сорвался, он явно был не готов к этому объяснению. - Она назвала слишком высокую цену, у меня не было таких денег. - И вы пошли на уголовное преступление? - Берия явно был доволен собой. Глаза его улыбались, ирония светилась в каждой клеточке его широкого лица. - Я выполнил задание и свой долг, - тихо сказал Журавлев. Взгляд его остановился на синем плече министра, после чего плавно перешел на нагрудный карман, где покоились золотые колпачки Уотерманов. Берия демонстративно похлопал в ладоши. - Дорогой Антон Иванович, если бы все Ваши сотрудники работали с такой самоотверженностью. Он явно переводил стрелки и Антон Иванович, старый энкаведешный волк, почувствовав это, в свою очередь передвинул их подальше от себя. - Как же это произошло, Журавлев? Ведь вы прекрасно понимаете, что не скоординированные действия & - У меня не было выбора. - Впервые он оборвал на полуслове старшего по званию. - У меня не было явок, не было связи с резидентом и потом она колабрационистка, её любовник гестаповец. - Вы не имели права убивать их без соответствующих санкций. Достаточно было связаться со Швейцарской резедентурой, и деньги бы Вам нашли, - продолжал отчитывать Антон Иванович. - У меня была цель, я думал, что результат важнее всего, мне казалось, что победителя не судят, - тихо сказал Журавлев, и пальцы его заскользили по кожаным граням портфеля. - Судят, судят, ещё как судят, - хохотнул Берия и этой своей фразой разрядил обстановку. - Деньги, отпущенные на поездку со мной, я почти ничего не истратил. - Коля говорил и чувствовал, как его бросает то в жар, то в холод. - Деньги сдадите под опись. Давайте книгу, - сказал Берия и протянул вперед пухлую руку с обручальным кольцом. Министр щелкнул замком и перевернул обложку. - Бафомет, - сказал он будто бы про себя, пальцы его заскользили по многовековым страницам. - Скажите честно, капитан, вы верите в судьбу? спросил Берия и пристально посмотрел на Журавлева. Сам вопрос был поставлен так, что честно на него отвечать было никак нельзя. - В судьбу я не верю. - Ну и напрасно, а я верю. То, что Вы нам рассказали, и то, что Вы поступили не совсем правильно, это была судьба, и не в Вашей власти было изменить ход этих событий. Вы теперь майор Журавлев и я благодарю Вас за службу.

Глава двадцать девятая.

Несколько дней Коля отдыхал. Он спал и читал Жуль Верна. По утрам он видел растрепанную мятую жену. Она ходила вокруг кровати, выуживая из груды тряпок, лежащих на кресле, чулки, рубашки и лифчики. Одевалась она медленно и долго, и постоянное шуршание материала раздражало его. Она выщипывала пинцетом густые черные брови и что-то выдавливала на лице маленькими стеклянными лопаточками. Однажды Коля проснулся позже обычных девяти часов и обнаружил, что жены его уже нет. Он послонялся по комнатам, поискал неизвестно что и отправился в душ. Там, стоя под теплыми струями воды, он увидел лицо Божены. Мертвое, с закрытыми глазами, в пузырящейся пене возникло оно в белом овале унитаза, расположенного в каком-нибудь полуметре от душа. Видение это длилось всего ничего, какую-нибудь незначительную маленькую часть от минуты, но за короткое время через сознание Журавлева в обратном порядке пронеслись все более или менее значительные события, случившиеся в его жизни. Встреча с министром, убийство гестаповца и Божены, ликвидация генерала, женитьба, учеба и детство, бесконечные эпизоды детства, нанизанные один на другой, как бусы в ожерелье дикаря. Возникло лицо Божены и исчезло, и показалось майору Журавлеву, что вокруг его головы заботливые женские пальцы завязали тонкую красную ленточку. Несколько дней подряд у Журавлева болел зуб, он глотал таблетки, делал водочные компрессы, но ничего не помогало. Страшно боявшийся зубной боли Журавлев медленно одевался. Нижние глазные зубы разрушенные, как город после бомбежки, неприятно кололи язык. Зубы требовали немедленного вмешательства. Боль была невыносимой. Несколько дней автомобиль его находился на профилактике. По эскалатору спускался Журавлев в подземелье станции им. Маяковского. Навстречу ехала разношерстная публика военного города. Бесконечные, мрачные пальто и шинели и только на светлых, не подпорченных временем лицах юности горели сильные фонарики глаз, готовых влюбляться и смотреть без конца. И вдруг на противоположном поднимающемся навстречу эскалаторе Журавлев увидел женщину среднего роста в вязанной коричневой шапочке. Она ехала, опустив глаза на ступени, но что-то показалось Журавлеву в её облике страшно знакомым. Обернувшись, смотрел он на уплывающую вверх коричневую шапочку. Взгляд его словно прикрепился к ней, и вот женщина, не выдержав такой целенаправленной волны внимания, обернулась. С вершины эскалатора на майора НКВД Николая Журавлева смотрел череп, туго обтянутый кожей со следами ожогов от кислоты. Это было вконец изуродованное лицо, почти не имеющее отношения к жизни. Николай ждал поезда, облокотившись на одну из многочисленных колонн станции, и в его сознании не было света. В одном полушарии мозга располагался унитаз с мертвым лицом Божены, а в другом вязаная шапка, натянутая на череп. Из квадратной дыры туннеля появился темно-синий вагон. Журавлев стоял почти у самого края платформы. Его дорогие купленные за границей ботинки наступали на полоску из белого кафеля, бегущую вдоль перрона, ближе которой подходить было нельзя. И вдруг за спиной Журавлева как-то сразу и со всех сторон возник громкий шум. Долго не было поезда, и на перроне собралась порядочная толпа. И вот через эту толпу продирался совершенно пьяный человек без шапки с подбитым глазом. В одной руке у него была авоська, а в дугой рыбный сачок на длинной металлической палке. Толпа уже ревела "Милиция" и мужик, чувствуя что его сейчас свяжут и арестуют, действовал ещё более решительно. Он медленно продирался вперед к цели, известной только ему одному. И уже на огромном этом медвежеподобном существе повисла толпа, а из глубины зала бежали два милиционера, мужчина и женщина в темно-синих шинелях. И медленно ползла вперед синяя гусеница метро. И сделав последний отчаянный рывок перед полной остановкой, пьяный, находившийся в каком-нибудь метре от Журавлева изловчился и надел ему на голову рыбный сачок. И смешалось все в сознании Журавлева. Шум поезда, крики людей, и милицейская трель, и, неловко взмахнув рукой, капитан НКВД угодил на рельсы. Он больно ударился головой о шпалу и потерял сознание. И уже не слышал он дикого визга форсированных тормозов и отчаянных криков толпы, но из потерянной этой реальности на него надвинулась козлиная физиономия "Бафомета", существа с человеческим торсом сидящего на змее.

Глава тридцатая. Антон Иванович и Лаврентий Павлович сидели в глубоких и мягких креслах, поставленных так, что их плечи буквально соприкасались друг с другом. На журнальном столике, освещенном торшерной лампой, лежала книга Мордахая Спонариуса "Источники жизни в мертвых материях". Антон Иванович пытался читать, однако многие обороты старогерманского языка были малопонятны ему. Он что-то бормотал тихо и, вслух перестраивая фразы, пытаясь добиться полноты картины. Однако мало что получалось. - Что Вы бормочите, как старый еврей на молитве. Скажите, что не знаете этого языка, будем вызывать специалиста. Жалко этого мальчишку Журавлева, нелепо погиб, в мире столько опасности и такая жестокая смерть. Антон Иванович посмотрел на министра так, как смотрят на голые провода при их безусловном замыкании. - Наверное, это судьба, - осторожно сказал Антон Иванович, поежившись в кресле. - Судьба, это судьба, то судьба, все судьба. В конечном итоге, и то, что мы сейчас сидим и разглядываем эту книгу, в этом тоже судьба, что мы не в оккупированом городе, не под бомбежкой и не умираем с голоду. На Антона Ивановича из-под тонкого золотого пенсне глядели умные и жестокие глаза, для которых ничего не стоило послать в расход целый эшелон или даже два эшелона. И, тем не менее, слова о нелепости и судьбе кое-что прояснили в психологии этого монстра. "Все они хотят быть людьми, только с каждой минутой и годом человека все меньше и все больше формы, содержание для которой не найдено", - подумал Антон Иванович. Через два с половиной часа привезли ученого, худого, высокого старика, дрожащего и заикающегося. Двумя тремя пустыми фразами о здоровье и детях Берия успокоил его. Старец перестал дрожать и понимающе заморгал. Теперь он был похож на старую гончую, которую из уважения к её прежним охотничьим победам, решили оставить на псарне. "В сущности, люди такой слабый материал", - думал Антон Иванович, раскручивая между большим и указательным пальцем автоматический карандаш.