Молодцеватый, несмотря на свои пятьдесят семь лет, Федор Дементьевич, или, как его звали в деревне, Лапа, стоял, упершись сильными ногами в широкие свежеструганные доски крыльца, и в который раз оглядывал новенький дом зятя.
      С шумом распахнулась дверь, и из нее вывалились, похохатывая, плотная, во всем похожая на отца, дочь Наталья и высокий жилистый зять.
      — Пап, кончай смолить. Пошли в дом, замерзнешь, — выпалила она.
      — Да, пора мне, Натаха, — сказал Лапа, кивнув на расплющенный между туч багровый глаз солнца. И, потоптавшись у порога, неторопливо спустился по ступенькам в пока еще неухоженный, необжитый двор.
      — Лохматый! — уверенно и властно позвал он собаку и направился к переминающемуся с ноги на ногу от мороза и нетерпения Гнедко. Ласково похлопал его литой круп. Расправил упряжь. Взбил в санях сено. Влез в тулуп и удобно устроился в розвальнях, облокотившись на тугой, прикрытый брезентом, мешок муки.
      — Бывайте здоровы! Ждем в гости, — крикнул он, обернувшись.
      Крупный, с мощным загривком кобель, крутившийся вокруг, рванул вслед заскрипевшим саням и в мгновение ока обогнал затрусившего ровной рысцой мерина.
      Миновав поселок и густую сосновую посадку, въехал в березовый, с осиной пополам, лес. Солнце скрылось за холмом. Темнело.
      — А все-таки хорошо, что я в августе на новоселье не поехал, — подумал Лапа. — Дотянул до срока и сразу двух зайцев убил: у молодых побывал и мясо продал. Однако, башка у меня с толком, — самодовольно улыбнулся он.
      Дорога нырнула под гору и завиляла по стиснутой увалами долине ручья. Сани на покатых ухабах мерно покачивали, точно баюкали. Лапа, не отпуская вожжей, вытянулся и с удовольствием прикидывал, как распорядится выручкой.
      Он не любил людей, не умеющих зарабатывать. «Лентяй или простодыра» — говорил о таких. Да и зять тоже хорош! Буровой мастер называется! Цемента не может подкинуть. А поди купи его… тоже мне — порядочный! Тьфу! — сплюнул он.
      Его размышления прервало испуганное фырканье Гнедко. Конь тревожно прядал ушами и, раздув ноздри, опять фыркнул. Бежавший поначалу впереди Лохматый осадил к саням. Лапа обернулся и, шаря глазами по сторонам, уловил какое-то движение вдоль увала. Смутные тени скользили по гребню не таясь, открыто! Волки!!!
      Противно заныли пальцы, отвратительно засосало под ложечкой.
      — Но! Но! Пошел! — сдавленно крикнул Лапа, наотмашь стегая мерина, хотя тот и без того уже перешел на «галоп и, вскидывая в такт прыжкам хвост и гриву, несся по накатанной дороге так, что ветер свистел в ушах. Деревья, стремительно налетая из темноты, тут же исчезали за спиной. За упряжкой потянулась вихрастым шлейфом снежная пыль.
      Волки растворились во тьме. Лента дороги вместе с ручьем петлей огибала высокий, длинный увал. Хорошо знавший окрестности матерый вожак не спеша перевалил его и вывел стаю на санный путь к тому месту, куда во весь дух несся Гнедко.
      Лапа, нахлестывая коня, соображал, что делать: стая не могла так легко оставить их в покое, и он чуял, какую смертельную опасность таит в себе эта петля, но повернуть обратно не решался — поселок уже был слишком далеко.
      — Авось упрежу, — успокаивал себя Лапа. И, удерживая вожжи одной рукой, другой нашарил под ногами топор.
      Внезапно мерин дико всхрапнул и, взметая снег, шарахнулся в сторону — наперерез упряжке стрелой вылетела волчья стая. Крупный волк сходу прыгнул на шею Гнедко. Еще миг — и тот бы пал с разорванным горлом, но оглобля саданула зверя в грудь, и он рухнул на снег. Лапа опомнился, схватил и с силой метнул в стаю мешок муки.
      Увесистый куль еще не успел упасть, как волки живой волной накрыли его и растерзали в белое облако. За это время Лапа успел выправить коня на дорогу.
      — Давай, милый! Быстрей, быстрей! — осатанело орал он, нещадно лупцуя мерина кнутом. Гнедко летел, стреляя ошметками снега из-под копыт, обезумев от страха и боли.
      Он обошел умчавшегося было вперед Лохматого.
      «Неужто оторвемся?» — мелькнула надежда.
      Сани неслись по ухабам то возносясь, то падая. На поворотах Лапу бросало из стороны в сторону. А сзади неумолимо накатывалась голодная стая. Лапа ощущал это каждой клеткой тела. Вот вожак, парализующе клацая зубами, попытался достать не поспевавшего за упряжкой Лохматого, но пес, в смертельном ужасе припустил за хозяином так, словно его обдали кипятком, и с трудом догнав, в изнеможении плюхнулся в сани.
      Вытянувшись вдоль узкой колеи, стая бежала свободно, легко, как бы скользя по снегу, молча и неотвратимо настигая выдыхающегося коня.
      Лапа явственно различал их глаза, сверкавшие мрачным торжеством, слышал прерывистое дыхание зверей. Еще немного и они, пьянея от горячей крови, разорвут, растерзают долгожданную добычу на куски. Он стянул с себя овчинный тулуп и швырнул на дорогу. Волки на секунду задержались, но, обнаружив обман, возобновили погоню с еще большей яростью.
      Лапа стаскивал с себя и кидал в сторону стаи то шапку-ушанку, то рукавицы, но однажды обманутые звери не обращали на них внимания. Голодная, разгоряченная преследованием стая, желала только крови и мчалась, неумолимо сокращая расстояние. Бешеная, изматывающая гонка близилась к безнадежному, жуткому финалу.
      Охваченный страхом Федор Дементьевич, не умолкая, исступленно вопил, брызгая слюной, то на коня: «Давай, Гнедко, давай!», то, обернувшись назад, устрашающе тряс топором: «Порублю! Всех порублю!».
      Казалось еще несколько секунд — и вот этот матерый повиснет на руке, а остальные трое будут рвать его, еще живого. Сейчас, сейчас…
      Мужик лихорадочно огляделся. За спиной жался Лохматый. Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнем — собака? Живая тварь, кровь — вот, что нужно стае! Он толкнул пса навстречу смерти, но бедняга, широко раскинув лапы, удержался. Все его существо выражало недоумение и обиду.
      — Пошел, паскуда, — срываясь на петушиный фальцет, завизжал разъярившийся Лапа и нанес увесистый пинок.
      Лохматый сдавленно охнул, скособочился, и, сомкнув челюсти, мертвой хваткой вцепился в борт саней.
      А волки были совсем близко. Лапа уперся спиной в передок, поджал ноги и с такой силой ударил по лобастой голове, что пес, оставив на гладко отполированном дереве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и, перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полоснули истошный визг, глухой рык.
      «Началось», — подумал Лапа передергиваясь. В беспощадной памяти остался немигающий, укоризненный взгляд собаки.
      Упряжка промчалась сквозь ольшаник и вывернула из ложбины на заснеженный холм, откуда уже видны были редкие огоньки деревни. Измученный конь замедлил бег.
      Только тут полураздетый Лапа почувствовал, как трясется от страха и холода все его тело. Закопавшись в сено, он натянул сверху кусок брезента и настороженно вгляделся в удаляющийся непроницаемо-черный лес. Страх постепенно отпускал, уходил как бы внутрь. Но раз за разом прокручивая в памяти происшедшее, Лапа невольно ежился.
      Въехав на окраину деревни, он попридержал запаленного коня: «Как бы не загнать. Добрый все же у меня мерин. Другой не сдюжил бы такой гонки».
      Подъезжая по унылой, пустынной улице, к своей красавице-избе за сплошным крашеным забором, расчувствовался: «мог ведь и не увидеть больше».
      Ставни были плотно закрыты. Свет не горел.
      — Спит чертовка. Ей-то что, — пробормотал Лапа, вылезая из саней. Открыл ворота, загремел сапогом по двери.
      В доме глухо завозились. Поспешно засеменили. Лязгнул засов. Дверь приоткрылась и Лапа, не взглянув, прошел мимо тощей фигуры в сени. Щелкнул выключателем. Темно.
      — Лампочка перегорела, Федя, — тихо пояснила жена. Лапа чертыхнулся и скрылся за ситцевыми занавесками жарко натопленной горнице.
      — Не думала, что так скоро. Назавтра ждала, — оправдывалась всполошившаяся хозяйка.
      — Давай, мечи на стол, чай поставь, замерз, — тяжело выдохнул он, опускаясь на табуретку. — Эх, черт, Гнедко-то на улице, — и, нахлобучив старую ушанку, поспешно выскочил.
      Распряг и завел мерина в теплое стойло. Накрыл подрагивающие, взмыленные бока попоной. Подложил в кормушку охапку сухого душистого сена.
      — Отдыхай, ешь. Вот тебе еще за службу, — подсовывал благодарный Лапа, но мерин почему-то отвернул морду.
      — Ты чего? Да если бы не Лохматый — мы все погибли б. Понимаешь — все! А я спас тебя, спас, — горячо зашептал Лапа. Но конь тяжело дышал и упорно смотрел в сторону.
      «А может не погибли б?» — неожиданно уличил кто-то изнутри. «Топором саданул одного, глядишь, другим острастка, а то и на порубленного собрата позарились бы».
      От этой простой мысли Лапа поежился. «Совсем я расклеился. Чего голову себе морочу… Что сделано, то сделано. Все правильно…»
      Проходя мимо конуры, Лапа зацепил цепь. Она сиротливо звякнула и обожгла сердце тупой болью. Пересиливая внезапно навалившуюся слабость, Федор Дементьевич воротился в избу.
      Жена ждала у накрытого стола. Умывшись в прихожей, сел за него, прижался спиной к теплой печке и замер.
      — Ну, как съездил Федя? Видал молодых-то?
      — Видал… Живы — здоровы. Хоромы большие, со всеми удобствами. Даже топят газом. Обещают на недельку приехать… Помогут по хозяйству.
      — Да у них, поди, у себя в дому ничего не делано, — робко возразила жена.
      — Ничего, у себя завсегда успеется.
      — Мясо-то продал?
      — А то нет! Мясо — не редька, только свистни, — Лапа нащупал завораживающе толстую пачку купюр и, вспомнив про подарок, вынул из другого кармана сверток.
      — Держи, — развернул он цветастый платок.
      — Ой, спасибо, Федя! Ой, спасибо!… А хорош-то как!
      — Будя трепаться, — грубовато оборвал Лапа, хлебая ложкой суп.
      Примерив обнову у зеркала, жена еще более оживилась. На губах заиграла несмелая улыбка. Прибирая со стола, она сказала:
      — Пойду Лохматому супу снесу. Лапа чуть не поперхнулся.
      — Ложись-ка лучше, сам покормлю. Посмолю заодно перед сном, — торопливо возразил он, — да и Гнедко скоро поить.
      И взяв миску, вышел на свежий воздух. Покурил. Напоил Гнедко. Опять покурил. Сколько ни старался Лапа заставить себя думать о происшедшем, как неизбежном и оправданном, но гибель Лохматого занозой сидела в мозгу, палила огнем.
      В постели Лапа без конца ворочался с боку на бок. Перед воспаленным взором вновь и вновь возникала одна и та же картина: сквозь вихри снежной пыли взлетает темный силуэт, плавно переворачивается в воздухе и скрывается в гуще голодной, разъяренной стаи. Взлетает, переворачивается и…
      Под окном чудились странные, непонятные вздохи. Он подолгу прислушивался к ним и наконец незаметно забылся. И опять стая догоняла, окружала его, неумолимо затягивая живую петлю все туже и туже. В голове возник и нарастал гул смерти. А…а…а…! — заметался Лапа.
      — Федя, ты чего? Что с тобой? Заболел? — трясла за плечо жена.
      Лапа затравленно уставился на нее — не мог взять в толк, где находится. Он все еще жил привидившимся. Наконец, оглядевшись, узнал свой дом и жену.
      — Фу ты, — облегченно выдохнул он.
      — Чего кричал так, Федя? — встревоженно допытывалась супруга.
      — Мяса видать переел. Мутит. Недоварила верно… Спи…
      Жена участливо долго гладила сивые, непокорные кудри мужа. Так и заснула, оставив маленькую жесткую ладонь на голове. Лапа осторожно убрал ее. Напряженно лежал, вслушиваясь в ночь. Чем старательнее пытался Лапа отвлечься, думать о чем-нибудь приятном, тем назойливей лезли в голову мысли о Лохматом.
      С щемящей тоской вспомнилось, как принес его, еще безымянного щенка, домой. Как радовался, что растет сильным, не признающим чужих, страж усадьбы. Как преданно глядели его глаза. Как ликовал, суматошно прыгал, захлебывался счастливым лаем, встречая с работы; с какой готовностью исполнял все его желания.
      Сон не шел. Промаявшись до утра, Лапа осторожно встал, оделся и вышел в сени. Отпер дверь.
      На крыльце, из предсветной мглы, возникло косматое чудище: морда в рваных лоскутах кожи, ухо, болтающееся на узкой полоске хряща, слипшаяся в клочья шерсть.
      — Лохматый?! Ты?! Не может быть.
      Растерявшийся Лапа, невольно попятился. В голове вновь возник нарастающий гул смерти…
 
       г. Уфа, май 1986 г.