Специально для него распорядились построить на открытой площадке лагеря навес от дождя. Начальник радовался больше всех.
      С кием в руке я и увидел его, когда, выспавшись после ночной смены, вышел из барака. В измазанных мелом галифе он кружил с видом победителя вокруг бильярда и легко, с прибаутками обыгрывал каждого, кто пытался соперничать с ним. Роль чемпиона ему нравилась, он был в прекрасном настроении. Заметив меня, предложил и мне сразиться с ним. Я согласился (разве откажешь начальнику).
      - Американку, пирамидку? - с высокомерностью спросил он.
      - Как угодно, гражданин начальник! - скромно ответил я и добавил:Если в пирамидку, даю вам, не глядя, десять очков форы.
      - Во нахал, во нахал! Все слышали, да? Так! Ладно, принимаю условие. Посмотрим... Начинай!
      Школа, которую я прошел в свое время у маркера Дмитрия Михайловича Иванова (знамени-тый Митя Сапожок) в Ленинграде, сделала свое дело - партию я у него выиграл.
      - Давай ставь следующую. И не нужна мне твоя фора - играем на равных! - Начальник мрачнел.
      С каждым положенным мною в лузу шаром барометр его настроения стремительно падал, предвещая бурю... Вокруг нас собрались любопытные. Мне бы, дураку, проиграть ему, а я опять выиграл. В середине третьей партии, поняв, что и ее проигрывает, начальник зловеще оглядел меня с ног до головы и спросил:
      - А почему ты не на работе?
      - Я же в ночную смену,- опешил я.
      - Я покажу тебе ночную смену, бездельник! Дармоед! Комендант! закричал он. И когда тот подошел, начальник, тыча мне в грудь кием, приказал:- В карцер его!
      Так до вечернего развода я и просидел там - не выигрывай у начальства!
      * * *
      Какое-то время мне посчастливилось работать водителем в РЭКСе. В мои обязанности входило возить топливо и воду экскаваторам ППГ. Начальник сообразил, какая ему от моей работы может быть выгода.
      - Слушай, Жженов,- обратился он ко мне как-то на разводе.- По твоей статье тебе полагается быть в забое на общих, и нигде иначе,- а ты где работаешь? То-то! Не забывай это и помни, что ты в лагере живешь - лагерь твой дом, а не РЭКС! Зима на носу! Дрова нужны и на кухню, и в бараки. Что тебе стоит сделать одну-две ездки? Ты же хозяин на машине! Понял меня?
      Я передал этот разговор начальнику РЭКСа и попросил разрешения сделать несколько ездок с дровами в лагерь.
      - Ты же недавно возил дрова в лагерь? - удивился он.
      - Выходит, мало,- ответил я.
      - Да пошел он к ...! Пусть сам обращается ко мне. Нечего зека шантажировать! Так и передай ему.
      Ничего, конечно, передавать я не стал, а при первом же удобном случае закинул несколько машин с дровами в лагерь, на свой страх и риск. Начальник РЭКСа узнал об этом самовольстве и снял с машины - разжаловал меня в слесари. Спасибо, что не выгнал совсем, а перевел в гараж на ремонтные работы. Там на меня случайно и наткнулся начальник лагеря. Я лежал под машиной в холодном, обледенелом гараже и крутил гайки - наружу торчали только ноги...
      - Эй, кто там? Чьи ноги? - Он постучал валенком по моим ногам.
      - Мои, мои...- Я выглянул из-под машины.
      - Жженов, ты? - удивился он.- Что ты тут делаешь?
      - Что я делаю? Отбываю наказание.
      - Не понял. Какое наказание?
      - Расплачиваюсь за самовольство.
      - Тебя сняли с машины? За что?
      - За дрова. За что же еще?.. Вы же советовали не забывать дом родной.
      - Ах, вот оно что! За это лучшего моего работягу под машину? взъярился начальник.- Это что же такое делается?! А ну, марш в лагерь сейчас же! Я покажу ему, как моих работяг морозить! Снимаю тебя с этой работы. Пускай "вольняшки" на него ишачат! Иди, иди!.. - И он побежал в контору РЭКСа.
      Как они объяснялись друг с другом, оба моих начальника, неизвестно, а вот результат их встречи аукнулся мне уже на следующий день...
      Нарядчик, проводивший утренний развод, вместо РЭКСа отправил меня в забой на общие.
      "Паны дерутся - с холопов шапки летят!"
      * * *
      Однажды ночью вблизи прииска случился пожар. Горела сопка, поросшая стлаником. Хвоя вспыхнула, как порох, мгновенно опоясав огненным кольцом всю сопку. Огонь, набирая силу, скатывался все ниже и ниже к подножию сопки, угрожая приисковым строениям: эстакадам, сплоткам, буторным приборам, транспортерам - всему деревянному хозяйству прииска. По тревоге были подняты на ноги все. И вольные, и заключенные, и вохра... Тысячи людей, хватая кайла, лопаты, ведра, полезли на сопку навстречу пожару... Несчастье сплотило всех.
      Николай Иванович, конечно, был в первых рядах "атакующих". Закопченный, страшный, в обгоревшей шинели, вымазанный в грязи и саже, вымокший... Размахивая какой-то парусиновой хламидой, он бросался на огонь и, как хитрый полководец, не теряющий разума в исступлении боя, охрипшим голосом командовал своей верной гвардии: "Вольняшки" на х...! Заключенные, за мной! Вперед! Ура!"
      К его чести, надо сказать, что в отношениях с людьми он не делал разницы между вольнонаем-ными и заключенными, когда дело касалось работы.
      "Вольняшки" недолюбливали его за настырный, беспокойный характер и побаивались.
      Зеки, наоборот, хотя и терпели от него многое,- уважали, инстинктивно чувствуя отсутствие личной корысти в его одержимости.
      Мерил он всех одной меркой - работой. Если ты постоянно выполнял дневную обязательную норму, а не дай бог еще и перевыполнял,- ты ему лучший друг. К таким, кто по неопытности или по жадности нес ему золота больше нормы, демонстрировал личное расположение. Немилосердно льстил, поощрял продуктовыми подачками из ларька - спиртом и махоркой (по курсу: грамм золота - грамм махорки). Упаси бог было смалодушествовать и польститься на его щедрость. Начальник быстро привыкал к новой порции и уже требовал ее перевыполнения, и так без конца... Он забывал, что перевыполнять норму постоянно нельзя. Часто это не зависело от самого работающего даже: ведь содержание золота в жиле непостоянно и неравномерно (то густо, то пусто)... А если ты лоточник - моешь золото лотком, то не последнюю роль играет еще и везение, случай. Начальник все это прекрасно знал, но... "забывал"! Когда же обласканный, вывернутый наизнанку зек возвращался к первоначальной, минимальной норме, лишал его своих милостей, попрекал как бездельника и грозил карцером.
      Начальник придумал "ежедневный субботник"... Обложил золотым оброком всех, кто непос-редственно не работал в забое, кто не мыл золото лотком или на проходнушках. Всю лагерную обслугу и всех придурков обязал под страхом "кандея" ежедневно в течение всего промывочного сезона после основной работы в зоне лагеря выходить в забой...
      Золото, золото... Кровь из носу, а подай золото! Ищи где хочешь, когда хочешь и как хочешь, но двадцать граммов отдай!
      Бдительно следил за всеми, кто ловчил и изворачивался, кто заставлял других ишачить вместо себя. Таких, если удавалось поймать, беспощадно гнал с блатных, насиженных мест на общие работы.
      Зачем, например, хлеборезу, врачу или нарядчику корячиться в забое самому? Любой работя-га-лоточник за лишний кусок хлеба или освобождения от работы с радостью будет снабжать их металлом - подумаешь, двадцать граммов!
      Каждое утро в тазике у дневального после мытья пола в бараке оставалось 3-5 граммов золота, занесенного из забоя на обуви и одежде работяг.
      В Омчагской долине, или "в долине маршалов", как ее называют, на приисках имени Буденно-го, Ворошилова, Гастелло и Тимошенко золота было много. Брали его, как и везде на Колыме, хищнически, брали где легче, не заботясь о будущем, лишь бы дать план, задобрить начальство.
      Теперь, через много десятилетий, с великими затратами перемывают то, что тогда бездумно ушло в отвалы.
      Шутка ли... Одними "ежедневными субботниками" Николай Иванович Лебедев ухитрялся приобщить к производственному плану прииска более десяти килограммов золота ежедневно!
      Энтузиаст и идеалист, он "кнутом и пряником" пытался бороться за честный труд, за чистоту нравов в лагере. С одной стороны, на вечерних поверках произносил зажигательные речи, обращенные к патриотическим чувствам и гражданскому сознанию подчиненных ему зеков, с другой стороны всех устрашал вывешенный на самом лобном месте перед вахтой для обозрения грозный приказ, категорически, под страхом смерти, запрещающий пронос металла из забоя в зону.
      Его филантропические усилия успеха почти не имели. Разве что лишний раз застревали в мозгу той части безвинных зеков, которой и без его проповедей не чужды были патриотические чувства. Но, к сожалению, они являлись лишь частью "Ноева ковчега", бесправной его частью. Власть в лагерях принадлежала уголовникам, начиная с матерых бандитов-рецидивистов и кончая бытовыми преступниками. Призывы к их сознанию по меньшей мере наивны. Всем давным-давно известно, что наши исправительно-трудовые лагеря еще никого не исправляли, а если и перевос-питывали, то скорее в обратном порядке, превращая неопытных дилетантов в профессионалов-рецидивистов с "гулаговскими" дипломами, специалистов узкого профиля: ширмачей, домушни-ков, скокорей, щипачей, ключников, мокрушников и прочей сволочи... "Друзья народа", свившие уютные гнезда в лагерях, терроризировавшие всех и вся! На приказ у вахты не обращали внима-ния. В угрозу расстрела не верили. Золото как несли, так и продолжали нести: оно заменяло деньги. На него выменивалось все: и пища, и табак, и одежда.
      Как-то он заявился в барак, где я дневалил, и шепотом, чтобы не разбудить спящих, вызвал в тамбур. Было около полуночи...
      - Здравствуйте, гражданин начальник!
      - Здравствуй, здравствуй,- сказал он,- как твоя рука?
      - Спасибо. Ничего.- Я пошевелил пальцами.- А что, пора уже и в забой, да?
      - Не спеши, покантуйся еще малость, успеешь, наработаешься! Я не к тому...
      К тому не к тому, а чего-то он явно недоговаривал. Я молчал. Ждал...
      Руку мне сломали. И сломали дважды. Сначала в забое, в драке, а вскоре, когда она начала срастаться и подживать, снова сломали, уже в бараке, и опять в драке (я ударил вора). Блатные распяли меня, как Иисуса Христа, на крестовине нар и заново разломали руку, обе кости (фрайер не имеет права бить вора).
      В обоих случаях виноват я не был, просто я не стерпел оскорбления. Начальник разобрался беспристрастно, сочтя меня правым в этой истории, потому и не выгнал со сломанной рукой в забой, а разрешил до выздоровления быть дневальным в бараке, где жила бригада лоточников, в которой я работал до болезни.
      - Понимаешь, какая штука,- заговорил он.- У меня на весах сейчас одиннадцать кг девятьсот шестьдесят г... С любой добавкой все равно это звучит как одиннадцать, верно ведь?.. И совсем другое дело - двенадцать!.. Чувствуешь?.. ДВЕНАДЦАТЬ!! И звучит иначе - солидно, понимаешь?
      - Понимаю. Только к чему вы?..
      - Выручай... Позарез нужно сорок грамм металла, понимаешь?
      - Понимаю. Только где я возьму эти сорок грамм?
      Мой вопрос он оставил без ответа. Будто и не слышал вовсе, продолжал:
      - Мне через час рапортовать надо! Сводку в Магадан передавать, понимаешь?.. А у меня одиннадцать кг девятьсот шестьдесят г... Сорок грамм не хватает до ДВЕНАДЦАТИ, понял?
      - Давно понял. Только где я их возьму? - как дятел долбил я.
      - Где? - зашипел начальник и показал пальцем в сторону спящих:- Вон где!.. Там, у любого работяги! И брось дурака валять! Я буду его учить, у кого, где? - Он начал заводиться.- Он, видите ли, не знает где...
      - Вы на что намекаете, гражданин начальник? Неужели вы думаете, что кто-то посмеет нести металл в зону?.. Вы что, своих приказов не читаете?.. "За грамм пронесенного в зону лагеря металла - расстрел!" - продекламировал я ему.
      - Пошел ты... Дашь или нет, отвечай? - Злить его дальше становилось рискованно, начальник мог взорваться.
      - Ладно. Не сердитесь, гражданин начальник, подчиняюсь... делать нечего. Пойду в забой сам на ночь глядя. Прикажите вахтерам выпустить меня из зоны. Не жаль вам инвалида однорукого! - запричитал я.
      - Не придуривайся, не придуривайся... Не считай меня идиотом! Жду тебя в ларьке... с металлом! - И, совсем уже уходя, пообещал:- С меня полкружки спирту.
      Он понял, что сорок граммов золота я ему принесу.
      Как только ушел начальник, я тихонько разбудил одного из работяг и попросил одолжить мне граммов пятьдесят металла. Пробормотав спросонья что-то нечленораздельное, он махнул рукой в сторону потолка над собой и тотчас заснул снова.
      Пошуровав на ощупь за вощеной бумагой из-под аммонала, которой был обит потолок в бараке, я достал бумажный конвертик (капсюль), отсыпал из него на глаз граммов пятьдесят золота на ладонь, завернул в тряпицу и положил в карман. "Капсюль" с остатком металла засунул на прежнее место. Не спеша надел телогрейку, взял лоток и скребок в тамбуре и направился к вахте.
      За вахтой, делая вид, что иду в забой, отошел шагов на пятьдесят, лишь бы меня не было видно вахтерам, разыскал подходящий камушек, сел на него, закурил, задумался...
      Стояла тишина. В белесых сумерках летней полярной ночи спал лагерь, умаявшись за долгий трудовой день...
      Не спали лишь охрана да начальник, дожидающийся золота в лагерной каптерке... Не спал я, делая вид, что в поте лица своего мою в ночном забое это самое золото, недостающее ему до полного счастья!.. Все идет своим чередом: бежит время, летят года!.. Хочешь остаться в живых, вернуться домой, хочешь увидеть близких тебе людей - не задумывайся, не береди себя, соблюдай правила игры - делай вид!
      Незаметно подкралась, подползла тоска. Стало невыносимо грустно... Опять заскребло, заныло в груди, захотелось поднять голову и закричать!.. Истошно, по-звериному! Пожаловаться небу, излиться в холодные глубины звездного мироздания!.. Навсегда исторгнуть разъедающую душу боль обреченности!..
      Что же они делают с нами? Когда это все кончится?
      Мое счастье, что в такие минуты вся боль души моей - отчаяние, надежда, одиночество, жажда жизни, любви - каким-то непостижимым образом рвалась наружу не криком и не слезами, а в словах!.. Слова!.. Спасительные слова, рождаясь на свет, искали друг друга, тычась, как слепые котята, роились, множились... В хаосе бесчисленных комбинаций, рожденных воображением, творили себе подобных, соединялись в смысловые сочетания, продирались сквозь строй самокри-тичных "шпицрутенов" и, облагороженные рифмой, музыкой, ритмом, образностью, становились наконец стихами...
      Не ахти какие по таланту (это от бога) - наивные, но честные, чистые... Спасительные в момент депрессии, душевного мрака, когда от самоубийства человека отделяет всего лишь шаг. Стихи, возвращающие надежду, помогающие терпеть.
      Закрою глаза, и вновь снится
      Прозрачная сказочность гор,
      И иней на длинных ресницах,
      И глаз незнакомых укор...
      И кажется, звездной кометой,
      Упав с бирюзовых небес,
      Мелькнула, и призрачным светом
      Зажегся серебряный лес.
      Погасли глаз милых зарницы,
      И нет ничего впереди,
      И только подстреленной птицей
      Колотится сердце в груди...
      И снова по трассе таежной
      Ползти от кювета в кювет...
      Ведь юноше с "черною" кожей
      Не может быть счастья и нет!
      Долгие страдания не свойственны молодости, несчастья забываются. Жажда жизни, ее простые радости берут верх... А легкомыслие и некоторая авантюристичность - азартность моей натуры помогли принять предложенные правила игры. Через год-два я уже постиг законы лагеря. Жил сегодняшним днем!.. Жил, не заботясь о том, что будет завтра,- сегодня цел - и ладно...
      Выражаясь языком блатных, из "чистого" фрайера я постепенно становился "мутным" фрайером, то есть человеком опасным, с которым лучше не связываться: он может дать сдачи, постоять за себя.
      Не все из нас разделяли эти неписаные законы... Не каждый очутившийся во власти ГУЛАГа считал возможным принять жестокие правила игры, предложенные лагерным "катехизисом", выстроенным по принципу: "Лучше умри ты сегодня, а я - завтра!"
      Сколько прошло перед моими глазами людей, которые погибли, так и не осилив Дантовы круги колымского ада! Людей честных, глубоко чувствующих, интеллигентных.. Они погибали не от физического истощения, нет!.. Суровый климат, цинга, дистрофия, произвол уносили, конечно, жизни многих хороших людей, но эти чистые души уходили, не пережив крушения ими же воздвигнутых идеалов, крушения собственной веры. Уходили тихо, без борьбы, и никакие самые гуманные условия лагеря не могли зарубцевать смертельных ран, нанесенных достоинству человека, его чести.
      ...Цигарка докурена, пора возвращаться! В первой попавшейся луже отфактурил лоток и скребок, изрядно намочив их в грязной жиже, для вящей убедительности выкупал и тряпку с золотишком и бодрым шагом направился в каптерку в предвкушении обещанной мне полкружки спирта,- начальник свое слово держал всегда.
      3
      Поначалу это был один из пяти участков прииска имени Тимошенко. Никакой не штрафной, а самый обычный: самый верхний в распадке и самый удаленный от комендантского лагеря, где содержалась основная рабочая сила прииска - несколько тысяч заключенных.
      Кроме виляющей по каменистому распадку пешеходной тропинки, никаких дорог туда не было. Если на других участках прииска, имевших подходы и подъезды, начала появляться различная горнорудная техника, облегчавшая труд, то на "Глухаре" ее и в помине не было, за исключением той, что мог перетащить на себе сам человек или вьючная лошадь.
      Добыча золота велась там дедовским способом, по старинке - лом, кайло, лопата, тачка... остальное - мускулы... "ЧТЗ!" - горько шутили зеки, уподобляя забойщика продукции Челябинского тракторного завода.
      Заключенные комендантского лагеря, работавшие на "Глухаре", ежедневно брели под конвоем пять километров туда и после двенадцатичасового тяжелого труда в забое спускались обратно в лагерь...
      Очень скоро такая "утренняя гимнастика" по камням распадка оказалась не под силу даже для самых молодых и выносливых...
      Сидевшие по пятьдесят восьмой статье (а их было большинство на прииске) не относились ни к молодым, ни к выносливым,- эти люди на воле представляли мозг государства, а не его руки!.. Условия лагерей Дальстроя для них оказались непосильны. Очень скоро люди стали сдавать, превращаться в доходяг, увеличивая и без того огромный процент приморенных режимом.
      Николай Иванович Лебедев понимал многое. Ему и пришла в голову идея организовать в верховье распадка, рядом с забоем, где велась добыча золота, отдельный лагпункт, чтобы, во-первых, не тратить напрасно время на выматывающую людей дорогу, во-вторых, туда легко будет ссылать всех мешающих нормальной жизни лагеря... Всех неугодных, всех, кто не хочет или не может работать в забое.
      Среди лагерного начальства все чаще попадались люди, изверившиеся в разумности исправительно-трудовой политики ГУЛАГа, поощрявшей совместное содержание уголовников и политических...
      Мне казалось, что и Николай Иванович понимал, что, несмотря на отлаженный годами механизм власти, действительный хозяин в лагере не он и не честные работяги, как ему думалось и хотелось, а уголовники... они хозяева положения!
      Монаршья власть в лагерях принадлежала "элите" уголовного мира! Матерым бандитам, ворам-рецидивистам, бытовым преступникам - жуликам, аферистам, взяточникам... Они были истинные хозяева! Они вели себя как волки в овчарне, эти выродки, мразь, отбросы общества.
      Идею создания штрафного прииска в Омчагской долине поддержали все. У каждого начальни-ка паразитирующей "шоблы" накопилось достаточно, и каждый мечтал от нее избавиться.
      В выбранном месте наспех соорудили бараки, кухню, несколько служебных помещений, вахту... В небо поднялись колокольни сторожевых вышек. Через несколько дней из лагеря приисков имени Буденного, Ворошилова, Гастелло, Тимошенко пригнали этап "новоселов" - человек четыреста неугодных своему начальству зеков с постельными принадлежностями на спинах, с жалкими личными пожитками в руках.
      За ночь зону опутали колючей проволокой, как рождественскую елку канителью... На вышки забрались "муэдзины" с автоматами, зашевелились перед вахтой охранники в новеньких полушубках, залаяли собаки...
      Для Николая Ивановича существование под боком "Глухаря" оказалось как нельзя кстати. Он сплавлял туда всех блатных, не желавших ни перевоспитываться, ни работать. Он ненавидел их! Выметал из лагеря беспощадно. Пачками гнал под конвоем на "Глухарь".
      Настал наконец день, когда и мои десять суток наказания пришли к концу. Конвой вывел всю нашу блатную компанию из карцера и повел мимо забоев вверх по распадку, по берегу очнувшего-ся от зимней спячки ключа, к самым его истокам, в сопки... Там, у перевала, ощетинился колючей проволокой на все четыре стороны света мой новый родной дом - штрафной лагерный пункт "Глухарь".
      У вахты произошло недоразумение: начальник "Глухаря", неприметной внешности офицер с лейтенантскими погонами, сухощавый, подтянутый, увидев меня, опешил:
      - А ты чего здесь?
      Приняв от конвоира сопроводительные документы, он передал их коменданту. Блатных увели в лагерь. У вахты мы остались вдвоем.
      - Ты ко мне, что ли? - Он озадаченно смотрел на меня.
      - К вам, гражданин начальник! - Я улыбался, понимая его недоумение.
      - Гражданин?..- Он растерянно оглядел меня... заметил стриженую голову.- Так ты заключенный, что ли?.. Вот это номер... А я за вольняшку тебя принимал!.. Ай-яй-яй-яй-яй!..
      Лейтенант Габдракипов Сергей Халилович знал меня. Он часто обращался в РЭКС по всяким транспортным вопросам. Как диспетчер по мере возможности я всегда помогал ему. Мне нравилась его манера вести себя. Держался он со всеми ровно, вежливо.
      Взяв на вахте сопроводительный документ, он внимательно прочел его, озадаченно посмотрел мне в лицо.
      - Знаешь, что тут написано о тебе? - Я отрицательно покачал головой. Он зачитал:- "Использовать исключительно на общих подконвойных работах, впредь до особого распоряжения. Старший лейтенант Лебедев". За что он тебя так?..
      Я пожал плечами: что сказать ему?.. Мы оба молчали. Бедный Габдракипов!.. Он не знает, как ему вести себя со мной дальше...
      - Ну что ж, ладно,- наконец произнес он,- проходи!.. Что-нибудь придумаем.
      Придумал он не сразу.
      Поначалу я угодил в забой на общие, гонял тачку... Промывочный сезон только начался - шло первое золото... Бригада, в которую я попал, работала звеньями по три человека. Каждой тройке отмерялся свой участок забоя, своя дневная порция... Двое кайлили оттаявшую породу, загружали лопатами в тачку, третий отгонял груженую тачку по деревянным трапам, проложен-ным по подошве забоя, на транспортерную ленту (единственная механизация в забое). Дальше порода двигалась по ленте к бункерам, высыпалась туда и попадала на наклонную плоскость, застланную дырчатыми железными листами (грохота). Здесь и происходила буторка породы... Сюда же по сплоткам (деревянным желобам) подавалась из ключа в распадке вода, размывая ползущую по грохотам породу. Помогала специальная бригада буторщиков, вооруженных шестами с лопатками на конце, наподобие тех, которыми орудуют крупье на игорных столах в рулетку (только больших размеров). Они беспрерывно толкали ползущую породу навстречу течению воды, способствуя промывке. Золото как более тяжелое оседало на торцах деревянных колабашек, на веревочных и матерчатых матах, разостланных под грохотами, все остальное уходило с водой в отвалы пустой породы.
      По окончании смены подача воды уменьшалась, поднимались грохота, из-под них вынимали маты и торцы, золото с них стряхивали на настил, застрявшие частицы окончательно выполаски-вали малой водой. После этого вода перекрывалась совсем, золото подметали в совки (как подметают сор с пола), взвешивали... Вечером подводили итог рабочего дня лагеря. Складывался он из трех взаимозависимых показателей. Количество перелопаченной в забое породы зависело от количества людей, участвующих в этом процессе, и - как результат первых двух показателей - количество килограммов добытого золота.
      Начальство строго следило за тем, чтобы в забое работало как можно больше людей.
      Ежедневно, после утреннего развода, начальник лагеря в сопровождении коменданта, старос-ты, нарядчика и врача обходил опустевший лагерь с проверкой. Кроме обслуги, работающей в самой зоне, кроме дневальных в бараке и пяти-шести человек больных, имевших освобождение (больше врачу освобождать не разрешалось, он рисковал сам очутиться в забое), в лагере не должен был оставаться ни один человек. Всех уклонившихся от развода, кого удавалось выловить, сгоняли к вахте, строили по пятеркам в колонну, назначали бригадира и под конвоем отправляли в забой. Таких ежедневно набиралось несколько десятков человек, в основном одних и тех же.
      Были среди них всякие: и симулянты, и жулики, и действительно больные, но в большинстве своем это были слабые, полубольные, дистрофичные люди, потерявшие надежду выжить, поставившие на себе крест, плывшие, не сопротивляясь, по течению жизни, вернее... доплывавшие - "лебеди", так их ласково нарекли лагерные остроумцы. На "Глухарь" их ссылали как не нужный никому балласт.
      Они безропотно брели к вахте, покорно снося оплеухи и брань старосты или нарядчика, послушно становились в строй в ожидании команды конвоя...
      Вот этих-то "гвардейцев" и отдали однажды мне в подчинение, назначив бригадиром над ними.
      Всю свою жизнь я избегаю любых начальственных должностей! Отвечать за всех - значит спрашивать с каждого, а это не по мне! Да и что можно было спросить с этих бедолаг, когда пройти пятьсот метров до забоя уже являлось для них подвигом!..
      Майское солнышко с каждым днем все больше и больше давало о себе знать... С тающих бортов беспрерывно сочилась и капала талая вода. По подошве забоя бежали, виляя между камнями, крохотные струйки, соединялись, набирали по пути вниз силу, увеличивались... Ушлые, вездесущие лоточники городили в них ловушки для золота: весенняя распутица превратила забои в сплошное месиво раскисшей глины. Моей бригаде поручено было следить за тем, чтобы паводковые и сточные воды, стекавшие в забой, не мешали работе забойщиков, особенно тех, кто гонял тачки на транспортер. Выстроив своих "орлов" вдоль забоя в нескольких метрах друг от друга, я вложил в руки каждого инструмент (лом или лопату) и приказал долбить отводную канавку-русло для сточных вод... Вместе со всеми и сам встал в строй...
      Некоторое время спустя, взглянув вдоль шеренги, я обнаружил, что те, кого я поставил в строй первыми, не работают, а сидят, обняв инструмент, там, где первоначально их поставил... Я поднимал первых - садились последние... Я бежал к тем - садились эти!.. И так без конца! Как маятник мотался я вдоль строя, от одних к другим... И смех и грех!.. В конце концов понял, что заставить моих добрых молодцев работать даже господь бог не сможет... Плюнул на все, "наживил" каждого бедолагу - подпер для прочности под грудки ломом или лопатой, чтобы снова не валялись в мокром забое, а сам выбросил белый флаг, сдался, капитулировал...
      Тут-то "моя судьба" и напомнила о себе снова: на "Глухаре" появился Николай Иванович.
      Он шел по борту забоя, вдоль шеренги моих "гвардейцев", и с каким-то детским изумлением и обидой старался понять, что происходит перед его глазами. Его сопровождали Габдракипов и еще несколько чинов приискового начальства...
      А зрелище было действительно жутким и смешным одновременно! Вдоль забоя, подпертые кто ломом, кто лопатой, в "петрушечных" позах огородных пугал застыли в "приветственном почетном карауле" несколько десятков зеков! Вся их "вина" перед начальством заключалась в том, что они оставили свое здоровье в забое раньше, чем кончился срок их заключения.
      - Это что за цирк?! Кто придумал? Откуда эти гренадеры, где бригадир?
      Я вылез из забоя наверх и предстал пред светлые очи высокого начальства. Начальство сделало вид, что незнакомо со мной.
      - Почему люди не работают? - Он мотнул головой в сторону забоя.
      - Вы, гражданин начальник, лучше спросите, почему они не стоят на ногах? - вопросом на вопрос, как можно спокойнее, ответил я ему.
      - А может, бригадир плох? Может быть, выгнать его следует?
      - Может быть! Вы начальство - вам виднее.
      По его лицу было видно, что он не забыл еще нашу первомайскую встречу. Не забыл ее и я.
      - Марш в забой! И чтобы люди работали.- По тону, каким это было сказано, я понял, что сегодняшним днем мое бригадирство и закончится. Так оно и оказалось... На следующий день я снова гонял тачку.
      Моя ссылка на "Глухарь" произошла скорее в результате стечения несчастных для меня обстоятельств, нежели явилась следствием моего поведения. Понимая это, Сергей Халилович упорно игнорировал указания Лебедева держать меня на общих работах в забое и по возможности облегчал мне жизнь, посылая на легкие, вспомогательные работы...
      Так и на этот раз: стоило Николаю Ивановичу вернуться на прииск имени Тимошенко, и я был переведен на другую работу - дежурным на транспортере. В мои обязанности входило: утром запустить транспортерную ленту (включить рубильник), вечером остановить (выключить рубильник). В этой должности я просуществовал еще около месяца - до очередного визита Лебедева на "Глухарь".
      На этот раз он появился вместе с уполномоченным в связи со случаем саморубства.
      В бригаду, работавшую неподалеку от меня, в обеденный перерыв принесли хлеб. Раздачей руководил бригадир. Он же и определял, кому какая пайка причитается... Один из его работяг, мелкий вор, "юрок" (татарин), обиделся, посчитал себя обделенным, стал кричать: "Пачиму русский фамилией шиссот грамм, а мой нацменский фамилией читириста грамм, пачиму?"
      Не встретив к себе сочувствия в бригаде, психанул: положил руку на трап и трахнул по ней топором - отрубил себе четыре пальца!..
      С окровавленной культей его утащили в зону, в санчасть... Кончив обед, бригада ушла работать, а пальцы так и остались на трапе, почти не кровоточащие, отдельно от руки - неправдоподобно огромные...