МОСКВА
      2005
 
      ББК 84.7
      Ж41
 
       Рисунки
      Резо Габриадзе
       Литературный редактор
      Валентина Серикова
       Макет и оформление
      Валерий Калныньш
 
       Я благодарен Олегу Сташкевичу из Москвы,
       Сергею Шойгу из Москвы, Александру Сысоеву
       из Нижнего Тагила, Валентине Сериковой из Киева -
       моим друзьям, собирателям и вдохновителям
       этого издания.
       М. Жванецкий
 
      © М. М. Жванецкий, 2002
      © Р. Габриадзе, рисунки, 2002
      © Издательский Дом «Время»,
      2002
 
      ISBN 5-94117-105-6 (Т. 1)
      ISBN 5-94117-109-9

 
                Я не собирался быть писателем и, видимо, им не стал.
       Правда, в молодости была какая-то веселость, привычка
       к смеху вокруг себя.
                Мы смеемся вместе. Вы смешите меня, потом этим же
       я смешу вас. Приятно, что мои рассказы стали привлекать
       публику, для чего большое значение имеет интонация. Мы так
       и жили все эти годы: говорили одно, думали другое, пели тре-
       тье. Опровергали слова жестом, придавали другой смысл ин-
       тонацией, и самому хотелось уцелеть и сохранить сказанное.
                Три-четыре раза что-то печатали, но после публикации
       компания как-то рассыпалась.
                А еще, говорят, это нельзя читать глазами. А чем? Мне
       нетрудно было читать вслух, и я ушел на сцену. Нашел свой
       школьный легкий портфель, набил руку, появилось актерское
       мастерство. Начал подмигивать и ругаться, если кто-то
       что-то не понимал: ну и публика сегодня. По рукам пошли за-
       писи. «Эх, — вздыхало начальство, — вы способный человек, но
       эти пленки…» А что мне с пленками — издавайте.
                Я пытался расставить написанное последовательно или
       по темам. Чем можно связать разрозненное — своей жизнью.
       Концовку додумаете сами.
                А я, разбив написанное на несколько глав, приглашаю вас
       к чтению. Если будет трудно читать, мой голос поможет
       вам, как вы помогали мне все мои трудные годы…

 
                Действительно. Данные потрясают своей безжало-
      стностью. Тридцать пять рокiв творческой, тридцать
      пять рокiв производственной деятельности и где-то
      шестьдесят общей жизни с ее цветными и бесцветными
      страницами. Как же прошли эти двадцать пять, если
      считать с 88-го, и тридцать пять, если с 54-го года.
                Позвольте перейти к общим рассуждениям. Хочется
      сказать: в наших биографиях отразилась биография всей
      страны, годы застоя были для нас годами расцвета, то есть
      годы нашего расцвета пришлись как раз на годы застоя.
                В голове фраза: «Раньше подполье было в застолье,
      потом застолье в подполье».
                Я сам, будучи большим противником дат, юбилеев,
      годовщин, паспортов, удостоверений и фотографий,
      никак не желаю подводить итоги, ибо после этого как-
      то неудобно жить дальше.
                Познакомились мы з Ильченко где-то в 54-м году.
      Я их всех постарше буду. У нас, значит, так: Роман по-
      ярче на сцене, Виктор — в жизни, я весь в мечтаниях,
      поэтому меня надувает каждый, на что я непрерывно
      жалуюсь через монологи и миниатюры.
                То, что творится на сцене, вам видно самим, поэто-
      му про Ильченко. То есть человек, перегруженный мас-
      сой разнообразных знаний. Там есть и как зажарить,
      и как проехать, и как сесть в тумане, и куски из немец-
      кой литературы, какие-то обрывки римского права.
      Плохо, что эти знания никому не нужны и даже жен-
      щины любят нас за другое, а напрасно. Мне нравятся
      в Ильченко большая решительность, безапелляцион-
      ность, жажда действовать, что безумно завораживает
      тех, кто его не знает.
                Приехал он в Одессу чуть ли не из Борисоглебска,
      аристократически прельщенный шумом и запахом мор-
      ской волны. Я сидел в Одессе, тоже прельщенный этим,
      и мы сошлись. Извините, у меня все время в голове
      фраза: «Партия вам не проходной двор…» Секундочку…
                Так вот, с детства мы трое мечтали связать свою
      жизнь с морем и связывались с ним неоднократно, но
      мечту осуществим, видимо, сразу после жизни.
                Роман знает значительно меньше, но все применяет,
      я знаю мало, но применяю больше. А Ильченко свои
      знания никогда применить не может, поэтому тащит их
      за собой и пугает ими одиноких женщин. Тем не менее
      сколько написано по его идеям и хорошего и плохого,
      сколько неудачных миниатюр создано по его замыс-
      лам. Нельзя также не отметить облагораживающую
      роль его фамилии в нашей тройке. Представляете: Кац,
      Жванецкий и Ильченко! Расцветает снизу вверх. Из-
      вините, эта фраза: «Партия вам не проходной двор, то-
      варищи! Закройте дверь, мы закончили разговор!.. Что
      у вас там?..»
                Мы с Ильченко познакомилсь где-то в 54-м году
      в Одессе, а с Карцевым сошлись где-то в 1960 году.
      И конечно, конечно, наша жизнь всю жизнь была свя-
      зана с Ленинградом. Без лести скажу, здесь как нигде
      публика чувствует талант и так же безошибочно его чу-
      яло начальство.
                Как появились мы в 58-м году на этой сцене, так
      перманентно и продолжаем и до сих пор. Как тяжело
      даются слова: тридцать лет тому назад. И хотя эту мо-
      лодость не назовешь счастливой, но что нам был дождь,
      что снег, что проспект Металлистов, когда у нас впере-
      ди была репетиция с Райкиным.
                В 60-м Райкин приехал в Одессу, мы ему опять по-
      казали себя, и я видел, как на сцене тронулся Кац, как
      он сошел с ума, что-то с ним стряслось, остановивший-
      ся взгляд, самасшедший вид.
      —  Что с тобой? — спросил я заботливо-завистливо
      как всегда.
      —  Астахов передал, что Райкин передал: завтра
      прийти в санаторий Чкалова в одиннадцать утра.
                Для человека, с трех раз не попавшего в низшее
      цирковое, для человека, шесть раз посылавшего свои
      фото в обнаженном виде в разные цирки страны с оп-
      лаченным отказом, это перенести было невозможно.
      И он сошел с ума.
                Райкин добил его, дав ему арбуз и отпечатанное
      в типографии заявление: «Прошу принять меня на ра-
      боту…» Осталась только подпись, которую не было сил
      поставить.
                На первом этаже дома по улице Ласточкина был дан
      ужин в честь великого и народного артиста РСФСР
      Райкина. Наша самодеятельность приникла к окнам,
      Ромын батька, футболист и партизан Аншель Кац, раз-
      носил рыбу и разливал коньяк. Мать двоих детей Каца
      сыпала в бульон мондалах, сосед по коммуне, район-
      ный прокурор Козуб, в коридор от ненависти не выхо-
      дил, ибо опять они здесь что-то затевают.
                Райкин был нечеловечески красив — это он умел.
      Песочные брюки, кофейный пиджак, платочек и сороч-
      ка — тонкий довоенный шелк, и это при таком успехе,
      и это при такой славе, и это у Каца дома, и это вынести
      было невозможно, и мы молча пошли на бульвар
      и молча пошли на работу. Особенно я. Я тогда работал
      сменным механиком по портовым кранам и уже полу-
      чал сто пять рублей.
                В голове вертится фраза:
      — Почем клубника?
      — Уже шесть.
      — Простите, вчера была пять.
      — Я же говорю, уже шесть.
                Первым сошел с ума Кац, вторым я. Я стал получать
      его письма в стиле апреля 1960 года и с тем же право-
      писанием. «И тогда сказал Аркадий Исаакович: "Сей-
      час мы едем прописываться", — и мы сели в большую
      черную машину, не знаю, как она называется, и поеха-
      ли в управление, и он сказал: "посиди", и он зашел к ге-
      нералу, а я совсем немного посидел, и он вышел и ска-
      зал: "Все в порядке", — и мы поехали обратно, и нас все
      узнавали, и мы ехали такие щастливые».
                Как мне было хорошо читать эти письма, сидя на
      куче угля, прячась от начальства, и только один раз
      пришло письмо вдвое толще, в том же библейском
      стиле.
                «И тогда он сказал мне: "Завтра у нас шефский кон-
      церт, может, ты попробуешь что-нибудь свое?" И я про-
      чел твой монолог, и его хорошо принимали, и он ска-
      зал: "Мы включим тебя с этим монологом в избранное".
      Я посылаю тебе программку, посмотри там в глубине».
      И только тут я заметил, что держу во второй или в тре-
      тьей руке программу, развернул — и сошел с ума…
                Что мне было делать на той куче угля, и каким же
      я был, если б сказал своему начальнику Пупенко:
      «Смотрите, вот программа Райкина, а вот моя фами-
      лия». И я полез в трюм, где сломалась выгребальная
      машина С-153, что выгребает уголь на просвет под
      грейфер, и только слеза на пыльной щеке — благодар-
      ность себе, судьбе, Кац-Карцеву-Кацу и сказочному
      стечению обстоятельств.
                Как все евреи тянут друг друга, так Кац потащил
      за собой Ильченко, который к тому времени уже что-
      то возглавлял в пароходстве и уже приобрел первые
      навыки в демагогии и безапелляционности. Если
      б мы его не показали Райкину, он был бы замминист-
      ра или зампредоблсовпросра или предзамтурбюро
      «Карпаты» з пайкамы, з персональной черной, з хра-
      пящим шофером в сдвинутом на глаза кепаре, вiн
      кожний piк вiдпочивав бы в санатории ЦК «Лаванда»
      у «люксе» з бабою, з дитямы, гуляв по вечерам до мо-
      ря, по субботам напывавсь у компании таких же дун-
      дуков, объединенных тайным знанием, что эта систе-
      ма ни к херам не годится, и в любом состоянии решал
      бы вопросы з населением. Находясь з ним в крайней
      вражде.
                «Понаехали тут деревья защищать отовсюду, з Тур-
      ции, з Израиля. Я им говорю: "Та хто ж те деревья хо-
      тел рубать?" Поналетели защищать чи евреи, чи не ев-
      реи, мне все равно. Я им: "Та хто ж их хотел рубать те
      деревья, ну производим плановое прореживание буль-
      вара, упорядочиваем вид з моря, з моря тоже ж кто-то
      смотрит на город…" Поналиталы. Демократия. Вона,
      выпустили на свою голову джинна».
                Так вот Ильченко волевым решением поменял сча-
      стливую судьбу зампредминистра решающего на
      жизнь артиста воплощающего, постепенно втянулся,
      наладил связи и теперь его не застанешь и не найдешь,
      и только за городом слышен его мощный голос: «Рабо-
      тать надо, товарищи, ищите автора, перебирайте лите-
      ратуру. С декабря начнем репетировать июльскую про-
      грамму, усмешняйте, расставляйте акценты. Афорис-
      тичнее, товарищи!»
                В обстановке счастливо складывающихся человече-
      ских судеб я не мог тихо сидеть на угле (как говорила
      англичанка: «У нас полиция на угле», я спросил: «Не-
      ужели так допотопно?», потом оказалось — на углу, это
      я на угле), и по огромному собственному желанию уво-
      лившись, стартовал из одесского порта в Ленинград,
      где в 1964 году стал счастливым и присоединился
      к своим двум дружкам.
                Первый гонорар получил сразу в 1967 году, а до это-
      го три года Роман залезал под кровать и там, в темноте,
      в чемодане отсчитывал мне на питание десять рублей.
      Маманя вся в слезах слала три рубля в письме-конверте.
      Пешком через мост в Кунсткамеру обедать, ком-
      плексно за пятьдесят копеек и, чтоб я света белого не
      видел, у меня не было еще четырех копеек на троллей-
      бус, отчего был сухим, мускулистым и смелым, как все,
      у кого ничего нет.
                Друг и соавтор Лозовский, с которым я прибыл
      в Ленинград занять место в высшем свете, неожиданно
      проиграл свои деньги в преферанс и сошелся с попом,
      жарил ему яичницу, пил с ним водку и отказывался за-
      рабатывать каким-либо трудом кроме литературного.
      А когда я услышал, как он весело проводит время за
      шкафом, а я мучаюсь в святых поисках слова, я ему вы-
      дал справку «разрешены все виды деятельности, кроме
      умственной» и отправил в Одессу, где он снова стал та-
      лантливым конструктором, о чем до сих пор вспомина-
      ет в Израиле.
                А я переехал к артистам-миниатюристам на про-
      спект Металлистов, хотя слово «переехал» сюда не
      подходит. Вещей не было.
                Ильченко под свою фамилию и дворянское про-
      шлое одолжил у Руфи Марковны Райкиной (Ромы)
      тридцать рублей, но потерял их по дороге и задумчиво
      наблюдал, как я размещаюсь. Потом наступил его теле-
      фонный разговор с Одессой, с женой:
      — Таня, ты деньги получила?
      — Когда ты выслал?
      — Нет, я спрашиваю: ты на работе деньги получила?
      Вышли мне.
                Это были счастливые дни нашей жизни на проспек-
      те Металлистов за кинотеатром «Титан», или «Гигант»,
      или «Великан». Девочка Летуновская подарила нам
      чайник. Хозяйка по-ленинградски пила вмертвую. То
      есть начинала со скандала: «Где щетка? Я не вижу кас-
      трюли…» — находила шкалик и засыпала.
                В 1966 году, после двух лет моего пребывания в Ле-
      нинграде без копейки и работы, А. И. Р. сказал, что
      в спектакле Музы Павловой они будут делать мое отде-
      ление. Оценив это обещание, я пытался уехать. Мне по-
      советовали поговорить с Руфью Марковной, и в 1967-м
      я получил свой первый гонорар в пятьсот рублей, номер
      в гостинице «Астория», стол в ресторане и премьеру
      «Светофора» в ноябре. Я стал знатен и богат, что немед-
      ленно сказалось на характере.
                А!.. Эти одинокие выступления… эти попытки ре-
      петировать что-то с друзьями. Эти попытки что-то до-
      казать. И первая публика. И первый успех. И с поце-
      луями и любовными клятвами был уволен из театра
      в 1969 году навсегда! Как сказал А.И.Р.: «Отрезанный
      ломоть!» Все, эпизод снят!
                Рома с Витей уволились тоже. Вот тут прошу запом-
      нить — их никто не увольнял, наоборот, их пытались
      удержать всеми методами. Витя напечатал заявление на
      машинке, чем привел шефа в ярость.
                В голове вертится фраза: «Партия вам не проход-
      ной двор! На каком основании вы сочли возможным
      прорваться на трибуну высшего военно-политичес-
      кого, ордена Боевого Красного Знамени, общевой-
      скового, ордена "Знак Почета" Ленинградского Выс-
      шего государственного мюзик-холла?!!»
                В 1970-м мы стартовали. Второй раз за жизнь. Вер-
      нулись в Одессу, где тоже не были нам рады, но нам
      здорово помогла холера 1970 года. Из всех холер самая
      прогрессивная. Режиссер Левитин, гремя жестью, уе-
      хал с криком «Жду в Москве!», секретарь обкома Ли-
      дия Всеволодовна Гладкая переменилась в лице — я ее
      догнал на улице:
      — Спектакль не принят?
      — Принят, принят, играйте что хотите.
                Такую свободу и изобилие я видел только в день
      смерти Леонида Ильича, когда была оцеплена Москва
      и продавцы зазывали в магазины. И в районе радиации.
      То есть жизнь показывала, что есть несчастья большие,
      чем плановое хозяйство, и мы повеселились!
                Обсервация на т/х «Таджикистан», полные бары
      подозреваемых в скорой смерти, музыка и лучшее, что
      есть в глуши, — беспорядочные связи (зачеркнуто),
      знакомства (зачеркнуто), дружба (зачеркнуто), любовь
      (зачеркнуто), контакты (зачеркнуто), счастье (зачерк-
      нуто).
                Первый выезд в Ростовскую область. Первые гаст-
      роли. Автобус Фурцевой — фурцевоз, село Жирновка.
      — Эй!
      — Чего?
      — Артисты приехали.
      — Какие еще артисты, ёлкин дуб?
      — Да вот эти, что на афише…
      — А, эти? Так у нас не захотели, езжайте в Белую
      Калитву, может, там захотят.
                Так мы ехали по деревням, и никого. Не захотели!
      Но мы в Ростове перед отъездом записали на телевиде-
      нии «Авас», вернулись в Ростов — директор филармо-
      нии подозрительно смотрит, еще просит остаться. Сту-
      лья ставят. Из обкома звонят.
                Аншлаг!
                Отныне мы влюбились в это слово, в это состояние.
      Пусть говорит, кто хочет, пусть неполноценно хнычут
      о массовом, не массовом, если ты вышел на сцену и произ-
      носишь монолог, постарайся, чтоб в зале кто-то был. Даже
      политиков это тревожит, а уж театр обязан иметь успех.
                Раб начинает так: «Они виноваты в том, что я…»
      …Свободный: «Я виноват, в том, что я…» Кровью, потом
      и слезами полита дорога к аншлагу и стоит он, недол-
      гий, на крови, поте. Да здравствует наша страна — по-
      кровительница всех муз. Да здравствует партия — по-
      кровительница страны, покровительница всех муз.
      — Товарищи, товарищи, здесь режимная зона… Мало
      ли что… Мало ли что… Прошу… Прошу…
      — Михаил, о чем мне писать, как вы думаете? Я хо-
      чу узнать, что сейчас волнует молодежь, я изучаю их
      жаргон, я специально хожу на рок-группы. Я узнаю,
      что их волнует, я напишу об этом.
      — Пиши, может, и тебе передастся.
                Из Ростова после успеха, слишком хорошо отдохнув-
      шие, прямо попадаем на конкурс артистов эстрады, под-
      тверждая железное правило, что невыспавшемуся, без-
      различному, наплевавшему на все — везет. Разделяем
      первое и второе места с Кокориным, которого сейчас за-
      служенно никто не знает, потому что не надо письма Ле-
      нина с эстрады читать, мы до сих пор в них разобраться
      не можем. Отныне участвуем в идиотской конкуренции.
      С одной стороны — герои и лауреаты, которых никто не
      знает, с другой стороны — беспородные, которых знают
      все. Вернулись на ридну Украину в Киев. Я был персо-
      нально приглашен к директору Укрконцерта.
      — Товарищ Жиманецкпй! Крайне рад за вас. Зна-
      чит, чтоб вам было ясно, сразу скажу: такое бывает раз
      в жизни. Сейчас это у вас будет.
      — Конкурс, что ли?
      — Та нет. Мы ж не дети. Кому той конкурс здався…
      Щас я вам скажу. Петр Ефимович Шелест лично вы-
      черкнули из правительственного концерта Тимошенко
      и Березина и лично вписали вас. Я вижу, вы плохо
      представляете, что это значит… Это значит: мы з вами
      С рем карту города Киева. Вы, писатель Жиманецкий
      и ваши подопечные Карченко и Ильцев, ткнете мне
      пальцем в любое место карты и там будет у вас кварти-
      ра. Такое бывает раз в жизни.
                А мы поехали в Одессу, где посторонние люди нам ме-
      няли концовки, где заменяли середину, где вычеркивали
      и вычеркивали и снова ехали в Киев, умоляли не трогать.
      А зампред Одессы по культуре Черкасский говорил:
                «А я министру говорю, что ж ты все режешь, чем ты
      хвалишься. В Херсон поехал, снял программу, в Одес-
      се запретил, во Львове срезал, где ты хоть что-нибудь
      разрешил, скажи. Счас мы з вами зайдем. Вы увидите,
      какой это жлоб».
                Секретарь обкома Козырь: «Что такое, что вы бье-
      тесь, какие проблемы? Записываю целево максималь-
      но для исполнения, лично держу на контроле. У нас
      сейчас горячая пора, орден должны области давать. Мы
      все света белого не видим. Так что после пятнадцатого
      лично займусь. Не надо меня искать, сам найду».
                Он искал нас несколько лет.
                Одно знаю точно: не просите начальника о под-
      держке. Конкретно: нужны столбы, провода, гвозди…
      Пусть он обещает «создать атмосферу», «усилить вли-
      яние» — но вы-то не дурак.
                Мы помним точно: никогда при подаче заявления
      об увольнении нам не сказали — оставайтесь, и мы
      стартовали третий раз. В Москву, в Москву…
                Москва известна тем, что там можно потеряться.
      В Ленинграде и Одессе ты никуда не денешься. И если
      в Москве ты ходишь по проволоке, то на Украине по
      острию ножа. Откуда там собралось столько правовер-
      ных? Что они для себя выбирают? Что такое антисо-
      ветчина, что такое советчина? Поставь палку — здесь
      будет советчина, здесь антисоветчина, передвинь пал-
      ку — уже здесь советчина, здесь антисоветчина. И кто
      кричит «антисоветчина»? Воны. 3 пайками та машина-
      ми. Для нормального зрителя правда или неправда. Он
      ни разу не сказал «антисоветчина», это говорили толь-
      ко там, на коврах в кабинетах. Что же они защищают?
                В голове вертится: «Сила партии в каждом из нас».
      Да здравствует Советская власть — покровительница
      влюбленных, защитница обездоленных, кормящая
      с руки сирот и алкоголиков. Как в капле отражается
      солнце, так в каждом из нас…
                «Прошу, товарищи, высказываться. Действительно
      ли это юмор, как утверждают авторы, или мы имеем
      дело с чем-то другим? Прошу, Степан Васильевич, на-
      чинай…»
                Москва. Разгул застоя.
                «Марья Ивановна, приезжайте ко мне домой, тут
      один одессит читает, это очень смешно, и Федора Гри-
      горьевича берите обязательно…»
                Или: «Сейчас, Михаил, секундочку, чуть пива. До-
      бавим пар, сразу хлебом пахнет, эвкалиптика. Давай,
      Михаил, читай…»
                У него аж портфель запотел.
      — Товарищи, я извиняюсь, управделами здесь? Мне
      срочно подписать…
      — Вы что, с ума сошли, в костюме, в пальто в парную…
      — Я извиняюсь, я в таком белье… жена где-то купила…
      — Все снимайте и лезьте вон туда на полку, берите
      бумагу свою и ручку, он там голый. Степан Григорье-
      вич, к вам тут срочно.
      — Ох, ах, ух… Пусть войдет, житья нет.
                Эх, застой, ух, застой! Веничком спину давай! По
      пяточкам. Ух, застой — о — о — горячо! Ух, профессор!
                Или: Степан Григорьевич привел юмориста. Он
      в обед почитает. У меня виски-тоник. Кабинет на за-
      мок — читай. Эх, референты — короли застоя. Какая
      разница между министром и референтом? — Никакой,
      только министр об этом не знает. Съезд партии…
                …Сюда помещаем группу скандирования. Она ра-
      ботает, в это время армия, пионеры, в одиннадцать
      ноль-ноль передовики производства, Пахмутова
      и обед… После перерыва звеньевая колхоза «Рассвет»,
      две перспективы, одно критическое замечание, две
      здравицы и пошел ветеран. Затем два воспоминания,
      один эпизод с первым на фронте, одна поддержка мо-
      лодежи, связь поколений, здравица и плавно молодой
      солдат. Опять связь поколений, благодарность коман-
      дирам, боевая подготовка, слава партии — перерыв…
      — Не забудь скандирование по десять человек через
      четыре ряда.
 
      А ну, профсоюз, скажи.
      — А чего, за родину нашу, за нашу заботливую мать!
      — Верно, профсоюз, сначала ты о ней заботься, по-
      том она о тебе. Верно заметил, профсоюз, глаз острый.
      — А как же Леонид Иваныч, ему рабочие интересы
      защищать.
      — От кого их защищать в рабочем государстве?
      — Не, не, Леонид Иваныч, хватает еще бюрократов.
      — Ну, бить бюрократов — святое дело, говори ты,
      комсомол.
      — Мы за вас, Леонид Иванович, за ваш ум и муд-
      рость, за волю и целеустремленность, за радость победы,
      которую только под вашим руководством и чувствуешь.
      — Браво, браво, точно…
      — Садись, комсомол, ну, партия, что, партия?
      — Поднимаем страну, Леонид Иванович, укрепляем
      наши ряды. За всех присутствующих!
      — Давай, армия.
      Шепот:
      — Леонид Иванович…
      — Не-не… Искусство потом, искусство нас посме-
      шит, верно, искусство?
      Артисты:
      — Верно, Леонид Иванович.
      —  Володя!
      Володя:
      —  Слушаю, Леонид Иванович!
      — Скажешь этой новенькой, чтоб осталась с Федо-
      ровым.
      — Где, здесь?
      — Ты что. Мы ж ей дали квартиру.
      — Ясно, а если упрется?
      — Не упрется, я с ней беседовал. Милиция здесь?
      — Здесь, Леонид Иванович.
      — Скажи, милиция, как ты нас бережешь? Что моя
      Мария жалуется, где наша Муська рыжая?
      —  Задание дано, полковник с уполномоченными
      прочесывают окрестности, соседи оповещены. Муська
      найдется.
      —  Найди, найди мне ее, ласковая она, жена любит,
      мурлычет приятно. За что пьем?
      — Милиция всегда за порядок и спокойствие.
      — Ну, давай, искусство, хватит наворачивать.
      — Час расплаты настал?
      — Давай, давай, выдай чего-нибудь, искусство.
      — Алкоголь в малых дозах безвреден в любом коли-
      честве.
      — А-ха-ха! А ну еще раз.
      — Алкоголь в малых дозах безвреден в любом коли-
      честве.
      — Владимир, завтра мне перепишешь, я в Совмине
      скажу. Ну, за сказанное.
      Да, разгул расцвета застоя и разгула застолья. Не
      работали мы, как обычно, но гуляли чрезвычайно. Как
      никогда не работали, как никогда гуляли. Как обыч-
      но — говорил один и ему вторил второй. Веселье ли-
      лось, анекдоты давали второй и третий урожай. А то,
      что мы выедали, объедали, распродавали страну, мы не
      знали. Да и что мы там распродавали? Наружу мы не
      показывались, мы бушевали внутри.
      — Не надо ждать вечера, вы в обед ему сыграйте.
      — Кому?
      — Начальнику. А пусть подавится. А пусть подавит-
      ся. Прекрасная мысль. Чего ждать праздника?
      — Мы хотели для коллектива.
      — Значит, так, здесь Москва, да? Вы на десяти стадио-
      нах будете танцевать, ничего не будет, ему понравится —
      все! Никаких отказов. Я ему сказал. Они с замом ждут.
      Виски, сигареты, закусочка, все туда несут из спецбуфета.
      — Ты начнешь.
      — У нас программа.
      — Он начнет. Хватит ваших лиц в таком количестве.
      Он уже бурчал: «Кто над нами смеется? Люди какой
      национальности?» Ему это интересно.
      — Так, может, не надо…
      — Он-то ничего, другие еще хуже, там будет еще
      один из ЦК.
      — Может, не надо?
      — Этому нужно играть после второго стакана. Хохо-
      чет, все понимает… Ничего. Все!.. Вы здесь сидите.
      Я приглашу.
      — Федор Иванович, они здесь. Это очень смешно,
      честное пионерское.
      — Что он просит?
      — Телефон.
      — Там кабелировано?
      — Соседний дом имеет. Поставим воздушку вре-
      менно.
      — Дай схему кабелирования… Ладно. Зови.
      — Прошу к столу. Сюда, в комнату отдыха. Ребята,
      входите. Ждите. Я дам сигнал. (Исчезает. Тишина. Он
       появляется.)Еще минутку. (Шепотом.)Сейчас он по
      второй. (Исчезает.)Входи.
       (Все входят в комнату отдыха. Вскоре оттуда слы-
       шен концерт для троих в полной тишине, появляется
       Федор Иванович с референтом.)
      Референт. Ну они просят отдельный. Без блоки-
      ратора.
      Федор Иванович. Не тянут. Петрович вообще
      не улыбнулся, я там раза два. Не, не тянут.
      Референт. Ну я прошу, ну еще 15 минут.
      (Возвращаются. Концерт, смех. Все выходят.)
      Федор Иванович. Давай письмо. Отдельный…
      Молодцы, последняя шутка вполне. Я в слезах сидел —
      молодцы…
      Ух застой. Наш застой. Видишь, ходьба по дну нико-
      го не испугала. А застой… привел к перевороту. Все мо-
      жем себе простить, но не отставание в физической силе.
      Очень греет сознание: «Ничего, пусть только полезут,
      так хряпнем по мозгам. О! Что там эта маленькая вяка-
      ет, так хряпнем. Чего там наши чикаются, надо так хряп-
      нуть. Здесь недоедаем, но там чтоб все было. Ох, краси-
      вые танки. Ну, крейсера, заглядение. ППШ — лучший
      в мире. Секрет МИГа до сих пор не могут разгадать.
      Что Афганистан?! Правильно сделали, они ж на
      нефти сидят и ничего не понимают. Как же туда не вой-
      ти. Наша Чехословакия. Наша Венгрия. Никому не от-
      дадим. Мы не войдем — немцы войдут. Все равно кто-
      то войдет. Так лучше мы. Ансамбль песни и пляски на
      Кубе. Как блокаду Кубы объявили, так мы оттуда все
      аккордеоны вывезли и ансамбль убрали».
      Да, карьера. Те, кто идет вверх, дойдя до конца вер-
      ха, вширь ползут, и получается агрессия. Та же карьера,
      только вширь. А мы поддерживали, а нам чего, может,
      оттуда изюм привезут, а оттуда курей. Объедим —
      дальше поползем.
      Если считать, что нижние воруют, а верхние делают
      карьеру, то это то самое, что нужно для мирового сообще-
      ства, тут мы и как раз. Интересы верхов и низов полно-
      стью совпадают, верхние дошли до верха и пошли вширь,
      а нижние идут сзади и стягивают, и грызут, и объедают.
      Саранча, или мыши, или тараканы, и никто не вино-
      ват. Все заняты делом. Эти командуют, эти что-то отпи-
      ливают.
      Ох застой! Тем и хорош был, или есть, что интересы
      верхов и низов полностью совпадали. Интеллигенция
      верещала, не печатали ихние романы или, черт его знает,
      пробирок не давали. Самыми смешными были эти очка-
      стые в разгульном блатном лагере. Верещали, протес-
      товали, жалко шептали — не воруй, не убий, не поже-
      лай ближнюю свою. И правильно их в лагеря и пси-
      хушки. Помешать они не могли, но настроение портили.
      В общем, отправили их подальше. Конечно, жить хуже
      стало, вернее, не хуже, а иначе. Ну, то есть лечить неко-
      му, чертить некому. Ну и что? Это ерунда. Дети мрут,
      люди мрут, ну и что? Гулял, гулял и помер.
      Для лечения верхов из Японии врача вызовем, а ни-
      зы и сами долго жить не хотят. Сами убедились, что это
      лишнее. Глупо тянуть. Самому противно, окружающие
      ненавидят. Ты еще только болеешь, а уже очередь на
      твою квартиру выстроилась. В общем, невзирая на
      внешнюю вражду, трогательное единение верхов и ни-
      зов. Низы понимают, что верх должен жить во дворце,
      верх понимает, что низ должен воровать. Эх застой, Бо-
      жья благодать. Рай для вороватых, пробивных. А для
      предателей самое время.
      Правду не говорил никто! Ну то есть кто-то гово-
      рил, но где? Интеллигенция шла на смерть небольшой
      кучкой у кинотеатра: «Уведите войска из Чехослова-
      кии, из Венгрии». Уведите, да. Начальники за войска,
      народ за войска — а эти против. Сейчас уведем, разбе-
      жались. Никто не был маразматиком. Все совпало. Во-
      ры сверху и воры снизу, они сошлись: и как ты их удер-
      жишь?
      «А в Венгрии, представляешь, — рассказывает капи-
      тан, — продвигаются мои танки. По такой узкой улице
      брызговики штукатурку сбивают, а венгры что приду-
      мали, представляешь — портрет Ленина посреди ули-
      цы, думали не наеду, а я и не наехал. Я объехал. Понял,
      да? И вся улица поняла. Не надо так с нами поступать!
      Не надо!»
      Объезжали — давили, прямо — давили. И останови-
      лись на раздавленном. Началась перестройка.

 
 
      Я человек суеверный: нe подвожу итогов, не завожу архи-
      вов, не ставлю дат на сочинениях. Интерес к личной жизни де-
      ятелей искусств нам чужд, хотя там самое интересное, а моя
      автобиография для предъявления в разные организации, как
      бы я ее ни растягивал, умещается на одной странице.
      Да! Родился в Одессе, где-то в 34-м. Что-то вспоминает-
      ся очень солнечное, пляжное, заполненное женщинами мами-
      ного возраста. Пока не грохнула война. Дальше — поезд, лопу-
      хи, Средняя Азия, школа, Победа, возвращение в Одессу, Ин-
      ститут инженеров морского флота, где и застал нас 53-й год.
      Ренессанс! Бурный рост художественной самодеятельности.
      В Москве студия «Наш дом», в Ленинграде — «Весна в ЛЭТИ»,
      в Одессе — «Парнас-2» (в отличие от древнегреческого № 1).
      В наш институт на вечера — как в Ленком в Москве: давка,
      слезы. Мы с Виктором Ильченко играем миниатюры. Ведем
      концерты. По поручению комсомола я начал писать. После
      страшного раздолба начал писать смешно, вернее не смешно,
      смешно я никогда не писал, а грустно, что и вызывало смех.
      Смех слышал с удивлением, и чем я меньше понимал, отче-
      го смеются, тем громче они это делали. Открылся городской
      студенческий клуб. Театр «Парнас-2» процветал. Я уже за-
      кончил институт, работал в порту сменным механиком, чтоб
      легче было репетировать. Восемь лет погрузки-выгрузки,
      разъездов на автопогрузчике, сидения в пароходе, в трюме,
      в угле, когда видны только глаза и зубы. Там я мужал.

       Для Р. Карцева

 
      Шшш!.. Шшш!.. Тише! О таких вещах только между
      нами. Я тебе, ты мне, и разбежались! Не дай бог! Что
      вы?! Жизнь одна, и прожить ее надо так, чтобы не бы-
      ло больно… И все! Все разговоры, замечания только
      среди своих — папе, маме, дяде, тете. И все! И разбежа-
      лись. А вы на всю улицу. Что вы?! Осторожнее! Десять
      тысяч человек, и все прислушиваются. Вы их знаете?
      А кто за углом?.. Ну, не можете молчать, вас распира-
      ет — возьмите одного-двух, заведите домой… Окна за-
      ложите ватой — и всю правду шепотом! Недостатков
      много, а здоровье одно. Недостатки исправишь…
      А так сидим, молчим. Ничего не видели, не слыша-
      ли. Глухонемые. Мычим. И все! Кто к глухонемому
      пристанет?! Что вы!.. Молчание — золото. Читали,
      в Гостином дворе золото нашли — шесть кирпичей.
      Они растрезвонили — шесть кирпичей! Уррра!
      Шесть кирпичей! Землекопы, некультурные люди! Ну
      и сразу пришли и забрали! Что, им дали хоть один кир-
      пич?! Абсурд! Они теперь ходят за зарплатой, локти
      кусают. Ну а если бы они не сказали?.. Я понимаю, но
      допустим. Ну, нашли. Ну чего кричать? Молчание —
      золото! Шесть кирпичей. Пять закопал, один на расхо-
      ды. Кусочек отпилил — и в Сухуми на пляж. У всех зи-
      ма, а вы загораете. Всем зубы золотые вставил — себе,
      жене, теще, детям. Младшему полтора года — он уже
      в золотых зубах. Что, некрасиво? Красиво! Улыбнуться
      нельзя — арестуют! И нечего улыбаться. Нечего рот
      раскрывать! Дома радиаторы золотые — сверху глиной
      обмазаны. Что, плохо греют? Согреют. Это же золото!
      Сын в институт попасть не может — полный идиот. Де-
      кану полкирпича — сын академик, золотая голова!
      Дочка — корова, еле ходит. Полкирпича в зубы — при-
      ма-балерина в Большом! И в результате все устроены
      и три кирпича на черный день. Только тихо! Никаких
      собраний. Никаких обедов, никаких праздников. Окна
      закрыты ставнями, из дома не выходить! Круглосуточ-
      ные дежурства. Кушать только ночью под одеялом! Вот
      это жизнь! И — тс-с! Молчание — золото!

       Для Р. Карцева

 
      Ничто так не приободряет человека, как личный
      опыт… Билеты у спекулянта взял в кино. Оказалось, на
      вчера, в другом городе и не в кино, а куда-то в планета-
      рий. Черт с ним. Но опыт приобрел. Теперь дудки меня
      объедешь… Теперь билеты — намертво! Пока сам не
      обожжешься, никто тебе не докажет.
      Копил на машину. Предупреждали! Ничего, купил.
      Подержанную. Всего пятьсот тысяч прошла, прогроха-
      ла. Доехал домой, а из дому — ни колесом. Ни гудком!
      Даже дверцу не откроешь. Что с ней ни делал — не
      идет, стерва! Все, что накопил, в нее вбухал и продать
      не могу… Вдряпался, конечно. Но опыт приобрел. Те-
      перь на машину веревкой не затянешь. Даже разгово-
      ров избегаю.
      Все самому надо испытать. Только на себе. Ничто
      так не убеждает, как собственный затылок. Говорили,
      готовый бери. А я сшил… Портной, как летчик. Он
      ошибется — я погиб. В общем, снять не могу. Трещит.
      Под горячей водой снимали. Дудки я теперь шить буду.
      Убедился. Конечно, средств на все эти опыты уходит —
      будь здоров. От еды временно отказался… Но неоцени-
      мый опыт приобрел. Багаж. Мудрость. Будет что моло-
      дежи рассказать!
      Пошел к зубному технику одному. Они со стомато-
      логом вместе. Ай!.. Чего они там?.. Ой, они там чего-то
      плавили вдвоем, в тигле… Чего-то там автогеном вари-
      ли… Гипсом заливали… Еле отодрали… Вместе со сво-
      ими зубами отодрали… И выколотить не могли, так
      и выбросили. Теперь, конечно, «с», «ж», «з», «ф», «к»,
      «ц», «ч», «ш», «щ» не выговариваю, но опыт приобрел.
      Теперь я к этим двум жукам ни ногой. Хо-хо! Теперь
      ты меня там увидишь?! Я у них первым был, оказыва-
      ется… Ничего, зато они у меня последние. Без зубов
      и без букв как-нибудь проживу, а они меня теперь уви-
      дят!.. Задним умом буду крепок, если передним не
      прошибаю.
      Этот тип косой мне заграничную радиолу подбро-
      сил. «Хрундик». Многооборотную. С пяти метров бе-
      рет. В его руках, на пустыре, она все брала. А у меня
      теперь на ней только чайник — «Маяк» с трудом…
      А я на нее сверхурочно, как дурачок, пульман цемента
      на горбу… А «Маяк» любой наш репродуктор берет, за
      пять рублей. Ничего. Поумнел. Опыт есть. Я теперь
      того косого за квартал… Найдет он меня… На всю
      жизнь зарекся радиолы брать… Шалишь! Умнеем на
      глазах!
      С этой тоже так нехорошо получилось… С личной
      жизнью. Нелегко… Ой!.. Ну, дает она мне прикурить…
      Ой!.. Один раз ей изменил. Разок… Но теперь опыт
      есть. Обжегся. Все! Теперь ни ногой… Конечно, ма-
      лость подзалетел… Платим теперь… Выплачиваем… До-
      ходит до того, что в получку шесть рублей получаем.
      Двое там растут… Но опыт есть. Дудки теперь домой
      провожать, только до троллейбуса. Извините, я теперь
      опытный.
      Что еще мне осталось?.. Ерунда. Почти все на своем
      опыте испытал.
      Это все теория: красный свет, зеленый свет, а пока
      тебя не переедет, пока грузовик на себе не почувству-
      ешь — никому не поверишь.

       Для Р. Карцева
      Первый монолог в спектакле А. Райкина «Нам — 25»

 
      Я к вам из районного отделения культуры. Сидите,
      товарищи, сидите! Я к вам не по службе пришел и буду
      говорить то, что думаю. Ну что, неплохо. Сатиру даете,
      молодцы: и авторы, и те, что пишут, актеры и те, что иг-
      рают, режиссеры и те, что поставили. Молодцы! Но нет
      у вас, нет у вас… (сжимает кулак) вот этого у вас нет.
      Вот я смотрел две ваши сценки: «Наглость» и «Осто-
      рожность». Одна женщина дома лежит, другая женщи-
      на дома сидит, им пойти некуда. Ну, одному некуда,
      другому, третьему, соберитесь вместе, идите в баню,
      к зубному врачу, стихи почитайте с выражениями. А вы
      с этим вопросом на сцену.
      Сейчас время не то, а раньше я за эти вещи… раз…
      и все! Так что повнимательней, и авторы и те, что пи-
      шут, и актеры и те, что играют. И на прошлом концер-
      те я у вас был. Там какие-то люди ходили по сцене:
      «Хав ду ю ду, ай лав ю…» — по-английски ругались,
      а что, по-русски нельзя? А этот толстый актер бегает,
      мотается, шумит чего? Ему разве там место? Ему боль-
      шие формы нужны: опера, балет «Щелкунчик»,
      с крупными тиграми может работать товарищ! А тот,
      что худой, с мышами! Я сам над собой много работаю.
      Недавно закончил автобиографическую повесть —
      «Дурак» называется. Тоже такая умная вещичка полу-
      чилась. Так что смотрите, товарищи, и актеры, и те, что
      играют, и авторы, и те, что пишут… И про женщин да-
      вайте, мало у вас про женщин, а среди них тоже разные
      люди есть. Так что смотрите, товарищи актеры, и те,
      что играют, режиссеры и те, что ставят…
      И название у вас «Нам — 25»… Что двадцать пять?
      Кому двадцать пять? За что двадцать пять?… Непо-
      нятно. Если трудно будет, приходите ко мне или
      я к вам режиссером попрошусь. Дадим сатиру юмори-
      стически! Телефон у меня есть: Ж-2-Ж-3-Ж-5-Ж-6 до-
      бавочный сто пятьдесят. Звоните, заходите, если меня
      не будет, значит, меня нет!

 
      Вы знаете, может быть, я ничего не понимаю, но
      все это нужно играть не так. Как?.. Я не знаю. Но не
      так. Может быть, я ничего не понимаю, но играть
      нужно совершенно иначе. Может быть, даже как-то
      наоборот. Там, где он заходит спереди, попробовать…
      попробовать… нет, не сзади. Попробовать совсем не
      заходить. Там, где все играют слева направо, попробо-
      вать сыграть по диагонали, что ли, и завернуть што-
      пором вбок! Попробовать! Надо делать. Это же все не
      так. Все! Как? Еще раз говорю, я не специалист.
      Я знаю, что не так. Господи! Ну что тут сложного?..
      Ну, может быть, появиться в зале на лошади, а может
      быть, в темных очках, с брандспойтом. Я сейчас фан-
      тазирую, вы заметили?.. Или в другом ключе. Более
      эмоционально.
      Может быть, актеры через трубу должны полезть на
      крышу. Допустим, мы все в зале, а они все на крыше.
      Может быть, так. А может быть, мы все на крыше, а они
      все… дома… Я опять фантазирую, вы заметили?..
      Я не знаю, я не специалист, меня недавно оперирова-
      ли. Я лежу и чувствую — не так. Не знаю как, но не так.
      Я не специалист, поэтому я молчал, иначе они бы меня
      зарезали. Но это в больнице, а здесь мы же можем фан-
      тазировать. Может быть, я не прав, но у меня такое ощу-
      щение… Это все нужно играть не так. Как?.. Отвечу.
      Иначе! Может быть, настолько иначе, что не играть во-
      обще. Попробовать. Если получится хорошо, продол-
      жать не играть. Может быть, так. А может быть, ничего
      не менять, все так играть, но без публики. Вы следите за
      ходом моей мысли?.. Следите вы, потому что мне труд-
      но. А может быть, так играть, чтобы не играть? Ставить
      и в то же время не ставить. Обращать внимание и не об-
      ращать. Говорить о чем-нибудь и не говорить. Речка
      движется и не движется. Трудно высказать и не выска-
      зать. То, что это не так, я знаю твердо. А вот как? Если
      вы не сыграете так, как я говорю, еще раз извините…
      Я могу изложить свои пожелания в письменном виде.

 
      Наступило такое время, когда сказать, кто куда по-
      едет, невозможно. Наступило время больших переме-
      щений. Люди ездят. Над головой жужжат битком наби-
      тые самолеты, они летят на юг. Такие же набитые само-
      леты летят обратно. Если бы Ту-104 имели подножки,
      на них бы висели гроздьями. В Воркуту билет достать
      невозможно, на Дальнем Востоке битком, на Крайнем
      Севере на каждом камне турист, в Москве, как обычно,
      вынесет из метро, ударит об забор и понесет в другое
      метро — ваше счастье, если вам туда надо. В каждом го-
      роде полно приезжих, откуда же они выезжают?
      Мы встречаемся с друзьями в Ленинграде, уезжаем
      от них в отпуск и там встречаем тех же друзей.
      Время больших перемещений! Половина людей едет
      туда, половина обратно, остальные стоят в очереди за
      билетами. Мой дедушка пятьдесят лет сидел камнем,
      вчера он двинул в Новосибирск с ответным визитом.
      Такое время! Все знают правила уличного движе-
      ния. Появились миллионы непьющих: они за рулем, их
      пешком под кирпич не затолкаешь!
      Такое время — каждый третий спрашивает, как
      пройти, каждый второй не знает.
      Время больших перемещений. Массы двинули за
      город. В музеях демографический взрыв. В гостиницах
      толпы. Под каждым деревом семья. В гнездах по два
      птенца и по четыре первоклассника.
      На одного лося по двадцать тысяч человек с фото-
      аппаратами. На малого зайца сорок человек с ружьями,
      собаками и удостоверениями.
      Волки растерялись: за каждым их движением сле-
      дят по восемь человек, и в их стаю затесался самец с ки-
      нокамерой и билетом клуба кинопутешественников.
      За Полярным кругом завыл белый медведь, опеча-
      танный, окольцованный и зарегистрированный.
      Двадцать человек ждут, когда вынырнет морж. Он
      бы и не вынырнул, но его снизу подталкивают четыре
      аквалангиста.
      Рыба-кит по фамилии Джек с потухшим взглядом
      крутит сальто за полведра рыбы, которая свое уже от-
      крутила.
      Шестнадцать человек помогают льву охотиться.
      Двое держат козу, один бежит впереди и лаем показы-
      вает, где она находится.
      В стае акул двое наших!
      Люди ездят. Пообедать им уже неинтересно, одеть-
      ся им уже неинтересно, им интересно путешествовать,
      видеть, слышать и кроме желудка и тела доставлять на-
      слаждение своей душе, чтобы еще полнее сделать то,
      что называется этим простым словом — жизнь!

 
      Хотите помолодеть?..
      Кто не хочет, может выйти, оставшиеся будут слу-
      шать мой проект.
      Чтобы помолодеть, надо сделать следующее.
      Нужно не знать, сколько кому лет.
      А сделать это просто: часы и календари у населения
      отобрать, сложить все это в кучу на набережной.
      Пусть куча тикает и звонит, когда ей выпадут ее
      сроки, а самим разойтись. Кому интересно, пусть возле
      кучи стоит, отмечает.
      А мы без сроков, без времени, без дней рождения,
      извините.
      Ибо нет ничего печальней дней рождения, и годов-
      щин свадеб, и лет работы на одном месте.
      Так мы и без старости окажемся…
      Кто скажет: «Ей двадцать, ему сорок»? Кто считал?
      Кто знает, сколько ей?..
      Не узнаешь — губы мягкие, и все.
      Живем по солнцу.
      Все цветет, и зеленеет, и желтеет, и опадает, и ждет
      солнца.
      Птицы запели — значит утро.
      Стемнело — значит вечер.
      И никакой штурмовщины в конце года, потому что
      неизвестно.
      И праздник не по календарю, а по настроению.
      Когда весна или, наоборот, красивая зимняя ночь,
      мы и высыпали все и танцуем…
      А сейчас… Слышите — «сейчас»?
      Я просыпаюсь — надо мной часы.
      Сажусь — передо мной часы.
      В метро, на улице, по телефону, телевизору и на ру-
      ке — небьющаяся сволочь с календарем.
      Обтикивают со всех сторон.
      Напоминают, сколько прошло, чтобы вычитанием
      определить, сколько осталось: час, два, неделя, месяц.
      Тик-так, тик-так.
      Бреюсь, бреюсь каждое утро, все чаще и чаще!
      Оглянулся — суббота, суббота. Мелькают вторники,
      как спицы.
      Понедельник — суббота, понедельник — суббота?
      Жить когда?..
      Не надо бессмертия.
      Пусть умру, если без этого не обойтись.
      Но нельзя же так быстро.
      Только что было четыре — уже восемь.
      Только я ее целовал, и она потянулась у окна, про-
      свеченная, — боже, какая стройная!
      А она уже с ребенком, и не моим, и в плаще, и рас-
      полнела.
      И я лысый, и толстый, и бока, и на зеркало злюсь…
      Только что нырял на время и на расстояние — сейчас
      лежу полвоскресенья и газеты выписываю все чаще.
      А это раз в год!
      В детстве казалось, возьмешь ложечку варенья —
      в банке столько же.
      Ерунда! В банке меньше становится.
      Уже ложкой по дну шкрябаешь…
      И что раздражает, так это деревья.
      То зеленые, то желтые.
      И стоят, и все.
      Маленький попугай — крепкий тип.
      Гоголя помнит и нас помнить будет.
      Нельзя нам так быстро.
      Не расстраивался бы и вас не расстраивал.
      Но жить люблю, поэтому и хочется…
 
 

      Для В. Ильченко

 
      Спасибо, спасибо, спасибо вам всем. Спасибо цент-
      ральной печати, нашему городскому начальству, пио-
      нерской организации. Спасибо всем вам!
      Инвалид я. Один остался. Лежу, почти не встаю. Ос-
      колки всюду. Лицо изуродовано — стыдно на улице.
      Дома лежал. Вначале работу давали. Скрепочки делал.
      Потом как-то замотались. Кто-то проворовался. Ар-
      тель прикрыли, а я так остался. Все заняты, бегают.
      А я лежу, стараюсь не шуметь. Пятнадцать лет лежал,
      никого не было. Думал, забыли. Вдруг случайно това-
      рищ фронтовой заглянул. Увидал, как я лежу, написал
      письмо. Корреспондент приезжал. Увидал, как я лежу,
      написал статью. И что самое удивительное — напечата-
      ли! Напечатали! Спасибо, спасибо… Все, все перемени-
      лось. Не одинок я больше, просто, оказывается, никто
      не знал. А как все узнали — примчались, прилетели!
      Вся комната в знаменах. Пионеры сбор у постели героя
      провели. Неделю помощи объявили. Шестой день по-
      могают, еще завтра целый день будут помогать. Солда-
      ты прибегали с лейтенантом, просили рассказать, как
      Днепр форсировали. Я начал рассказывать, как форси-
      ровали, и не могу. Спасибо, спасибо вам, товарищи из
      округа, что не забыли. Спасибо, что помните тех, кто
      осколки в груди носит. Спасибо вам всем.
      Памятник мне делают. То есть бюст. Фамилию при-
      бегали узнавать. Старушка одинокая написала, что хо-
      чет меня удочерить. У нее уже есть два грузина, казах
      и друг степей калмык, ей нужен инвалид. Отставник
      приглашал к себе в Ялту погостить, только просил, что-
      бы его письмо опубликовали. А позавчера вообще стол
      накрыли, деликатесов навезли, в жизни не то что не ел,
      не видел такого! Икры всякие, крабы, осетры, ананасы.
      Все, что земля родит, все на том столе было, — иност-
      ранцев ждали. Уже начали обратно в корзину соби-
      рать — думали, не приедут — приехали, приехали. От-
      ведал всего. Первый раз такое испытал. Спасибо. Что,
      значит, не забыли. Нужен я кому-то, нужен. А сегодня
      двое из райисполкома, от которых все зависит, приезжа-
      ли посмотреть, как я лежу. С газетой приехали. Статью
      читают и на меня смотрят — сличают. А я лежу и раду-
      юсь: занятые люди, а вырвались, нашли время. И прямо
      спорить у постели начали, кто раньше должен помогать.
      — Вы обязаны были проявить чуткость!
      — Почему я обязан? Кто он мне, отец?
      — А мне он кто, дядя?
      — Идите с ним вместе к чертовой матери!
      — Ха-ха! Теперь уже поздно! Теперь нужно реаги-
      ровать.
      — Теперь ему квартиру надо давать.
      — Давайте!
      — А очередь?
      — А не надо было корреспондента пропускать.
      — А я его видел? Проскочил этот писсссатель. На-
      царапал!!! И ускакал!!! А я теперь выискивать должен!
      Ох, я б его…
      А я лежу и улыбаюсь. Наконец-то, наконец-то…
      А слезы по щекам стекают в подушку… Под пулями не
      плакал, ноги отнимали — не плакат… А здесь первый
      раз в жизни… Не забыли! Спасибо вам… спасибо… спа-
      сибо… спасибо…

 
      Сегодня мне бы хотелось поделиться своими разду-
      мьями, своим опытом. Я думаю, будет полезно кое-ко-
      му. Особенно из молодежи. Она, как говорится, пороху
      не нюхала, ран не считала. Я, граждане, с большой горе-
      чью и обидой замечаю, как кое-кто, особенно из молоде-
      жи, добившись увеличения зарплаты или там получив
      гонорар, начинает обставляться, покупать квартиры,
      холодильники и прочее.
      (Ему подставляют кресло.)
      Кое-кто забывает, в чем истинная красота жизни.
      Красота жизни в красоте человека. А обстановка лиш-
      ний раз подчеркивает эту красоту. Скромная обстанов-
      ка создает красоту человеческой личности.
      (Меняют кресло на диван.)
      Пусть кто-то живет в роскошных квартирах, сидит на
      диванах, ходит по мягким коврам. Такая жизнь не для
      нас. Мы — романтики. Нам куда милей тайга, шалаш, ко-
      стер, комары и песня. «На битву и доблестный труд, рас-
      правив упрямые плечи, вперед комсомольцы идут».
      (На него надевают халат.)
      Вот так надел рюкзак на плечи и — марш, марш впе-
      ред. В неизвестное. В загадочную неустроенную даль.
      (Подставляют скамеечку для ног.)
      Пусть у нас одна рубаха на троих, одни штаны на
      четверых, пусть нам холодно. Пусть!
      (Устраивается на диване, на него направляют вен-
      тилятор.)
      Пусть нам жарко! Пусть нам мокро и не подвезли
      продукты.
      (Привозят столик.)
      Пусть даже… ну утонул кто-то. Все равно! Романти-
      ка в этом. Смысл жизни в этом. И украшает нас не то,
      что снаружи, а то, что в нас, внутри.
      (Жует.)
      Беспокойство наше. Желание идти туда, где еще ни-
      чего нет. И неизвестно когда будет.
      (Приносит кота и молоко.)
      Вот посмотрите (щекочет кота). Что движет поко-
      рителями Севера? Мороз восемьдесят семь градусов
      (отгоняет муху). Не то что муха — ничто живое не вы-
      держивает. Белые медведи мерзнут. А нашим ничего.
      Наши в палатках с транзисторами. Один из них мне
      рассказывал, медведь упал на них. Сверху на палатку.
      И лежал. А они снизу лежали. Вот это жизнь. К этому
      можно стремиться. Я не верю, что такое можно сделать
      ради заработка. Ради вот этой бумажки. Дайте-ка!
      (Ему дают доллар. Он возвращает.)
      Что на нее купишь? Моральное удовлетворение?
      Авторитет товарищей? Любовь окружающих? Уваже-
      ние родственников? Ничего. Только обстановку квар-
      тиры, дачи, то есть именно то, что унижает человека. Да
      вы вспомните, какими были великие люди. Как они
      одевались. Какой образ жизни вели? Боже мой, на сту-
      пеньке, согнувшись, накинув пальто, что-то записыва-
      ет. У меня эта картина всегда перед глазами.
      (Кто-то переспрашивает и записывает.)
      Я говорю, у меня эта картина всегда перед глазами.
      (Диктует.) Согнув… шись… на ступеньке… А какие
      мысли?! Жизнь, отданная идее братства, равенства,
      счастья для всех, для всех, а не для избранных. Вот
      идея, ради которой великий человек жил и не разбрасы-
      вался на мелочи. И, пользуясь огромным авторитетом,
      не использовал власть для своих целей. Скромность от
      волос до ногтей. Как же вы свою жизнь, которая дается
      один раз и которую нужно прожить так, чтобы не было
      (щелкает пальцами, дают книгу, читает) "мучительно
      больно за бесцельно прожитые годы", эту жизнь разме-
      нивать на мелочи. Искать роскоши и уюта, покупать
      зеркала и кондиционеры, отгораживаться дачами и ма-
      шинами, терять с людьми контакт, менять жизнь, пол-
      ную романтики и риска, на мягкое кресло, за которое
      держитесь руками и зубами. И вообще, стараться ис-
      пользовать свое малейшее продвижение по службе для
      немедленного улучшения свого жилья и этого гнусно-
      го быта. И самое главное, на это нужны деньги!.. И не-
      малые… А где их взять?.. Значит, приходится… Но это
      уже другая тема: о честности. О ней я вам расскажу
      в следующий раз.

 
      Ревизор. Устал. Пока проверишь вашу отчетность,
      с ума сойдешь. У вас столько нарушений. Придется пе-
      редать дело в суд…
      Бухгалтер. Может быть, погуляем?
      — Погуляем?.. Зачем?
      — Зачем погуляем? Кто сказал погуляем?.. Посидим.
      — Посидим?.. Где посидим?..
      — На скамеечке…
      — На скамеечке?.. Зачем?
 
      — На скамеечке? Кто сказал на скамеечке?.. На
      стульчике…
      — Где… на стульчике?..
      — За столиком.
      — За каким столиком?..
      — За каким столиком? Кто сказал за столиком?..
      В ресторане…
      — В ресторане?.. Зачем?..
      — Зачем в ресторане?.. Кто сказал в ресторане?.. Дома…
      — У кого дома?.. У меня дома?..
      — Зачем у вас?.. Кто сказал у вас?.. У меня…
      — Пить будем?!
      — Зачем пить?.. Кто сказал пить?.. Кушать тоже будем…
      — Пошли!
      — А в нарушениях я не виноват. Эти нарушения…
      — Какие нарушения? Кто сказал нарушения? Пошли!

 
      Сейчас главное попасть в группу. При одном инсти-
      туте группа подопытных образована. Они так и гово-
      рят. Ты — подопытный человек. Вот тебе сколько угод-
      но денег, в мешке — крупные, в ящике — мелкие. Бери,
      делай что хочешь, а мы тебя изучать будем в порядке
      эксперимента на будущее. Допустим, мне так говорят.
      Я беру торбу, набираю, или еще лучше тачкой. А все
      спрашивают: чего это у тебя звенит в тачке? Ну, там,
      гвозди… Тут главное — домой довезти. А уже из тач-
      ки — в торбу. И что же я делаю как подопытный с этой
      торбой? Ну конечно обмыть… Тут и речи нет. Пригла-
      шаю всех ребят с работы, с улицы, с базара — в ресто-
      ран, — сидим. До полусмерти. Официанты пьяные,
      вахтер — ресторан на ключ и в бочке с фикусом лежит,
      гардероб закрыт — все ушли в буфет. Повара вокруг
      котлов, как лепестки. Подопытный гуляет.
      Городок дрожит, милиция по дыму определяет — где,
      но трогать боится. Неделю сидим. Я беру и по телефону
      даю шестнадцать телеграмм в разные города. Вызываю
      такси. Садимся с ребятами, с официантами, грузим
      шестнадцать ящиков водки, три бочки кислых поми-
      доров, четыре ящика люля-кебабов и едем в другой рес-
      торан. Сидим до полусмерти. Сколько стоит зеркало? —
      Тысячу рублей. — Хрясь пивом, держи две тысячи. Кто
      в люстру боржомом с места? А ну, ребята, а полусидя…
      Ой — мазила, а ну разойдись… Хрясь! Готов! Сколько?
      Десять тысяч. Держи тринадцать. Устали. Выскакиваю
      на улицу. Ребята, трудящиеся, кто гулять хочет?!
      Увольняю всех с работы, заходи, я подопытный!
      Свою футбольную команду набираю. Плачу по ты-
      ще в день. Мальчики наказывают «Торпедо» 16:0. Всем
      по «Волге», нате, играйте, любимые. Устал. Отдыхаю
      на море в ресторане до полусмерти. Отдохнул. Отды-
      хаю в холодке, в Мурманске, в «Арктике», мировой ре-
      сторан. Накрываем на стол на льдине. Устал. Строю ко-
      оператив. Заселяю всех даром. А деньги — мне. Устал.
      Отдыхаю. Строю подземный переход Кишинев—Бен-
      деры, там нужно очень, и взимаю с каждого, потом бе-
      ру и окупаю. Покупаю завод тяжелого машинострое-
      ния. Строю гостиницы и беру с каждого… Постой…
      Что-то… Это уже не из будущего… Это что-то из про-
      шлого. Мои мечты о будущем уже были кем-то осуще-
      ствлены. Ладно, главное — в группу попасть.

 
      Вся наша жизнь — спорт. Потому так высоко пры-
      гаем, что толчок сильный получаем. Сверху посмот-
      ришь — все подпрыгивают, как на сковородке. Высоко
      подпрыгнул и затаился с добычей. Потому и быстро
      бегаем, что на запах. Потому и тяжести огромные пе-
      ретаскиваем, что в запас. Только по мешкам и узнаешь,
      откуда возвратился. По детским крикам взрослых ра-
      зыщешь, по асфальту — исполком, по народной тро-
      пе — киоск, по гулу — стадион, по бегу на результат —