Моей соседке было пятьдесят лет, и я смело поведал ей всю предисторию перед ожиданием Дебила, т.е. всю свою жизнь.
      Квартира профессора перешла к Елизавете Павловне (так звали мою соседку) вместе с мебелью и роскошнейшей библиотекой. Это было связано с тем, что Елизавета Павловна осталась единственной родственницей, хотя и весьма дальней.
      Коллекция книг профессора поразила меня до кончиков пальцев (в том числе и до глубины души). Здесь были собрания сочинения многих моих любимых писателей, мыслителей и ученых. Кант, Гегель, Фейербах, Вольтер, Фуко, Оуэн, Маркс (изумительное издание "Капитала" на арабском языке в позолоченной обложке с иллюстрациями из мусульманских узоров), Энгельс. Мои глаза разбегались от переводов: Джойс, Набоков, Соллерс, Сонтаг и т.д. Я даже обнаружил подлинные письма из переписки Гоголя с Пушкиным (они только ждали своего часа!).
      Удивительна была коллекция трубок и табака. О! Это были трубки со всех краешков Земли (профессор изъездил земной шар вдоль и поперек), табак тончайших ароматов, каким мог бы позавидовать сам эмир Омана, президент Всемирного Общества Ценителей Табака (ВОЦТ). Впрочем, в профессорской коллекции визитных карточек я обнаружил визитку эмира.
      На стене, оклеенной старинными вельветовыми обоями тускло-бордового оттенка, висела аптечка с большим красным крестом. Внутри я обнаружил три флакона с вазелином. Никогда ранее я не видал такого вазелина. На одном из флаконов была надпись на английском: "Вазелин "Ореховый". Два других были отечественного производства: вазелин "Армейский" (продавался в наборе с одеколоном "Армейский" и зубной пастой того же названий) и дореволюционного производства - "Театральный" (на этикетке различались контуры Большого Императорского Театра),
      - 89
      последний шел из неисчерпаемых складских запасов на экспорт.
      После первого визита к Елизавете Павловне, я стал бывать у нее все чаще и чаще. Делясь мыслями и воспоминаниями, мы вместе ожидали Дебила. Стоило ли писать о том, что мы сильно привязались друг к другу. Да, мы полюбили друг друга. Но это была настоящая дружеская любовь. По вечерам мы разжигали профессорский камин, садились возле него, точнее Елизавета Павловна садилась в обитое атласом кресло, а я присаживался подле на полу, предварительно расстелив шкуру барса, и вели мирные беседы, прерываемые лишь изредка, когда я позволял себе целовать ее руку.
      Языки каминного пламени лизали наше воображение, ожидание от этого усиливалось, меня лишь раздражал запах псины (истины), который остался жить в квартире вопреки смерти собственного хозяина - профессорского пса Бобра.
      4.
      В конце октября я открыл почтовый ящик, газет не было, но на дне ящика я обнаружил письмо (возможно оно лежало несколько дней). Это был ответ от Дебила. Он писал, что изобрел новое кино, которое имело название "Вертикальное". Идея "вертикального" кино в совокупности с "горизонтальным" была показана в форме смутной теории, которую я толком не разобрал. Но, удивительно, эта непонятная теория всколыхнула мое сознание. Я был поражен простым фактом, над которым никогда не задумывался - пленка в проекторе и камере двигалась обычно вертикально, а съемка велась чаще горизонтальным двежением камеры. Это было так просто. И чем больше я понимал и осознавал это, тем больше запутывался в своих рассуждениях, тем больше возникало желание бессознательного, желание не думать.
      Я побежал к соседке, чтобы сообщить ей новость, но, увы, она была мертва. Смерть застигла ее мгновение назад. Грудная жаба.
      - 90
      Вновь я остался один, томимый неявными, бесполезными ожиданиями. Дебил должен был приехать через несколько дней, на открытие фестиваля параллельного кино.
      Елизавету Павловну торжественно похоронили на университетском кладбище в могиле профессора, как родственницу.
      5.
      Я пропустил целый кусок моего повествования о моей встрече с Дебилом во время фестиваля. В то время мы находились рядом, но мои ожидания оказались напрасны, в суете не оказалось времени для общения. Но я мог рассудить и иначе, ведь в течении фестиваля чувство, грызшее меня, растворилось. И лишь после отъезда Дебила новая волна ожидания поглотила меня вновь.
      На окне стояла хрустальная ваза, в которой досыхали гвоздики. Их я купил с целью положить на могилу Елизаветы Павловны, но во время фестиваля совсем забыл про них. Теперь же они вновь открыли передо мной страницу жизни, увы, только страницу воспоминаний, страницу тоски по безвозвратному.
      В квартиру профессора поселили молодую аспирантку, которая приходилась двоюродной племянницей Елизавете Павловне. С аспиранткой я не общался, лишь изредка мы встречались на лестнице, когда она выводила огромного дога на прогулку. В это время я обычно возвращался с вечерней пробежки, я стал бегать трусцой. Мы молча проходили мимо друг друга, не проявляя никаких признаков внимания. Именно таким было наше минимальное общение, к большему никто и не стремился.
      Во время вечерних пробежек я забывался, и после них возбужденный я еще некоторое время не возвращался к постоянному чувству. И все же перед сном, когда сознание обострялось, я вновь и вновь предовался ожиданию, порой это стало доставлять необъяснимое удовольствие.
      - 91
      6.
      Дебил вновь уехал в Сибирь. Был уже вечер. Он звонил с Ленинградского вокзала. Я обрадовался и предложил ему приехать. Но, оказалось, что через два часа он пересаживается на другой поезд и уезжает в Сибирь.
      Я приехал на вокзал.
      Мы беседовали. Но я ощущал лишь одно: через минуту он сядет в поезд и уедет. Это было ожидание неизбежного.
      Поезд растворился во мраке.
      Прошло время. Я сидел в кресле, в том самом профессорском, подаренном мне Елизаветой Павловной в честь какого-то праздника, за несколько дней до ее смерти. Дебила с тех пор никто не видел, никто ничего не слышал, писем от него не приходило.
      В подъезде покрасили стены в ядовито-зеленый цвет. Уже неделю стоял едкий запах нитрокраски. У соседского дога была аллергия на нитрокраску, в связи с чем за стеной я долго слышал агонизирующие чихания. Пес сдох, но о судьбе его трупа я абсолютно ничего не знал. Как-то днем, выходя из квартиры, я увидел мою молодую соседку, она пыталась открыть старинный замок, но тот не поддавался. Я стоял сзади и молча смотрел на ее хрупкую, изящную фигуру, затянувшаяся пауза было вынудила меня предложить помощь, но замок передернулся и дверь открылась. На мгновение наши взгляды пересеклись, и ее лицо исчезло за нерешительно закрытой дверью. Я вдруг ясно осознал, что если бы у Дебила была сестра, то она могла быть такой, только такое лицо отвечало моим фантазиям по поводу его возможной сестры.
      Кресло стояло на кухне. Над ним ярко светила лампа без абажура. Газовая плита без огня издавала ровное шипение. Я любил писать, сидя на кухне. И в те минуты мне казалось, что я пишу, но я всегда лишь записывал все эти буквы и слова, которые читатель несомненно где-то уже читал (например, у графа
      - 92
      Толстого). Я погасил свет.
      Завтра будет солнечный день, и я подумал, что писать в темноте довольно сложно. Но в любой темноте существовал свет, и вскоре глаза привыкали. Я писал о том, как меня пожирало ожидание. Я писал о том, что не могу писать ни о чем другом, как не могу и думать ни о чем другом, кроме как об ожидании. Это были не мысли, это невозможно было назвать даже мыслями. Это было состояние, ничем не выражавшееся, которое никак нельзя было обозначить. Шипение плиты возбуждало меня. Я ясно осознавал, что пишу ни о чем, но писать ни о чем доставляло необъяснимое удовольствие.
      Знал ли я, что Дебил в это время стоял около входной двери и протягивал руку к звонку? Или это была молодая соседка, пришедшая с просьбой починить либо утюг, либо молнию на платье? Я ничего не знал. Но о том, что всем ожиданиям приходит конец, я догадывался.
      - 93
      Георгий Литичевский
      ЗАМЕТКИ О НЕДЕЛЕ ФРАНЦУЗСКОГО КИНО
      CINEMA FRANCAIS. CINEMA D`AUTEURS.
      Moscou, 8-14 fevrier 1988.
      Вот и пиши после этого в СФ. Сами говорят, что можно пороть всякую всячину и тут же публикуют Сокурова с его устрашающими наставлениями к профессиональной кинокритике. После такого, рука как-то не поворачивается писать о том, как я люблю французский язык или еще что-нибудь в этом роде.
      Сокуров говорит, что киноведческий текст должен быть философией, и категории его должны быть эстетические, в духе писаний Эйзенштейна и Пудовкина. Но я то их не читал и вообще, кстати, пишу не потому, что что-то читал; а потому что случилось так, что из всех друзей СФ только я удосужился посмотреть если не все, то большую часть фильмов с французской недели, которые крутили в "Киноцентре". Но все-таки как не внять призывам к феноменологизации кино, к тому чтобы увидеть в кино не литературу, не театр, не что-нибудь еще, но само его - кино. Однако ж попробуй увидь! Ведь кино - искусство, а значит - от других видов искусств не отделимо. Как может не быть кино литературой, если вначале было слово, и если язык дом бытия? Как может не быть кино театром, если театр - родина всех искусств - фонетических и визуальных? Другое дело, что кино хочет вырваться из порочного круга, отмежеваться от круговой поруки артистических сородичей. И хороши же родственнички! Театр - самое древнее и одновременно самое неинтересное искусство, по крайней мере в современных крупных развитых странах. Литература истончилась до готовой рассыпаться словестной паутины. Живопись не прекращает заниматься эксгибиционизмом, выставляя напоказ все новые и новые стадии разложения своего тела, давно превратившегося в труп... Но, что я вижу, заглядывая под обложку СФ - само кино готово захлеб
      - 94
      нуться в своем собственном жировоске! (См. статью Г.Алейникова в СФ N 9/88).
      Я еще ни слова не сказал о предмете этой статьи-обзора. Ну ничего, уже скоро. А пока, раз уж речь должна идти о Франции, вспомним французского автора Ролана Барта, писавшего об искусстве наиболее к кино близком с генеалогической точки зрения - о фотографии. Из "Светлой камеры" Барта, своего рода феноменологии фото, можно понять, что субстанцией фото является некий побеждающий время свет, подобный свету давно погасших звезд, но все еще наблюдаемому нами. В таком случае, если фото - это эманация остановившегося свето-времени, то кино - это эманация остановившегося света во всех его грубо-материальных превращениях. Если фото - это театр теней, культ мертвецов, сенс спиритизма, то кино несет в себе возвращение к еще более первоначальным испытаниям человечества. Кино - это охота, ненасытноискательный взгляд преследователя, неумолимый луч, высвечивающий свою жертву.
      Кино и фото, овладев субстанцией свето-времени, бросили вызов всекодируемости, заявили свою претензию на подлинность, поднимающуюся над уровнем искусственности. Но в мире, сотворенном Словом - а наш мир именно таков, что в очередной раз доказано в век информатики - всякая субстанция превращается в код, все сущностное становится искусственным. Фотография, превратившись в картинку, стала одной из растопыренных лап громадного трупа изо. Кино тоже задыхается в предсмертном хрипе, сжигаемое собственными лучами - стрелами. Может быть какой-нибудь новый смертник (видео? голография??) предъявит свои претензии на жизнь вечную? Или Жизнь после смерти - это все, что нам предназначено? Вот в таком ключе пора, пожалуй, припомнить, что за фильмы были показаны в "Киноцентре".
      Но перед этим надо вспомнить еще об одном аспекте кино: кинозрителю уготована не только участие в нестихающем галопе-погоне за киножертвой, не только роль фанатика-следопыта, вместе с воображаемым фонариком в руке загоняющего кинокозла отпущения, но и гарантия того, что он неизбежно будет постав
      - 95
      лен в неловкое положение невольного свидетеля интимных подробностей чужой жизни (Ср. Г.Алейников "Кино - образ жизни", СФ N 9/88). Так или иначе, сам невидимый из темноты, пристальным взглядом вуаера, он будет наблюдать, как кто-то в лучах проектора распаляется похотью и дрожит от наслаждения. Эротика - неотъемлимая часть кино и даже категория кинематографичности. Можно ли ее изобилием восполнить недостаток других качеств кино? Некоторые режиссеры, по-видимому, так и думают. Во всяком случае, почти во всех французских фильмах эротика налицо.
      В фильме "Опасность в доме" ("Peril en la Demeure") режиссера Мишеля Девиля эротический элемент едва ли не на первом месте. Сцены ласк показаны не очень подробно, но правдоподобно и с повторениями. Довольно много голого тела, но только ради того, чтобы его показать, и поэтому его части не волнуют и не пугают. Сюжет у фильма любопытный: клубок из семейных драм, взаимных измен, наемных убийц, но все это порядком "литературно". Есть эротика и в фильме Мориса Пиала "A Nos Amours", но она еще более скучна. Фильм держится на театральных сценах семейных скандалов с драками: мать и сын поучают дочь и сестру оплеухами, как надо вести себя с мужчинами. Французское кино учит также тому, что эротика многолика. Во время просмотра фильма "Тереза" Алена Кавалье к чувству умиления перед силой духа католического подвижницы примешивается нетступное ощущение собственного вуаеризма и стыда оттого, что помимо собственной воли вынужден подглядывать в какую-то щелку за не предназначенной для постороннего взгляда жизнью невест Христа.
      Вероятно, самым интересным с точки зрения эротики был фильм Бертрана Тавернье "Страсти по Беатрис", в котором натурально дают понюхать аромат средневековых половых отношений довольно широкого диапазона, включая кровосмесительные извращения, представленные сценой дефлорации отцом дочери. Зато другой фильм Тавернье "Autour De Minuit" почти начисто лишен эротики. Его главная тема - джаз. Музыка, звук - субстанция
      - 96
      противоположная свету, что-то совершенно не кинематографическое, но зато весь фильм проникнут вполне кинематографическим ощущением охоты, преследования - в данном случае, как и в рассказе Кортасара - друзьями, покровителями, поклонниками удивительного джазмена. А он от них все время убегает и прячется. В виде погони с ускорением выступает и фильм Аньес Варда "Без крова, вне закона", в котором по югу франции странствует хиппушка, гонимая совершенно документально представленными крестьянами и жителями маленьких городов, а также другими обывателями. Не то чтобы она вызывала во всех агрессию, но нигде не приживаясь, она попадает в конце концов в пристанище подобных ей добровольных скитальцев, где в результате драки случается пожар, все вещи у нее сгорают, и вот она замерзла в пустынном поле.
      Нескончаемая погоня сначала за женой, потом за мужем фильм Филиппа Гареля "Свобода, ночь" ("Liberte la Nuit"). Все это в сочетании с достаточно эротичной темой любви старого террориста и юной, нервной колонистки из Алжира. Если к этому добавить, что из всей недели это было единственное произведение параллельного кино, то станет ясно, что оно более упорствовало в своем неприятии тезиса о смерти кино.
      Совсем о другом говорили странные работы классиков "Новой волны" - Шаброля и Риветта. "Маски" Шаброля - это тоже охота. Сначала охотник - жуткий толстяклицемер-злодей (Ф.Нуаре), готовый всех загнать в багажник автомобиля, а автомобиль под пресс на свалке металлолома. Но почти чудесным образом из преследователя он превращается в жертву. И в тот самый момент, когда негодующие зрители готовы испытать облегчение от восстановленной справедливости, т.е. в конце фильма, он этим зрителям говорит: "Срать я на вас хотел." Эта сцена, да парочка шуток - вот все, что осталось от "новой волны".
      "Поверженный амур" ("L`Amour Par Terre") Жака Риветта вообще не кино, а какой-то театр-театр. Все ходят по кругу, по какому-то бесконечному замку, вовлекаясь в какую-то даже самому ее автору до конца не понятную пьесу. Но интерьеры замка довольно имиджно расписаны. На то, что это фильм режиссера "новой волны", по меткому замечанию Г.Алейникова, указы
      - 97
      вало участие в фильме актера Ковакса.
      В довершение всего "новая волна" представлена Ж.-Л.Годаром. Его фильм "Soigne Ta Droite" открытым текстом повествует о смерти кино. Преследователипоклонники-ценители гонятся за режиссером по земле и по воздуху. В результате он вываливается из самолета, пленки рассыпаются по земле и начинается торговля. Покупатель: 1000000$. Режиссер: 10$. Покупатель: 500000$... Куда уж дальше - само кино себя ни во что не ценит - цинизм мертвеца.
      И однако это еще не конец: великолепный вариант жизни после смерти предлагает Лео Каракс своим фильмом-комиксом "Дурная кровь" (см. статью Б.Юхананова). Фильм на самом деле имеет к комиксам прямое отношение - об этом говорит даже то, что в титрах появляется известнейший комиксмен 80-х годов Гуго Прайт, правда не ясно, что он в этом фильме делает?
      Еще какие-то фильмы были. Вообще-то, всех и не вспомнишь. Не все и видел. Говорят, был фильм про питекантропов. А мне вспоминается фильм "Тереза" о юной монахине, от которой остался дневник, написанный ею в монастыре. Ее причислили к лику святых. Фильм крайне простой и в этом смысле почти совершенен. Ожившая фотография к ХIХ веку. Чем еще должно быть кино? Не это ли самый удивительный фильм недели?
      Борис Юхананов
      ГИМН ЛЕО КАРАКСУ
      ...Тупик, тупик, тупик...
      ("...Слова, слова, слова..."
      В.Шекспир ).
      Это особый разговор. Неделя современного авторского кино Франции фактически оказалась двумя ослепительными часами (2h 05 - прим. ред.) фильма "Дурная кровь" ("Mauvais Sang") режиссера Лео Каракса.
      - 98
      _____________________________________________________________ Technical List:
      Director : Leos Carax.
      Script : Leos Carax.
      Producer : Philippe Diaz.
      Director of photography : Jean-Yves Escoffier.
      Musician : Britten, Prokofiev, Ch. Chaplin.
      Chief editor : Helene Muller.
      Leading cast : Michel Piccoli, Juliette Binoche,
      Denis Lavant, Julie Delpy. Production : Films Plain-chant, Format : 1.66 - 35mm
      FR3 Films Production Color
      Soprofilms Length : 2h 05. _____________________________________________________________
      Именно эта компания, насколько я понимаю, ослепила сегодняшнюю Москву, и в частности, меня совершенно потрясающей работой. Я впервые встретился с творчеством 28-летнего человека, который оказался способным осуществить в высочайшем качестве идеи, в каком-то смысле даже сны всей молодой мировой режиссуры.
      Вот так апофеозно я начну.
      Фильм называется "Дурная кровь". Это совершеннейший постмодерн, освоенный 80-ми годами. Что нового я могу сказать о постмодерне представленным Лео Караксом? Он имеет два совершенно явственных тяготения - первое к неоромантизму, отчеканенному как стиль - это основное тяготение фильма. И второе тяготение к констуктивизму, также достаточно осознанное.
      Сюжет масимально прост. Две любовные тройки идут сквозь детектив. Тройки составлены так: первая - это одно поколение, вторая - это новое, караксовское поколение плюс одна фигура из предыдущего. Смысл этого фильма обнаруживается, когда ты понимаешь финальный кадр - в котором девочка с кровью на щеке бежит, превращаясь в полет, убегает от пятидесятилетнего бандита, которого она любит. И дальше ты начинаешь раскрывать из
      - 99
      финала все строение фильма; и обнаруживаешь, что весь фильм потрясающе вытянулся к финалу. Это и есть смысл. Он манифестально объявляет побег нового европейского поколения из мира, который был заделан культурой и собственно жизнью предыдущего поколения.
      Мне это близко в силу того, что я впервые обнаружил на территории западного кино мутационные процессы, которые уже давно заквасились в нашей отечественной независимой культуре. Я впервые обнаружил близкого мне по крови, по образу мышления и по мечте художника. Более того, мне кажется, не даром он компонует и пользует огромный накопленный культурными генами материал разработанный до него Годаром, с одной стороны, и "новым немецким кино" (в первую очередь Вендерсом), с другой стороны. В "Дурной крови" очень много примет этих двух режиссеров, которые реализованы без потери классности. Вот что очень важно. Способность реализовать предыдущего мастера без потери классности говорит о том, что предыдущая территория преодолена и найдена новая.
      Весь фильм построен на тайных реминисценциях, на знаковых фигурах. Главный герой берет на себя функции центрального персонажа предыдущей западной волны "Заводного апельсина", но только странным образом трансформирует этот облик; по точному выражению моего друга Андрея Безукладникова, в образ "дебила-вундеркинда". Вот новый герой, который приходит - "Дурная кровь". Предыдущие выпустили "дурную кровь", но при этом они выпустили птицу. Поэтому фильм начинается с изображения пеликанов, которые больше нигде в фильме не появятся. Дальше идет своеобразный пуанктилизм в монтаже, когда сам эпизод рассказывается короткими отчетливыми планами. В каждом кадре находится неотработанный предыдущей кинематографической культурой ракурс.
      Каракс демонстрирует с одной стороны роскошное владение историей, с другой - роскошное владение способностью ее преодолевать.
      - 100
      Пространство фильма замкнуто. В нем нет ничего, что не имело бы отношения к фильму. Впервые в чистом виде в кино замкнутое пространство было продемонстрировано для меня Вендерсом.
      Я могу остановиться на том, как существуют в фильме актеры. Мне кажется, что все лица молодых актеров очень свежие для французского кино. Я не встречался с такими лицами. Они в отличии от предыдущей волны максимально мобильны. Они принимают на себя очень растянутую амплитуду. Начиная с совершенно грандиозного исполнителя главной роли.
      Тем самым для меня впервые молодое поколение французского кино продемонстрировало на этом ярчайшем примере абсолютное владение профессией и спокойный отказ и выход за ее пределы. Этот отказ выражается во всем - в том как просто заделан сюжет, в том как Каракс идет на целую вереницу банальностей, на целую вереницу мелодраматических ходов. Но это не пародия, более того это даже не ирония - это стиль. Это спокойное, ясное существование внутри стиля. Пространство фильма замкнуто не только смыслом, но и в первую очередь стилем. Этим владеет пока только "новая новая волна", вошедшая сейчас в европейскую культуру. Предыдущее поколение могло порождать стиль, но им еще не владело.
      В фильме только на уровне композиции обнаруживается отношение режиссера к сюжету, здесь и ирония, и нервы, и трагизм, и все остальное.
      Мой монолог построен как гимн, более того сам фильм выстроен как гимн, постмодернистский гимн во славу "дурной крови".
      ЛЕО КАРАКС. ФИЛЬМОГРАФИЯ:
      1979: к/м Удушающий блюз
      1985: п/м Парень встречает девушку
      1986: к/м Старшая дочь
      п/м Дурная кровь
      - 101
      ГОДАР ГОДАР
      ИНТЕРВЬЮ С Ж.-Л.ГОДАРОМ
      НА ФЕСТИВАЛЕ В ВЕНЕЦИИ В 1983 ГОДУ
      Вопрос: Что заставило Вас одновременно с несколькими другими кинематографистами поставить вашу версию "Кармен"?
      Ответ: Во-первых, фильм называется "Имя Кармен". И в нем, в определенные момент отвечают на серию вопросов: "Что предшествует имени?.. Как это называется?.. И в конечном счете как это должно называться?.. Должны ли мы называть вещи, или сами вещи должны приходить к нам без названий?.." Такие вот вопросы. Я думаю, что кинематограф должен показать вещи перед тем как их назовут: для того, чтобы их можно было назвать, чтобы помочь самим себе их назвать.
      Сейчас мы живем в эпоху, когда процветает мощный терроризм риторики и языка, усиленный телевидением. А я в качестве, ну не знаю, скажем, скромного кинослужащего, испытываю интерес к видению вещей не до их возникновения, а до их наименования: говорить о ребенке до того, как папа и мама дадут ему имя, говорить обо мне до того как меня назовут Жан-Люк; говорить... о море, о свободе до того как это назовут морем, волной или свободой.
      Если и оказалось так, что несколько режиссеров также сделали фильм, который называется "Кармен", то это произошло возможно потому, что Кармен является великим женским мифом.
      И если эпоха захотела, чтобы средства массовой информации и аудиовизуальные средства овладели этим мифом - ведь и малый независимый продюсер, как я, и большая коммерческая кинокомпания, как Гомон, интересуются этим мифом - то это может быть объяснено тем, что все это витает в воздухе. Но что же
      -102
      витает в воздухе? Это наверное "Кармен", если о ней говорят. Но это также может быть последняя битва женщин с мужчинами или первая?..
      Я в действительности люблю иметь дело с вещами, которых скоро уже не будет, либо с вещами, которых еще нет. Соответственно, фильм мог бы называться... его подлинным названием могло бы быть: "До имени, до языка", и в скобках "Дети играют в Кармен".
      Фильм называется "Имя Кармен", а не "Кармен" только благодаря оригинальной работе над сценарием и адаптацией Анны-Марии Мьевиль. Историю Кармен знают все. В то же время, никто не знает, что произошло между Дон Хосе и Кармен, между Жозефом и Кармен. Люди знают, как это начинается, как закончится. Но как это движется от начала к концу? Рассказывать истории - это показывать, что произошло. Именно в этом, я думаю, состоит главное отличие между "Кармен" - фильмами, которые сейчас заканчивают Рози и Саура и которые являются иллюстрациями классической темы. То, что интересует нас, это показать, что один мужчина и одна женщина говорили бы под властью любви, которая тяготеет над ними. Назовем эту любовь или их приключение: судьбой, любовью или проклятием.
      Вопрос: Почему Вы выбрали квартеты Бетховена, в то время как все ожидали музыку Бизе?
      Ответ: Это не я выбрал Бетховена. Я скажу точнее - Бетховен выбрал меня, и я ответил его зову. Еще молодым, когда мне было около двадцати лет - а это возраст моих персонажей я слушал Бетховена. Это было на берегу моря в Бретани. И я открыл его "Квартеты".
      Итак, была принята идея, что "Кармен" не существует без музыки. Гамлет существует без музыки. Антигона существует без музыки. Электра существует без музыки. Кармен - нет. Музыка составляет часть истории Кармен. Впрочем, новелла Мериме никогда не была знаменита. Она стала знаменитой однажды благо
      -103
      даря тому, что Бизе положил ее на музыку.
      Бизе - композитор, создавший музыку, которую Ницше назвал "коричневой". Это музыка Средиземноморья. Бизе - композитор юга. Кроме того, он очень связан с морем. И я выбрал, таким образом, не другую музыку, а другое море. Скорее океан, чем Средиземное море.
      В действительности, моя идея по отношению к музыке такова, что нухно выбирать фундаментальную музыку. Музыку, которая является одновременно и практикой и теорией музыки. В данном случае это "Квартеты" Бетховена.
      Я мог бы выбрать также Баха, такую вещь как "Хорошо темперированный клавир". Это музыка, которая создает еще синтез теории и практики всей существующей музыки. Которая дает и будет давать работу всем музыкантам, которые будут существовать через 100 и 200 лет. Именно в этом ключе я и сделал свой выбор.
      Вопрос: Испытываете ли Вы необходимость "поиграть в актера"?
      Ответ: Только для того, чтобы позабавиться... Да... Посмотреть действительно ли забавно быть актером. У меня всегда были очень нежные и очень жесткие отношения с актерами или со съемочной группой. На этот раз я захотел увидеть себя не только за, но и перед камерой. Я это сделал в целях подготовки. Я хочу поставить фильм, где сам сыграю главную роль. Это напоминает давние фильмы Гарри Лэнгдона или Джери Льюиса, человека, который, как вы знаете, меня восхищает.
      Я думаю. что это также продиктовано заботой о том, чтобы заставить работать не только мой ум. Я хотел поупражнять свое тело и голос. И кроме того, по причинам техническим и повествовательным, я думал, что неплохо бы сыграть под моим собственным именем кого-нибудь, кто не был бы полностью мною, оставаясь самим собою: так получалось, что тот, кто выдумывает сюжет, является частью этого сюжета.
      -104
      Вопрос: Не кажется ли Вам, что обращение к теме любви в кино в наше время - уже пройденный этап?
      Ответ: Я верю, что в кино могут быть только любовные истории. В военных фильмах речь идет о любви парней к оружию; в гангстерских - о любви парней к кражам...В этом по-моему суть кинематографа. А то, что Новая Волна принесла нового: Трюффо, Риветт, я и два или три других режиссера, мы привнесли что-то такое, чего никогда, быть может, не существовало в истории кино: мы полюбили кино до того, как полюбили женщин, до того, как полюбили деньги, до того как полюбили войну. До того как полюбить что-либо, мы полюбили кино. Что касается меня, то я долго говорил, что кино позволило мне открыть жизнь. Это длилось довольно долго, около тридцати лет.
      Без любви нет фильмов. И если сегодня кино "проходит" еще по телевидению, и это даже то, что лучше всего идет там лишь по этой причине. На телевидении нет любви. Там есть другое, что-то очень могущественное, как в жизни, так и в промышленности: там есть власть в чистом виде. Если в кино, как и в спорте, дела обстоят хорошо, это потому, что люди, которые его делают, будь то Зиди или я..., прежде всего его любят: люди хотят идти к экрану, чтобы идти к другим.
      В жизни не получается идти к другим. Здесь ты немного беспомощен, то есть у тебя нет могущества военных, ученых или людей с телевидения. Люди беспомощны, но при этом у них есть воля, искренность, желание идти на встречу, отдаваться экрану, и потом они надеются... и потом другие идут к ним на встречу. Это и есть кино. Кино - это любовь к себе, любовь к жизни, любовь к людям на земле... В некотором смысле это очень евангелическое. Не случайно экран белый: это холст, и это я.
      Вопрос: Многие молодые кинематографисты ссылаются на Вас. Что для Вас означает стиль Годара?
      -105
      Ответ: Годар не имеет стиля. У него есть желание делать фильмы, это все. Если я мог чем-то влиять на молодых кинематографистов, которые немного мои дети или мои братья, или которые были моими родителями, пока я не начал снимать, то только одним: показывая им, что фильм это всегда что-то возможное. Что можно поставить фильм без всяких денег. Когда у тебя их много, можно тоже делать фильм, но по-другому, чем это делают сегодня американцы, русские или телевидение. На самом деле мое действие всегда заключалось в том, чтобы идти в стороне, быть "на полях". Когда я смотрю футбольный или теннисный матч, я нахожусь по отношению к игрокам на полях. Я нахожусь на месте публики, которая смотрит. Быть в стороне значит, занимать место зрителей. Тетрадка не существует без полей. Поля - это необходимое место страницы.