Личность и творческий путь Ландсберга весьма показательны и интересны именно в связи с Эрнстом Канторовичем. Ландсберг, который был на шесть лет моложе Канторовича, защитив в 1928 г. в Бонне доктор
      O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 221
      скую диссертацию по философии, в 1933 г. тоже покинул Германию, поскольку был евреем и решительным противником национал-социализма. Он жил и преподавал сначала в Париже, затем в Барселоне, откуда снова вынужден был уехать в 1937 г. в связи с гражданской войной. В Южной Франции он под псевдонимом почти пережил немецкую оккупацию, но в 1943 г. был арестован гестапо и умер в апреле 1944 г. в концлагере Заксенхаузен.
      Никто не ставит Пауля Ландсберга в один ряд с теми, кто изгнал его из Германии и в конце концов убил. Но трагизм заключается в том, что, занимая в годы Веймарской республики такие позиции, он не только не мог помешать приходу нацистов к власти, но, наоборот, даже способствовал этому. То же можно сказать и о Канторовиче: он мужественно отвергал национал-социализм, "но его пафос героизма и мессианизм были впитаны синкретической идеологией национал-социализма" ". Или, как верно писал о георгианцах философ Карл Левит, "они подготовили нацизму дорогу, по которой сами потом не пошли" '*.
      Книга Ландсберга показательна для той большой дискуссии о средневековье и Ренессансе, которая велась в 20-начале 30-х годов. Она отчасти даже спровоцировала этот спор об утверждении или отрицании современного мира и все время его подогревала. Участниками дискуссии были главным образом не историки, а философы, социологи, искусствоведы, правоведы. Здесь уместно упомянуть размышления социолога и философа Пауля Хонигсхайма о философском реализме высокого средневековья как о форме проявления "привязанности", "общности" и "цельности" - в противопоставлении опять-таки разлагающему воздействию позднесредневекового номинализма.
      Австрийский философ Отмар Шпанн считал, что главным содержанием современной эпохи является решительная ревизия великих ошибок Возрождения, а именно - того разрушения всех связей через утверждение "индивидуализма", которое пришло с гуманизмом. Теперь, писал Шпанн, наступит великий "Контр-Ренессанс", "переворот мирового духа", его "отвращение от индивидуализма". Социолог Ганс Фрайер в те же годы определил средневековье как "прообраз положительной эпохи" ^. Таким образом, в этих спорах, в отличие от других, не просто возвеличивались Империя, корпоративный и сословный общественный порядок: речь шла о принципиальной оценке современного мира, которому выносился позорный приговор с позиций средневековья.
      Представители противоположного лагеря - например, социолог Альфред фон Мартин, католический теолог Теодор Штайнбюхель или романист Эрнст Роберт Курциус - занимали самые разнообразные позиции и выдвигали самые различные аргументы; однако эти аргументы были в пользу Ренессанса, гуманизма и индивидуализма, в том числе и в средние века. Все они высказывались, таким образом, за "общество" и против "общности".
      222____________________________Истоpuk и время
      С этой полемикой были связаны и споры вокруг исторической науки, которые не утихали со времени первого всеобъемлющего анализа, данного Фридрихом Нищие в его работе "О пользе и вреде истории для жизни" в 1874 г.
      Перенасыщенность историей, по мнению Нищие, является одной из причин всех бед, всей "внутренней убогости" современного человека, "слабости современной личности" и ее "жизненных сил", так как историческое образование и в первую очередь лежащая в основе его историческая наука делают человека "робким и неуверенным". История, которая стала наукой, превратилась в нечто вредное, в "изнуряющую историческую лихорадку", т. е. в болезнь. Поэтому историческая наука для Нищие есть своего рода "конец жизни человечества и ее итог" ^".
      Причин этому Нищие назвал три. Во-первых, история как наука непрерывно добывает все новые и новые факты, которые она уже не способна увязать друг с другом. Это - проблема исторического позитивизма. Вторая опасность заключается, по Нищие, в претензии исторической науки на объективность. Претензия на объективность, однако, не может быть обоснована. Ведь эта мнимая объективность на самом деле есть не что иное как "вечная бессубъектность", "истина, из которой ничего не следует", и поэтому история как наука на самом деле ужасна и смешна одновременно.
      Но главная опасность истории как науки заключена, по мнению Нищие, в третьем моменте - в том, что историческое познание, стоящее на позициях историзма, все рассматривает под углом зрения становления (Gewordensein), а значит - преходящести. Речь здесь идет, таким образом, о проблеме релятивизма. Историческая наука, говорит Нищие, есть "наука вселенского становления" (Werden), которая ввергает человека "в волны бесконечно-безграничного светлого моря познанного становления" и тем самым "отнимает у него фундамент всякой уверенности и покоя, веру в Постоянное и Вечное". Историческая наука подвергает все ценности тотальной историзации и этим уничтожает их. Она "повсюду видит Возникшее, Историческое и нигде - Сущее, Вечное". "Неистовое, необдуманное разметывание и разрушение всех основ, растворение их в вечно текущее и растекающееся становление, неустанное разматывание и историзирование всего Ставшего" - это, по Нищие, есть удел "современного человека" ^.
      Нищие не был в этом одинок. Подобные высказывания о релятивизме как основной черте современной культуры встречаются у Вильгельма Дильтея и Георга Зиммеля. Есть тому примеры и в литературе. Вспомним хотя бы "Волшебную гору" Томаса Манна (1924) и неоконченный труд Роберта Музиля - роман "Человек без свойств" (1930) или роман-трилогию Германа Броха "Лунатики" (1931-1932), где тема "крушения ценностей" опять-таки связывается с возвеличиванием средневековья в про
      О.Г.Э^сле. Немцы не в ладу с современностью 223
      тивоположность Возрождению. Герман Гессе в "Игре в бисер" (опубликованный в 1943 г., роман написан в 1931-1942 гг.) описывает, опираясь на книгу Ландсберга 1922 г., то "новое средневековье", в котором благодаря новой цельности и общности вновь становится возможной духовная жизнь.
      Предложено было три решения поднятой Нищие проблемы отношения науки к жизни: одно решение было выдвинуто им самим, другое Э. Трёльчем, третье - М. Вебером.
      Нищие предложил две меры против "исторической болезни": вопервых, строгое ограничение Исторического: с одной стороны Неисторическим (das Unhistorische), с другой - Надысторическим (das Uberhistorische). Неисторическое - это забвение, важнейшая жизненная сила (как писал Нищие в 1874 г., "без забвения жить вообще совершенно невозможно"). Надысторическое же - это те силы, которые отвращают взор от Становления и направляют его на то, чтб вечно и значение чего не меняется, а именно - на искусство и религию. Таким образом - и в этом заключается второе требование Нищие - истории, чтобы она могла вновь встать на службу жизни, следует перестать быть наукой ^. Именно такую позицию занимали в годы Веймарской республики члены кружка Георге. Нищие оставался для них "вечно живым" (Фридрих Вольтерс), и они стремились осуществить его "монументальную историю" в собственной жизни ".
      Теолог Э. Трёльч, анализируя под знаком историзма отношение науки к жизни, сделал вывод, прямо противоположный Нищие: нужно "преодолеть историю историей". Это значило: историческая наука служит "жизни" именно тем, что она своими научными средствами обосновывает ценности и тем самым вносит разумное начало в деятельность людей.
      Макс Вебер считал предлагаемое Трёльчем решение проблемы историзма бессмысленным и к тому же научно несерьезным. Сам же он попытался, исходя из кантовского понимания науки как продвижения в область неопределенного и как познания, поверяющего гипотезы эмпирически, по-другому решить проблему соотношения науки и жизни - через различение и одновременно сопряжение этих двух областей ^. Наука, считал Вебер, не может обосновывать ценности и служить таким образом руководством к правильной деятельности: во-первых, ее гносеологические основания уязвимы, так как она всегда располагает лишь гипотетическим знанием; во-вторых, она сама тоже конституируется лишь через априорное задание ценностей. Последний тезис есть возражение Трёльчу. Вместе с тем - и это возражение в адрес Нищие - наука является местом рационального дискурса, где в числе прочего решаются ценностные и экзистенциальные вопросы, когда ценностные горизонты людей не совпадают. Наука делает, таким образом, возможным "разрешение конфликта по правилам" ". То есть наука имеет не только свои границы, но и свое собственное достоинство. Это - возражение на требование Нищие, чтобы наука "служила" жизни.
      224 KcropukuBpeM
      После 1918 г. дебаты по поводу историзма продолжились, и в них также постоянно обсуждались и роль и значение науки в современном обществе. В философии разногласия между Нищие и Вебером были воспроизведены в споре Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса. Если Хайдеггер в "Бытии и времени" (1927) перенимает как ход рассуждения Нищие, так и предлагаемое им решение проблемы историзма, и выступает вновь за то, чтобы наука встала на службу жизни, то Карл Ясперс как раз это и отвергает. Он продолжает веберовское различение науки и жизни в своем различении двух видов исторического сознания (historisches und geschichtliches BewuBtsein), чисто научного знания "о прошлом" в противоположность "историческому знанию" как "современной жизненной силе". В рамках этой же проблематики сформировалась в 20-х годах социология знания, начавшаяся с Макса Шеллера и Карла Манхейма. Уже после прихода к власти нацистов, в так называемом "втором споре об историзме" в экономической науке, сформулированная Нищие проблема последний раз подверглась обсуждению - в частности, в книге Вальтера Ойкена "Преодоление историзма" (1938).
      Весьма существенным представляется то, какую роль сыграла проблема историзма - т. е. представление об ущербе, наносимом людям историзмом их сознания, как об одном из моментов дискомфортности современной цивилизации вообще-в том выборе, который сделали многие выдающиеся ученые-гуманитарии в пользу национал-социализма в 1933 г. Из публичных высказываний и заявлений видных представителей науки, таких как историк Рудольф Штадельман, искусствовед Вильгельм Пиндер, теологи Фридрих Гогартен и Эммануель Хирш, философ Мартин Хайдеггер, историк права К. Г. Шмельцайзен и другие правоведы, очень хорошо видно, какие именно надежды эти люди возлагали на национал-социализм. Они надеялись, во-первых, что будет покончено с релятивизмом благодаря установлению новых ценностей в так называемой "немецкой революции" 1933 г.: эти новые ценности определялись как "народ" и "общность". Во-вторых, наука теперь вновь обретала смысл именно потому, что могла вновь служить жизни. В этом заключалась основная мысль печально знаменитой ректорской речи Хайдеггера в мае 1933 г.: наука есть "служение", она есть "служение знанием, оружием и трудом", говорил он своим слушателям, вторя Платону. Приверженность ницшеанскому анализу проблемы и им предложенному ее решению здесь очевидна, и она даже открыто провозглашалась.
      IV
      Члены кружка Георге принимали участие во всех этих спорах, и поэтому мы часто можем точно представить себе их позиции по данным проблемам - как в отношении определения и критики современной эпохи в свете антитезы "средневековье-Ренессанс", так и в отношении проблемы науки под знаком историзма.
      О. Г. SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 225
      Для Фридриха Гундольфа в 1924 г. выбор в обоих вопросах был ясен. Его книга о Цезаре показывает его позицию в полемике по поводу средневековья и Возрождения (а по сути - средневековья и современности): делая выбор в пользу "Ренессанса в средневековье", Гундольф тем самым заявлял также и политическую позицию. Она проявляется весьма отчетливо в его словах об императоре Фридрихе II: тот был, по мнению историка, первым властителем, "воспринимавшим Цезаря как личный пример, на который он равнялся в том, как говорил, держался и поступал". Фридрих, "последний настоящий кесарь-помазанник средневековья", был также и первым, кто состязался с Цезарем в личной славе "своим небывалым прежде обыкновением лично участвовать [в событиях]". Поэтому со времени царствования Фридриха "слава Цезаря... начинает выходить из магического сумрака и наполняться представлениями о его сущности и его деяниях, а не только о его ранге и сказочных качествах его личности". Благодаря Фридриху Цезарь стал "исторической личностью". Вполне в духе относящейся к 1860 г. буркхардтовской концепции Ренессанса, Гундольф считает Фридриха II "уникальным ингениумом всесторонне одаренного и деятельного Я", "первым самосознательным (selbstig) государственным гением", первым проявлением современной индивидуальности. Поэтому для Гундольфа (как и для раннего Буркхардта) с Фридриха II начинается "поворот к Возрождению" ^.
      Этими высказываниями Гундольф определил и свою позицию в споре об историзме - он был опять-таки на стороне Нищие, которого впоследствии (в своей книге "Цезарь в XIX веке") назовет главным после Буркхардта "пророком истории и становления". И вполне логично, что книга о Цезаре 1924 г. завершается размышлением о проблеме историзма. Нищие первым, по мнению Гундольфа, призвал историю вновь быть "ваятельницей жизни" и распознал "всю громадность задачи - пробуждать умерших духов"; он первым увидел вновь "в народах и вождях всех времен силы современные и вечные". Только благодаря ему, пишет Гундольф, "мы вновь знаем, что сами вершим свою судьбу каждым Да и Нет, обращенным к тысячелетним образам", и именно он воскрешал великие характеры прошлого, наполняя их кровью и плотью. Сверхчеловека, которого Нищие призывал, чтобы "недочеловеки могли стать наконец людьми", он тоже лепил по образам прошлого. Отсюда развивается, также выдержанный в духе Нищие, взгляд Гундольфа на историческую науку: эта наука производит одну только "лишенную выбора правду, а не сущностно наполненную действительность", какой требует "жизнь". Эта "объективная наука", т. е. "исследовательское ремесло, занятое собиранием материала", хотя и представляет собою противоположность "партийной литературе" и "ничем не связанной беллетристике", вполне равна им в том, что, как и. они, "за десятилетия господства историзма потеряла душевную связь с историей, которой занималась" ".
      Как видим, в отношении задач науки в современном мире Гундольф разделяет позиции других членов кружка Георге и выступает, подобно
      8 Зак. 125
      226 Kcropuk и время
      всем остальным, за Ницше и против Вебера. Однако в вопросе о средневековье и Ренессансе и о том, как они соотносятся с современностью, пути их расходятся.
      Что касается проблемы отношения "науки" к "жизни", тоже центральной для георгианцев, весьма важной, хотя и полностью негативно воспринимаемой фигурой был для них Макс Вебер.
      Несмотря на всю личную симпатию к Штефану Георге и дружбу с Фридрихом Гундольфом, Вебер бескомпромиссно отвергал эпохальное предприятие георгианцев. "Отрицательное отношение" Георге к "главным силам в современной культуре", его "требование проклятия всего современного" казались Веберу, как бы отчетливо ни видел он сам все зло современного мира, "чуждыми и неплодотворными" ". "Оргиастические барабаны" и "страстные арфы" Георге были для него, как он писал в 1910 г. в письме к Доре Еллинек, пустой псевдоэтикой: "Одно обещание какого-то великого события, гарантирующего спасение, сменяется другим, еще более грандиозным; все время выдаются все новые векселя на то, что должно произойти, хотя ясно видно, что они не смогут быть оплачены" ^. И то подчинение авторитету певца, толкователя, вождя, коего требовал Георге, Вебер также отвергал. "Основание религии по Георге" представлялось ему "самообманом людей, которым просто не по силам жизнь в современном мире" ^. И, кроме того, Веберу как всегда не нравилось здесь смешение искусства, религии, этики и науки. Штефан Георге и его ученики, по мнению Вебера, служили "иным богам", нежели он сам ".
      Часть георгианцев, как, например, Курт Хильдебрандт, считали политические позиции Вебера и Георге почти совпадающими, а их размолвку объясняли завистью Вебера к харизме Георге ". Эрих фон Калер в своей книге "Призвание науки" (1920) выступил против положения Вебера о различении и соединении "науки" и "жизни", о "свободе и одновременной зависимости науки от ценностей", изложенного тем в лекции "Наука как призвание" " ', изобразив свой спор с Вебером как "битву между эпохами". Как и Пауль Людвиг Ландсберг, Калер выступал от имени молодых, как трибун того нового "Мы", которое восстает против "старой науки" Макса Вебера, явно поколебленной в своих "основаниях" и в своем "человеческом смысле" ^.
      Мерилом науки здесь, вслед за Ницше, тоже объявляются требования "жизни". Выступление Калера против "старой науки" и ее выразителя - Вебера, которое, правда, не было одобрено самим Георге ввиду резкости тона, годом спустя стало объектом критики экономиста Артура Зальца в его работе "За науку и против тех образованных, которые ее презирают" (1921). Калер, по мнению Зальца, был несправедлив к Вебе
      В русском издании (Вебер М. Избр. соч. М., 1990) название "Wissenschaft als Beruf" переведено как "Наука как призвание и профессия", что в принципе наиболее адекватно передает смысл слова "Beruf". Но в данном контекс-те для нас важно именно его первое значение - "призвание", ибо речь идет о споре между профессиональными историками по поводу того, к чему призвано их ремесло. (Примеч. пер.)
      0.r.3ko\e. Немцы не в ладу с современностью 227
      ру, а его новая наука в ее враждебности к рационализму антииндивидуалистична, она есть "возврат в средневековье", или - что равнозначно "возврат к мудрости Востока"; она "в лучшем случае есть попытка синтеза между средневековым и ренессансным мироощущением и поэтому в конечном счете романтична" ". Однако, как совершенно справедливо заметил в 1924 г. Эрнст Трёльч в своем комментарии к этому спору, Зальц приходит к тому же, что говорил Калер, только высказывается "более осторожно и зрело" ^. Зальц тоже придерживался главного кредо георгианцев - различения между поэтом и ученым и подчинения науки поэзии, бывшего у Георге центральным тезисом в его критике науки (интересно, что именно на этой критике науки основывалось влияние Георге на многих молодых ученых ^).
      В противоположность Гундольфу с его ницшеанской горячей приверженностью к Ренессансу - к Ренессансу в средневековье в том числе - другие члены кружка Георге решительно выступали за новое средневековье в современности.
      В своей книжке "Власть и служба" Фридрих Вольтерс, впоследствии историк кружка, взывал к созидательной силе средневековья, возрождающей прежде всего воспоминание о власти, против "отравленной свободы" Нового времени и против ее "разрушительной силы", которая "вот уже пятьсот лет", т. е. с самой Реформации, "удобряла гекатомбами разлагающихся тел ниву духа" ^. Отредактированный строчка за строчкой лично Штефаном Георге, труд Вольтерса по истории кружка под заглавием "Штефан Георге и "Biatter filr die Kunst"" (1930) прославлял основанное Георге "духовное царство" (das gelebte Reich), созданное им новое сообщество немцев и "тайную империю" Мэтра, которая теперь становилась зримой и уже сделала Георге "властителем современности" ^.
      Социолог и философ Герман Шмаленбах, связанный многими узами до 1912 г. с самим Георге, а после того- хотя и менее тесно- с его кружком, опубликовал в 1922 г. сочинение под названием "Социологическая категория союза". Отправляясь от тённисовского противопоставления общества и общности, Шмаленбах выделяет из разновидностей общности "союз" (Bund) в качестве отдельной ее формы. Он предсказывает и прославляет грядущую новую эру "Союза", т. е. разновидность нового средневековья. Эта работа есть осуществляемая средствами науки пропаганда мифа о союзе, элитарном сообществе мужчин, "духовном пространстве взаимного совершенствования (Lebenssteigerung)" (Н. Зомбарт), некой специфически немецкой модели порядка, формирующей особый менталитет. В фигуре Шмаленбаха соединялись в форме некоей "антикультуры" все антидемократические, антилиберальные, антипарламентаристские и антисемитские элитарные взгляды начала века и - в первую очередь - межвоенного времени. Пропаганде тесно с ними связанных норм жизни служила также и написанная им в 1926 г. книга "Средневековье. Его понятие и сущность", которая была, по его же сло8*
      228____________________________Hcropuk и время________________________________
      вам, "философской конструкцией" средневековья как эпохи органической, эпохи единства и "приоритета целого перед частями" *".
      V
      В этом спектре взглядов на проблемы историзма и соотношения средневековья и современности мы можем теперь обозначить и позиции Эрнста Канторовича.
      Свою точку зрения в отношении историзма Канторович высказал в докладе на конференции в Галле в 1930 г., посвященной теме "Границы, возможности и задачи изучения истории средних веков". Весьма вероятно, что доклад предварительно обсуждался в кружке Георге, возможно, был даже согласован с самим Мэтром ^. Таким образом, это было "официальное провозглашение принципов историографии нового типа" ^. Канторович заимствовал у Гундольфа концепцию трехчастного деления истории (историческое исследование, историописание, историческая беллетристка), однако в одном из важнейших пунктов изменил ее. Текст его выступления недавно издан ".
      Канторович противопоставляет себя цеху историков как представитель Школы Георге. Как и Гундольф, он говорит вначале о различении "позитивистского изучения истории" (Geschichtsforschung) и "исторической беллетристики" и отличии их обеих от "историописания" (Geschichtsschreibung), "служащего искусству, которое, в свою очередь, всегда обращено к чему-то высшему, к вере, к любви". Оно поэтому состоит "в теснейшем родстве" с эпосом и драматургией и требует, чтобы "активный человек отдавал себя ему целиком". Изучение же истории есть "научная деятельность, почти лишенная внутренней кровной связи с личностью исследователя". Поэтому "господствующее мнение, будто изучать историю и писать историю - это одно и то же", является просто "роковым" **.
      В адрес книги о Фридрихе II последовала критика в позитивистском духе. Медиевист Альберт Бракман заметил, что историк не может "писать историю как ученик Георге или как католик, или протестант, или как марксист, но только как человек, ищущий истину" ^. Канторович отвечает, что, следовательно, автор выступает за такой тип историка, для которого "убеждения, партия, национальность представляют собою не более чем загрязнение науки, позорное обвинение, неустранимое зло, источник вненаучных влияний, т. е. за бесцветно-индифферентный тип некоего исторического репортера, который может осветить любую тему с позиции любой партии, любой национальности, любого мировоззрения, - в высшей степени подозрительный тип. Впрочем, специально требовать появления такого типа представляется сегодня излишним, ибо в космополитической ульштайновской Германии в нем воистину нет недостатка". Кан
      "Ульштайн" (Ullstein) - германское издательство, название которого в устах Канторовича является синонимом космополитизма. (Примеч. пер.)
      О. Г. 3kcAe. Немцы не в ладу с современностью 229
      торович же требует, в противоположность этому, "самоотдачи всего человека" - историка, который, хотя и "следует идее истины до последнего верстового столба знания", тем не менее служит искусству, жизни, "вере"; ибо "тотальность" можно распознать и представить только "вложив все". "Этого требует искусство". Но историописанию как искусству "только вера может ставить задачи" ^.
      Отсюда вытекает второй момент, важный для Канторовича, в котором он четко дистанцируется от Гундольфа, а именно - определение того, каким должно быть содержание этой веры. Исторические исследования и историческая беллетристика являются, с сокрушением констатирует Канторович, одинаково "космополитичными". Но как раз этому и призвано противостоять историописание, ибо "оно и по сути своей, и как искусство вообще принадлежит национальной литературе, все его идеи и понятия суть немецкие по своему происхождению, независимо от того, касается ли сам материал отечественной истории или нет". Однако именно медиевистика в Германии показала себя "абсолютно несостоятельной" в этом смысле "на протяжении нескольких последних поколений", особеннно после образования Германской империи в 1870-1871 гг: она "полностью устранилась от выполнения национальных задач и обязанностей" - это "есть на сегодня общеизвестный факт". И "еще не известно, не слишком ли дорого обходится нам этот полный крах в области, столь тесно связанной с национальной историей, хотя бы он и способствовал росту германского престижа на международном научном рынке". Против тенденции к интернационализации науки Канторович выдвигал требование национализации истории. Именно в этом и заключается, заявлял он, "научная ценность исторических трудов школы Георге". Ибо именно они перекрывают "пропасть между истиной и нацией"; и отличаются они от других направлений в истории не какой-то догмой, а "верой в то, что пробьет час немцев, верой в гений нации" ".
      Как видим, здесь вновь, вслед за Ницше, выдвигается требование, чтобы наука служила жизни и в конце концов перестала быть наукой. Канторович представляет, по выражению Вольфа Лепениса, "немецкую идеологию враждебности науке и веры в поэзию (Dichtungsgiauben)", которую пропагандировали георгианцы (и не только они), и через это последовательно приходит к "прославлению особого немецкого пути и к возвеличиванию немецкого характера" ^. Канторович пользуется при этом мыслительной конструкцией, которую можно назвать, по выражению А. Ассман, "радикальным стилем мышления", т. е. набором "фундаменталистских" мыслительных операций, таких как "возведение ценностей в ранг абсолютных", "выстраивание принудительных альтернатив" с подчеркиванием необходимости выбора между ними, "редукция сложного к предельно однозначному" ". Канторовича можно считать выдающимся примером того, что в то время во Франции Жюльен Бенда назвал "предательством интеллектуалов", а именно - предательства ^нивер
      230 Hciopuk и время
      сальных ценностей (таких как справедливость, истина, свобода, разум) рада утверждения ценностей партикулярных, связанных с сообществом.
      Итак, история должна служить жизни, а именно - национальной вере. "Истина" определяется через "нацию" и через "немецкость". Этой цели служит и книга "Император Фридрих II". Армии Молер, даже после 1945 г. пропагандировавший идею "консервативной революции", причислял эту книгу к основным трудам кружка Георге, наряду с книгой Эрнста Бертрама "Ницше. Опыт мифологии" (1922) и с однозначно расистскими публикациями Курта Хильдебрандта. Констатация такой близости, исходящая из уст столь компетентного человека, не лучшая рекомендация для "Императора Фридриха II".
      Личность Гогенштау фена, охарактеризованная Гундольфом в 1924 г. как персонифицированный прорыв Ренессанса в средневековье, а Вольфрамом фон ден Штайненом, также близким к кружку Георге, в 1922 г. все еще как "одинокий, неясный образ между двумя эпохами" '", - эта личность Канторовичем "национализируется", объявляется воплощением специфически немецких ценностей и "медиевализируется" в духе "цельности" и "общности". Это не "дух времени", который находит себе выражение до некоторой степени вопреки намерениям автора: это и есть намерение самого автора.
      Фридрих, пишет Канторович, был императором в эпоху "полноты времен", в эпоху "пробуждающейся молодой Германии", когда, единственный раз в немецкой истории, были сняты все противоречия: "немецкое - античное", "немецкое - римское", "немецкое - наднемецкое", "Германия - весь мир", "германское - средиземноморское", "привязанность-свобода", "восторженная самоотверженность-строгая трезвость". Римское является "самым глубоким из возможных тогда исполнений национального". "Германия, вплоть до Балтийского побережья, как бы сама смогла стать южной страной, благодаря одной только Римской империи и римской церкви. И германцам не пришлось поступиться или пожертвовать при этом тем лучшим, что было присуще им от природы: эти силы скорее включали это лучшее в себя, нежели исключали, как доказал однажды тринадцатый - самый римский - век немцев" ^.
      Фридрих II "в те немецкие годы инстинктивно подхватил то, что приносило непосредственную пользу Римской империи, то общемировое, что он нашел в Германии, т. е. все то, что не только в пределах Германии, но во всем римском мире имело вес и значение. Для Фридриха важны были не немецкие особенности, а только немецкие мировые силы... а они служили, в свою очередь, не только всей Империи, но возвращали материальность слишком слабой и рыхлой Германии... Чтобы стать "плотной", Германия тогда должна была быть "широкой", простираться далеко, чтобы вобрать в себя достаточно материала и сжать его в одно наднемецкое целое". И снова мы видим, чтб побудило Канторовича написать эту книгу: именно тогда, "единственный раз в истории", "для всей боль
      O.r.SkcAe. Немцы не в ладу с современностью 231
      шой раздробленной Германии удалось решить никогда более таким образом не решавшуюся немецкую проблему" ^.
      Все это поясняется снова и снова - на примере противостояния Вельфов и Штауфенов, на примере "штауфенского" искусства, на примере физического тела Фридриха и т. д. Еще только один пример: рассуждения о рыцаре и монахе. И тот и другой были "формами мировыми и оба были немецкими формами, причем с такой опасной исключительностью, что наряду с ними в Германии совершенно не возник никакой другой сопоставимый самостоятельный местный тип, подобный, скажем, типу ученого во Франции или купца в Италии". "Для Германии тогда были открыты просторы главным образом благодаря рыцарству и монашеству"; и именно благодаря этому "было у немцев нечто в лучшем смысле слова "всечеловеческое"", покуда "с крушением империи и рыцарство, отрезанное от мира, не отупело в бюргерской тесноте или, покинув Германию, не подалось в наемники" ".