А Женькин дом будто забыли на песчаном взгорье за железнодорожной насыпью, в окружении кривых, декоративных сосен, деревянных бараков и откровенно частного сектора. Пять его этажей являли вызывающий диссонанс почти сельской округе. Прямо за домом текла речка, скорее даже – ручей, густо зараставший весной лопухом. Летом его берега намертво истаптывали загорающие горожане. Ручей был единственной в городе большой водой, шикарно бурлил в половодье, живописно петлял по всем городским районам, имел над собой замысловатые мосты, каким позавидовали бы и Кама с Окой, вместе взятые.

Женька даже радовалась, что они тогда так и не переехали. Она любила свой серый обстоятельный дом, царапанную надпись внизу на лестнице «Женька – зараза», не стираемую никакими ремонтами, выцветший плакат на парадной: «Уборка мусора с отноской в мусорный ящик производится самими квартиросъемщиками». Любила фиолетовые запахи цветущей картошки из частных огородов. И от фабрики было близко, каких-нибудь шесть минут ходу. И еще ровно четыре, с развалкой и оглядкой по сторонам, – до комиссионного. Но, зная все расстояния назубок, Женька все равно опаздывала к открытию, и матери приходилось отрываться от дел, каждой посторонней минутой будто нанося магазину непоправимый материальный ущерб…

Все это разом пронеслось в Женьке, не мыслями даже, а каким-то осязательно-зрительно-звуковым ощущением, не открытым еще наукой, когда мать сказала:

– Прямо не знаю, как бы я без наших…

– Ходят тут разные, – уже без всякой наступательности сказала Женька, примиренная воспоминаниями.

– Разные и у вас ходят, – улыбкой отмела мать надоевшую тему. – А Валик почему не пришел?

Она звала его «Валик». Как мальчика в матроске. Если бы он вдруг исчез из их жизни, мать бы, наверное, не перенесла. У них в квартире все его звали запросто «Валик». Или вообще – «Валя», что придавало его кривому носу почти девическую благопристойность. А Женька написала бы высоко над домами большими горячими буквами – «Валентин». Ей нравилось прямо так – как в паспорте: «Валентин». Но над домами по вечерам горели только Святославы, Вячеславы и Станиславы – «Слава».

– Его в первую смену попросили выйти… Если бы Валентин вдруг исчез из их жизни,

Женька забралась бы ночью, эх-да глухой полночью, в речку, поглубже, по колено, в стремнину, и утопилась бы в ложке воды. И девчонки в цехе скинулись бы по рублю. Нет, пожалуй, по два, девчонки у них добрые. Фу, глупость какая!

– Слесарь заболел в первой смене, и попросили Валентина.

Мать только собралась расстроиться, как дверь распахнуло, будто ветром, и с порога грянуло:

– Когда же кончится это безобразие!

Как бывает у людей врожденное плоскостопие, так эта женщина, в дверях, страдала явно выраженной плосколикостью. Лицо ее было расплывчато и широко, нос, губы, щеки словно бы только намечены и не доведены до конца. Даже воинственная напряженность не проясняла ее черт.

– До каких пор!…

Женщина была буквально навьючена сумками, сетками и свертками. И Женька подумала, что У нее, наверное, большая, крикливая и неудачная семья, где никогда не бывает ладу. И муж с больным желудком, которому нужна диета, диета и диета. Уезжая лечиться в Ессентуки, он чмокает ее в щеку, но оба давно уже забыли, что такое настоящий поцелуй. Такой – когда вдруг останавливаешься на темной лестнице, посреди шага, посреди фразы, и близко, совсем близко, все ближе видишь его лицо, единственное в мире. С некрасиво прямыми волосами. Патлами. С длинным ехидным ртом. И глазами, закрытыми от режущей нежности. А внизу, в парадном, уже бамцает входная дверь и нарастают, снизу, издалека, из другого мира, ненужные, чужие шаги…

– Никакого терпения не хватает!

Мать, сразу уловив суть, мягко объяснила:

– Дочка на минутку зашла, по делу…

Но плосколицая ответила так же враждебно, не смягчившись на «дочку», как обычно смягчаются женщины:

– Моя дочь ко мне на завод в рабочее время не ходит.

– Пожалуйста, – заторопилась мать. – Я у вас приму. Вы что принесли? Я сейчас же приму…

Тут женщина вдруг смутилась, покраснела всем лицом сразу, от чего лицо еще более расплылось и черты его совсем стушевались. Медленно отступая в коридор, она сказала устало:

– Зачем же у меня? Почему, собственно, у меня? Я же не за себя. Сейчас не моя очередь. Вот, собственно, гражданина очередь…

И, почти втолкнув в комнату мешковатого мужчину со свертком, она закрыла за собой дверь. Мужчина стесненно озирался, прижимая сверток. Видно было, что он тут никак не привычный посетитель.

– Покажите, пожалуйста, – сказала мать. И сама зашуршала газетой, развертывая. Из газеты выполз костюм, пятьдесят второго примерно размера (мужчина утонул бы и в сорок восьмом), коричневый, не по сезону, широкоштанный, с неновыми лацканами, но чистый. Правый рукав, у локтя, был, хоть и ловко, в тон, но заметно заштопан. Дырка, видно, была порядочная.

– Мне бы от него освободиться… – Мужчина кивнул на костюм с некоторой даже опаской, не дотрагиваясь. Мать сама свернула.

– Трудно, – вздохнула мать. – Разве кто для работы возьмет. Штопка ему сразу сбавляет вдвое. Вы сколько хотите?

– Хоть чего-нибудь, – сказал мужчина, отодвигая костюм подальше от себя, по столу. – Мне бы от него освободиться, да и забыть. Мой пес его кусанул, а сосед в суд подал. Он-то семьдесят хотел, как за новый, а суд присудил – сорок четыре. Да еще – чистка, да ремонт рукава, все пятьдесят и вышло. Почти пенсия за месяц…

– Что же у вас сосед такой? – мать поискала слова и не нашла. – Принципиальный… Или собака такая?

– Пес не такой, воспитанный, – запротестовал мужчина. – Если, конечно, на лапу наступишь… А чего сосед? Вещь же все же попортил. Сосед у нас новый. Такой уж сосед…

Мать, задумчиво щупая костюм, повернулась к Женьке:

– Пойди пока, с Ниной примеришь, а я подойду. Народу сегодня много, сама же видишь.

Женька пошла через служебный вход. Напилась по пути из казенного бачка, вышла в отдел, где платья-костюмы. Две покупательницы лениво перебирали платья, прикидывали на себя, не снимая с вешалок. Пахло, как всегда, цирком после выступления дрессированных моржей, настойчиво и терпко. Завотделом Нина стояла, привалясь боком к стенке, глазами вниз, в книгу, которая всегда лежала у нее под прилавком, на полке. Нина косилась на покупательниц и тихонько переворачивала страницы. Она училась на первом курсе пединститута, целые дни украдкой читала.

– Как жизнь? – громко сказала Женька над Нининым ухом. Нина вздрогнула и механически захлопнула книжку, у нее уже выработался рефлекс, ее без конца преследовали за чтение на рабочем месте.

– Фу, напугала! – засмеялась Нина. – Кто-то из торга должен приехать, думала – влипла. Показать?

Они отошли в глубь отдела, туда, где костюмы. Нина привычно пробежалась рукой по плечикам. «Ага, вот!» Между широким, ржавым, ужасающе ржавым, с черным бантом, за 62 рубля, и великопостно-салатным, состоящим, однако, из сплошных вырезов, за 41.30, Нина нащупала нечто благородно серое, отнюдь не мышино-серое, а какое-то радостно-радужно-серое, из глубоких полутонов и намеков. С теплой даже на глаз голубоватой отделкой.

– Нравится? – спросила Нина.

– Как же так, девушка? А нам? – бросились к ним покупательницы, бесцельно бродившие по отделу до самой этой минуты. Но, убедившись, что это не из-под полы, а с самой что ни на есть продажной вешалки, бельгийский, сто процентов шерсти, чехол белый, шелковый, а цена – 83 рубля, они сразу успокоились. И дружно проводили Женьку к примерочной, давая необходимые советы – как гладить, вернее – не гладить, чем чистить, куда девать летом. Женька уже скрылась в кабинке, а они все советовали.

Пока Женька переодевалась, к примерочной подошли Люба из «трикотажа», Вера из «пальто» и, конечно, Фаина Матвеевна, «главобувь». Вера стояла безучастно, с припухшим лицом. У нее вчера срезали воротник в отделе, лису. Сколько она ни припоминала, кто был, так ни на кого и не могла подумать: все такие приличные, симпатичные покупатели. А вот срезали. Бритвой. И милиция не обещала, потому что Вера ничего такого не могла вспомнить.

– Паразитство, – сказала Фаина Матвеевна. – У меня прошлый год тоже гусь ботинки надел, сандалеты драные кинул и пошел. Так едва на углу схватила, паразита…

– Вот люди бывают, – сказала Люба из «трикотажа». Выла она светлой, приятной девушкой, никогда не повышала голоса. Бегала за братишкой в садик и даже частенько бюллетенила по детской справке, потому что мать ездила проводницей на «дальнем следовании». А на работе Люба всегда будто спала, может, ей была неинтересна эта работа. Просит, к примеру, покупательница: «Девушка, вон ту черную кофточку покажите».

«Она на вас не полезет», – нехотя говорит Люба, даже не повернув головы.

«А какой размер?»

«Сорок шестой», – нехотя говорит Люба. «Так я же как раз сорок шестой и ношу, – начинает злиться покупательница. – Покажите, пожалуйста!» – «Не полезет, – стоит на своем Люба, не трогаясь с места. – Я знаю». Покупатели обижались, хотя Люба на них никогда не повышала голоса.

А вот громкую, грубоватую Фаину Матвеевну, можно сказать, любили. Хотя она всех, без различия, называла «ты», разговаривала запросто, без вежливостей, даже без «пожалуйста». И юмор ее мог бы даже шокировать, если бы не захватывающее дружелюбие и теплота тона, трогающая доброта круглого простого лица.

«Не лезет», – говорила женщина, примеряя тридцать девятый размер. Нервная, маленькая, она сидела неудобно, бочком, прятала ноги даже от продавщицы и явно стеснялась своего тридцать девятого. Когда много народу, особенно – если мужчины рядом, такая покупательница ничего даже и не спросит, постоит и уйдет. И свои двадцать пять рублей, уже приготовленных в кармане, унесет в другой магазин. К такой нужен подход. А Фаина Матвеевна на ее застенчивое «не лезет» могла бухнуть басом: «Разве носок отпилить!»

И женщина, вместо того чтобы обидеться, вдруг начинала смеяться вместе с ней. Уже чувствовала себя вроде и не в магазине, а у хорошей знакомой, где стесняться нечего, все равно тебя любят, какая есть – такую и любят. Женщина садилась удобно, ставила ногу открыто, на самый вид, хоть кто рядом.

«Красивая у тебя нога, – говорила ей Фаина Матвеевна, – только большая. А это ничего. Большая нога не тянет. Своя, не деревянная. Вон у меня невестка тридцать четвертый размер носит, а детей нет. Шестой год по-пустому живут. Я уж ей говорю: погоди, я тебя бабушкой сделаю. Мне чего родить? быстро! в пятьдесят пять годов все быстро. Дети-то есть?»

«Мальчик», – смеялась женщина, которая наверняка абсолютно не умела знакомиться в очередях и считала это даже неприличным, вроде обмена адресами где-нибудь в самолете после часовой беседы о погоде.

«Хорошо, парень у тебя, – говорила Фаина Матвеевна. – Вырастет – на танцы пойдешь с паразитом».

«А седьмой полноты не найдется?» – спрашивала женщина, разохотившись мерить.

«Да если бы у меня было, неужто бы я тебе не дала?!» – говорила Фаина Матвеевна низким дружелюбным басом. И это «тебе» звучало у нее так тепло и интимно, что покупательница чувствовала себя почти обласканной. И уходила, хоть ничего и не подобрав, но в отличном расположении духа. Поэтому у Фаины Матвеевны больше чем у кого-либо в магазине своих, постоянных, покупателей. Она берегла для них шпильку – тридцать третий размер, или седьмую полноту, или белые валенки для старичка-ревматика с Пролетарской, пристрастного именно к белому цвету. И очень возмущалась, когда директор магазина время от времени выгребала все это из-под прилавка и требовала открытой продажи:

«Вот паразитство! Не себе же! Людям! Люди по всему городу за паршивым каблуком свищут!»

«Все покупатели у нас равны», – говорила директор.

«Все равны, а постоянные все же ближе!»

Они вообще часто и как-то очень заинтересованно ссорились в своем комиссионном, обижались чуть не до слез, громко переживали и обличали друг друга. Вот и сейчас, слышала Женька, мать не успела еще и к примерочной подойти, как Фаина Матвеевна уже на нее набросилась:

– Сама без штанов, а девке костюм за мильен! За восемьдесят три рубля только припадочные миллионеры покупают!

– Она сама заработала, – сказала мать. – Пусть. Она и не хочет, я едва уговорила. Это я хочу.

– Тебе небось не купит, – сказала Фаина Матвеевна громко. – Тебе небось шарфик купит за четыре с полтиной. Ростим их, паразитов, ростим…

– Куплю! – крикнула Женька из-за занавески. И стала быстро раздеваться. Она развернулась,

одна на всю большую примерочную – пальто, платье, даже пояс повесила на отдельные крючки, отразилась сразу в трех зеркалах, потянулась перед тремя зеркалами. Вдруг захотелось вообще освободиться от всякой одежды, пробежаться босиком, ощущая пальцами прохладную шероховатость пола. Тело устало от долгой зимы, оно требовало движенья, щемящего солнца, просторных сквозняков, облаков, бегущих высоко и вольно. Весна баламутила душу. Женька сбросила туфли, осталась в одних чулках-капрон и в комбинашке с фабричной вышивкой. Три зеркала отразили чулки, светлые, с ровным, прямым швом, и комбинашку. И темное пятнышко у ключицы, единственную Женькину родинку, до смешного такую же, как у матери, на том же месте.

Женька вздохнула и взялась за костюм. Нехотя влезла в юбку, машинально жжикнула «молнией». Нехотя, не глядя на себя, натянула жакет, застегнула на ощупь. С этим костюмом все уже решилось, только сказать матери. Мельком взглянула в зеркало. Взглянула еще, сбоку. И уставилась на себя, как на чужую. Завороженно и пристрастно. Выискивая недостатки и не находя. Завидуя этой девчонке в зеркале и любуясь. Любуясь до неприличия.

Дело даже не в том, как он сидел. Нет, не в том. Просто в этом костюме, вдруг почувствовала Женька, у нее были бы сплошные удачи. Непрерывные удачи. Удачи и везения. В нем можно получать квартиру, петь романсы, не имея голоса, говорить любую правду с трибуны, смеяться одной в пустом коридоре. Совершенно невозможно было бы в этом костюме рыдать или вообще быть несчастной. Это исключалось.

Мать вообще разбиралась в таких вещах, но на этот раз, признала Женька, она даже не преувеличила. Когда Женька вдруг вытянула «черную кассу», мать сразу сказала: «Теперь купим тот костюм».

«Какой еще костюм? – спросила еще Женька. – Шерстяной? На лето? Зачем?»

«Посмотришь, – сказала мать. – Бельгийский, серый».

И Женька еще сморщилась: «Неинтересный цвет».

«Ты только примерь, – сказала мать, – а денег я добавлю…»

«Восемьдесят три?! – сказала тогда Женька. – Нечего и смотреть!»

«Нет, ты примерь».

«Черная касса» у них на участке существовала давно, Женька пришла в цех три года назад, и она уже была. Почти тридцать девчонок с каждой получки скидывались по два рубля и тянули потом жребий. Нравилась праздничная таинственность розыгрыша. Воля Слепого Случая, вызывавшая волнующий холодок в сердце, и, конечно, – круглая сумма раз в год. Можно сразу пойти и купить вещь, хотя два рубля с получки весьма ощутимо и доступно не каждому.

Многосемейные, слишком практичные и вообще – люди без воображения в «черной кассе» не принимали участия. Благо тут начисто не было ни принуждения, ни даже простой агитации. «Черная касса» бытовала помимо месткома, кассы взаимопомощи и прочих организаций. Вслух о ней не говорили. Пожалуй, это была единственная нелегальная организация на фабрике. На вполне добровольной основе. Без освобожденных членов. На Женькином участке станочниц-штамповщиц, где всегда хватало молодых девчонок, одиноких и бесхозяйственных, «черная касса» процветала…

Лучшего приложения для выигрыша, чем этот костюм, Женька не смогла бы найти, тут мать разбирается. Хотя сначала Женька склонялась к «болонье». Весна еще только-только распушала первые листья, но уже было видно, что человек без «болоньи» в этом году будет выглядеть неполноценным. Почти сиротой. Еще крепко прихватывало морозцем по вечерам, но равномерное шуршанье «болоний», поверх свитеров и кофт, жестяной скрежет «болоньих» подолов уже явственно задавал тон на центральном проспекте, в городском парке и вообще на улицах…

– Ну, покажись! – сказала мать и раздвинула шторы.

Женька сунула ноги в туфли и вышла из примерочной. Из всех отделов сразу потянулись покупательницы. Люба из «трикотажа» проснулась, подошла поближе и профессионально пощупала рукав. Фаина Матвеевна вдруг заволновалась и сказала басом:

– Паразитство, до чего же враз!

– Личит, – подтвердили женщины, яростно выбиравшие до того двухместную коляску. Женька даже испугалась, что их близнецам придется отныне ездить в автобусе, так решительно женщины рванулись к костюму. – Как на нее шито!

– Пройдись… – попросила мать. Женька прошлась, чувствуя себя неотразимой. Пожалела, что Валентин в первую смену, много потерял. Повернулась по собственной инициативе. Еще прошлась. Костюм сидел так, словно давно привык к Женьке, к походке ее и жестам, податливо откликался любому движению, морщился, оставаясь неизменно элегантным, сам расправлялся на сгибах. Новые вещи так никогда себя не ведут.

Фаина Матвеевна сказала матери:

– Хорошо, когда девка. Одеть можно красиво, я своих паразитов р?стила, так чего – рубаха да штаны. Никакого интереса.

– Выписывать? – для порядка спросила Нина, вообще-то она уже заполнила чек, но все-таки спросила: 83 рубля – деньги.

Мать кивнула. И Женька тоже едва удержалась – так хотелось небрежно кивнуть. Но вместо этого пришлось сказать:

– В следующую субботу деньги вносить…

Никто не понял и не придал значения, только мать безразлично поинтересовалась:

– Какие деньги?

– В кооператив…

– Как? – встрепенулась мать. И остановила Нину рукой. – Подожди. Как же так? Это же на другой год…

– Расширили смету. Еще один дом будут закладывать, – объяснила Женька. – Только что узнала. Мы попадаем.

– Счастливая Женька! – вдруг первой сообразила Люба из «трикотажа», бросилась, клюнула Женьку куда-то в шею.

И по тому, как все мгновенно остыли к костюму, по тому, как Нина весело разорвала чек в клочки, как все радостно загалдели, как кинулись поздравлять, Женька вдруг поняла, огромным внутренним облегчением поняла вдруг, как здорово им повезло. Какие-то неважные пустяки – костюм! «болонья»!

Им просто невероятно повезло. Ничего они не ждали раньше Нового года, а тут неожиданно – дом! Еще один кооперативный дом. И через шесть месяцев они с Валентином получат – теперь уже точно получат – собственный ключ. Свою квартиру в микрорайоне. Вполне однокомнатную. С собственной совмещенной ванной. И относка мусора будет производиться исключительно их с Валентином силами…

Женька даже как-то сразу ослабла, так до нее вдруг дошло. Засуетилась, выбираясь из неинтересного уже костюма. Быстро переоделась в свое, без сожалений вернула костюм Нине. И только теперь заметила, как губы у матери тихонько подрагивают и что лицо у нее невесело заострилось, постарело.

– Ну чего ты, мам! – затормошила ее Женька – Это же еще когда! Самое меньшее – полгода. А может – целый год!

– Да нет, я же рада, – слабо улыбнулась мать. – Я же, конечно, рада. Какая ты глупая! Просто подумалось – вот заберетесь вы в микрорайон, до фабрики далеко, просыпать будете…

– Р?стишь их, паразитов, р?стишь, – громким басом сказала Фаина Матвеевна, – а съедут с дому, открытку не кинут матери с Восьмым марта, все некогда.

– Ерунду какую вы, Фая, иногда скажете, – засмеялась мать. И Женька с удивлением убедилась, что и тут Фаина Матвеевна сказала в точку, что надо, хотя совсем вроде наоборот. Ее слова, обнажив для всех подспудные, несправедливые к Женьке мысли матери, заставили мать будто встряхнуться, снова стать собой.

Мать облегченно рассмеялась, потом задумалась и сказала уже спокойно, с будничной и тревожно-деловой интонацией:

– Как же мы девятьсот рублей к следующей субботе наскребем…

Этого Женька, честно говоря, и сама не знала. Не успела она еще практически взвесить, прикинуть, испугаться. Кое-что есть, конечно, собрано уже, почти половина, но далеко до насущной суммы.

– Люди займут, – гулко сказала Фаина Матвеевна. – Тоже живые, не деревянные…