Зима по-настоящему наступила. И нам с Димкой купили лыжи. Длинные! Мои на целых полпальца длиннее. Мы теперь на лыжах пойдём.
      — Только с горки не катайтесь, — говорит мама.
      Ладно, мы по озеру пойдём. Озеро гладкое. Если палки потеряешь, можно вернуться. На озере совсем мало падаешь. А с горки — подниматься надоедает. Всё время падаем. Крутая очень!
      — И я с вами пойду, — говорит Ниночка из нового дома.
      Что нам, жалко, что ли? Пускай идёт.
      — Ка-ак заблудимся! — говорит Ниночка.
      Опять она предсказывает! Мы ей сколько говорили: «Не предсказывай!» А она всё равно. С ней никакого терпения не хватит.
      Димка меня в бок толкает: «Давай!» Лыжи пусть на крыльце полежат, мы — сейчас.
      Мы вокруг Ниночки как запрыгаем!
      Прыгаем и дразнилку кричим. Путька тоже прыгает. И Ниночку за косы хватает. Ниночка визжит. Она Путьку боится. Не понимает, что он с ней играет. Такая трусиха! Но она ещё больше визжит, чтобы дразнилку не слышать.
      Мы с Димкой тогда ещё громче кричим:
      Нинка! Нинка! Ай-да-да!
      Нинка! Нинка! Ай-да-да! Такая смешная дразнилка! Я сама придумала. Я иногда вдруг что-нибудь придумаю. А Димка потом выучит. У него память хорошая. Конечно, очень обидная дразнилка. Но если Ниночка предсказывает! Мы с ней не можем на лыжах идти, мы обязательно заблудимся. У нас лыжи тогда совсем отберут. Так мама сказала.
      Ниночка сильно-сильно визжит. Она уже сильнее не может. А мы с Димкой можем. Нас двое! Мы вон как громко кричим:
      Нинка! Нинка! Ай-да-да!
      Ниночка ревёт и бежит к своему дому. Она будет бабушке жаловаться. Даже лыжи бросила, пешком побежала. Ниночка теперь будет до-олго реветь. До самого вечера!

      Мы надеваем лыжи и спускаемся на озеро. Куда хочешь иди!
      Мы на лыжах идём, а Путька просто так бежит. У него всё равно быстрее выходит. Хотя он в снег проваливается, а мы по снегу скользим. И палками отталкиваемся. Мы уже ветер обогнали. Он нам теперь в спину дует. Хочет вперёд выскочить, а не может. Совсем отстал!
      На нас солнце светит. Мы уже варежки сняли. Если бы на озере ещё люди были, солнце бы и на них светило. Но больше нет никого. Поэтому оно всё на нас.
      Целый день можно по озеру идти. Мы уже сколько идём, и всё берега не видно. Очень далеко отошли.
      Вдруг Димка говорит:
      — Вон впереди пенёк! — и рукой показывает.
      Мы с Путькой посмотрели — правда пенёк. Он из озера торчит. Тёмный. Какие же на озере пеньки? Да ещё двигается. Вон там был, а теперь уже вон где. Он, может быть, плавает? Но ведь сейчас зима. Лёд кругом. Даже льда не видно, только снег.
      — Уже два пенька стало, — говорит Димка.
      Я смотрю — правда два! И они как будто растут. Медленно двигаются нам навстречу. Тут я догадалась.
      — Это не пеньки, — говорю, — это кто-то идёт!
      Путька вдруг как залает. И начал прыгать. Он тоже увидел. Кто-то на лыжах идёт. Два человека. Один всё время падает, совсем на ногах не стоит. А второй очень быстро идёт.
      — Мальчишки, — говорит Димка.
      Один мальчишка повыше, а второй пониже. Тот, что пониже, прямо в пальто на лыжах катается. И шапка у него с длинными ушами. Как только ему не жарко! Пальто ему мешает, поэтому он всё время падает.
      А высокий в свитере и без шапки. У него уши красные. И весь он румяный.
      Он к нам подъехал и кричит:
      — А ну, сворачивай!
      Это он требует, чтобы мы ему дорогу освободили. Вон какой! А вокруг сугробы. Разве сразу свернёшь? Димка начал потихоньку в сторону выбираться. Но у него лыжи друг за друга зацепились. Надо же их распутать.
      — Подожди, — говорит Димка.
      Тут второй мальчишка подъехал, который в пальто. У него всё пальто в снегу. Он стряхивает и прямо на месте опять падает. Совсем стоять не умеет. И ещё на пальцы себе дышит, пальцы замёрзли.
      — А ну, давай отсюда! — кричит высокий мальчишка.
      И как наедет прямо на Димку. В снег его пихнул. Димка совсем в лыжах запутался и упал. Разве мы этому высокому что-нибудь сделали? Просто такой он хулиган…
      Тут Путька как зарычит!
      Высокий сразу от Димки отскочил и кричит другому, который в пальто:
      — Дзахов! Они на меня сами напали!
      — Это ты напал, — говорю я.
      А он всё равно кричит:
      — Они же на меня собаку напустили! Вон свитер порвала!
      И сам свой свитер тянет, показывает. А Путька до него даже не дотронулся.
      Путька только зарычал.
      Дзахов лыжи снял и тоже на Димку наступает. Но Димка уже поднялся. Вдруг они оба упали и стали в снегу барахтаться.
      Путька бросился Димку спасать. Он прыгнул и вцепился Дзахову в валенок. Дзахов мотает ногой, а Путька не отпускает. Он прямо повис на валенке. И глаза у него зелёные! Так разозлился! Он сейчас этого Дзахова разорвёт.
      А высокий мальчишка прыгает и кричит:
      — Молодец, Дзахов! Покажи им!
      А сам в сторонке стоит, боится.
      «Ррр!» — рычит Путька. И валенок у него в зубах трещит.
      Вдруг я смотрю — они уже не дерутся. Дзахов даже Димке встать помогает. Он его за руку тащит из снега. И смеётся. У него зубы такие белые!
      — Как это? Забыл… — говорит Дзахов. — Ничья! Ты мне здорово дал, — говорит Дзахов Димке.
      — Ерунда, — говорит Димка. — Вот ты мне правда здорово дал. У тебя — мускулы!
      А Путька на Дзахове так и виснет. Разозлился, никак не отпускает. Рвёт валенок.
      — У вас верная собака, — говорит Дзахов: — У меня дома такой остался. Я уважаю верная собака.
      — Пусти его, — говорит Димка Путьке.
      Я про второго мальчишку даже забыла совсем. Вдруг он как подскочит к Путьке. И как стукнет его лыжной палкой. По задней ноге. Изо всей силы!
      «Ии!» — крикнул Путька. Так жалобно! И весь вздрогнул. И ногу сразу вытянул. И сел в снег.
      Я не помню, что закричала, и бросилась на мальчишку. Царапаю его и кричу. Я его в снег толкнула, а он ногами бьёт и кричит:
      — Дзахов, сюда!
      — Сейчас, Коляй! — кричит Дзахов.
      Дзахов меня отпихнул и вдруг как даст Коляю по спине. И как начал его лупить. Руки ему зажал и снегом кормит. Чтобы запомнил.
      — Ты чего на собаку палкой? — кричит. — А если тебя самого палкой?
      — Ыыы, — мычит Коляй и мотает головой: не будет, мол, больше. Рот боится открыть — Дзахов его опять снегом накормит.
      Мне даже смотреть стало противно: сам первый лезет, а потом — простите его, пожалуйста. Никогда не прощу!
      — Хватит, — говорит Димка и тянет Дзахова за рукав, — пойдём, теперь будет знать.
      — Дрянь! — говорит Дзахов. — Я с ним больше не вожусь.
      Тут мы к Путьке подбежали, гладим его. А он всё дрожит. Так ему больно. И лапу себе облизывает. Он на неё даже наступить не может. Ступит и сразу — «ии!».
      — Мы его понесём, — говорит Дзахов. Он пальто снял, и мы из него сделали носилки.
      Я вперёд с лыжами пошла: свои тащу, Димкины и Дзахова. А они сзади Путьку несут.
      Коляй отстал. Мы на него даже не посмотрели. Дзахов ему кулаком погрозил.
      — Ты лежи, — говорит Путьке Димка. — Мы тебя осторожно несём.
      Пока мы на лыжах шли, ветра совсем не было. А теперь так и дует в лицо! И снег глубокий, всё время проваливаешься. Только успевай ноги выдёргивать. Носилки качаются — то к Дзахову, то к Димке. Путьке неудобно лежать. Он всё выскочить хочет.
      А как же он дойдёт? У него одна нога не действует.
      — Он за меня заступился, — говорит Димка.
      — За такую верную собаку, — говорит Дзахов, — свой рука не жалко. Наша собака у дедушки остался, сад караулить.
      Тут они пальто всё-таки уронили. И Путька выскочил. Мы так испугались — думали, он ушибся. Он больную ногу сразу поджал. Постоял немножко. Потом на трёх ногах вперёд побежал.
      Дома-то мы его вылечим!..

      Мы снова лыжи надели. И Дзахов сразу стал падать. Он даже на самом ровном месте падает. Если бы у Путьки нога не болела, мы бы над Дзаховым смеялись. Но сейчас, конечно, не до этого.
      — Ты чего падаешь? — спросила я.
      — На лыжах никогда не ходил, — сказал Дзахов. — У нас нельзя на лыжах ходить! Снегу почти нет.
      — Как это — нет? — спросили мы с Димкой. — Где это — у вас?
      Дзахов тогда всё про себя рассказал.
      Он раньше на юге жил. В городе Орджоникидзе. У его дедушки там свой дом. Целый дом! Дом каменный, а этажей совсем нет. Всего один этаж, как в нашем доме. Вот это город! И сады прямо в городе растут. В одних трусах выйдешь — и пожалуйста яблоки. Или даже груши. Зато брусники там нет. Даже в магазине. И троллейбусы не ходят. Все на трамвае ездят. Дзахов троллейбуса никогда не видел.
      — А озёра есть? — спросил Димка.
      И озёр в Орджоникидзе нет. Есть одно где-то за городом, но оно не настоящее. Его люди сделали, чтобы купаться. Ещё Терек есть, и он рычит.
      — Терек — это ваша собака? — спросила я.
      Но Дзахов сказал, что совсем не собака, это — река. Она с гор течёт. Такая бурная, ужас. Рычит даже! То есть шумит сильно. В ней даже ноги мыть нельзя, только ногу сунешь — и сразу утонуть можно. Очень быстрое течение.
      — А зимой? — спросили мы с Димкой.
      Тут мы поняли, почему Дзахов сюда приехал. У них в Орджоникидзе зимой снегу нет. Чуть-чуть выпадет и сразу растает.
      — Зато в горах снег, — сказал Дзахов.
      Я сразу про ту собаку вспомнила, которая сорок человек спасла. Я думала, Дзахов её знает. Но про неё он даже не слышал. Он сказал, что там очень много гор и много собак. Она там наверняка живёт, эта собака. Только они ни разу не встретились.
      Что же тут странного? Вон Дзахов уже сколько времени в двухэтажном доме живёт, а мы его ни разу не видели. И он нас не видел. Он поэтому с Коляем подружился. Он думал, Коляй хороший. А он Путьку палкой ударил. Если бы Дзахов знал, он бы с Коляем даже не заговорил.
      — Теперь он твоей маме нажалуется, — сказал Димка.
      Но у Дзахова мамы, оказывается, нет. А папа никаких жалоб не слушает. Он говорит, что мужчины сами должны между собой разбираться. Папе Дзахова некогда, у него опыты. Здесь современная аппаратура, поэтому они сюда переехали. Дедушка даже плакал, когда они уезжали. У него свой дом, а они уехали.
      — А тебя почему так зовут — Дзахов? — спросил Димка.
      — Это не имя, — сказал Дзахов, — это фамилия. А имя — Эльбрус, Эльбрус Дзахов.
      Мы с Димкой совсем удивились. Если бы Женька. Или Генка. А то — Эльбрус. Такого имени и не бывает.
      Но Дзахов объяснил, что так гора называется. Эльбрус. Высокая! Выше всех. Его дедушка на Эльбрус лазил. Он там чуть не погиб. Круто очень. Даже сесть нельзя — такая гора. Дедушка там стоя спал. И он тогда сказал, что назовёт своего внука Эльбрусом. Если домой вернётся и не погибнет. Он, конечно, вернулся, и Дзахова назвали Эльбрусом.
      — А ты разве внук? — спросил Димка.
      — Угу, — сказал Дзахов.
      И вот уже наш дом. Я поскорее дверь открыла. Путька ведь на трёх ногах шёл. Очень устал. Мы уложили его на диван. Он дотронуться до этой ноги не разрешил, так ему больно. Димка сказал, что укол придётся делать. Обезболивающий.
      И тут мама пришла. Мы ей рассказали, как Путька нас защищал. Дзахов показал маме валенок, почти с дыркой. Вот какой Путька верный!
      Маме, наверное, стыдно стало. Она ведь хотела Путьку на бульдога променять. Поэтому она не ругалась, что Путька на диване лежит. Она ему молока налила.
      Но Путька от молока отказался. Он только чуть-чуть повилял хвостом и закрыл глаза.
      — И нос сухой, — сказала мама.
      Её больше всего нос расстроил. Если у человека нос сухой, это, конечно, хорошо. Но для собаки — никуда не годится. Раз нос сухой и горячий, значит, Путька заболел.
      Мама сказала, что сама его будет лечить. Она меня всегда лечит. Путька немножко постонал, но дал маме ногу, даже разрешил пощупать. Только очень морщился. Больно!
      Потом мама сделала Путьке компресс. Она сказала, что ничего страшного нет, просто сильный ушиб. Конечно, ушиб! Мы все видели. Его Коляй палкой ушиб.
      — Коляй мне теперь враг, — сказал Дзахов.
      Мы с Димкой показали Дзахову наш секрет — деревянного мальчика на чердаке. Мы решили втроём мальчика охранять. У Дзахова — мускулы, и у Димки — мускулы. А я царапаюсь здорово, так Дзахов считает. Я так смело на Коляя бросилась!
      Путька заснул на диване. А мы рядом сидели, тихо-тихо, смотрели, как он дышит. Он спокойно дышал, чуть посапывал.
      — Теперь поправится, — сказала мама.

      У меня есть подруга Маринка. Она в городе осталась. Я к ней давно в гости собираюсь. Я для Маринки берегу фантики. Она так фантики любит! Она их с пяти лет собирает. А сейчас Маринке уже шесть с половиной. Она за новый фантик даже шоколадную конфету отдаст. Но я ей фантики просто так подарю.
      Я всё хотела к Маринке поехать. Но Путька очень долго хромал. Как же я его оставлю? Теперь он, правда, поправился. Он теперь нарочно на трёх ногах бегает. Если обидится и хочет, чтобы его пожалели: вот я бедный какой, на трёх ногах! Положите меня на мягкий диван!
      Потом Новый год наступил. Мама новые туфли надела; у меня варежки новые. Всё новое, потому что Новый год! Даже снег новый выпал. Всю ночь шёл. Мы утром посмотрели — крыльцо белое. Такие сугробы!
      В городе для сугробов машина есть. Она снег локтями к себе гребёт. Раз! раз! раз! — и сразу чисто. Мы её жадиной звали, эту машину, — очень похожа.
      Я думала: когда-аа ещё Маринку увижу. Не скоро, наверное…
      И вдруг к нам Маринкин брат приехал. Ему уже почти шестнадцать лет — так вырос. Даже мама его не сразу узнала. Он меня на плечах возил, а я за шею держалась. Я выше шкафа была. Сверху много нового видишь. Например, мячик увидела на шкафу. Я думала, этот мячик совсем пропал, а он лежит на шкафу.
      Тут Димка пришёл.
      — Я в город поеду, — сказала я.
      — А мне мама котёнка обещала, — сказал Димка.
      — Я на ёлку пойду, во Дворец пионеров, — сказала я.
      — Так тебя и пустили, — сказал Димка. — Туда одних пионеров пускают.
      — Тата со мной пойдёт, — сказал Маринкин брат.
      — А я? — спросил Димка.
      — У меня уже двое, — сказал Маринкин брат, — я тебя не могу взять. Ты своего папу попроси.
      Димка побежал просить. Но у него даже билета нет! Кто же его пустит? Я засмеялась — чего он зря побежал?
      — Я думал, ты с ним дружишь, — сказал Маринкин брат.
      — Ага! Мы с ним очень дружим.
      — Не понимаю, — сказал Маринкин брат. — Чего же ты радуешься, что твой друг на ёлку не попадёт?
      А я разве радуюсь? Я совсем не радуюсь. Маринкин брат меня не понял. Может, он Димку хочет с собой взять? А меня не хочет? Димке во Дворце пионеров мою шапочку отдадут. Там всегда на ёлке шапочки дают. Всякие. Красные. Бумажные. А я буду дома сидеть…
      — Чего губы надула? — сказал Маринкин брат. — На автобус опоздаем.
      Я стала одеваться, пока он не передумал. Мама мне завязала бант, как у Ниночки из нового дома. Капроновый! Через него всё видно. Очень тонкий. Потом мы с Путькой прощались. Я его в нос поцеловала, в белое пятнышко. Он меня тоже в нос лизнул. Мы будем скучать друг без друга. Ведь я на целых три дня еду! Но мама сказала, что они без меня прекрасно проживут. Даже отдохнут.
      Путька проводил нас до автобусной остановки.
      Автобус маленький. У него всего одна дверь, и все в неё сразу полезли. Путька обиделся, что я от него уезжаю, и начал прыгать на трёх ногах. Но я уже не могла вернуться. За мной Маринкин брат приехал!
      Он меня к себе на колени посадил. Столько детей откуда-то взялось! Они мне в окно мешали смотреть. Один мальчик плакал. Как будто дома нельзя наплакаться? Обязательно в автобусе.
      Все брали билет и говорили друг другу, куда едут и зачем. Но из-за этого мальчика ничего нельзя было разобрать. Вдруг он замолчал, и мы сразу поехали.
      Я посмотрела в окно, а окно всё белое. Только маленький кружочек чёрный. Мне его Маринкин брат надышал. И в кружочке Путька бежит. Так скачет на четырёх ногах! Я ему рукой помахала, но он уже отстал. Почему он так быстро отстал?
      У меня в горле защипало. Тут мальчик, который напротив, опять заплакал. Во весь голос. Ему, наверное, уже пять лет, а он так ревёт. Он хотел грузовик с собой взять, а ему не разрешили. Подумаешь — грузовик. У меня Путька остался, и то я не плачу.
      — Уберите вашу девочку, — сказала мама мальчика. — Она меня пачкает валенками.
      Я подумала: кому она это сказала? А она Маринкиному брату сказала. Хотя я её валенками не трогала. У меня ноги совсем в другой стороне. Я ей хотела объяснить, но этот мальчик так плачет!
      — У вас всегда мальчик такой крикучий? — спросила я.
      Тут мама мальчика обиделась. Она стала говорить, что вот её-то мальчик хороший. А другие дети очень часто невоспитанными растут, хотя мамы у них научные работники.
      — Хочешь, я тебя нарисую! — сказал Маринкин брат.
      Я ему сначала не поверила. Как же он нарисует, когда карандаша нет?
      И бумаги? Но Маринкин брат, оказывается, на окне может рисовать. Он ткнул пальцем в стекло, и сразу вышел нос. Потом вдруг глаза. Чёрные. И толстые палочки — брови. Как у Дзахова. Нисколько на меня не похоже! Тогда Маринкин брат чёлку нарисовал и бант сверху. И все увидели, что это я.
      И мальчик, который плакал, тоже увидел. Он сразу захотел, чтобы его мама тоже нарисовала. Чтобы на него было похоже. Но мама мальчика совсем не умеет рисовать. У неё всё вышло криво, просто смешно.
      — Копия, — сказал мальчику Маринкин брат. — Ты когда плачешь, то воо-оот такой кривой.
      — Почему? — спросил мальчик.
      — Потому что рёва, — сказал Маринкин брат.
      И вот мы уже приехали.
      Маринка ничуточки не изменилась. Она сидела под ёлкой — она там притаилась, а потом ка-ак прыгнет на меня. Я никак не ожидала, что она так прыгнет. Я её искала в стенном шкафу. А она под ёлкой. Вот хитрая!
      Такой ёлки я даже в институте не видала. Она вечнозелёная. Сколько угодно может стоять. Маринкин брат сказал, что это син-те-ти-чее-ка-я ёлка. Такой даже в лесу нет. С неё нельзя иголки обрывать. А если иголку пожевать, она и не кислая вовсе.
      — Где же она растёт? — спросила я.
      — Её в лаборатории вывели, — сказала Маринка.
      Елку — и вдруг в лаборатории! Делали разные опыты, и потом у них получилась ёлка. Может, когда-нибудь и у мамы получится. Витамины она вряд ли найдёт, а ёлку — вполне возможно. Тогда ёлка у нас круглый год будет стоять!
      Я всю ночь под син-те-ти-чес-кой ёлкой спала. На раскладушке. Мне разные сны снились. То будто мы с Путькой на лодке плывём по большой-большой реке, а кругом снег. То будто я на маму в очки смотрю, а это не мама совсем, а человек с Луны. И он меня на руках держит.
      А утром мы в парк ходили. Мы там катались на пони. Это такая маленькая лошадка. Она очень мало ест и поэтому никогда не растёт. Правда, мою булку она всё-таки съела.
      Потом Маринкин брат купил нам эскимо. Он сначала воды два раза выпил, с сиропом. Но ему почему-то всё было жарко. Тогда он сказал:
      — Давайте съедим мороженое, на мою ответственность!
      И мы съели. Так вкусно было! Варежки немножко мешали, а без них холодно. Но в варежках мороженое есть даже интересней. Мы ещё попросили, на его ответственность. А он больше не дал. Он сказал, что если мы заболеем, то его дома самого съедят.
      Потом мы ещё пончики съели. С вареньем. Маринка очень любит с вареньем. И тут мы сразу так захотели обедать! Мы домой прямо бежали.
      Маринкина мама сказала, что главное — соблюдать режим. Вот у нас полдня маковой росинки во рту не было, поэтому мы едим с таким аппетитом. А если бы мы какой-нибудь ерундой перебили аппетит, нас бы за стол не усадить.
      Конечно, у нас маковой росинки не было! Мы только мороженое съели. И пончики.
      Мы хотели ещё на финских санках покататься, но уже наступил вечер. Он сегодня очень быстро наступил. Сразу во всей квартире стало темно и на ёлке зажгли лампочки. Они разноцветные. Какие хочешь, даже синие. А одна — прямо в звезде.

      Я у Маринки будто давно-давно живу. Всегда. Так я привыкла. И вдруг дверь зазвонила — дззз! Мы думали, Дед Мороз пришёл. И сразу побежали открывать.
      А за дверью кто-то белый стоит. Большой. Ка-ак с себя снег стряхнёт — ух! Я смотрю, а это моя мама! Как хорошо, что она приехала! Я весь день так скучала. Все думали — мне весело, а я про себя скучала. Только сейчас поняла.
      — Тётя Галя, — сказал Маринкин брат, — вот здорово! Вас отпустили? Вы тогда завтра пойдёте с девочками во Дворец пионеров! Ладно? Они меня сегодня замучили!
      — Ой, я ведь ненадолго! — сказала мама. — Я, можно сказать, по делу…
      — Всегда у тебя дела, — сказала Маринкина мама, — ты из-за своих опытов собственного ребёнка не видишь…
      — У меня как раз к Тате дело, — сказала мама. — Меня ведь, Татуся, Путька прислал.
      — Как это — Путька? — сказали все.
      И мама нам рассказала.
      Когда мы вчера уехали, Путька грустный-грустный домой пришёл. Я ведь ещё никогда не уезжала! Он сначала думал, что я пошутила. Как будто поехала, а сама спряталась где-нибудь: под столом или в коридоре, за маминым пальто. Он все места обошёл, где мы прятались, и нигде меня нет.
      Тогда Путька лёг и глаза закрыл, будто уснул. Он решил мне показать, что ему всё равно. Спряталась — и ладно. Потом как вдруг вскочит! Он думал, я уже выглянула и теперь он меня сразу поймает. А меня нет!
      — Тата в гости поехала, — объяснила Путьке мама.
      Путька брови наморщил и внимательно слушал. Про Маринку. Про Дворец пионеров. Потом вдруг начал скулить. Так жалобно, будто я его совсем бросила.
      — Перестань! — сказала мама. — Ты мне настроение портишь!
      Путька хвостом помахал. Это он так извинился: я, мол, не хочу портить настроение, но что же делать? Не могу иначе! И ещё громче заплакал. Мама ему молока налила, а он даже не понюхал. Носом отодвинул миску и улёгся в углу. Лежит и плачет.
      Потом он вскочил и схватил мои тапки. И начал с ними по комнате бегать, маме в руки их совать. Дал маме лапу, чтобы не сердилась, и заскрёбся в дверь. Он так всегда гулять просится.
      — Иди, — сказала мама, — успокойся на ветерке.
      И выпустила Путьку на улицу. Она же не знала, что он задумал. Она думала, он немножко побегает и вернётся.
      Путька сразу побежал на остановку. Как раз подошёл автобус, и все стали садиться. И Путька тоже сел. Он тихонько забрался под скамейку. Его сначала никто даже не заметил. А кто увидел, наверное, подумал, что он с кем-то. А он один поехал. Меня искать.
      Когда стали на последней остановке выходить, вдруг смотрят — собака! Без ремешка. Без намордника. И всем в глаза заглядывает. Будто хочет что-то спросить. На носу белое пятнышко, и брови морщит. Стоит около автобуса и не знает, зачем приехала. Город такой большой! Столько машин! Тени от фонарей бегают. Путька растерялся. Он ведь никогда в городе не был.
      — Пёсик какой симпатичный, — сказал один дяденька. — Хочешь, я тебя с собой возьму, а?
      Путька от дяденьки отскочил, и тут как раз шофёр из кабины вылез. И тоже Путьку увидел.
      — Простите, это ваша собачка? — спросил дяденька шофёра.
      — Почему — моя? — удивился шофёр. — Только мне и не хватало!
      — Тогда я его возьму, если не возражаете, — сказал дяденька. — Он на вашем автобусе приехал, и никто его как будто не ждёт.
      — Н-да-а, — сказал шофёр и ещё раз посмотрел на Путьку.
      И вдруг Путька сел и протянул шофёру лапу. Он, наверное, решил с ним поздороваться. Или спасибо сказать. Он же без билета ехал.
      — Постой, постой, — сказал шофёр. — Э, да я, кажется, этого пса знаю. Тебя как зовут? — спросил он Путьку. — Путька?
      Путька хвостом завилял: обрадовался, что встретил знакомого.
      — Жаль! — сказал дяденька, который хотел взять Путьку, и пошёл по своим делам.
      А то бы он Путьку увёл. Может, он бы заставил его сад сторожить. Или бедных зайцев ловить. Нам просто повезло, что шофёр вспомнил Путьку. Сначала он маму вспомнил. Как он её на автобусе в город возил. А потом нас с Путькой. Как мы с мамой на остановке прощались и Путька ей лапу давал.
      — Мы с тобой так из расписания выпадем, — сказал Путьке шофёр.
      Он его в кабину взял и привёз обратно, к институту. Он хотел Путьку там высадить. Но Путька ведь меня не нашёл! Чего он будет вылезать? Путька снова шмыг в автобус.
      Тут шофёр понял, что это неспроста. Значит, что-то у Путьки случилось, раз он такой печальный, скулит и домой не идёт. И шофёр взял Путьку на руки и принёс прямо к маме.
      — Ваша собачка? — сказал шофёр маме.
      — Путька? Что с тобой?
      Мама так испугалась! Может, Путька под машину попал?
      — Жив-здоров, — сказал шофёр и поставил Путьку на пол. — В город зачем-то подался…
      Мама наконец всё поняла и стала шофёра благодарить. Она хотела его ужином накормить или хотя бы чаю дать, но он торопился: его люди ждут.
      Потом мама Путьку успокаивала. Но он всё равно ничего не ел и тихонько скулил на своём матрасе. Мама его даже ночью гулять на верёвочке водила. Хотя ночью автобусы не ходят, она беспокоилась: вдруг Путька спрячется где-нибудь, а утром уедет с первой машиной. Его же не все шофёры знают!
      — Вот тебе и простая дворняжка! — сказал Маринкин брат.
      — Самая умная порода, — сказала мама. — Как заурчит автобус, Путька — лапы на подоконник и не отойдёт, пока все с остановки не уйдут. Ждёт…
      — Пожалуй, придётся поехать руку ему пожать, — сказал Маринкин брат. — Я на него как-то и внимания не обратил.
      — Я несколько раз с работы прибегала, — сказала мама. — Рамы у нас двойные, да кто знает? Выбьет стекло и ускачет. Глаза у него больно шальные. А ты чего молчишь? — спросила меня мама.
      А я потому молчу, что мне перед Путькой стыдно. Я же о нём сегодня не вспомнила «и разу! Правда, Маринке я о нём рассказывала. А для себя — нет, не думала. Он за мной даже в город поехал! Один! Вот какой! Я думала — ему что? Он и с Димкой играть будет. А он вон какой!
      — Ты меня подождёшь? — сказала я маме. — Я быстро оденусь!
      Я вдруг испугалась, что мама без меня уедет. А я останусь тут под син-те-ти-чес-кой ёлкой.
      Я ведь сегодня даже эскимо ела. А Путька второй день голодный…
      — А как же Дворец пионеров? — закричала Маринка.
      — Куда ты, Таточка? — сказала Маринкина мама. — Что ты, девочка! Не принимай близко к сердцу, ничего с твоим Путькой не случится…
      А я уже пальто застегнула. Там такой крючок! Я раньше никак не могла застёгивать. А сейчас — сразу. Меня Путька ждёт!
      Подумаешь — ёлка во Дворце пионеров! Я в прошлом году была, всё помню.
      Чего одно и то же смотреть? Если бы совсем новое что-нибудь. А то опять ёлка! Тоже, наверное, син-те-ти-чес-ка-я…
      Мне вдруг немножко стыдно стало. Я ведь видела ёлку во Дворце.
      Я ведь просто пожадничала, надо бы Димке уступить, он не видел.
      И мы с мамой скорее поехали.
      Путька мне облизал всё лицо — так обрадовался. Он мне тапки принёс, потом — шарф, потом — мамины домашние туфли. Это он от радости просто не знал, что ещё принести.
      Мы целый вечер по комнате прыгали. И мама над нами смеялась — будто мы так давно не виделись. А всего один день. Но это же так много, если весь день не видишь своего друга. И ещё — ночь.
      Путька даже спать лёг у меня под кроватью. Сам перетащил туда свой матрас.
      Мама говорит, что Путька боится: вдруг я снова исчезну?

      Если лыжи есть и холода не боишься, то зима очень быстро проходит. Зима мне ещё совсем не надоела, а мама говорит:
      — Я боялась, что тебе одного лыжного костюма не хватит. Но костюм, кажется, выдержал.
      — Не бойся, — говорю я, — я его ещё изорву.
      — Когда же? — говорит мама. — Уже скоро тепло станет. Как-никак второй день весны…
      Я к окну бросилась. Второй день весны! Я так испугалась, что уже снега нет и кругом лужи. Я весну не очень люблю. Как ни ходи, вода всегда в галоши забирается. Постоишь в ручейке минут пять, а уже булькает. И мама заставляет дома сидеть.