— Если уж брать собаку, — говорит мама, — то, по крайней мере, настоящую. Овчарку или бульдога…
— А какой он, бульдог? — говорю я.
Чем же Путька не настоящий? У него глаза коричневые, как у меня. Только у меня они всегда коричневые, а у Путьки бывают разные. Когда он сердится, глаза зелёные. А если его гладить, тогда жёлтые. Как будто песок и солнце в каждом глазу, даже жарко.
— Бульдог — это такая порода, — говорит мама. — Вот я тебе сейчас покажу.
Мама полезла книги с полки снимать. И никак не могла найти, что нужно. Книги до сих пор как попало стоят. У неё руки не доходят.
Но всё-таки мама наконец нашла эту книгу. Оказывается, она у неё на столе лежала.
— Вот, смотри, — сказала мама.
Я влезла с ногами на стул и стала листать книгу. Там столько собак оказалось! На каждой странице разные. Это такая собачья книга. «Брем» называется. Одни собаки!
Там была нарисована совсем голая собака. Вся голая, а на голове много-много волос; они у неё как будто причёска.
— Она в парикмахерской была?
— Это пудель, — сказала мама. — Самая умная собака. Её всему можно научить. Она хозяину тросточку носит — вот тут написано.
— Такая голая? — удивилась я.
— Её так стригут, чтобы было красиво. Только на голове шерсть оставляют и на лапах, как манжеты.
— Вся голова кудрявая. Как у тёти Клавы перед праздником, — сказала я.
В книге ещё были собаки — узколицые такие, с длинным носом. Мама сказала, что они охотничьи. У них потому такой нос длинный, что они зайцев вынюхивают и показывают охотникам.
— Зачем? — сказала я.
— Чтобы охотники стреляли, — сказала мама.
Мне сразу эти собаки разонравились. Вон они какие! Бедных зайцев вынюхивают. Я зайца видела в зоопарке. Он добрый, у него лицо быстро-быстро шевелится. Одно ухо в одну сторону смотрит, а второе — совсем в другую. А собаки их вынюхивают!
— Они на волков тоже охотятся, — сказала мама.
— Я на такую собаку не хочу смотреть! — сказала я. — Они, значит, всех вынюхивают? И волков?
— Нашла кого пожалеть! Вот гляди, какая осмысленная физиономия!
Правда, это была хорошая собака. Мама сказала, что это борзая. Наверное, высоко прыгать может, у неё мускулы. И лицо не злое. Немножко удивлённое. Ей, конечно, не хочется никого вынюхивать, а охотники заставляют. Она поэтому удивляется.
— Ничего, — согласилась я.
Потом мама свою любимую собаку показала — сен-бер-нар-ску-ю. Я сразу поняла, что это очень добрая собака. Что хочешь у неё бери, она отдаст. Хоть всё молоко из миски чужому коту отдай. Дикому. Которому Димка градусник ставил. Такой у этой собаки вид. Она вся меховая и мягкая. На ней кататься можно. Я подумала, что она немножко ленивая. Спит много. У неё вид такой.
А когда мне мама про эту собаку рассказала, я так удивилась!
Оказывается, она совсем не ленивая. Она в горах живёт, высоко. Там уже сосны не растут. Там один мох, как у нас в лесу или между брёвнами в стенке. Подумать только — лесу совсем нет, один мох! И ещё там почти всё время зима. С неба прямо сугробы сыплются, никакой дороги не видно. Автобусы там вообще не ходят, а пешком очень легко замёрзнуть. Там можно даже насмерть замёрзнуть. Ветер всё время дует…
И эта собака в самую метель выходит из дому. Она несёт сумку с лекарствами и ищет. Вдруг кто-нибудь заблудился? Она дорогу показывает. Если ты устал и не можешь идти, она тебя тащит. Такая сильная!
— Вот, — сказала мама, — была такая знаменитая собака: она сорок человек спасла! Понимаешь?
— Понимаю! — сказала я.
У мамы глаза такие широкие стали — целых сорок спасла! Наверное, очень много. Я до семи считать умею. А тут — сорок!
— Вот что значит породистая собака, — сказала мама. — А твой Путька просто игрушка.
Я даже забыла, что хотела спросить. Вот как! Она мне, значит, сен-бер-нар-ску-ю собаку показывала, чтобы Путьку обидеть. Она думает: чужая собака вон что может, а наш Путька совсем ничего.
— Он сейчас маленький, — объяснила я маме. — А когда он вырастет, он ещё больше спасёт. Ты же не знаешь!
— Сомневаюсь, — сказала мама.
И дальше страницу переворачивает. Вдруг я вижу — там такая собака! Если бы она себя в зеркале увидела, сразу бы умерла со страху. У неё грудь жёсткая, как подоконник. На ногах когтищи. А лицо! Уж никак не скажешь, что это лицо. Это именно морда. Толстая. И губы толстые, а рот закрыть не может. Все зубы видно. И морщин сколько! Вся в складках. У неё больше морщин, чем у бабы Риты. Старая-престарая собака.
— Она в клетке сидит?
— Почему в клетке? — сказала мама. — Она ещё щенок.
— Как щенок, если у неё одни морщины?
— Это не морщины, — объяснила мама. — Это такая порода, очень ценная. Ты же сама спрашивала. Это бульдог!
Тут я так стала смеяться! Чуть со стула не свалилась. Я думала, он какой, бульдог? А он вон какой! Он хуже Бармалея. Такой урод! А мама его с Путькой сравнила.
Я Путьку позвала и ему тоже показала. Бульдог! Вон у него какие губы! А глаза? И ноги в разные стороны, кривые. А губы висят даже. Настоящий бульдог!
Путька понюхал и отвернулся. И начал бровями дёргать. Ему так смешно сделалось! Он у меня на руках запрыгал. Он разве думал, что бульдог такой? А бульдог вон какой!
«БЕЛКА-СТРЕЛКА-КЫТЬ…»
Я так смеялась! И в это время как раз Димка пришёл. Ему дома скучно: у него мама с папой в театр уехали. А тут лампочка перегорела. Он в темноте не любит сидеть. И ещё — он хохот услышал.
Я Димке тоже показала бульдога. Он сразу понял и закричал:
— Это дедушка бульдог!
Мы во весь голос смеялись. Громко. Потом Путька как залает: «ввва!» Путька уже научился лаять.
Только у него «рэ» плохо получается. Все собаки так лают: «рррыавв!» А Путька просто: «ввва!» Но тоже здорово! У Димки так не получается, у меня — тоже.
— Прекратите сумасшедший дом, — сказала мама.
А мы всё лаем: «ва! вва! вва! ррр!»
— С вами нельзя по-человечески, — сказала мама.
И книгу захлопнула. И на полку её убрала. Высоко. Придётся теперь табуретку подставлять, чтобы достать. Но табуретка лёгкая. Это не то, что кресло подвинуть. Я хорошо запомнила, куда мама книгу положила. Сразу найду.
— Вы ничего в породах не понимаете, — сказала мама.
— А у Путьки какая порода, тётя Галя? — спросил Димка.
— Беспородный наш Путька, — махнула мама рукой. — Дворняга.
— «Дворняга»? — переспросил Димка.
И стал чёлку на палец накручивать. Он, когда думает, всегда накручивает. Его тётя Клава по рукам за это хлопает. Но он ведь не может не думать?
— Белка-Стрелка, — вдруг сказал Димка.
— Что — Белка-Стрелка? — не поняла мама.
— Она в космос летала, — сказал Димка. — Её потому взяли, что она дворняжка. Это самая выносливая порода.
Вот как Димка сказал! Теперь мама поймёт, что Димка умный. У него коленка завязана и на шее царапины. Жёлтые. Их йодом мазали. Но Димка терпел — он такой молодец.
— Белка и Стрелка, — улыбнулась мама.
— Вспомнил! — сказал Димка. — Их было две собаки. И они были дворняжки, правда, тётя Галя?
Вот какой у нас Путька, он — дворняжка! Мне просто повезло, что я его выбрала. Дворняжка! Как Белка-Стрелка…
— Белка-Стрелка! Белка-Стрелка! Белка-Стрелка! — закричала я.
Так хорошо было кричать, как считалка: «Белка-Стрелка-Белка-вон, Белка-Стрелка-вышел-вон!» Я сама придумала. И Димка сразу подхватил: «Белка-Стрелка-кыть, вы-ходи-водить!»
И Путька себе дело нашёл. Он напал на ковёр. У ковра угол загнулся. Будто ухо. Путька в ухо вцепился и треплет. А ковёр большой, он своё ухо крепко держит. Вот Путька и, сердится. Ему хочется ковёр по комнате потаскать. А он его даже сдвинуть не может. Только ухо всё обмусолил.
Мама на нас с Димкой смотрела и не видела, как Путька играет. Потом закричала:
— Сейчас же оставь ковёр в покое!
И у нас с Димкой настроение немножко пропало. У Димки коленка заныла, он даже захромал.
— Ты почему, Митя, весь перевязан? — спросила мама.
Мама Димку Митей зовёт. Больше никто так не зовёт. Ей очень нравится имя Митя. Если бы у мамы был сын, она бы его обязательно Митей назвала.
Моё имя маме не очень нравится. Она меня Татой назвала. Она говорит, что второй раз она бы меня Татой не назвала.
Димка откликается. Его дома как только не зовут! Он когда что-нибудь сделает, его тётя Клава Дмитрием называет. Чтобы он почувствовал. А когда он себя хорошо ведёт, его тётя Клава зовёт Дым Алексеич. Димкиному папе нравится, когда тётя Клава так Димку зовёт.
— Ты что? Не слышишь? — говорит мама. — Я же тебя, Митя, спрашиваю. Ты подрался, что ли?
— Нет, — говорит Димка. — Я с крыши упал. Прямо на забор. И потом ещё на камни.
— Ой, Митя?! — не верит мама.
А зачем она спрашивает, если знает? Ей же Димкин папа всё рассказал!
— Мне надоело правду говорить. Меня сегодня целый день спрашивают. Одно и то же повторять!..
— Ну уж нам с Татой повтори, пожалуйста, — улыбается мама.
— Мне кошка травмы нанесла, — говорит Димка. — Я её хотел немножко полечить, а она как бросится…
— А что такое травмы, Митя? — спрашивает мама.
— Ну, — пожимает плечами Димка, — порезы, раны, царапины…
— А как ты её поймал? — говорю я.
— Рраз! — говорит Димка и прыгает на меня.
— Чур, я — кошка! — кричу я.
«Ввва!» — рычит Путька.
Он хватает Димку за трусы. Он меня защищает. Я только взвизгну — он сразу бежит! Сопит и переваливается. Он ещё свои ноги не очень хорошо запомнил. Но бежит! Путька у меня дворняжка. Вот как мне повезло!
— Ммяууу! — кричу я.
— Голова кругом идёт, — говорит мама. — Хотела почитать спокойно, не дали. Как в зверинце живу…
ОТ КОГО МНЕ ПРИВЕТ?
Мама сказала, что я самый занятой человек в институтском посёлке. Мне и правда так некогда! Я даже времени не замечаю. Уже брусника поспела и грибы, а я ничуть не удивилась. У меня с Путькой столько хлопот. Он всё время растёт. Он раньше на каждой ступеньке садился и на меня жалобно смотрел: ступеньки такие крутые! А теперь прямо с крыльца прыгает. Сразу на землю! И смотрит — чего это я так долго спускаюсь? Но крыльцо высокое, я ведь с него не буду прыгать.
Мне с самого утра некогда. Я бы, конечно, свою кровать убрала. Я бы и мамину убрала, подумаешь! Но ведь времени нет! Надо Путьку на прогулку вести. И до завтрака успеть. А мама говорит, что Путька один прекрасно может гулять: всё равно я его не на верёвочке вожу, он сам по себе бегает.
Но я боюсь Путьку одного пускать. Он у меня на глазах бегает, а не сам по себе! А то он к озеру побежит и сырую воду будет пить. Вот я чего боюсь! Он даже при мне иногда пьёт. Я пока добегу, он уже напьётся. Но всё-таки я ему не разрешаю. А если я дома буду сидеть? Он тогда целый литр может выпить. Мне мама сама говорила, что даже от одного стакана сырой воды заболеть можно.
Конечно, мне некогда. Мама разные поручения даёт, когда на работу уходит, — подмести пол, а перед этим веник сделать: веток наломать и связать вместе — будет веник. Потом молоко из бидона перелить: нам баба Рита в бидоне носит, но оно киснет в бидоне.
Почту из ящика тоже надо вынуть.
Мама столько писем получает! Ей разные друзья пишут. Некоторые с ней ещё в школе учились. Просто удивительно — так давно учились и до сих пор пишут! Некоторые с мамой позже учились. Или работали. Они сначала нашего адреса не знали, а теперь узнали. И вот пишут! Нам только недавно письма стали носить. А то у нас почты в посёлке не было, мы так жили. Зачем нам почта, если мы все рядом живём?
У маминых друзей письма в одинаковых конвертах. Они, наверное, сговорились нарочно. Вот будем ей писать в этих конвертах, что она скажет? А мама на конверты даже не смотрит. Она их так неровно обрывает, как попало. Потом читает и всё смеётся. А мне не велит без причины смеяться. Может быть, ей друзья только про смешное пишут? У них такие конверты — белые, а по бокам флажки, как на ёлке, красные и синие. В середине нарисован самолёт. У самолёта наверху четыре крыла бантом, а хвост длинный-длинный.
Я каждый день жду, когда у них эти конверты кончатся. Нет, не кончаются. Я бы с удовольствием другую картинку посмотрела. Мама смеётся, а мне ничего не говорит. Только передаёт приветы. Говорит: «Тебе, Тата, привет!» Или: «Тебе, Татуся, сегодня большущий привет!» Я спрашиваю: «От кого?» А мама улыбается.
У НАС ТАК МНОГО НОГ…
Я на улицу иду, Путьку тренировать. Я пол не подмела, и молоко в бидоне киснет, из него простокваша будет. Мне некогда!
«Рры!» — кричит Путька.
Он теперь «рэ» отлично выговаривает — лучше, чем я. Но лаять не любит. Он только вот так, один раз, гавкнет. Это значит — ему хорошо. Он как будто «ура!» сказал. Нам хорошо вдвоём гулять. Нам больше никто не нужен.
Я ломаю ветку сирени. Она мне для дела нужна. У нас под окнами столько сирени! Её даже нужно ломать. А то из комнаты ничего не видно. Сирень так густо растёт, что в её кустах всегда как будто ночь. Посмотришь туда, а там чёрное всё. Страшно! Путька туда не лезет. Мы с ним боимся темноты. Мама всё собирается сирень подрезать. Она всё лето прособиралась. У неё ножниц нет. Нужны такие специальные, садовые ножницы. А у неё только ма-ни-кюр-ные. Или те, которыми она меня стрижёт, мою чёлку. Они сирень не берут. Лучше уж руками ломать.
Я бросаю ветку в траву.
— Неси! — говорю я Путьке.
Путька морщит брови и думает. Ямочки у него на лбу двигаются. Он сильно задумался. Я смотрю на Путьку — он красивый. На носу белое пятнышко. А сам Путька чёрный. Мы его сколько раз мыли, и он ни капельки не отмылся. Он даже чернее Димкиных волос. И глаза у него сейчас жёлтые. В каждом глазу как будто пляж. Я даже песок разглядела. И солнце. А потом он как начал моргать.
— Неси! — говорю я Путьке.
Он думает — ну зачем ей ветка? Она же её сломала, я сам видел, и нарочно бросила. Вот если бы случайно уронила, тогда понятно. Или была бы не ветка, а какая-нибудь нужная вещь. Пояс, например. А то ветка.
Путька так думает. Ему кажется, что я новую игру придумала. Но смысла в ней он не видит. И весёлого ничего нет — ветку тащить! А я не могу объяснить ему. Вон собака из маминой книги тросточку носила. Но у меня же нет тросточки!
Я решила Путьке всё показать.
Бросила ветку и сама к ней побежала. Потом встала на четвереньки. Как Путька. Головой мотаю — «ввва!». Я его так передразниваю. Ветку зубами схватила и несу.
Путьке сразу понравилось. Он с другого конца в ветку вцепился. Мы так дружно несём. У нас восемь ног! И на двоих один хвостик. Он немножко загнут.
— Ой, — сказала я.
Я ладошку уколола. Я думала, что на шиповник наскочила. Ладошка вся прямо горит. И красная. Оказывается, я на крапиву наступила. Если бы у меня были садовые ножницы, я бы всю крапиву срезала. Зачем ей расти? Она разве цветы? Мне сразу пришлось вскочить.
Я ветку бросила. И Путька её тоже бросил. Он решил, что игра уже кончилась. Поносили, и хватит.
— Бери! — говорю я.
И сую ему ветку. А он не берёт. Он смеётся! Я прямо не знаю, как его воспитывать.
Мы с Путькой на песок вышли. Он, наверное, тёплый. Через сандалии разве разберёшь? Песок набился в дырочки. Так неудобно идти! Мама не велит босиком бегать. Но что же делать, если песок сам в сандалии забрался? Я осторожно шла. А Путька в песке норы роет. Он то носом роет, то ногами. Быстро-быстро у него получается. Я так и руками не смогу. Путька меня всю песком обсыпал. Вот и пришлось разуваться.
Мы когда в городе жили, я босиком не ходила. А тут научилась. Только по траве мне всё-таки колко. Димка даже по стеклу может. У него ноги такие, кожаные. Как у ботинок. Он целое лето босиком бегает. Но мне мама не разрешает. Потому что у меня нет привычки. Откуда же она возьмётся, если сама не разрешает? Я по песку зато могу. Мягко. Тепло.
Я тихонько иду. И думаю. Потом посмотрела — я вперёд ушла, а Путька где-то сзади фырчит. Он всё роет. Я так задумалась, что сандалии потеряла.
— Путька, я сандалии забыла! — кричу я.
Вдруг вижу — Путька бежит, и в зубах у него сандалии. Он за ремешки держит. Одну сандалию Путька крепко взял, а вторую по песку везёт, вот-вот потеряет. И лицо у Путьки такое довольное. Вот это он понимает! Он такое нужное дело сделал. Он мне сам сандалии принёс. А то бы мне пришлось возвращаться.
Я обулась, и мы с Путькой к дому пошли. Всё-таки надо пол подмести. Мама с работы придёт, а у нас чисто. Она скажет: «Какой же это добрый человек у нас такой порядок навёл?» А я скажу: «Мы с Путькой тут подмели немножко. Разве заметно?»
А САХАР ПАХНЕТ?
У самого дома мы Димку встретили. Он нас давно искал. У него одна идея возникла. Он даже со своим папой советовался. Если сахар банкой накрыть и у крыльца положить, чтобы Путька не видел, найдёт он или нет? Так у собак всегда нюх проверяют, Димкин папа сказал.
— Подумаешь! — говорю я. — Путька мне сандалии принёс. Вот!
Димка не верит, что он сам принёс. Потом, сандалии — это одно, а сахар под банкой — совсем другое дело.
Тут столько разных запахов! И вдруг Путька сахар учует?
— Ещё как учует, — говорю я.
Мы с Путькой в сторонке гуляем, а Димка сахар прячет. И кричит, чтобы мы в ту сторону не смотрели. Мы совсем и не смотрим. Я только чуть-чуть покосилась.
— Готово! — говорит Димка.
— Ищи, Путька! — говорю я.
Путька начинает искать. Он бегает и тычется носом в землю. У него хвост дрожит — так он бегает. Но он же не знает, что искать! Он нам старый носок принёс. Потом бумажку какую-то нашёл.
— Сахар! Сахар! — говорю я.
— А ты не подсказывай, — говорит Димка.
Разве я подсказываю? Я просто объясняю. Путька ведь не знает, что искать!
Путька к самой банке подбежал. Банка железная, через неё не видно. Она железом пахнет, а не сахаром. Путька её носом потрогал и дальше побежал.
— Он просто сахар не любит, — говорю я. — Он его совсем не ест.
— А вот и врёшь, — говорит Димка. — Ещё как ест. Я ему сам давал. Он мне все руки облизал!
— Нет, не облизал!
— А вот облизал! — говорит Димка.
Мы так заспорили, что даже про Путьку забыли. Димка сахар решил из-под банки вынуть и Путьке отдать. Чтобы доказать, что он любит. Как будто я сама не знаю.
Димка подбежал к банке. А она на боку лежит. И ничего под ней нет. Только трава.
— Где же сахар? — говорит Димка.
А Путька на крыльце сидит и похрустывает. Хвост кренделем. Глаза жёлтые. Очень доволен. Димкин сахар доедает. Кому хочется есть, когда на тебя смотрят? Он дождался, пока мы про него забыли. И теперь с удовольствием сахар жуёт. Перехитрил!
— Вот это нюх! — говорит Димка. — Я бы ни за что не нашёл, а он нашёл. Сахар и не пахнет совсем.
— Подумаешь, — говорю я. — Он сандалии принёс. Сандалии уж подавно не пахнут.
— Значит, любит, — говорит Димка.
— Конечно, любит, — говорю я. — Кто же сахар не любит? Это же не лук, а сахар.
— Чего ж ты врала? — говорит Димка.
— А мне надоело правду говорить. Все целый день спрашивают: «Можно Путьке сахар дать? Он его ест?» Вот я и придумала, что он не любит.
— Зато в нашей кладовке мыши есть, — говорит Димка.
— Живые? — говорю я.
— Ага, — говорит Димка. — Мы вечером их будем ловить.
— Подумаешь, — говорю я. — А мне Путька сандалии во рту принёс!
Димке на это нечего сказать.
— Я на озеро иду, — говорит Димка.
— А мы домой, правда, Путька? — говорю я.
На улице что-то жарко. Путька язык высунул. У него шерсть до того густая!
НЕТ, У НЕГО НЕТ РЕФЛЕКСА!
В комнате хорошо. Пол такой прохладный. На полу лежать очень удобно. Из-под стола ветерок немножко дует. Там, в углу, паучок раскачивается. Стол снизу такой шершавый. Его погладить хочется. Красивый стол!
Так можно целый день пролежать. Но мне некогда. Мы сегодня ещё через скакалку не прыгали. Я её между стульями привяжу. Вот так! Не очень высоко. Но и не низко. В самый раз.
— Прыгай! — говорю я Путьке.
Но ему одному не хочется. Он бы с кем-нибудь прыгнул. А то — одному!
Я сама как прыгну!
И Путька сразу как прыгнет!
И тут мама пришла.
— Это ещё что за стадион! — говорит она. — Вам разве улицы мало?
Я ей объясняю, что на улице люди ходят. Путька при них стесняется.
— Понятно, — говорит мама. — Как же ты его тренируешь? Ну-ка, покажи.
Я как через скакалку прыгну. Даже стулья закачались. Я уж при маме постаралась.
И Путька за мной сразу как прыгнет.
— Видишь? — говорю я.
— Неправильно ты его учишь, — говорит мама. — Нужно добиваться, чтобы он сам делал, по твоей команде.
— Ему одному скучно, — говорю я. — Я бы тоже не стала одна прыгать.
— Когда он выполнит команду, — говорит мама, — ты его награждай. Вот он и привыкнет.
— Чем же мне его награждать?
— Сахаром, — говорит мама. — Ты ему сахар без толку скармливаешь! А надо так делать: он прыгнул, тогда ты сахар даёшь.
— Почему? — говорю я.
— Потому, — говорит мама, — что у него тогда появляется устойчивый рефлекс. Он не умеет думать, как человек.
— Нет, умеет, — говорю я. — Он лапу даёт.
— Он несознательно даёт, — говорит мама. — А вот спроси у него — правую или левую. Он никогда не сообразит.
Мама садится перед Путькой на корточки.
— Здравствуй! — говорит мама. И протягивает Путьке руку.
Путька смотрит на маму. Ему приятно, что она с ним так разговаривает. Он стучит по полу хвостом. Бровями шевелит. У него губы дрожат. Он маме улыбается.
Путька протягивает маме правую лапу. В белой тапочке.
— А теперь — левую, — говорит мама.
Путька ей левую даёт.
— Это потому, — говорит мама, — что я его по порядку спрашиваю. А то он сразу же собьётся. Левую!
Путька ей опять левую даёт. Она у него тоже в белой тапочке. Только эта тапочка побольше, как носочек.
— Он случайно угадал, — говорит мама. — Правую!
Пожалуйста. Путька ей правую даёт.
— М-м, — говорит мама, — неплохо. Но это всё-таки не сознательное «здравствуйте», а просто рефлекс.
Она протягивает Путьке сахар. Путька не хочет маму обидеть. Он вежливый. Он одними губами берёт. Осторожно.
— Вот видишь, — говорит мне мама. — Он для этого и старался!
Путька сахар за щеку спрятал и на маму смотрит. Что она дальше придумает? Но мама уже отвернулась. Зачем только он этот сахар взял! Теперь мама подумает, что у него рефлекс.
Как только мама отвернулась, Путька сахар тихонько выплюнул. Он у него чуть-чуть намок за щекой. Но кусочек остался целый. Путька его на пол положил. Потом попил немножко. А то у него во рту сладко. Так долго сахар за щекой держал! И сразу в свой угол ушёл. Повернулся к нам спиной.
— Ага! — говорю я.
— Это ещё что? — говорит мама. — Возьми сейчас же!
Маме, конечно, обидно. Она Путьку наградила, а он не хочет. И ещё спиной поворачивается.
— Бери! — говорит мама. — Я кому говорю!
У Путьки уши острые, они всегда торчком стоят. А сейчас он их опустил. Как будто они у него отдыхают. Он ими как будто не слышит. Только хвост по полу — тук, тук! И снова — тук!
— Ага, — говорю я, — у него вовсе рефлекса нет! Он на рефлекс обиделся.
— Новости какие, — говорит мама. — Путька!
Путька обернулся и так на маму грустно посмотрел.
— Скажите пожалуйста, какие у него глаза персидские, — говорит мама. — Ты что, правда обиделся?
Путька вдруг заморгал-заморгал…
— Ну, извини, пожалуйста, — говорит мама.
— Ага! — говорю я.
— А ты чего подзуживаешь? — говорит мама. — На тебя вот положиться нельзя — не то что на Путьку. Может, ты всё-таки соизволишь пол подмести?
— Соизволю! — говорю я. — Сейчас! Мне просто очень некогда было. Мы веточку учились носить. Потом…
— Скажите пожалуйста! — говорит мама. — Ты самый занятой человек в институтском посёлке!
МАРШ ОТСЮДА!
— Строители наконец дом сдают, — сказала тётя Клава.
Мы с Димкой сразу побежали смотреть. И Путька с нами побежал. Интересно ведь: как они его сдают? Хорошо, что мы услышали. А ведь могли прозевать! Строители бы его без нас сдали. Они целое лето дом строили. Там сначала яма была. Потом столько кирпичей привезли! И ещё рамы. На них окна делают.
Этот дом столько народу строило! Мимо идёшь, а они сидят на досках и курят. Потом друг другу что-то кричат. Машины ходят…
Дом большой получился, в два этажа. Весь каменный, как в городе. Даже клумбу каменную сделали перед домом. Такая клумба не рассыплется. В ней цветы будут жить.
А с крыши трубы висят. Почти до самой земли. Если нагнуться, можно под трубой сесть. Когда начинается дождь, вот когда надо под трубу забраться. Всюду дождь, а под трубой ещё совсем сухо. И гудит. Потом как сразу польётся! Это весь дождь в трубу вошёл. Тогда надо быстро выскочить. Уже везде солнце, а из трубы дождь льёт.
Но сейчас дождя нет, неинтересно.
Мы вокруг дома три раза обошли. Путька дом нюхал. И потом даже кашлял. Будто ему не в то горло попало. Так сильно новый дом пахнет. Мы Путьку по спине стукали, чтобы он прокашлялся.
— Давай квартиры смотреть, — сказал Димка.
Мы тут жить будем. Надо посмотреть! Строители дом сдают, а нигде нет никого. Они, наверное, внутри его сдают. Так и опоздать можно.
Нас дверь чуть не прищемила. Такая быстрая! Не успеешь открыть, уже захлопнулась.
Если мы сюда переедем, то в эту дверь бегом придётся бегать.
— Тут толстые люди не смогут жить, — сказал Димка. — Баба Рита ни за что не пролезет. Её дверью зажмёт.
На лестнице тоже никого не было. Мы вежливо постучали в квартиру. Потом Путька носом толкнулся, и мы все вошли. Мы попали в зелёный коридор. Такой зелёный, будто через зелёное стекло смотришь. Или ныряешь с открытыми глазами. Димка умеет нырять, а у меня не получается.
— Ээээ! — крикнул Димка.
Путька дальше, в комнату, побежал. Мы смотрим — ему почему-то трудно бежать. Он ногами прилепляется к полу. И за ним следы остаются. Я даже к стенке хотела прислониться, чтобы удобнее смотреть. Так смешно бежит, через силу.
— Осторожней, девочка! — вдруг сказали сзади.
Мы с Димкой так и вздрогнули. Мы не заметили, как женщина вошла. В больших варежках, как зимой. В платке и в тёплых штанах. Странная такая. Кричит.
— Вы что стенки вытираете? — кричит. — Они же покрашены! Они ещё не просохли!
— Вы кто? — спросили мы с Димкой.
— Маляр, — сказала она. — А вот вы что делаете на объекте? Тут нельзя ходить!
— Мы тут жить будем, — сказал Димка. — Это наш дом!
— Когда въедете, тогда и ходите, — сказала женщина. — А сейчас марш отсюда!
«Ррра!» — сказал Путька.
Он всю комнату обошёл и вернулся в коридор. Ему уже надоело смотреть. Совсем пустая комната. Ничего нет, одни углы.
— А собаку кто пустил? — сказала женщина. — Чья собака?
— Это же Путька, — сказал Димка.
Тут женщина увидела Путькины следы, белые на тёмном. И так стала кричать! Ужасно расстроилась. Она кричала, что теперь придётся заново перекрашивать. Что они этот дом никогда не сдадут! А нашим родителям горя мало!
Я уши зажала — так она кричала. То зажму, то отпущу. И в ушах — шу! шу-шу! А слов уже не слышно. А Путька лапы себе лизал. Он их в комнате испачкал. Теперь придётся мыть. Мы его в старой ванночке моем. Я из неё уже выросла. Путька сначала так дрожал, когда мама его мылила. Прямо трясся. Боялся, что мыло в глаза попадёт. Теперь он привык. Как скажешь: «Путька, мыться!» — он прыгать начинает. И хвостом крутит. Мама его осторожно мылит.
— А когда вы к нам придёте, — сказал Димка, — мы на вас тоже будем кричать. Вот!
— Иди-иди! — сказала женщина.
И мы домой пошли. Какая она! Мы только хотели посмотреть, как дом сдают. А они вовсе не сдают! Они его никогда не сдадут, она сама сказала. Мы решили маме и тёте Клаве ничего не говорить. Они ведь так ждут, когда дом сдадут.
— Нагулялись? — спросила мама.
Мы с Димкой сразу закивали, чтобы она не подумала, будто мы к новому дому ходили.
Путька на свой матрас залез и ноги под себя спрятал. А то увидят, что ноги у него в краске.
КАК МЫ «ПЕРЕЕЗЖАЛИ»
Мы с Димкой тихо стали играть.
Потом к нам тётя Клава пришла и Димкин папа. Все стали пить чай с вареньем. Мама жалела, что у неё варенье переварилось. Но тётя Клава сказала, что она только такое варенье и признаёт, густое. Сладкое! Маме грех на себя обижаться, она — хозяйка! А вот тётя Клава совсем не хозяйка, у неё руки-крюки.
Димкин папа сказал, что совсем не крюки, он любое варенье любит. Лишь бы было.
Потом они про дом заговорили.
— Строители наконец раскачались, — сказала тётя Клава. — А то зима на носу.
— Сунули в эти сараи, и живи! — сказала мама. — А у нас дети маленькие!
Если бы не дети, тогда и разговору бы не было. А директор не понимает. Ещё, слава богу, что двухэтажный успели построить, просто не верится! Ведь там почти все удобства. Можно по-человечески жить. Не нужно возиться с печами. Печи столько сил отнимают! В новом доме, слава богу, паровое отопление.
— Какие ещё соседи попадутся, — сказала тётя Клава.
В новом доме большие квартиры. Такой неудачный дом! Нужно бы каждой семье отдельную квартиру. А там по четыре комнаты. Не будет же мама занимать четыре комнаты! Ей просто некогда пыль вытирать в четырёх комнатах. И тёте Клаве такая большая квартира ни к чему. Хотя Димкиному папе нужен кабинет. Ведь он работает над дис-сер-та-ци-ей. Это не шуточки!
