Оформление Н.Устинова
 

       Повесть о Путьке — собаке совсем не породистой, не овчарке, не бульдоге, не таксе, не пуделе, не сен-бер-на-ре, а просто — Путьке, дворняжке, а также повесть о девочке Тате, её друге Димке, бабе Рите, драчливом Коляе и Ниночке, которая предсказывает… А также о человеке с Луны, витаминах в луке, современной аппаратуре и рыжем коте, который любит свободу и котлеты…
 

      Наши окна заросли сиренью. Как ни смотри — одна сирень.
      — Интересно, какая погода? — сказала мама.
      А маме ведь всё равно, ей в любую погоду на работу идти. Вот мне так правда интересно. Может быть, погода неважная. Может быть, совсем никуда и я зря встала.
      Вчера целый день шёл дождь с молниями. Если бы ещё без молний! Тогда по лужам быстро-быстро прыгают одуванчики. Конечно, не настоящие. Это дождь падает в лужи, и на лужах вскакивают пузыри, как белые одуванчики.
      Но когда дождь с молниями, кто же пойдёт? Даже дверь нельзя открыть. Даже никакой маленькой щёлки не оставишь. Откроешь, а в щёлку вдруг влетит молния, голубая и трескучая. И ка-а-ак разорвётся! Мне мама читала.
      Я вышла на крыльцо и увидела, что погоды никакой нет. Ничего нет. Туман. Озера совсем не видно. Домов не видно. И крыльцо от тумана мокрое. И моё платье тоже сразу стало такое холодное, бррр!
      Тут из тумана выскочил Димка. Он ехал верхом и ржал. Ржал Димка по-настоящему, а ехал как будто. Он вообще-то бежал на своих ногах, верхом на ветке с пушистым хвостом. Ветка была у него конём, она у него в кустах под окном стоит, там у Димки конюшня.
      Димка стал коня водить по крыльцу, чтобы он успокоился. Димка, наверно, заблудился в тумане, и конь у него устал. Если бы он меня попросил, я бы могла водить коня. А Димка бы отдыхал. Но если человек не просит, не будешь же к нему лезть! Они стали тише ходить. Ещё тише. Совсем медленно.
      Вдруг Димка как стукнет меня веткой по голове.
      — Трепанация черепа! — сказал Димка.
      У него папа доктор, поэтому Димка знает много таких слов. Он сам не понимает, что говорит, так моя мама считает.
      Димка меня не очень больно стукнул. Но ведь не в этом дело! Я ему траву рвала и в конюшню носила. Коня помогала в озере мыть. А он меня стукнул.
      — Самого как тресну, тогда узнаешь! — сказала я.
      Я драться совсем плохо умею. Не люблю. А нужно уметь. Мама же не будет за меня драться! В городе у меня подруга осталась, Маринка. Ей что, у неё брат. Она только крикнет, и сразу брат выходит, такой сильный!
      — Ты чего не ревёшь? — сказал Димка.
      А он меня не так больно стукнул, чтобы реветь.
      — Дурак! — сказала я Димке и ушла в комнату.
      — Ты чего? — сразу спросила мама.
      Она всё замечает, хотя ей некогда. У меня мама — научный сотрудник, ей всегда некогда: у неё опыты.
      — Ты не забыла, какой завтра день? — сказала мама.
      Разве можно забыть? У меня завтра день рождения. Мне исполнится целых шесть лет, мне тогда будет сразу седьмой. Как Димке. Ему уже когда было шесть, а тут я его сразу догоню.
      — Ну как? — сказала мама. — Ты решила?
      Она мне всегда даёт выбирать подарок. И правильно. Кто лучше меня знает, чего мне хочется? Никто! Только выбирать трудно. Вдруг ошибёшься? В прошлом году я выбрала велосипед. Сначала это было правильно, все завидовали. А когда выпал снег, я поняла, что ошиблась — лыжи надо было, вот что! Но теперь-то я выбрала.
      — Старшего брата, — сказала я.
      — Только и всего? — сказала мама и улыбнулась. И, помолчав, добавила: — Вряд ли.
      Вот так раз! Сама же сказала: «Только и всего», а потом пожалуйста: «Вряд ли»! И ещё улыбнулась! Я подумала, что она шутит. А потом вижу — нет, она правда не соглашается. А сама ещё говорила — что хочешь!
      — Ты обязательно старшего хочешь? — спросила мама.
      Зачем мне младший?
      — А можно? — спросила я.
      — Нет, — сказала мама, — давай что-нибудь другое, ладно?
      — Ничего не надо, — сказала я.
      Я очень обиделась и потому так сказала. Пусть мама почувствует.
      Но она ничего не почувствовала, а прямо пошла на работу. Ещё мне рукой помахала в дверях. Значит, я зря обиделась, она даже не заметила.

      Моя мама всё может, но если она не хочет, так ни за что её не переубедишь. А меня всегда заставляет делать то, что я не хочу. Например, есть лук в супе… Я и сырой терпеть не могу, он хрустит. Но мама меня заставляет, потому что в луке — витамины.
      Мама делает опыты с витаминами, она просто на них помешана, сама говорит. Их где только нет: и в булке, и в супе, даже в рябине. Так она говорит. Я сколько смотрела, а так ни одного и не увидела. А ведь у меня хорошие глаза! Я даже в темноте вижу, без фонарика. Иногда я думаю, что этих витаминов на самом деле нет! Мама свои опыты делает-делает, а потом окажется, что нет витаминов. И всё!
      И почему-то считается, что больше всего витаминов именно в луке. Как нарочно! Зато в конфетах их гораздо меньше. Если бы наоборот, я бы ещё поверила.
      Мы с мамой раньше жили в городе, я там всю жизнь прожила. В городе никуда одной нельзя ходить, только за руку. Так много машин, даже ночью. Лежишь, а они всё равно несутся. И весь дом дрожит. У нас был старый дом, поэтому он и дрожал. Как первый трамвай пройдёт, так он весь как вздрогнет! Мы на пятом этаже жили, у нас с крыши сосульки висели до самого окна. И было слышно, как бегают по крыше и сбрасывают снег. Как сбросят — весь дом опять как вздрогнет! Ещё бы, такой старый. В нём ещё мама выросла! Просто удивительно, что он так долго стоит.
      А здесь мама работает в институте. Институт весь каменный, как в городе, но совсем новый. Его уже при нас красили. И так смешно покрасили — так дома совсем и не красят: каждый этаж в другой цвет. Получилось, как пирожное наполеон.
      Потом вставили очень много стёкол. Когда солнце, надо на институт жмуриться. Так блестит! И у каждого окна повесили градусник — будто такая чёрточка, чик! Мама в комнате сидит, а градусник ей показывает, сколько на улице градусов. Это маме нужно для научной работы. Здесь современное оборудование!
      Иначе мы бы разве поехали! Мы всю жизнь в городе жили, там в любом магазине пирожное наполеон и что хочешь. А здесь даже за зубной щёткой надо трястись в автобусе. Здесь только один институт такой — с градусниками и каменный. А кругом всё деревянное и вообще — лес, шишки на голову падают, сами. И мы с мамой живём в деревянном доме.
      Институт построили, а остальное всё — не успели. Мама говорит, что это безобразие — так относиться к специалистам. Нет даже детсада. В институте беспечный директор. У него у самого детей нет, ему что.
      А мне детсад и в городе надоел. Не знаю почему, я детсад не очень любила. Я там уставала. Всё нужно было только вместе делать и с воспитательницей. Целая группа в мячик играет, а Валька Максимов, например, мячик схватит и начинает с ним бегать. А у него уже нельзя отобрать или стукнуть его. Нужно организованно всей группой кричать:
      — Ма-рия Ви-кто-ров-на! Мак-си-мов мя-чик о-то-брал!
      Я из-за этого детсада и драться не умею.
      В детсаду если что-нибудь одна будешь делать, то уже нельзя. Воспитательница в угол ставит. В углу можно одной, а вообще — нельзя. А мне иногда нравится одной играть. Я сама в угол стану и стою, что-нибудь думаю. Воспитательница подойдёт и спросит: «Ты разве наказана?» Я говорю: «Нет». Она скажет: «Тогда иди к ребятам и играй вместе!»
      В детском саду белый угол был, гладкий. Зато здесь у нас все углы мохнатые. У нас все стены из брёвен сложены, а между брёвнами такое мохнатое и колючее. Мама говорит — пакля, а баба Рита говорила, я сама слышала, — мох. Прямо не верится, в доме — и вдруг мох! Мох ведь в лесу растёт. Но у нас лес рядом, даже никакого забора, прямо лес. И у крыльца щавель растёт. Кислый.
      Мы с мамой переехали совсем. Теперь будем ждать, когда нам дадут квартиру. Как в городе. А пока живём в деревянном доме. В углу у нас паучок висит. Я маме нарочно не показываю, а то ещё прогонит. Он висит и качается на своей паутинке. Значит, всё-таки немножко дует между брёвнами.
      Я в городе таких домов не видела. Мы живём на первом этаже. Потом сразу чердак и крыша. Димка на крыше загорал. Так сильно загорел, прямо чёрный весь. На крыше солнце лучше греет. Там солнце ближе, чем во дворе.

      Мама с меня честное слово взяла, что я не буду на крышу лазить.
      Я ей ни словечка не говорила, она сама догадалась. Мне теперь придётся всё лето белой ходить. Разве внизу загоришь? То ли дело на крыше!
      Димке всё можно, а мне ничего нельзя. Так получается! Мама говорит, что за Димкой совсем не смотрят. У него папа доктор. Он в совхозе работает. В институте ведь не нужен доктор. Тётя Клава, Димкина мама, в институте нужна, она тоже опыты делает. Раньше, в городе, Димкин папа проводил важные исследования, а здесь ему даже нет работы по специальности. Это все говорят. Он в совхозе обыкновенным доктором работает.
      Димкин папа сначала вовсе сидел без работы. Он в лес с нами ходил. А потом его пригласили в совхоз. Совхоз далеко от нашего посёлка, я там не была. Очень далеко, даже не видно. Он за озером и ещё за горой. Димкин папа туда на лошади ездит. Наверное, её плохо кормят в совхозе, потому что эта лошадь всегда жуёт. Мы ей хлеба даём. Она очень любит хлеб, даже крошки собирает. Если к ней близко подойдёшь, она так дышит! Прямо в ухо, очень щекотно.
      У нас сначала весело было — каждый день кто-нибудь приезжал. Кровати на улице стояли, ножки — отдельно, и матрас тоже отдельно. Фикус под сосной стоял. Не знаю, почему фикус цветком называют — у него одни листья, ни одного цветочка нет, даже маленького. Лопух гораздо красивее! У него такие добрые листья, мягкие. Из лопуха можно шляпу сделать.
      Сначала каждый день приезжали. Я думала, что так всегда будет. И вдруг уже все дома заселили и повесили занавески. Потому что у нас немного домов. У нас всего — раз, два, три, четыре… — шесть домов.
      У нас днём так тихо! Слышно, как паучок на паутинке качается. Слышно, как деревья сами по себе трещат. Это им жарко, и они от солнца трещат. Слышно, как лодка по озеру плывёт и вода за ней плещется: ук-ук! ук-ук! Днём все на работу уходят. А детей у нас мало. У нас все сотрудники молодые. У них ещё нет детей. Они даже вечером в институте сидят. И тётя Клава, Димкина мама, тоже сидит. Поэтому за Димкой почти никто не смотрит. Только Димкин пала. Он его заставляет каждое утро до пояса мыться и вокруг дома бегать.
      Димкин папа уже в школе в очках ходил, он никогда не был физически сильным. Он говорит, что это ему всю жизнь мешало. Он развивает Димке мускулы. Если бы у Димки не развивались мускулы, он бы меня не стукнул. Он бы побоялся. Ведь я выше на целых два пальца. Мы вчера снова мерились, и он ничуточки не вырос!
      Я с мамой хотела поговорить, но ей некогда, ей на работу бежать. А мне скучно. Я бы сейчас что-нибудь со всеми вместе поделала, а одной мне не хочется…

      Я стала вокруг смотреть: что бы такое интересное найти? А тут баба Рита молоко принесла. Она стала молоко в банку переливать. Такое холодное молоко, даже зубам больно. Баба Рита всегда утром приходит, когда ещё мама дома. А сегодня вот поздно пришла.
      — Устала я молоко разносить, — вздохнула баба Рита.
      И села на мамин стул. Если мамы нет, так всё равно где сидеть. Я ей ничего не сказала. Она нашу комнату разглядывает, будто никогда не видела. Долго разглядывала.
      — С удобствами устроились, — сказала она.
      — Какие удобства! — сказала я. — Дом без всяких удобств.
      — А чего ж вы из города потянулись? — спросила баба Рита.
      — Тут современная аппаратура, — сказала я.
      — Ковёр-то почём брали? — спросила баба Рита. И ещё пальцами потрогала. Нагнулась и потрогала.
      У нас ковёр на полу лежит. Он в городе на стенке висел, а потом мама сказала, что хватит, своё отвисел, и постелила его у моей кровати. И под стол немножко попало, потому что ковёр большой.
      — Он старый, — сказала я.
      — Нехорошо, — сказала баба Рита. — Такую дорогую вещь на пол определили. Мама-то сколько получает?
      — Чего получает? — спросила я.
      — Э-эх, — вздохнула баба Рита, — я в твои годы уже на базаре стояла. Денег-то сколько матери платят?
      — А вы зачем на базаре стояли? — спросила я.
      — Молоко продавала, — вздохнула баба Рита.
      Она, значит, всю жизнь продаёт молоко, вот как интересно. У неё это такая работа. У неё даже усы от старости выросли, а она всё равно продаёт.
      — Вам нравится продавать? — спросила я.
      — Кто к чему определён, — сказала баба Рита. — Вот твоя мама в институте…
      — Ей всегда некогда, — сказала я.
      — Много научники-то получают! — снова вздохнула баба Рита. — А молоко хоть задаром отдай…
      — А мне скучно, — пожаловалась я.
      — Мама — женщина строгая, на воду дует, — непонятно сказала баба Рита. — А ребёнку одному, конечно…
      Я тут поняла, что баба Рита не со мной разговаривает, она с собой разговаривает. Она одна живёт, и ей дома говорить не с кем.
      — Щенка тебе нешто подарить? — сказала вдруг баба Рита.
      Она спрашивает, а я не знаю: подарить или нет. Какой он, щенок? В городе я видела собаку, она рычала через намордник.
      — Он кусается? — спросила я.
      — А чего ему кусаться? — сказала баба Рита. — Пойдём…
      Мы и пошли. Баба Рита за институтом живёт. В маленьком доме, будто игрушечном. И называется этот дом хутором. У неё вокруг дома забор: она ведь одна живёт и ей страшно. Особенно по вечерам. Ни за что бы не стала одна жить!
      А во дворе у бабы Риты сарай. И в сарае много-много разных щёлок. И в каждую щёлку смотрит солнце. Туман уже давно прошёл, и солнце вылезло. Оно в щёлку протискивается, и пылинки в нём кружатся. В сарае так много пылинок! Пылинки из сена летят. Тут очень много сена. И ещё корова. Она жуёт и смотрит. У неё рога полосатые, как мой носки. Как замычи-ит, сразу страшно. Она столько молока даёт! У бабы Риты все сотрудники берут молоко — так много. Баба Рита даже устала разносить.
      Мы корову обошли, а в углу большая корзина. И в ней кто-то пищит. Я посмотрела — в корзине лежит собака, рыжая, а на ней щенки, как рукавички. Раз-два-три — три жёлтых щенка и ещё один — чёрный. Чёрный кусает собаку за ухо и урчит. Так ему нравится кусать! А остальные сосут и чмокают. Собака на меня вдруг как посмотрит! Сразу поняла, что я хочу чёрненького взять. Жёлтых-то ей, наверное, не так жалко — их много, а чёрный — один.
      — Лежи, Кубышка! — прикрикнула баба Рита.
      И Кубышка растянулась, а щенки снова зачмокали. А мой так и прыгает! Вон какой, он уже умеет прыгать!
      — Чёрненького! — сказала я.
      Я так волновалась, что у меня получилось «чёлненького», как у маленькой.
      — Неладно выбрала, — сказала баба Рита. — Самого верченого выбрала. Вон братья молоком наливаются, а он играет. Заморыш и получится. Утопить надо было, зря пожалела.
      — Как — утопить?
      — А очень просто. В озере. Ты думаешь, куда же щенков девают, ежели их никто не берёт?
      — Так я же беру! — закричала я.
      И сразу схватила чёрненького. Он носом тычется мне прямо в ладошку, будто спрятаться хочет. У него шёрстка такая мягкая, а живот горячий-горячий.
      Кубышка осторожно стряхнула своих жёлтых детей и вылезла из корзинки. Она стала тереться о мою ногу. Глаза у неё были грустные. Я подумала, что она разрешает мне взять чёрненького. А то бы она на меня залаяла! Но она не лаяла, а только тёрлась так вежливо. Она, наверное, просила, чтобы я не обижала чёрненького.
      — Не буду! — пообещала я Кубышке. — Баба Рита, а вы как узнали, что её Кубышка зовут?
      — Кубышка и есть, — сказала баба Рита. — Вишь, толстая какая. Другие-то собаки от щенков как щепки худые, а этой ничего не делается. Так ты заморыша возьмёшь?
      — Да, — сказала я.
      Мне уже обидно, что баба Рита так о чёрненьком говорит — «заморыш»! Ну и что же, что самый маленький? Я в детском саду тоже была самая маленькая, а теперь на целых два пальца выше Димки. Я буду чёрненького целые дни кормить! Он у меня больше Кубышки вырастет. Подумаешь, маленький! Зато самый весёлый! С ним никогда скучно не будет.
      Я погладила чёрненького. Он уже играл: сосал мой пояс и тихонько поуркивал. Но когда я стала уходить из сарая, он вдруг заплакал, тоненько так. И Кубышка за нами побежала. Тогда у неё в корзинке заплакали трое рыжих, и она вернулась.
      Я около самой коровы прошла и не испугалась.
      — Мать-то ещё как взглянет? — сказала баба Рита. — Ну-ка уж я с тобой схожу…

      Мы принесли чёрненького домой и пустили на пол. Он сразу так растерялся! Ведь пол не корзинка, пол такой большой. У него даже голова закружилась. Он ноги подогнул и стоит. Так смешно растопырился!
      Я его только теперь по-настоящему рассмотрела. Он мне ещё больше понравился. Он не весь чёрненький. У него на носу белое пятнышко, будто молоком капнуто, и на передних лапах белые тапочки. А вместо бровей бугорки такие и несколько волосинок торчит. Они вперёд растут. И рядом — ямочки. Он бровями двигает, и ямочки двигаются, будто он смеётся.
      Мама придёт, а у нас щенок. Вот хорошо. Чёрненький! Я его сама выбрала. Он лучше всех! Мне Кубышка его разрешила взять. Она никого к себе не подпускает, она даже бабы Ритину корову стережёт, а мне разрешила!
      Мама в своём институте сидит и ничего не знает. А у него белые тапочки и на носу пятнышко. Он умеет бровями шевелить! Он сейчас привыкнет, и мы начнём играть…
      А он вдруг присел и сделал лужу.
      — Давай тряпку, — сказала баба Рита.
      И тут мама вошла. Вот тебе раз! Оказывается, уже обед. Я даже не заметила, что обед. Я только хотела за тряпкой бежать. Мой чёрненький немножко провинился, и я бы сама вытерла. Мама не очень вовремя пришла.
      — Вот я как быстро! — сказала мама.
      Она такая весёлая пришла: наверное, опыт удался.
      — Непутёвый ты, непутёвый! — сказала чёрненькому баба Рита.
      Он сразу понял и заплакал — «ииии!». Громко.
      — Это что такое? — сказала мама и нахмурилась.
      Она любит, чтобы дома было тихо, чтобы порядок был. Она в институте работает, а дома думает. Она в городе не могла думать. У нас там столько было соседей! И они все ходили и включали радио, громко смеялись. А один сосед играл на рояле. И ещё звонил телефон. Он даже ночью звонил. Если бы мама могла спокойно думать в городе, она бы сюда не поехала.
      А чёрненький ещё громче закричал — «ууу!».
      — Только этого не хватало! — сказала мама.
      Она заметила лужу и ещё больше нахмурилась. Она любит, чтобы в субботу убрать и потом чтобы всю неделю было чисто. У неё душа не лежит к этой домашней возне. У неё своё дело есть. И вообще мама устала со мной бороться. Чтобы я не бросала на пол шишки, не лазила на диван в сандалиях, не рисовала на клеёнке.
      — Я сама буду убирать! — закричала я. — Сама!
      — Это мы слышали, — сказала мама.
      Она же не могла слышать! Я сейчас первый раз сказала, никогда не говорила.
      — Он тебе через неделю надоест, — сказала мама, — а я возись. Собака — это тебе не игрушка!
      — Он мне никогда не надоест! — закричала я.
      — Тем более! — сказала мама. — Он даже не приучен прилично вести себя в доме.
      — Он же не нарочно, — сказала я, — он нечаянно!
      — Конец разговорам, — сказала мама. — И никаких слёз.
      Тут я, конечно, заплакала. Он мне в ладошку тыкался! Я Кубышке обещала! А она не понимает. Он просто со страху. Он больше и не будет никогда! А она не хочет.
      Я ещё сильнее заплакала. Никак не могла удержаться. Всё внутри стало горькое-горькое.
      — Прекрати сейчас же! — сказала мама.
      А щенок вдруг посмотрел на меня и закачался. Я думала, он сейчас упадёт. Но он покачался и потом побежал, враскоряку. И хвостик набок. Лапы у него мокрые, и он начал следить. Он ко мне побежал. Увидел, что я плачу.
      Тут я уже заревела во весь голос. Мне его так жалко сделалось. И обидно. Он бы лучше посидел смирно, пока я маму уговорю. А теперь ещё на полу наследил!
      — Непутёвый какой, — сказала баба Рита.
      — И впрямь непутёвый! — сказала мама.
      — Нет, путёвый, нет, путёвый! — закричала я. — Он путёвый, только он ещё маленький!
      — Косолапит, — сказала мама. — Занятный какой!
      Баба Рита вздохнула и стала собираться домой. И уже нагнулась, хотела щенка взять. Щенок торопится, а у него всё равно медленно получается, ноги разъезжаются. У него много ног, он забывает, куда какую ставить, и ноги у него путаются. Он тогда начинает подскуливать.
      Баба Рита его обратно в сарай унесёт. А потом… Кто его возьмёт, самого маленького?
      Я как брошусь к щенку:
      — Не дам топить! Он хороший!
      — Какие ты глупости говоришь! — рассердилась мама.
      — Нет, не глупости! Если щенка никто не берёт, его в озеро бросают. Мне баба Рита сама сказала! Я его выбрала!
      — Подожди, — сказала мама. — Где выбрала?
      Тут я вспомнила про подарок.
      Мама сама сказала: один раз в году можешь что хочешь просить.
      — Я его на день рождения выбрала!
      Щенок у меня дрожит на руках: ему холодно, у него ноги мокрые. Я его к себе прижимаю, и он мне носом в шею тычется. И что-то своё говорит, тоненько.
      — Ну, если на день рождения, — сказала мама, — тогда другое дело.
      — Повезло, значит, заморышу, — сказала баба Рита.
      И ушла. Ей надо молоко разносить, она с нами столько времени потеряла.
      — Только запомни, — сказала мама. — Я к этой собаке не имею отношения, это — твоя собака.

      Мама стала обед разогревать и на нас больше не смотрит. А я сижу всхлипываю. Мама не любит, когда плачут. Она сама никогда не плачет. Это самое последнее дело — слёзы. Но я не могу сразу остановиться. Я бы с удовольствием перестала. Тем более, я же своего добилась!
      Я, выходит, немножко от радости плачу. Чёрненький большой вырастет. У него будет такая мускулатура! Я только крикну, и он сразу прибежит. Сильный, как Маринкин брат. Пусть тогда Димка попробует веткой по голове!
      — Не приучай собаку сидеть на руках! — строго сказала мама. — Это ей вредно. Собака должна знать своё место.
      — Как это — своё? — спросила я.
      — Мы ей сейчас в ящике устроим, — сказала мама. — Вот пообедаем и устроим…
      Она мне столько луку положила в тарелку… Сначала — белого, потом — зелёного. И требует, чтобы я всё съела. Лук очень полезен. В нём витамины. И в морковке тоже витамины. Особенно в тёртой. Мама мне морковки натёрла. Морковка всё-таки лучше, чем лук.
      Я ем, а щенок меня под столом толкает. Тащит за сандалии. И урчит. Он с меня сандалии хочет стащить. А силы у него не хватает. Он головой мотает. Я бы его погладила, да нельзя. Я уже руки вымыла. Он так со мной играет.
      Какой же он непутёвый?
      Я его стала тихонько звать: «Путёвый! Путёвый!» Он не слышит, а мама сразу услышала. У неё из-за меня весь перерыв пропал. Она мне велела работать ложкой и не отвлекаться. А уж потом щенка кормить молоком. Ей некогда его кормить.
      У меня нога из сандалии вылезла. Я её сама немножко вынула.
      Путёвый меня под столом за палец схватил. Не больно. Только щекотно очень.
      «Ой-ой-ой, Путёвый! — Я про себя говорю. И шевелю пальцем. — Ой, как смешно! Ой, Путёвый!»
      И вдруг я подумала: «Он же не Путёвый, он Путька! Ну конечно, Путька! Как я сразу не поняла? Такое хорошее имя, ни у кого такого нет».
      — Путька! — позвала я.
      Он сразу палец бросил и на меня посмотрел. Темно под столом, только глаза блестят и пятнышко на носу. Белое.
      Его и правда Путькой зовут: он откликнулся. Значит, я угадала.
      — Путька!
      — Если ты будешь крутиться, — сказала мама, — я твоего Путьку сама бабе Рите отнесу, слышишь?
      Если бы он был не Путька, мама бы его так не назвала. Она бы сказала: Шарик, Джек… Но мама тоже сказала: Путька!

      Сегодня воскресенье. Мама книжку читает. У неё совсем не остаётся времени на художественную литературу. Она только в воскресенье может почитать. А Путька спит. Он во сне даже язык высунул. Не совсем, а только чуть-чуть. Розовый. Путька во сне брови морщит. И покряхтывает немножко. Он сегодня устал, потому что мы в лес ходили. За земляникой. Мы землянику на хлеб мазали, как варенье. И сахаром посыпали. Вкусно! Обратно я Путьку на руках несла. Он сам попросился. Ноги уже не держали его.
      Мама читает, а Путька стонет во сне. Но мама не обращает внимания. Она как будто не слышит.
      — Он заболел? — говорю я. — Заболел?
      — Путька? — удивляется мама.
      — Ну да, — говорю я, — он почему-то стонет.
      — Да нет! Это ему просто сон снится.
      — А что ему снится?
      Мама на Путьку посмотрела. Он на боку лежит, и ресницы у него дрожат. Он вдруг так громко крякнул! И лапками дёрнул, двумя, которые в белых тапочках.
      — Он как будто за бабочкой гонится, — говорит мама. — А бабочка от него улетает. Или за стрекозой.
      — А сейчас?
      Путька на другой бок перевернулся и как засопит…
      — А сейчас он будто на ромашках лежит: много-много ромашек, — говорит мама. — Солнышко сверху припекает, и ты комаров отгоняешь: раз, раз!
      — Чем отгоняю?
      — Ну, не всё ли равно, — говорит мама. — Веточкой!
      — А зачем?
      — Ты мне дашь спокойно почитать? — говорит мама. — Просто удивительно, как ты не умеешь себя занять. Нет, у тебя совсем не мой характер.
      — А чей? — говорю я.
      Но мама ничего не успела ответить. К нам Димкин папа пришёл. Они с тётей Клавой, оказывается, едут в театр. Вот только у него галстук никак не завязывается. А тётя Клава платье гладит, она не может от утюга отойти.
      — С удовольствием помогу, — говорит мама.
      Она же просто читает. Ей советовали прочитать этот роман, но она ещё раз убедилась, что нельзя доверять чужому мнению. Так трудно найти хорошую книгу. В институте только специальная литература.
      — У нас в городе огромная библиотека осталась, — говорит Димкин папа.
      Он смотрит в зеркало, как мама завязывает ему галстук.
      — Не жмёт? — спрашивает мама.
      — Терпеть не могу этот хомут, — говорит Димкин папа.
      Он так называет галстук. Он, оказывается, не любит галстуки. Он бы век их не носил. Он бы ходил в рубашке нараспашку или вообще в ковбойке. Он даже в Москве без галстука выступал. И чувствовал себя в своей тарелке.
      — А зачем же вы его надеваете? — говорю я.
      Я и не заметила, как Путька проснулся. Он уже сидит и топорщит брови. У него над бровями такие симпатичные ямочки. Он о чём-то думает. Путька смотрит в зеркало на Димкиного папу. Он его в майке видел, когда Димкин папа делает зарядку в коридоре. Он его в плаще сколько раз видел. Но в галстуке он его никогда ещё не видел. Путька, наверное, не узнаёт его в галстуке.
      — Ты чего, Путька? — спрашивает Димкин папа.
      «Ввва!» — говорит Путька.
      — Ого! Он учится лаять!
      «Ввва! Рр!»
      — Совсем хорошо, — говорит Димкин папа. — А ну, ещё раз!
      Димкин папа поправляет галстук и надевает очки.
      У него толстые очки. Он в них всегда ходит. Мы с Димкой меряли — через эти очки совсем ничего не видно. Он, наверное, какой-нибудь секрет знает, чтобы через них смотреть.
      — Удивительно глупый щенок, — говорит мама. — Скоро на меня залает!
      — Почему — глупый? — говорит Димкин папа. — Просто любит порядок. В очках — значит, и ходи в очках. Наблюдательный.
      — А как вы узнали? — говорю я.
      Правда ведь! Как он очки надел, Путька и успокоился. Даже вильнул хвостиком. Значит, он Димкиного папу узнал. Он вовсе не на галстук лаял!
      — Секрет, — смеётся Димкин папа.
      У Димки весёлый папа. Высокий. Ему в каждых дверях нагибаться надо, вот он до чего высокий. Для него надо особые двери строить! Он с нами песни поёт: «Ты сегодня мне принёс кошку дохлую за хвост!» И припев поёт: «Ландыши, ландыши, целый букет!» Он с нами громко поёт. Он говорит, что с нами отдыхает.
      — Спасибо, бегу! — говорит Димкин папа. — Если Дима заявится, вы уж, Галя, не гоните его!
      — А вы не боитесь его одного оставлять? — говорит мама.
      — Большой парень, — говорит Димкин папа. — Вчера кошку откуда-то приволок. Злющую, рыжую. И градусник ей ставил.
      — Вы ему позволяете? — спрашивает мама.
      — Хотел вчера выдрать, — говорит Димкин папа, — да его и так кошка всего исцарапала. Градусник вот опять разбил, это скверно.
      — У кошек ведь тоже бывает бешенство, — говорит мама.
      — Вполне нормальная дикая кошка, — говорит Димкин папа. — Он ей градусник, она ему когти.
      По справедливости. А у меня в больнице градусников не хватает.
      — Всё-таки надо бы проверить эту кошку, — говорит мама.
      — Её и след простыл, — говорит Димкин папа. И уходит. Он весёлый ушёл. Ему мама галстук так красиво завязала.
      — Ты что же хорошего человека облаял? — говорит мама Путьке. — Ну-ка, поди сюда!

      А Путька на маму смотрит и не подходит. Он даже к стенке спиной прижался и глаза закрыл. Он маму боится. Мама с ним очень строго разговаривает.
      — Он у тебя глупенький, — говорит мама. — Даже простейших вещей не понимает.
      — Нет, понимает!
      Мне не хочется маме говорить, что Путька её боится. Маме будет обидно.
      — Если уж брать собаку, — говорит мама, — то, по крайней мере, настоящую. Овчарку или бульдога…
      — А какой он, бульдог? — говорю я.
      Чем же Путька не настоящий? У него глаза коричневые, как у меня. Только у меня они всегда коричневые, а у Путьки бывают разные. Когда он сердится, глаза зелёные. А если его гладить, тогда жёлтые. Как будто песок и солнце в каждом глазу, даже жарко.
      — Бульдог — это такая порода, — говорит мама. — Вот я тебе сейчас покажу.
      Мама полезла книги с полки снимать. И никак не могла найти, что нужно. Книги до сих пор как попало стоят. У неё руки не доходят.
      Но всё-таки мама наконец нашла эту книгу. Оказывается, она у неё на столе лежала.
      — Вот, смотри, — сказала мама.
      Я влезла с ногами на стул и стала листать книгу. Там столько собак оказалось! На каждой странице разные. Это такая собачья книга. «Брем» называется. Одни собаки!
      Там была нарисована совсем голая собака. Вся голая, а на голове много-много волос; они у неё как будто причёска.
      — Она в парикмахерской была?
      — Это пудель, — сказала мама. — Самая умная собака. Её всему можно научить. Она хозяину тросточку носит — вот тут написано.
      — Такая голая? — удивилась я.
      — Её так стригут, чтобы было красиво. Только на голове шерсть оставляют и на лапах, как манжеты.
      — Вся голова кудрявая. Как у тёти Клавы перед праздником, — сказала я.
      В книге ещё были собаки — узколицые такие, с длинным носом. Мама сказала, что они охотничьи. У них потому такой нос длинный, что они зайцев вынюхивают и показывают охотникам.
      — Зачем? — сказала я.
      — Чтобы охотники стреляли, — сказала мама.
      Мне сразу эти собаки разонравились. Вон они какие! Бедных зайцев вынюхивают. Я зайца видела в зоопарке. Он добрый, у него лицо быстро-быстро шевелится. Одно ухо в одну сторону смотрит, а второе — совсем в другую. А собаки их вынюхивают!
      — Они на волков тоже охотятся, — сказала мама.
      — Я на такую собаку не хочу смотреть! — сказала я. — Они, значит, всех вынюхивают? И волков?
      — Нашла кого пожалеть! Вот гляди, какая осмысленная физиономия!
      Правда, это была хорошая собака. Мама сказала, что это борзая. Наверное, высоко прыгать может, у неё мускулы. И лицо не злое. Немножко удивлённое. Ей, конечно, не хочется никого вынюхивать, а охотники заставляют. Она поэтому удивляется.
      — Ничего, — согласилась я.
      Потом мама свою любимую собаку показала — сен-бер-нар-ску-ю. Я сразу поняла, что это очень добрая собака. Что хочешь у неё бери, она отдаст. Хоть всё молоко из миски чужому коту отдай. Дикому. Которому Димка градусник ставил. Такой у этой собаки вид. Она вся меховая и мягкая. На ней кататься можно. Я подумала, что она немножко ленивая. Спит много. У неё вид такой.
      А когда мне мама про эту собаку рассказала, я так удивилась!
      Оказывается, она совсем не ленивая. Она в горах живёт, высоко. Там уже сосны не растут. Там один мох, как у нас в лесу или между брёвнами в стенке. Подумать только — лесу совсем нет, один мох! И ещё там почти всё время зима. С неба прямо сугробы сыплются, никакой дороги не видно. Автобусы там вообще не ходят, а пешком очень легко замёрзнуть. Там можно даже насмерть замёрзнуть. Ветер всё время дует…
      И эта собака в самую метель выходит из дому. Она несёт сумку с лекарствами и ищет. Вдруг кто-нибудь заблудился? Она дорогу показывает. Если ты устал и не можешь идти, она тебя тащит. Такая сильная!
      — Вот, — сказала мама, — была такая знаменитая собака: она сорок человек спасла! Понимаешь?
      — Понимаю! — сказала я.
      У мамы глаза такие широкие стали — целых сорок спасла! Наверное, очень много. Я до семи считать умею. А тут — сорок!
      — Вот что значит породистая собака, — сказала мама. — А твой Путька просто игрушка.
      Я даже забыла, что хотела спросить. Вот как! Она мне, значит, сен-бер-нар-ску-ю собаку показывала, чтобы Путьку обидеть. Она думает: чужая собака вон что может, а наш Путька совсем ничего.
      — Он сейчас маленький, — объяснила я маме. — А когда он вырастет, он ещё больше спасёт. Ты же не знаешь!
      — Сомневаюсь, — сказала мама.
      И дальше страницу переворачивает. Вдруг я вижу — там такая собака! Если бы она себя в зеркале увидела, сразу бы умерла со страху. У неё грудь жёсткая, как подоконник. На ногах когтищи. А лицо! Уж никак не скажешь, что это лицо. Это именно морда. Толстая. И губы толстые, а рот закрыть не может. Все зубы видно. И морщин сколько! Вся в складках. У неё больше морщин, чем у бабы Риты. Старая-престарая собака.
      — Она в клетке сидит?
      — Почему в клетке? — сказала мама. — Она ещё щенок.
      — Как щенок, если у неё одни морщины?
      — Это не морщины, — объяснила мама. — Это такая порода, очень ценная. Ты же сама спрашивала. Это бульдог!
      Тут я так стала смеяться! Чуть со стула не свалилась. Я думала, он какой, бульдог? А он вон какой! Он хуже Бармалея. Такой урод! А мама его с Путькой сравнила.
      Я Путьку позвала и ему тоже показала. Бульдог! Вон у него какие губы! А глаза? И ноги в разные стороны, кривые. А губы висят даже. Настоящий бульдог!
      Путька понюхал и отвернулся. И начал бровями дёргать. Ему так смешно сделалось! Он у меня на руках запрыгал. Он разве думал, что бульдог такой? А бульдог вон какой!

      Я так смеялась! И в это время как раз Димка пришёл. Ему дома скучно: у него мама с папой в театр уехали. А тут лампочка перегорела. Он в темноте не любит сидеть. И ещё — он хохот услышал.
      Я Димке тоже показала бульдога. Он сразу понял и закричал:
      — Это дедушка бульдог!
      Мы во весь голос смеялись. Громко. Потом Путька как залает: «ввва!» Путька уже научился лаять.
      Только у него «рэ» плохо получается. Все собаки так лают: «рррыавв!» А Путька просто: «ввва!» Но тоже здорово! У Димки так не получается, у меня — тоже.
      — Прекратите сумасшедший дом, — сказала мама.
      А мы всё лаем: «ва! вва! вва! ррр!»
      — С вами нельзя по-человечески, — сказала мама.
      И книгу захлопнула. И на полку её убрала. Высоко. Придётся теперь табуретку подставлять, чтобы достать. Но табуретка лёгкая. Это не то, что кресло подвинуть. Я хорошо запомнила, куда мама книгу положила. Сразу найду.
      — Вы ничего в породах не понимаете, — сказала мама.
      — А у Путьки какая порода, тётя Галя? — спросил Димка.
      — Беспородный наш Путька, — махнула мама рукой. — Дворняга.
      — «Дворняга»? — переспросил Димка.
      И стал чёлку на палец накручивать. Он, когда думает, всегда накручивает. Его тётя Клава по рукам за это хлопает. Но он ведь не может не думать?
      — Белка-Стрелка, — вдруг сказал Димка.
      — Что — Белка-Стрелка? — не поняла мама.
      — Она в космос летала, — сказал Димка. — Её потому взяли, что она дворняжка. Это самая выносливая порода.
      Вот как Димка сказал! Теперь мама поймёт, что Димка умный. У него коленка завязана и на шее царапины. Жёлтые. Их йодом мазали. Но Димка терпел — он такой молодец.
      — Белка и Стрелка, — улыбнулась мама.
      — Вспомнил! — сказал Димка. — Их было две собаки. И они были дворняжки, правда, тётя Галя?
      Вот какой у нас Путька, он — дворняжка! Мне просто повезло, что я его выбрала. Дворняжка! Как Белка-Стрелка…
      — Белка-Стрелка! Белка-Стрелка! Белка-Стрелка! — закричала я.
      Так хорошо было кричать, как считалка: «Белка-Стрелка-Белка-вон, Белка-Стрелка-вышел-вон!» Я сама придумала. И Димка сразу подхватил: «Белка-Стрелка-кыть, вы-ходи-водить!»
      И Путька себе дело нашёл. Он напал на ковёр. У ковра угол загнулся. Будто ухо. Путька в ухо вцепился и треплет. А ковёр большой, он своё ухо крепко держит. Вот Путька и, сердится. Ему хочется ковёр по комнате потаскать. А он его даже сдвинуть не может. Только ухо всё обмусолил.
      Мама на нас с Димкой смотрела и не видела, как Путька играет. Потом закричала:
      — Сейчас же оставь ковёр в покое!
      И у нас с Димкой настроение немножко пропало. У Димки коленка заныла, он даже захромал.
      — Ты почему, Митя, весь перевязан? — спросила мама.
      Мама Димку Митей зовёт. Больше никто так не зовёт. Ей очень нравится имя Митя. Если бы у мамы был сын, она бы его обязательно Митей назвала.
      Моё имя маме не очень нравится. Она меня Татой назвала. Она говорит, что второй раз она бы меня Татой не назвала.
      Димка откликается. Его дома как только не зовут! Он когда что-нибудь сделает, его тётя Клава Дмитрием называет. Чтобы он почувствовал. А когда он себя хорошо ведёт, его тётя Клава зовёт Дым Алексеич. Димкиному папе нравится, когда тётя Клава так Димку зовёт.
      — Ты что? Не слышишь? — говорит мама. — Я же тебя, Митя, спрашиваю. Ты подрался, что ли?
      — Нет, — говорит Димка. — Я с крыши упал. Прямо на забор. И потом ещё на камни.
      — Ой, Митя?! — не верит мама.
      А зачем она спрашивает, если знает? Ей же Димкин папа всё рассказал!
      — Мне надоело правду говорить. Меня сегодня целый день спрашивают. Одно и то же повторять!..
      — Ну уж нам с Татой повтори, пожалуйста, — улыбается мама.
      — Мне кошка травмы нанесла, — говорит Димка. — Я её хотел немножко полечить, а она как бросится…
      — А что такое травмы, Митя? — спрашивает мама.
      — Ну, — пожимает плечами Димка, — порезы, раны, царапины…
      — А как ты её поймал? — говорю я.
      — Рраз! — говорит Димка и прыгает на меня.
      — Чур, я — кошка! — кричу я.
      «Ввва!» — рычит Путька.
      Он хватает Димку за трусы. Он меня защищает. Я только взвизгну — он сразу бежит! Сопит и переваливается. Он ещё свои ноги не очень хорошо запомнил. Но бежит! Путька у меня дворняжка. Вот как мне повезло!
      — Ммяууу! — кричу я.
      — Голова кругом идёт, — говорит мама. — Хотела почитать спокойно, не дали. Как в зверинце живу…

      Мама сказала, что я самый занятой человек в институтском посёлке. Мне и правда так некогда! Я даже времени не замечаю. Уже брусника поспела и грибы, а я ничуть не удивилась. У меня с Путькой столько хлопот. Он всё время растёт. Он раньше на каждой ступеньке садился и на меня жалобно смотрел: ступеньки такие крутые! А теперь прямо с крыльца прыгает. Сразу на землю! И смотрит — чего это я так долго спускаюсь? Но крыльцо высокое, я ведь с него не буду прыгать.
      Мне с самого утра некогда. Я бы, конечно, свою кровать убрала. Я бы и мамину убрала, подумаешь! Но ведь времени нет! Надо Путьку на прогулку вести. И до завтрака успеть. А мама говорит, что Путька один прекрасно может гулять: всё равно я его не на верёвочке вожу, он сам по себе бегает.
      Но я боюсь Путьку одного пускать. Он у меня на глазах бегает, а не сам по себе! А то он к озеру побежит и сырую воду будет пить. Вот я чего боюсь! Он даже при мне иногда пьёт. Я пока добегу, он уже напьётся. Но всё-таки я ему не разрешаю. А если я дома буду сидеть? Он тогда целый литр может выпить. Мне мама сама говорила, что даже от одного стакана сырой воды заболеть можно.
      Конечно, мне некогда. Мама разные поручения даёт, когда на работу уходит, — подмести пол, а перед этим веник сделать: веток наломать и связать вместе — будет веник. Потом молоко из бидона перелить: нам баба Рита в бидоне носит, но оно киснет в бидоне.
      Почту из ящика тоже надо вынуть.
      Мама столько писем получает! Ей разные друзья пишут. Некоторые с ней ещё в школе учились. Просто удивительно — так давно учились и до сих пор пишут! Некоторые с мамой позже учились. Или работали. Они сначала нашего адреса не знали, а теперь узнали. И вот пишут! Нам только недавно письма стали носить. А то у нас почты в посёлке не было, мы так жили. Зачем нам почта, если мы все рядом живём?
      У маминых друзей письма в одинаковых конвертах. Они, наверное, сговорились нарочно. Вот будем ей писать в этих конвертах, что она скажет? А мама на конверты даже не смотрит. Она их так неровно обрывает, как попало. Потом читает и всё смеётся. А мне не велит без причины смеяться. Может быть, ей друзья только про смешное пишут? У них такие конверты — белые, а по бокам флажки, как на ёлке, красные и синие. В середине нарисован самолёт. У самолёта наверху четыре крыла бантом, а хвост длинный-длинный.
      Я каждый день жду, когда у них эти конверты кончатся. Нет, не кончаются. Я бы с удовольствием другую картинку посмотрела. Мама смеётся, а мне ничего не говорит. Только передаёт приветы. Говорит: «Тебе, Тата, привет!» Или: «Тебе, Татуся, сегодня большущий привет!» Я спрашиваю: «От кого?» А мама улыбается.

      Я на улицу иду, Путьку тренировать. Я пол не подмела, и молоко в бидоне киснет, из него простокваша будет. Мне некогда!
      «Рры!» — кричит Путька.
      Он теперь «рэ» отлично выговаривает — лучше, чем я. Но лаять не любит. Он только вот так, один раз, гавкнет. Это значит — ему хорошо. Он как будто «ура!» сказал. Нам хорошо вдвоём гулять. Нам больше никто не нужен.
      Я ломаю ветку сирени. Она мне для дела нужна. У нас под окнами столько сирени! Её даже нужно ломать. А то из комнаты ничего не видно. Сирень так густо растёт, что в её кустах всегда как будто ночь. Посмотришь туда, а там чёрное всё. Страшно! Путька туда не лезет. Мы с ним боимся темноты. Мама всё собирается сирень подрезать. Она всё лето прособиралась. У неё ножниц нет. Нужны такие специальные, садовые ножницы. А у неё только ма-ни-кюр-ные. Или те, которыми она меня стрижёт, мою чёлку. Они сирень не берут. Лучше уж руками ломать.
      Я бросаю ветку в траву.
      — Неси! — говорю я Путьке.
      Путька морщит брови и думает. Ямочки у него на лбу двигаются. Он сильно задумался. Я смотрю на Путьку — он красивый. На носу белое пятнышко. А сам Путька чёрный. Мы его сколько раз мыли, и он ни капельки не отмылся. Он даже чернее Димкиных волос. И глаза у него сейчас жёлтые. В каждом глазу как будто пляж. Я даже песок разглядела. И солнце. А потом он как начал моргать.
      — Неси! — говорю я Путьке.
      Он думает — ну зачем ей ветка? Она же её сломала, я сам видел, и нарочно бросила. Вот если бы случайно уронила, тогда понятно. Или была бы не ветка, а какая-нибудь нужная вещь. Пояс, например. А то ветка.
      Путька так думает. Ему кажется, что я новую игру придумала. Но смысла в ней он не видит. И весёлого ничего нет — ветку тащить! А я не могу объяснить ему. Вон собака из маминой книги тросточку носила. Но у меня же нет тросточки!
      Я решила Путьке всё показать.
      Бросила ветку и сама к ней побежала. Потом встала на четвереньки. Как Путька. Головой мотаю — «ввва!». Я его так передразниваю. Ветку зубами схватила и несу.
      Путьке сразу понравилось. Он с другого конца в ветку вцепился. Мы так дружно несём. У нас восемь ног! И на двоих один хвостик. Он немножко загнут.
      — Ой, — сказала я.
      Я ладошку уколола. Я думала, что на шиповник наскочила. Ладошка вся прямо горит. И красная. Оказывается, я на крапиву наступила. Если бы у меня были садовые ножницы, я бы всю крапиву срезала. Зачем ей расти? Она разве цветы? Мне сразу пришлось вскочить.
      Я ветку бросила. И Путька её тоже бросил. Он решил, что игра уже кончилась. Поносили, и хватит.
      — Бери! — говорю я.
      И сую ему ветку. А он не берёт. Он смеётся! Я прямо не знаю, как его воспитывать.
      Мы с Путькой на песок вышли. Он, наверное, тёплый. Через сандалии разве разберёшь? Песок набился в дырочки. Так неудобно идти! Мама не велит босиком бегать. Но что же делать, если песок сам в сандалии забрался? Я осторожно шла. А Путька в песке норы роет. Он то носом роет, то ногами. Быстро-быстро у него получается. Я так и руками не смогу. Путька меня всю песком обсыпал. Вот и пришлось разуваться.
      Мы когда в городе жили, я босиком не ходила. А тут научилась. Только по траве мне всё-таки колко. Димка даже по стеклу может. У него ноги такие, кожаные. Как у ботинок. Он целое лето босиком бегает. Но мне мама не разрешает. Потому что у меня нет привычки. Откуда же она возьмётся, если сама не разрешает? Я по песку зато могу. Мягко. Тепло.
      Я тихонько иду. И думаю. Потом посмотрела — я вперёд ушла, а Путька где-то сзади фырчит. Он всё роет. Я так задумалась, что сандалии потеряла.
      — Путька, я сандалии забыла! — кричу я.
      Вдруг вижу — Путька бежит, и в зубах у него сандалии. Он за ремешки держит. Одну сандалию Путька крепко взял, а вторую по песку везёт, вот-вот потеряет. И лицо у Путьки такое довольное. Вот это он понимает! Он такое нужное дело сделал. Он мне сам сандалии принёс. А то бы мне пришлось возвращаться.
      Я обулась, и мы с Путькой к дому пошли. Всё-таки надо пол подмести. Мама с работы придёт, а у нас чисто. Она скажет: «Какой же это добрый человек у нас такой порядок навёл?» А я скажу: «Мы с Путькой тут подмели немножко. Разве заметно?»

      У самого дома мы Димку встретили. Он нас давно искал. У него одна идея возникла. Он даже со своим папой советовался. Если сахар банкой накрыть и у крыльца положить, чтобы Путька не видел, найдёт он или нет? Так у собак всегда нюх проверяют, Димкин папа сказал.
      — Подумаешь! — говорю я. — Путька мне сандалии принёс. Вот!
      Димка не верит, что он сам принёс. Потом, сандалии — это одно, а сахар под банкой — совсем другое дело.
      Тут столько разных запахов! И вдруг Путька сахар учует?
      — Ещё как учует, — говорю я.
      Мы с Путькой в сторонке гуляем, а Димка сахар прячет. И кричит, чтобы мы в ту сторону не смотрели. Мы совсем и не смотрим. Я только чуть-чуть покосилась.
      — Готово! — говорит Димка.
      — Ищи, Путька! — говорю я.
      Путька начинает искать. Он бегает и тычется носом в землю. У него хвост дрожит — так он бегает. Но он же не знает, что искать! Он нам старый носок принёс. Потом бумажку какую-то нашёл.
      — Сахар! Сахар! — говорю я.
      — А ты не подсказывай, — говорит Димка.
      Разве я подсказываю? Я просто объясняю. Путька ведь не знает, что искать!
      Путька к самой банке подбежал. Банка железная, через неё не видно. Она железом пахнет, а не сахаром. Путька её носом потрогал и дальше побежал.
      — Он просто сахар не любит, — говорю я. — Он его совсем не ест.
      — А вот и врёшь, — говорит Димка. — Ещё как ест. Я ему сам давал. Он мне все руки облизал!
      — Нет, не облизал!
      — А вот облизал! — говорит Димка.
      Мы так заспорили, что даже про Путьку забыли. Димка сахар решил из-под банки вынуть и Путьке отдать. Чтобы доказать, что он любит. Как будто я сама не знаю.
      Димка подбежал к банке. А она на боку лежит. И ничего под ней нет. Только трава.
      — Где же сахар? — говорит Димка.
      А Путька на крыльце сидит и похрустывает. Хвост кренделем. Глаза жёлтые. Очень доволен. Димкин сахар доедает. Кому хочется есть, когда на тебя смотрят? Он дождался, пока мы про него забыли. И теперь с удовольствием сахар жуёт. Перехитрил!
      — Вот это нюх! — говорит Димка. — Я бы ни за что не нашёл, а он нашёл. Сахар и не пахнет совсем.
      — Подумаешь, — говорю я. — Он сандалии принёс. Сандалии уж подавно не пахнут.
      — Значит, любит, — говорит Димка.
      — Конечно, любит, — говорю я. — Кто же сахар не любит? Это же не лук, а сахар.
      — Чего ж ты врала? — говорит Димка.
      — А мне надоело правду говорить. Все целый день спрашивают: «Можно Путьке сахар дать? Он его ест?» Вот я и придумала, что он не любит.
      — Зато в нашей кладовке мыши есть, — говорит Димка.
      — Живые? — говорю я.
      — Ага, — говорит Димка. — Мы вечером их будем ловить.
      — Подумаешь, — говорю я. — А мне Путька сандалии во рту принёс!
      Димке на это нечего сказать.
      — Я на озеро иду, — говорит Димка.
      — А мы домой, правда, Путька? — говорю я.
      На улице что-то жарко. Путька язык высунул. У него шерсть до того густая!

      В комнате хорошо. Пол такой прохладный. На полу лежать очень удобно. Из-под стола ветерок немножко дует. Там, в углу, паучок раскачивается. Стол снизу такой шершавый. Его погладить хочется. Красивый стол!
      Так можно целый день пролежать. Но мне некогда. Мы сегодня ещё через скакалку не прыгали. Я её между стульями привяжу. Вот так! Не очень высоко. Но и не низко. В самый раз.
      — Прыгай! — говорю я Путьке.
      Но ему одному не хочется. Он бы с кем-нибудь прыгнул. А то — одному!
      Я сама как прыгну!
      И Путька сразу как прыгнет!
      И тут мама пришла.
      — Это ещё что за стадион! — говорит она. — Вам разве улицы мало?
      Я ей объясняю, что на улице люди ходят. Путька при них стесняется.
      — Понятно, — говорит мама. — Как же ты его тренируешь? Ну-ка, покажи.
      Я как через скакалку прыгну. Даже стулья закачались. Я уж при маме постаралась.
      И Путька за мной сразу как прыгнет.
      — Видишь? — говорю я.
      — Неправильно ты его учишь, — говорит мама. — Нужно добиваться, чтобы он сам делал, по твоей команде.
      — Ему одному скучно, — говорю я. — Я бы тоже не стала одна прыгать.
      — Когда он выполнит команду, — говорит мама, — ты его награждай. Вот он и привыкнет.
      — Чем же мне его награждать?
      — Сахаром, — говорит мама. — Ты ему сахар без толку скармливаешь! А надо так делать: он прыгнул, тогда ты сахар даёшь.
      — Почему? — говорю я.
      — Потому, — говорит мама, — что у него тогда появляется устойчивый рефлекс. Он не умеет думать, как человек.
      — Нет, умеет, — говорю я. — Он лапу даёт.
      — Он несознательно даёт, — говорит мама. — А вот спроси у него — правую или левую. Он никогда не сообразит.
      Мама садится перед Путькой на корточки.
      — Здравствуй! — говорит мама. И протягивает Путьке руку.
      Путька смотрит на маму. Ему приятно, что она с ним так разговаривает. Он стучит по полу хвостом. Бровями шевелит. У него губы дрожат. Он маме улыбается.
      Путька протягивает маме правую лапу. В белой тапочке.
      — А теперь — левую, — говорит мама.
      Путька ей левую даёт.
      — Это потому, — говорит мама, — что я его по порядку спрашиваю. А то он сразу же собьётся. Левую!
      Путька ей опять левую даёт. Она у него тоже в белой тапочке. Только эта тапочка побольше, как носочек.
      — Он случайно угадал, — говорит мама. — Правую!
      Пожалуйста. Путька ей правую даёт.
      — М-м, — говорит мама, — неплохо. Но это всё-таки не сознательное «здравствуйте», а просто рефлекс.
      Она протягивает Путьке сахар. Путька не хочет маму обидеть. Он вежливый. Он одними губами берёт. Осторожно.
      — Вот видишь, — говорит мне мама. — Он для этого и старался!
      Путька сахар за щеку спрятал и на маму смотрит. Что она дальше придумает? Но мама уже отвернулась. Зачем только он этот сахар взял! Теперь мама подумает, что у него рефлекс.
      Как только мама отвернулась, Путька сахар тихонько выплюнул. Он у него чуть-чуть намок за щекой. Но кусочек остался целый. Путька его на пол положил. Потом попил немножко. А то у него во рту сладко. Так долго сахар за щекой держал! И сразу в свой угол ушёл. Повернулся к нам спиной.
      — Ага! — говорю я.
      — Это ещё что? — говорит мама. — Возьми сейчас же!
      Маме, конечно, обидно. Она Путьку наградила, а он не хочет. И ещё спиной поворачивается.
      — Бери! — говорит мама. — Я кому говорю!
      У Путьки уши острые, они всегда торчком стоят. А сейчас он их опустил. Как будто они у него отдыхают. Он ими как будто не слышит. Только хвост по полу — тук, тук! И снова — тук!
      — Ага, — говорю я, — у него вовсе рефлекса нет! Он на рефлекс обиделся.
      — Новости какие, — говорит мама. — Путька!
      Путька обернулся и так на маму грустно посмотрел.
      — Скажите пожалуйста, какие у него глаза персидские, — говорит мама. — Ты что, правда обиделся?
      Путька вдруг заморгал-заморгал…
      — Ну, извини, пожалуйста, — говорит мама.
      — Ага! — говорю я.
      — А ты чего подзуживаешь? — говорит мама. — На тебя вот положиться нельзя — не то что на Путьку. Может, ты всё-таки соизволишь пол подмести?
      — Соизволю! — говорю я. — Сейчас! Мне просто очень некогда было. Мы веточку учились носить. Потом…
      — Скажите пожалуйста! — говорит мама. — Ты самый занятой человек в институтском посёлке!

      — Строители наконец дом сдают, — сказала тётя Клава.
      Мы с Димкой сразу побежали смотреть. И Путька с нами побежал. Интересно ведь: как они его сдают? Хорошо, что мы услышали. А ведь могли прозевать! Строители бы его без нас сдали. Они целое лето дом строили. Там сначала яма была. Потом столько кирпичей привезли! И ещё рамы. На них окна делают.
      Этот дом столько народу строило! Мимо идёшь, а они сидят на досках и курят. Потом друг другу что-то кричат. Машины ходят…
      Дом большой получился, в два этажа. Весь каменный, как в городе. Даже клумбу каменную сделали перед домом. Такая клумба не рассыплется. В ней цветы будут жить.
      А с крыши трубы висят. Почти до самой земли. Если нагнуться, можно под трубой сесть. Когда начинается дождь, вот когда надо под трубу забраться. Всюду дождь, а под трубой ещё совсем сухо. И гудит. Потом как сразу польётся! Это весь дождь в трубу вошёл. Тогда надо быстро выскочить. Уже везде солнце, а из трубы дождь льёт.
      Но сейчас дождя нет, неинтересно.
      Мы вокруг дома три раза обошли. Путька дом нюхал. И потом даже кашлял. Будто ему не в то горло попало. Так сильно новый дом пахнет. Мы Путьку по спине стукали, чтобы он прокашлялся.
      — Давай квартиры смотреть, — сказал Димка.
      Мы тут жить будем. Надо посмотреть! Строители дом сдают, а нигде нет никого. Они, наверное, внутри его сдают. Так и опоздать можно.
      Нас дверь чуть не прищемила. Такая быстрая! Не успеешь открыть, уже захлопнулась.
      Если мы сюда переедем, то в эту дверь бегом придётся бегать.
      — Тут толстые люди не смогут жить, — сказал Димка. — Баба Рита ни за что не пролезет. Её дверью зажмёт.
      На лестнице тоже никого не было. Мы вежливо постучали в квартиру. Потом Путька носом толкнулся, и мы все вошли. Мы попали в зелёный коридор. Такой зелёный, будто через зелёное стекло смотришь. Или ныряешь с открытыми глазами. Димка умеет нырять, а у меня не получается.
      — Ээээ! — крикнул Димка.
      Путька дальше, в комнату, побежал. Мы смотрим — ему почему-то трудно бежать. Он ногами прилепляется к полу. И за ним следы остаются. Я даже к стенке хотела прислониться, чтобы удобнее смотреть. Так смешно бежит, через силу.
      — Осторожней, девочка! — вдруг сказали сзади.
      Мы с Димкой так и вздрогнули. Мы не заметили, как женщина вошла. В больших варежках, как зимой. В платке и в тёплых штанах. Странная такая. Кричит.
      — Вы что стенки вытираете? — кричит. — Они же покрашены! Они ещё не просохли!
      — Вы кто? — спросили мы с Димкой.
      — Маляр, — сказала она. — А вот вы что делаете на объекте? Тут нельзя ходить!
      — Мы тут жить будем, — сказал Димка. — Это наш дом!
      — Когда въедете, тогда и ходите, — сказала женщина. — А сейчас марш отсюда!
      «Ррра!» — сказал Путька.
      Он всю комнату обошёл и вернулся в коридор. Ему уже надоело смотреть. Совсем пустая комната. Ничего нет, одни углы.
      — А собаку кто пустил? — сказала женщина. — Чья собака?
      — Это же Путька, — сказал Димка.
      Тут женщина увидела Путькины следы, белые на тёмном. И так стала кричать! Ужасно расстроилась. Она кричала, что теперь придётся заново перекрашивать. Что они этот дом никогда не сдадут! А нашим родителям горя мало!
      Я уши зажала — так она кричала. То зажму, то отпущу. И в ушах — шу! шу-шу! А слов уже не слышно. А Путька лапы себе лизал. Он их в комнате испачкал. Теперь придётся мыть. Мы его в старой ванночке моем. Я из неё уже выросла. Путька сначала так дрожал, когда мама его мылила. Прямо трясся. Боялся, что мыло в глаза попадёт. Теперь он привык. Как скажешь: «Путька, мыться!» — он прыгать начинает. И хвостом крутит. Мама его осторожно мылит.
      — А когда вы к нам придёте, — сказал Димка, — мы на вас тоже будем кричать. Вот!
      — Иди-иди! — сказала женщина.
      И мы домой пошли. Какая она! Мы только хотели посмотреть, как дом сдают. А они вовсе не сдают! Они его никогда не сдадут, она сама сказала. Мы решили маме и тёте Клаве ничего не говорить. Они ведь так ждут, когда дом сдадут.
      — Нагулялись? — спросила мама.
      Мы с Димкой сразу закивали, чтобы она не подумала, будто мы к новому дому ходили.
      Путька на свой матрас залез и ноги под себя спрятал. А то увидят, что ноги у него в краске.

      Мы с Димкой тихо стали играть.
      Потом к нам тётя Клава пришла и Димкин папа. Все стали пить чай с вареньем. Мама жалела, что у неё варенье переварилось. Но тётя Клава сказала, что она только такое варенье и признаёт, густое. Сладкое! Маме грех на себя обижаться, она — хозяйка! А вот тётя Клава совсем не хозяйка, у неё руки-крюки.
      Димкин папа сказал, что совсем не крюки, он любое варенье любит. Лишь бы было.
      Потом они про дом заговорили.
      — Строители наконец раскачались, — сказала тётя Клава. — А то зима на носу.
      — Сунули в эти сараи, и живи! — сказала мама. — А у нас дети маленькие!
      Если бы не дети, тогда и разговору бы не было. А директор не понимает. Ещё, слава богу, что двухэтажный успели построить, просто не верится! Ведь там почти все удобства. Можно по-человечески жить. Не нужно возиться с печами. Печи столько сил отнимают! В новом доме, слава богу, паровое отопление.
      — Какие ещё соседи попадутся, — сказала тётя Клава.
      В новом доме большие квартиры. Такой неудачный дом! Нужно бы каждой семье отдельную квартиру. А там по четыре комнаты. Не будет же мама занимать четыре комнаты! Ей просто некогда пыль вытирать в четырёх комнатах. И тёте Клаве такая большая квартира ни к чему. Хотя Димкиному папе нужен кабинет. Ведь он работает над дис-сер-та-ци-ей. Это не шуточки!
      — Место для дома не очень удачно выбрано, — сказала мама.
      — Что говорить! — сказала тётя Клава. — Если ветер с озера, никакие стены не выдержат. Сейчас так плохо строят!
      Вот у нас в городе были стены — с мамину руку толщиной. Рука у мамы вон какая длинная. Такие толстые были стены. Теперь разве так строят? У нас же в городе был старый дом! А потолки? Разве сейчас строят хорошие потолки? Димкин папа рукой достаёт, — куда это годится? Ребёнка нельзя на плечи посадить!
      — Ну, вот здесь, положим, не достаю, — сказал Димкин папа.
      Здесь он, конечно, не достаёт. Наш домик на совесть сделан! Он, правда, сельского типа, но это не имеет значения. Грех жаловаться! Если бы в нашем доме были все удобства, тогда и разговору бы не было!
      — А сирень какая под окном! — сказала мама. — Прямо белые звёзды. Никогда такой не видала. Выйдешь на крыльцо, и сразу такой простор, прямо дух захватывает. На минутку выйдешь, даже если просто за дровами, и то отдыхаешь душой. Никаких крыш и заборов. Воздух прозрачный. Озеро синей, чем небо. И закаты… Земляника даже под крыльцом цвела, помните?.. Детям раздолье, — продолжала мама. — У меня Таточка так поздоровела!
      — Дым Алексеич даже на крымском солнце так ровно не загорал, — сказала тётя Клава.
      — Место очень здоровое, — сказала мама. — Песок и сосны.
      Наши двухквартирные дома так удачно расположены! А новый дом окнами на институт смотрит. Вот уж действительно вид! И совсем близко от него болото. Болото, правда, маленькое и почти совсем пересохло, но всё-таки болото. Там от комаров не отобьёшься. Дети постоянно будут с мокрыми ногами.
      — У нас ведь собака, — сказала мама. — Ума не приложу, как мы там устроимся с Путькой.
      — Зато удобства, — улыбнулся Димкин папа. И положил себе варенья.
      Мама с тётей Клавой так разговаривают, что им некогда варенье есть. Они даже чай никак не выпьют. А Димка на блюдечко дует. По блюдечку настоящие волны ходят и даже выплёскиваются на скатерть. Я Димку от мамы загораживаю, чтобы он спокойно дул. Он шторм делает. Как на озере.
      — А что эти удобства? — сказала мама.
      В конце концов, паровое отопление ничего не решает. С печами даже лучше. По крайней мере, всегда можно натопить. А паровое отопление в морозы едва дышит. Когда жарко, оно, наоборот, вовсю греет, у нас в городе так бывало.
      — Были бы дрова, — говорит тётя Клава. — Печку недолго затопить.
      Вот если бы в новом доме была ванна! Но ванны там нет, что говорить. А без ванны всё равно неудобства. При переездах всегда столько трудностей! Даже если на двести метров надо переехать! Только-только обжились…
      — А наши дома на днях утеплять будут, — говорит тётя Клава. — Сама видела приказ. Потом сюда заместителя директора вселят. Ну этого, нового…
      — Вот как? — говорит мама. — Подходящий домик выбрал. Что же он в двухэтажный не едет?
      — Какие вы странные, — сказал Димкин папа. — Сами же говорили, что вам тут неудобно!
      — Детям здесь удобно, — говорит мама.
      Главное, что нам с Димкой тут удобно. А там ещё неизвестно, как будет. Если наш дом обошьют изнутри и снаружи, он выдержит любую зиму. У Димкиного папы и тут неплохой кабинет…
      — Не знаю, как ты, Галя, — говорит тётя Клава, — а я — нет!
      — Пусть туда новенькие вселяются, — говорит мама, — им всё равно.
      — Конечно, — говорит тётя Клава. — Дмитрий, ты всю скатерть залил!
      Я так обрадовалась, что мы в нашем доме останемся, даже Димку забыла заслонять. У нас же сирень под окном! У нас мыши в кладовке! Живые! У нас паучок под столом, он качается. Мы на крыльце душой отдыхаем! Зачем нам уезжать?
      Мама тоже довольна. Она даже Димку не ругает за скатерть.
      — Пустяки, — говорит мама. — Подумаешь, скатерть! Просто чудо, что мы вот так вместе живём. Соседи, а как родные! Путька, — говорит мама, — иди сюда! Ты почему так тихо сидишь?
      Путька виляет хвостом из угла. На столе так много всякой еды! Он бы с удовольствием вышел, но у него ноги грязные. Ему ковёр не хочется пачкать. Но если мама зовёт…
      Путька идёт через комнату. Он прямо на цыпочках идёт. Но всё равно следы остаются.
      — Тата, — говорит мама, — объясни мне, пожалуйста, где бегал Путька? Он весь в грязи!
      — Гм! — говорит Димкин папа. — Если не ошибаюсь, это краска.
      — А догадайся — откуда? — кричит Димка. — Ну, откуда?
      — Если не ошибаюсь, — говорит Димкин папа, — из нового дома.
      — А как ты догадался? — кричит Димка.
      — Как вы догадались? — кричу я. — Как?!
      — Они когда-нибудь голову себе сломают, — говорит мама.
      — Мы квартиры смотрели! — кричим мы.
      — Понравились? — спрашивает тётя Клава.
      — Нет! — кричим мы с Димкой. — Там коридор зелёный! Там дверь дерётся! Там тётка злая! Она этот дом никогда не сдаст!
      Но строители новый дом всё-таки сдали. Если бы они его днём сдавали, мы бы увидели. Они его, наверное, ночью сдали. Вдруг сразу жильцов понаехало! С узлами. Кровати с собой тащат. И всё время воду пьют. У нас целый графин выпили. И всё просят и просят. Не буду же я им сырую воду давать! Хотя один дяденька даже из озера пил. Честное слово! Я сама видела. И до сих пор здоровый, всё на работу ходит.

      У нашего крыльца стоит рябина. Нам Димкин папа сорвал кисточку, чтобы попробовать. Рябина такая яркая. До неё дотронуться страшно, как до лампочки! А горькая! И ещё кислая. Я целый лимон могу сразу съесть, а рябину — только две ягодки.
      Мы теперь ждём, когда её морозом ударит. Димкин папа сказал, что тогда рябина будет сладкая. И мы стали морозов ждать.
      А сколько ещё ждать? Даже в пальто ещё жарко ходить. Какие же морозы? А в платье холодно. Мне мама лыжный костюм купила. Вот я в нём сейчас хожу. Всем нравится. У меня на куртке козлята вышиты. Они рожками здороваются. Козлята белые, мохнатые, а весь костюм — синий. А у Димки — красный. Разве сравнить? Конечно, синий красивее.
      Мы с Путькой на улице гуляем. Путька от меня не отходит. Ему так костюм нравится! Он на минуту не может отойти. Всё просит, чтобы я козлят показывала. Встанет на задние лапы, передние на меня поставит. И вот козлят разглядывает. Они с рожками. У них копытца. Они белые!
      Путька мне куртку немножко испачкал, но совсем незаметно.
      Я в озере куртку отмывала. Пусть теперь сохнет.
      К нам новенькая девочка подходит. Из двухэтажного дома. Мы с ней ещё не успели познакомиться. Туда столько детей приехало! Я эту девочку пока только издалека видела. У неё платье как рейтузы. Всё вязаное.
      И ещё — косы. Такие толстые косы. Она косами размахивает. Длинные.
      — Мальчик, это твоя собака? — говорит девочка. — Она не кусается?
      — Я не мальчик, я Тата. А тебя как звать?
      — Ниночка, — говорит девочка. — А почему у тебя волосы такие короткие?
      Подумаешь — короткие! У меня, может, ещё длиннее бы косы были. Но меня мама летом стрижёт. Она мне чёлку оставляет и сзади чуть-чуть. Пусть моя голова тоже загорает! А зимой у меня так быстро волосы растут. Прямо до плеч. Мама меня зимой не стрижёт. И тут как раз лето. Если бы две зимы подряд шли, я бы вся в косах была.
      — У меня очень волосы тяжёлые, — объясняю я, — у меня от них голова болит.
      — А у меня волосы лёгкие, — хвалится Ниночка, — я их нисколько не чувствую. Прямо как пух, такие у меня волосы.
      — А у нас в подушке тоже пух есть, — говорю я.
      Потом мы стали вместе играть. Мы играли в дочки-матери. Я была мать, а Ниночка как будто моя дочка. Путька у нас был сын. Я Ниночку заставляла с ним гулять. Но она боится. Вдруг он её укусит? А мне так некогда! Мне в институт надо бежать. У меня там опыты. Я Ниночке на обед рябину сварила. В ней столько витаминов! Очень полезно. А она не хочет есть. Она уже где-то конфет наелась. И Путька рябину есть не стал. Он пожевал и выплюнул.
      Я про Ниночку всё узнала. У неё братик есть. Он ещё даже ходить сам не умеет. Ему целый год, а он не хочет ходить. Бабушка с ним прямо измучилась. Он ей все руки отсидел.
      Они раньше в Пушкине жили. Это такой город. Там одни парки. В парке Пушкин сидит на скамейке. За голову рукой держится.
      Мы с Ниночкой хорошо познакомились.
      Только она всё предсказывает. Это мне не очень понравилось. Ещё ничего не случилось, а она уже предсказывает. Как она всё заранее знает?
      Я на доске стала качаться, а Ниночка сразу говорит: «Ка-ак упадёшь!»
      И у меня вдруг всё в глазах зашаталось. Столько раз качалась, и ничего не было. А тут вдруг упала.
      Тётя Клава форточку забыла закрыть. У них форточка, как живая. Она сама по себе — хлоп, хлоп! То об стенку, то об окошко.
      Мы долго смотрели. Ниночка говорит: «Ка-ак сейчас разобьётся!»
      И форточка разбилась. Стукнула об стенку, и стекло треснуло. А если бы Ниночка не сказала, форточка бы спокойно хлопала. Всё лето открытая была.
      Димка в это время в комнате сидел. Его тётя Клава наказала. Не велела ему из дому носа высовывать. Он утром, пока его папа умывался, Путьке очки примерил. Путька такой был важный в очках! Сразу побежал на улицу всем показывать. Совсем немножко побегал, но в очках отломился кусочек. Маленький. Вполне можно смотреть. Но тётя Клава сразу заметила и запретила Димке даже думать об улице. Ещё счастье, что у Димкиного папы есть вторые очки, так она сказала.
      Димка увидел, что стекло в форточке треснуло, и полез закрывать её.
      Разве можно форточку закрывать и носа не высунуть? Конечно, нельзя. Димке и пришлось нос на улицу высунуть. Иначе бы форточка совсем разбилась. А уж раз высунул, значит, всё равно. Так и так от мамы попадёт. Димка совсем на улицу вышел.
      Если бы не форточка, он бы хоть до вечера дома сидел. Просто уж так получилось.

      Димка так дома соскучился! Он на улице сразу много нового увидел. Ниночку. Щепку с ушами — как будто зайчик. Дрова привезли. Мы стали дрова смотреть, а на одном полене — глаз. Сучок такой коричневый, как глаз. Весёлый! Мы это полено под крыльцо оттащили, чтобы его никто не трогал.
      — Всё равно найдут, — сказала Ниночка.
      Я сразу решила, что мы с Димкой это полено потом перепрячем. Мы его так спрячем, что даже Ниночка не предскажет!
      — Это чьё бельё? — спросил Димка.
      А это наше бельё. Его мама утром повесила. Чтобы ветерком обдуло. Простыни так улететь хотят! Машут, машут. Но их защепки держат. А носовые платки уже высохли.
      Путьке тоже бельё понравилось. Он простыню подёргал, и вся верёвка заплясала. Но не оборвалась.
      — Ваше бельё? — спросил меня Димка.
      — Конечно! — сказала я.
      Разве он не видит? Моё платье висит, и панамка, и полосатые носки.
      — Путька знает, что это ваше бельё? — спросил Димка.
      — Конечно, — сказала я. — Он видел, как мама вешала.
      — Здорово! — сказал Димка. — Мы у Путьки проверим сторожевой инстинкт.
      — У него мама уже проверяла, — сказала я. — Нет у него ничего, он умный.
      — Это не тот инстинкт, это другой, — сказал Димка. — Мы посмотрим, как он будет бельё охранять. Вдруг он к пограничникам попадёт? Он же должен границу сторожить!
      — Зачем ему границу сторожить? — сказала я. — У него дом есть.
      — А дом он будет охранять? — сказал Димка.
      Если мы с мамой уходим, мы дверь никогда не закрываем. У нас Путька в квартире остаётся. Мы даже ключ потеряли. Я его случайно потеряла. Сначала — один, потом — другой. Раз Путька квартиру сторожит, ключ не нужен. Если кто-нибудь придёт без нас, Путька гостя развлекает. Он лапу даёт. Обе лапы сразу. Как кто хочет. Он просто у нас замечательный сторож, все знакомые говорят.
      Сейчас Димка такой план придумал. Я Путьке велю бельё сторожить. Я ему строго прикажу, чтоб он чужих к белью не подпускал. И мы уйдём с Ниночкой. Мы не совсем уйдём. За домом спрячемся и будем из-за угла смотреть. А Димка переоденется в новый костюм и будет к белью подползать. Он по-пластунски поползёт, на животе, чтобы Путьку испугать. И мы сразу сторожевой инстинкт увидим.
      — А где ты другой костюм возьмёшь? — спросила я.
      — Найду, — сказал Димка. И убежал домой.
      — Путька его не искусает? — спросила Ниночка.
      Это она не предсказала, а просто спросила. Поэтому я не испугалась.
      Димка выскочил из дому с большим узлом. С такими узлами всегда переезжают. И потащил его в кусты. Он там долго копошился, нам даже ждать надоело. Потом крикнул:
      — Готово!
      Путька на траве спал, под рябиной. Ему опять сон тревожный приснился. У него лапы во сне дёргались передние, в белых тапочках.
      Я Путьку разбудила. Чего до обеда спать? А после обеда его не уложишь!
      — Путька! — сказала я. И потрогала белое пятнышко на носу. Это я ласково потрогала, чтобы он не волновался, а голос у меня строгий был, как у мамы. — Стереги, Путька!
      И всё про бельё ему рассказала. Что на бельё могут враги напасть. Чужие! Могут бельё прямо с верёвки снять. И Путька серьёзно так стал на бельё смотреть. Всё понял!
      — Сиди! — сказала я.
      И мы с Ниночкой побежали за дом.
      Путька тоже хотел за нами бежать, но я ему крикнула:
      — Нельзя! А бельё?
      И он остался. Лёг на пригорке и голову на передние лапы положил, на свои тапочки. Ему так удобно лежать и видно далеко.
      Вдруг мы с Ниночкой видим — трава колышется. Потом видим — кто-то ползёт. Мохнатый! И рычит. Мы уже к Путьке хотели бежать. Но тут догадались. Это же Димка! Он тёти Клавину шубу надел. Он её прямо на голову надел, и она за ним по траве ползёт. Такая огромная! И на ногах у Димки валенки.
      Если бы мы не знали, что это Димка, мы бы с Ниночкой ни за что не догадались. Совсем не похож на Димку!
      Вот Димка из кустов выполз и уже к самому белью подбирается. И ещё громче рычит. Так страшно! А Путька лежит и на него смотрит. Он прямо глаз с Димки не спускает. Он, наверное, так испугался, что пошевелиться не может. У меня так было. Мы в салочки играли, и вдруг за мной кто-то побежал. Он меня салить сейчас будет. И так дышит за спиной громко и топает. Если бы он не дышал! Или хотя бы не топал! А он дышит и топает. Я вдруг взяла и села. Так испугалась! Димкин папа тоже испугался — это он за мной бежал. «Ты, — говорит, — чего, глупышка? Я же с тобой играю!» А я сама не знаю чего. Просто испугалась.
      Путьке сейчас, наверное, так же страшно…
      — Димка шубу без спросу взял, — предсказала шёпотом Ниночка. — Ка-ак ему мама за шубу даст!
      — А мы её тихонько на место положим, — сказала я. И подумала, что тётя Клава всё равно узнает.
      Димка к белью подполз и встал на задние ноги. И как залает. Тут Путька вдруг как на него прыгнет!
      Мы с Ниночкой даже глаза закрыли. Но сразу снова открыли.
      А Путька Димку как лизнёт. Прямо в нос. Димка Путьку шубой оттолкнул и стал носовые платки с верёвки снимать. Они низко висят. Потом полотенце потянул, а сам рычит.
      Мы смотрим. Даже не дышим. А Путька… Путька вокруг Димки бегает и хвостом быстро-быстро машет. И помогает Димке полотенце тащить. Потом он стал по траве кататься, будто ему смешно. Катается и ещё фырчит.
      Димка за простыню схватился, но ему шуба мешает…
      Я в сторону посмотрела, а на пригорке, где Путька раньше лежал, тётя Клава стоит. Я так и знала! Тётя Клава как закричит:
      — Дмитрий, ты что же это делаешь?!
      Ниночка даже охнула.
      — Ты зачем мою шубу вытащил? — кричит тётя Клава. — Ты почему на улицу вышел?
      Димка растерялся. Шуба поехала вниз. И вокруг Димки улеглась, как меховой ковёр. Путька на шубу сел и тёте Клаве хвостом машет.
      — Опыт испортила, — проворчал Димка.
      — Я тебе покажу — опыт! — сказала тётя Клава. — Ремнём тебя надо!
      Путька в сторонку отошёл. Он очень это слово не любит — ремень. Когда он провинится, мама ему ремнём грозит. И нюхать заставляет. Один раз мама Путьку даже стегнула. Чуть-чуть для острастки. Как теперь скажешь «ремень!» — Путька под кровать прячется.
      — Я тебя научу слушаться, — сказала тётя Клава.
      Она шубу с травы подняла и листья с неё стряхнула. Эти листья такие цепкие. Они с деревьев падают и ко всему цепляются.
      — Ты у меня шёлковый будешь! — не унималась тётя Клава. Взяла Димку за руку и повела домой.
      А он уже в себя пришёл и кричит мне:
      — Нет у Путьки сторожевого инстинкта!
      — А вот есть! — кричу я. — Он тебя сразу узнал!
      — Он меня не мог узнать, — сказал Димка. — Я лицо спрятал.
      — Он тебя по запаху узнал, — сказал я.
      — Он меня не мог по запаху узнать, — сказал Димка. — Я весь нафталином пропах! Я в этой шубе чуть не задохнулся!
      — Он тебя узнал, как ты идёшь, — сказала я. — Вот как!
      — А вдруг я шпион? — сказал Димка.
      — Шпионы носовые платки не воруют, — сказала я.
      Тётя Клава как дверью хлопнет. Димка даже ответить не успел.
      А Ниночка мне вдруг говорит:
      — У тебя вся куртка грязная. Вон у тебя какое пятно. Новую куртку испортила. Теперь тебе мама даст!
      Я посмотрела — правда пятно. Путька ногами вставал, когда козликов разглядывал. Я думала, что пятно в озере отмоется. А оно даже больше стало. Вон как расползлось! И мама вот-вот придёт.
      Тут я поняла, что всё из-за Ниночки. Такой день неудачный. Я с доски упала и локоть расшибла. Форточка разбилась. Бельё всё перепачкалось. А было какое белое! Даже на ветру трещало. И на костюме у меня пятно.
      — Ты чего к нашему дому ходишь? — сказала я Ниночке. — Это наш дом! Ты к своему ходи.
      — А вот и не ваш! — сказала Ниночка. — Этот дом общий!
      — А вот и наш! Я с тобой не хочу водиться.
      И мы с Путькой пошли домой. Так тихо дома сидели. Путька мне в колени сопел. Но мама всё равно пятно разглядела. Она у меня костюм с козликами отобрала и сказала, что я его не увижу до снега.
      Такой уж день неудачный.

      Мы с мамой приёмник купили. Он такой гладкий! Его ни за что не ухватишь. Можно только погладить. Мы теперь всё время радио слушаем. У него звук хороший!
      Путька сначала испугался приёмника. Он к нему даже подходить не хотел. Мы его прямо насильно к приёмнику подвели. Пусть он его понюхает. Приёмник горячим пахнет. Путька понюхал и стал чихать.
      Путька на него первые дни так смотрел! Сидит и смотрит! Так пристально! И брови морщит. Он всё думал: кто же в этом приёмнике говорит? Всё разными голосами. Даже не поймёшь, на кого залаять. Может, это чужие голоса. А может быть, свои. Он со всех сторон обходил приёмник. Даже хотел на него лапы поставить, но мама не позволила.
      Потом Путька привык к приёмнику. Он говорит, а Путька и внимания не обращает: играет или даже спит. Но если вдруг выключить, Путька сразу поднимет голову и смотрит — что такое с приёмником? Все голоса сразу ушли?
      Мы сегодня с утра слушали детскую передачу про Буратино. Он сначала в полене прятался. Я сразу вспомнила про наш глаз. Мы его в дровах нашли. Он у нас на чердаке лежит, где темно. Вот там кто, значит, сидит! Мальчик. И только один глаз видно. Его надо оттуда спасти.
      Потом я подумала, что он нарочно в полено спрятался. За ним, наверное, гонятся. А он спрятался. Пускай ищут. Мы лучше будем делать вид, что ничего не заметили. А то он ещё убежит. Испугается.
      — Тебе что, не нравится? — спросила мама. — Ты же эту сказку любишь!
      Я подумала — какая же это сказка? У нас мальчик на чердаке прячется. Мы его по глазу нашли. Как хорошо, что нашли! Мы про него никому не скажем.
      — Мне эта сказка немножко надоела, — сказала я.
      — Поищем другое, — сказала мама.
      Я-то сколько раз слушала. А вот Путька не узнал до конца про деревянного мальчика. Он так слушал! К самому приёмнику подошёл. А мама выключает.
      — Что, моя собаня? — говорит мама Путьке.
      Он её носом просит, чтобы она не выключала, а мама не понимает. Он ей носом прямо в колени тычется, так уговаривает.
      — Я тебе вечером сама расскажу, — шепнула я Путьке.
      Он сразу успокоился и около меня сел, хвост по полу раскинул.
      Мама крутит приёмник. Слышится разная музыка, голоса, песни. Мы с Путькой не успеем прислушаться, а мама уже дальше крутит.
      Она такую смешную песню поймала, про луну. И вдруг сама начала подпевать. У нас мама никогда не поёт. А тут ей так про луну понравилось! «Мы все хотим побывать на луне, — подпевает мама. И смеётся. — Эх, на луне! Да на луне!» И опять смеётся.
      Приёмник уже песню кончил. Он уже что-то рассказывает. Он уже про эту песню забыл. Таким строгим голосом последние известия рассказывает. А мама всё: «Ах, на луне! Вот, на луне!» Я никогда не слышала, чтобы мама столько пела.
      — Хорошая песня? — говорит мама.
      — Не знаю, — говорю я.
      Вот, честное слово, не знаю — хорошая она или нет. Я про луну никогда не думала. Мне в голову не приходило. Когда луны долго на небе не видно, ну, тогда иногда подумаю — куда это луна ушла? С ней светло. И Путька маме ничего не ответил. Он луну не очень любит. Он на неё немножко воет.
      — Я вам кое-что покажу, — говорит мама.
      Она свой стол открыла и что-то ищет. Потом конверт достаёт:
      — Вот!
      Я смотрю — она мне карточку протягивает. На карточке незнакомый дяденька улыбается. У него такой лоб большой! И рот тоже не очень маленький. Потому что он улыбается. А глаза у него весёлые. Он Мне как будто подмигивает.
      — Это кто? — говорю я.
      — Человек с луны, — говорит мама.
      — Как это — с луны? — говорю я. — Ты разве там была?
      — Пока не была, — говорит мама. — Но мы там с тобой ещё побываем.
      И опять смеётся, как маленькая. Я тогда поняла, что она шутит. На луне дяденьки не живут, мне мама сама читала.
      — А вот и не правда, — говорю, — не побываем!
      — Ты моя дурочка, — говорит мама, — ты про какую луну подумала? Ты, наверное, про ту, которая на небе?
      — А разве на земле тоже луна есть? — говорю я.
      — Не луна, а Луна, — говорит мама. — Это речка так называется — Луна. Она далеко на Севере течёт. На ней химический комбинат будут строить. Целый город!
      — Где? — говорю я.
      — На речке Луне, — говорит мама. — Понятно? Вот этот дядя и будет город строить.
      — Один? — говорю я.
      Мне жалко этого дядю. Он улыбается, а ему город строить. Дом и то как долго строить. А тут целый город! Он, значит, всю жизнь на Луне будет жить.
      — Зачем — один? — говорит мама. — Там много народу. Там от народу отбою нет. Там стройка! Они быстро город построят.
      Вот он почему улыбается! Их много. Как я сразу не подумала! Он в другое место поедет. Может быть, он мимо нас поедет. Может, он ещё раньше приедет, в отпуск. Так маме кажется. Почему бы ему к старым друзьям не заглянуть?
      — У меня Димка — друг, — говорю я.
      — Конечно, вы с Митей дружно живёте, — говорит мама, — но человек с Луны тебе очень понравится. Вот увидишь!
      Откуда мама знает, если я его никогда не видала? У меня Путька есть. Мы всегда втроём будем жить — мама, Путька и я. Пусть он на Луне строит!
      — Мы с ним в школе учились, — говорит мама. — А потом жизнь так сложилась, что мы потерялись.
      Интересно, как они потерялись? Я один раз в «Детском мире» потерялась! Про меня даже по радио объявили: «Девочка Тата, четырёх лет, в пуховой шапочке и красном пальто, отстала от своей мамы в отделе мягкой игрушки». На весь магазин передавали! Мама сразу прибежала и так плакала. А сама ещё говорит, что плакать не любит.
      — А почему он на меня щурится? — говорю я.
      — Что ты? — говорит мама. — Такое открытое лицо…
      Мне вдруг грустно стало. Чего мама его защищает? Я же ничего не сказала! Пускай он свой город строит, пускай на реке…
      И приёмник вдруг как запоёт:
      Издалека долго
      Течёт река Волга… У меня в носу немножко защипало. Так приёмник грустно поёт, прямо каждое слово тянет — «дооол-гаа…». Как будто ему не хочется, чтобы эта Волга текла. А она всё равно течёт.
      Из-да-ле-кааа дооол-гаа…
      «Ввву-ву-ву-ввуу-вваааа-ва!» — подпевает Путька приёмнику.
      Где приёмник — долго, там и Путька — долго. А когда приёмник коротко, так Путька просто — «ва!» — и всё. Он нос кверху поднял и слушает. На носу у него белое пятнышко. Путька брови морщит — так слушает.
      «Вв-ааааа-ва!» — поёт Путька.
      — Перестань, — говорит мама, — а то я тебя в театр отдам!
      Путька не перестаёт. Он маму теперь ни капельки не боится. Она добрая. Он даже меня больше боится. Я с ним иногда так строго разговариваю! Иначе ведь с ним не справишься.
      — Ты зачем передразниваешь? — строго говорю я.
      Я наклонилась к нему — хотела поругать немножко, чтобы замолчал. Вдруг вижу — у него глаза круглые, жёлтые. Совсем мокрые! И ресницы дрожат. Это он так плачет! А я и не поняла. Он же плачет!
      — Пууутька, — говорю я и вот-вот сама заплачу. У меня глаза такие тяжёлые стали, сами закрываются. И ресницы щиплет.
      — Вот тебе раз! — говорит мама. — Что случилось?
      — Ничегооо, — говорю я. — Выключи его, пожалуйста, — говорю я. — А то Путька плачет. И карточку, пожалуйста, убери, ладно?
      — Конечно, уберу, — говорит мама. — Я же вам просто так показала. Какие вы смешные!

      Мама приёмник выключила, и мы с Путькой сразу успокоились.
      Мама молчит и смотрит в окно. У нас теперь всё в окно видно! Крыльцо. Озеро. Как деревья шумят. Кто куда идёт. У сирени все листья облетели, одни пруты остались. Прутья нам не мешают смотреть.
      — А я что вижу! — говорит мама. — Она весело говорит, но голос у неё почему-то грустный. — Снег идёт!
      — Где? Где? — говорю я.
      — Идите скорей! — говорит мама. — Путька же никогда ещё снега не видел!
      И мы сразу на улицу побежали. Так интересно — первый снег! Он сначала только чуть-чуть падал. Я его прямо в руки ловила. А потом как повалил! Такой мохнатый, крупный. Земля чёрная, а снег белый!
      Путька сначала немножко испугался. Он думал — что это такое прямо на нос сыплется? Мокрое такое? А это снег! Он же приятный.
      Мы стали бегать по снегу. Никаких следов ещё не было, наши — самые первые. Путька снег себе на нос кинет и морщится. Это он от удовольствия морщится. Снег у него на носу тает, ему щекотно.
      Я бегаю и кричу. А Путька лает. Очень весело.
      Люди идут и тоже руками машут. Даже старые. И шапки прямо на улице снимают. Им хочется, чтобы снег на волосы падал. Жалко, чтобы такой снег зря пропадал, на шапках. Это же первый снег!
      Я свою шапку тоже сняла и бегаю. А Путька лает.
      Димкин папа как раз мимо идёт. У него пальто расстёгнуто, чтобы больше снега поймать. Он нам говорит:
      — Поздравляю с первым снегом!
      И домой торопится. Вдруг тётя Клава и Димка ещё ничего не знают. А на улице — снег!
      Потом вдруг баба Рита идёт. Почему-то в платке.
      — Поздравляю с первым снегом! — говорю я.
      — Тьфу, с мысли сбиваешь! — говорит баба Рита. — Какой ещё снег? У меня ваш Димка корову заморил!
      Вот это да!.. У неё Димка корову заморил. Она идёт тёте Клаве жаловаться. Она даже никакого снега не видит. А Димке, наверное, попадёт за корову. Может, и не очень попадёт, если я пойду.
      А Путька не хочет уходить. Он боится: вдруг снега потом не будет? Ведь его раньше не было.
      — Снег теперь доо-олго будет, — объясняю я Путьке. — Всю зиму.
      Но Путька мне не верит. Путька даже ко мне не подходит. Он со мной издалека разговаривает. Никак не соглашается.
      Я тогда решила одна идти. А Путька пусть побегает. Я только послушаю, как Димка корову заморил. И зачем он её заморил?
      Баба Рита у Димки в комнате всё рассказывает.
      Корова стала меньше молока давать. Даже есть перестала. Такими грустными глазами на бабу Риту смотрела. У бабы Риты сердце кровью обливалось. Корова же у неё — кормилица.
      — А тут, на беду, мальчик ваш подвернулся, — говорит баба Рита. — Давай, мол, бабушка, я твоей корове таблеток дам: она сразу на ноги вскочит. У меня папа доктор, я всё знаю.
      — Это как же понимать? — говорит Димкин папа.
      — Она сама просила, — говорит Димка, — я сначала не хотел…
      Баба Рита боялась к своей корове настоящего доктора звать. Вдруг он молоко не разрешит продавать? Мы бы тогда все без молока насиделись. А Димку она не боялась звать! Она его сама искала. Он ещё спросил: «А ваша корова не простудилась?» Баба Рита сказала: «Простыла она, истинное слово — простыла!» Тогда Димка понял, что у коровы грипп. У него у самого грипп сколько раз был!
      — Вчера порошков ей в пойло насыпал, — говорит баба Рита, — а сегодня она и встать не может…
      Вот как Димка корову заморил! Он её порошками заморил. И корова лежит. Баба Рита всю жизнь молоко продавала. У неё работа такая. А теперь ей нечего продавать. Вот что Димка наделал!
      — Вот и дожили, — говорит тётя Клава. — Я знала, что этим кончится! Ещё хорошо, что только корова…
      — Как это — хорошо? — говорит баба Рита. — Ведь это — корова!
      — Не волнуйтесь, — говорит Димкин папа, — давайте-ка послушаем обвиняемого!
      Это он так Димку назвал. Димка даже всхлипнул. Он теперь обвиняемый, вот.
      — Чем же ты корову кормил? — спрашивает Димкин папа.
      — Кальцексом, — говорит Димка, — я ей кальцекса выписал, профилактически. Кальцекс в аптечке лежал…
      — Сколько? — говорит Димкин папа.
      — Я пачечку дал, — говорит Димка. И слёзы смигивает. — Шесть таблеток…
      Он шесть таблеток дал. Теперь у бабы Риты корова умрёт. Димка её уморил. Даже две таблетки сразу — вредно, мама говорила.
      — Гм, — говорит Димкин папа и снимает очки: они у него почему-то запотели. Или он тоже плачет? — Ещё что давал? — спрашивает Димкин папа.
      — Ничего, — одними губами говорит Димка, — я только кальцекс давал, профилактически…
      Вдруг Димкин папа стал смеяться. Он так и затрясся на стуле! Потом отдышался и сказал:
      — Ей как слону дробина!
      — Чего? — обиделась баба Рита.
      Бабе Рите не понравилось, как Димкин папа смеялся. Она даже губы поджала.
      — Кальцекс вашей корове повредить не может, — объяснил Димкин папа. — Шесть таблеток! Для такой лошади!
      Он каждый день в совхоз на лошади ездит. Так привык! Поэтому всё перепутал. Он хотел сказать: «Для такой коровы!» Но я всё равно поняла.
      Как хорошо! Корова большая. Её разве заморишь? Димка её ни капельки не заморил.
      — Так ведь она лежит, — сказала баба Рита.
      — А вот мы поглядим, отчего она лежит, — сказал Димкин папа. И стал одеваться.
      — Слава богу! — сказала тётя Клава. — Не ввязывайся ты, Алексей, в это дело! Очень тебя прошу. Пусть вызывает ветеринара.
      — Ничего, пойдёмте, бабушка, — сказал Димкин папа. И вдруг на нас как закричит: — А вы чего в комнате сидите? Марш гулять! Такой снежище лепит, а вы…
      Димкин папа кричит, а у самого даже очки весёлые.
      Мы с Димкой выскочили на улицу. Сколько снегу! Прямо сугробы. Если весь снег в одно место сгрести, наверно, до колен будет. И Путька фыркает. Снег себе на нос бросает. Хвост свой ловит. Повернётся, а хвост уже белый! Он его не узнаёт.
      Я Димке про деревянного мальчика рассказала. Мы ведь его вместе нашли. У нас теперь секрет.

      Зима по-настоящему наступила. И нам с Димкой купили лыжи. Длинные! Мои на целых полпальца длиннее. Мы теперь на лыжах пойдём.
      — Только с горки не катайтесь, — говорит мама.
      Ладно, мы по озеру пойдём. Озеро гладкое. Если палки потеряешь, можно вернуться. На озере совсем мало падаешь. А с горки — подниматься надоедает. Всё время падаем. Крутая очень!
      — И я с вами пойду, — говорит Ниночка из нового дома.
      Что нам, жалко, что ли? Пускай идёт.
      — Ка-ак заблудимся! — говорит Ниночка.
      Опять она предсказывает! Мы ей сколько говорили: «Не предсказывай!» А она всё равно. С ней никакого терпения не хватит.
      Димка меня в бок толкает: «Давай!» Лыжи пусть на крыльце полежат, мы — сейчас.
      Мы вокруг Ниночки как запрыгаем!
      Прыгаем и дразнилку кричим. Путька тоже прыгает. И Ниночку за косы хватает. Ниночка визжит. Она Путьку боится. Не понимает, что он с ней играет. Такая трусиха! Но она ещё больше визжит, чтобы дразнилку не слышать.
      Мы с Димкой тогда ещё громче кричим:
      Нинка! Нинка! Ай-да-да!
      Нинка! Нинка! Ай-да-да! Такая смешная дразнилка! Я сама придумала. Я иногда вдруг что-нибудь придумаю. А Димка потом выучит. У него память хорошая. Конечно, очень обидная дразнилка. Но если Ниночка предсказывает! Мы с ней не можем на лыжах идти, мы обязательно заблудимся. У нас лыжи тогда совсем отберут. Так мама сказала.
      Ниночка сильно-сильно визжит. Она уже сильнее не может. А мы с Димкой можем. Нас двое! Мы вон как громко кричим:
      Нинка! Нинка! Ай-да-да!
      Ниночка ревёт и бежит к своему дому. Она будет бабушке жаловаться. Даже лыжи бросила, пешком побежала. Ниночка теперь будет до-олго реветь. До самого вечера!

      Мы надеваем лыжи и спускаемся на озеро. Куда хочешь иди!
      Мы на лыжах идём, а Путька просто так бежит. У него всё равно быстрее выходит. Хотя он в снег проваливается, а мы по снегу скользим. И палками отталкиваемся. Мы уже ветер обогнали. Он нам теперь в спину дует. Хочет вперёд выскочить, а не может. Совсем отстал!
      На нас солнце светит. Мы уже варежки сняли. Если бы на озере ещё люди были, солнце бы и на них светило. Но больше нет никого. Поэтому оно всё на нас.
      Целый день можно по озеру идти. Мы уже сколько идём, и всё берега не видно. Очень далеко отошли.
      Вдруг Димка говорит:
      — Вон впереди пенёк! — и рукой показывает.
      Мы с Путькой посмотрели — правда пенёк. Он из озера торчит. Тёмный. Какие же на озере пеньки? Да ещё двигается. Вон там был, а теперь уже вон где. Он, может быть, плавает? Но ведь сейчас зима. Лёд кругом. Даже льда не видно, только снег.
      — Уже два пенька стало, — говорит Димка.
      Я смотрю — правда два! И они как будто растут. Медленно двигаются нам навстречу. Тут я догадалась.
      — Это не пеньки, — говорю, — это кто-то идёт!
      Путька вдруг как залает. И начал прыгать. Он тоже увидел. Кто-то на лыжах идёт. Два человека. Один всё время падает, совсем на ногах не стоит. А второй очень быстро идёт.
      — Мальчишки, — говорит Димка.
      Один мальчишка повыше, а второй пониже. Тот, что пониже, прямо в пальто на лыжах катается. И шапка у него с длинными ушами. Как только ему не жарко! Пальто ему мешает, поэтому он всё время падает.
      А высокий в свитере и без шапки. У него уши красные. И весь он румяный.
      Он к нам подъехал и кричит:
      — А ну, сворачивай!
      Это он требует, чтобы мы ему дорогу освободили. Вон какой! А вокруг сугробы. Разве сразу свернёшь? Димка начал потихоньку в сторону выбираться. Но у него лыжи друг за друга зацепились. Надо же их распутать.
      — Подожди, — говорит Димка.
      Тут второй мальчишка подъехал, который в пальто. У него всё пальто в снегу. Он стряхивает и прямо на месте опять падает. Совсем стоять не умеет. И ещё на пальцы себе дышит, пальцы замёрзли.
      — А ну, давай отсюда! — кричит высокий мальчишка.
      И как наедет прямо на Димку. В снег его пихнул. Димка совсем в лыжах запутался и упал. Разве мы этому высокому что-нибудь сделали? Просто такой он хулиган…
      Тут Путька как зарычит!
      Высокий сразу от Димки отскочил и кричит другому, который в пальто:
      — Дзахов! Они на меня сами напали!
      — Это ты напал, — говорю я.
      А он всё равно кричит:
      — Они же на меня собаку напустили! Вон свитер порвала!
      И сам свой свитер тянет, показывает. А Путька до него даже не дотронулся.
      Путька только зарычал.
      Дзахов лыжи снял и тоже на Димку наступает. Но Димка уже поднялся. Вдруг они оба упали и стали в снегу барахтаться.
      Путька бросился Димку спасать. Он прыгнул и вцепился Дзахову в валенок. Дзахов мотает ногой, а Путька не отпускает. Он прямо повис на валенке. И глаза у него зелёные! Так разозлился! Он сейчас этого Дзахова разорвёт.
      А высокий мальчишка прыгает и кричит:
      — Молодец, Дзахов! Покажи им!
      А сам в сторонке стоит, боится.
      «Ррр!» — рычит Путька. И валенок у него в зубах трещит.
      Вдруг я смотрю — они уже не дерутся. Дзахов даже Димке встать помогает. Он его за руку тащит из снега. И смеётся. У него зубы такие белые!
      — Как это? Забыл… — говорит Дзахов. — Ничья! Ты мне здорово дал, — говорит Дзахов Димке.
      — Ерунда, — говорит Димка. — Вот ты мне правда здорово дал. У тебя — мускулы!
      А Путька на Дзахове так и виснет. Разозлился, никак не отпускает. Рвёт валенок.
      — У вас верная собака, — говорит Дзахов: — У меня дома такой остался. Я уважаю верная собака.
      — Пусти его, — говорит Димка Путьке.
      Я про второго мальчишку даже забыла совсем. Вдруг он как подскочит к Путьке. И как стукнет его лыжной палкой. По задней ноге. Изо всей силы!
      «Ии!» — крикнул Путька. Так жалобно! И весь вздрогнул. И ногу сразу вытянул. И сел в снег.
      Я не помню, что закричала, и бросилась на мальчишку. Царапаю его и кричу. Я его в снег толкнула, а он ногами бьёт и кричит:
      — Дзахов, сюда!
      — Сейчас, Коляй! — кричит Дзахов.
      Дзахов меня отпихнул и вдруг как даст Коляю по спине. И как начал его лупить. Руки ему зажал и снегом кормит. Чтобы запомнил.
      — Ты чего на собаку палкой? — кричит. — А если тебя самого палкой?
      — Ыыы, — мычит Коляй и мотает головой: не будет, мол, больше. Рот боится открыть — Дзахов его опять снегом накормит.
      Мне даже смотреть стало противно: сам первый лезет, а потом — простите его, пожалуйста. Никогда не прощу!
      — Хватит, — говорит Димка и тянет Дзахова за рукав, — пойдём, теперь будет знать.
      — Дрянь! — говорит Дзахов. — Я с ним больше не вожусь.
      Тут мы к Путьке подбежали, гладим его. А он всё дрожит. Так ему больно. И лапу себе облизывает. Он на неё даже наступить не может. Ступит и сразу — «ии!».
      — Мы его понесём, — говорит Дзахов. Он пальто снял, и мы из него сделали носилки.
      Я вперёд с лыжами пошла: свои тащу, Димкины и Дзахова. А они сзади Путьку несут.
      Коляй отстал. Мы на него даже не посмотрели. Дзахов ему кулаком погрозил.
      — Ты лежи, — говорит Путьке Димка. — Мы тебя осторожно несём.
      Пока мы на лыжах шли, ветра совсем не было. А теперь так и дует в лицо! И снег глубокий, всё время проваливаешься. Только успевай ноги выдёргивать. Носилки качаются — то к Дзахову, то к Димке. Путьке неудобно лежать. Он всё выскочить хочет.
      А как же он дойдёт? У него одна нога не действует.
      — Он за меня заступился, — говорит Димка.
      — За такую верную собаку, — говорит Дзахов, — свой рука не жалко. Наша собака у дедушки остался, сад караулить.
      Тут они пальто всё-таки уронили. И Путька выскочил. Мы так испугались — думали, он ушибся. Он больную ногу сразу поджал. Постоял немножко. Потом на трёх ногах вперёд побежал.
      Дома-то мы его вылечим!..

      Мы снова лыжи надели. И Дзахов сразу стал падать. Он даже на самом ровном месте падает. Если бы у Путьки нога не болела, мы бы над Дзаховым смеялись. Но сейчас, конечно, не до этого.
      — Ты чего падаешь? — спросила я.
      — На лыжах никогда не ходил, — сказал Дзахов. — У нас нельзя на лыжах ходить! Снегу почти нет.
      — Как это — нет? — спросили мы с Димкой. — Где это — у вас?
      Дзахов тогда всё про себя рассказал.
      Он раньше на юге жил. В городе Орджоникидзе. У его дедушки там свой дом. Целый дом! Дом каменный, а этажей совсем нет. Всего один этаж, как в нашем доме. Вот это город! И сады прямо в городе растут. В одних трусах выйдешь — и пожалуйста яблоки. Или даже груши. Зато брусники там нет. Даже в магазине. И троллейбусы не ходят. Все на трамвае ездят. Дзахов троллейбуса никогда не видел.
      — А озёра есть? — спросил Димка.
      И озёр в Орджоникидзе нет. Есть одно где-то за городом, но оно не настоящее. Его люди сделали, чтобы купаться. Ещё Терек есть, и он рычит.
      — Терек — это ваша собака? — спросила я.
      Но Дзахов сказал, что совсем не собака, это — река. Она с гор течёт. Такая бурная, ужас. Рычит даже! То есть шумит сильно. В ней даже ноги мыть нельзя, только ногу сунешь — и сразу утонуть можно. Очень быстрое течение.
      — А зимой? — спросили мы с Димкой.
      Тут мы поняли, почему Дзахов сюда приехал. У них в Орджоникидзе зимой снегу нет. Чуть-чуть выпадет и сразу растает.
      — Зато в горах снег, — сказал Дзахов.
      Я сразу про ту собаку вспомнила, которая сорок человек спасла. Я думала, Дзахов её знает. Но про неё он даже не слышал. Он сказал, что там очень много гор и много собак. Она там наверняка живёт, эта собака. Только они ни разу не встретились.
      Что же тут странного? Вон Дзахов уже сколько времени в двухэтажном доме живёт, а мы его ни разу не видели. И он нас не видел. Он поэтому с Коляем подружился. Он думал, Коляй хороший. А он Путьку палкой ударил. Если бы Дзахов знал, он бы с Коляем даже не заговорил.
      — Теперь он твоей маме нажалуется, — сказал Димка.
      Но у Дзахова мамы, оказывается, нет. А папа никаких жалоб не слушает. Он говорит, что мужчины сами должны между собой разбираться. Папе Дзахова некогда, у него опыты. Здесь современная аппаратура, поэтому они сюда переехали. Дедушка даже плакал, когда они уезжали. У него свой дом, а они уехали.
      — А тебя почему так зовут — Дзахов? — спросил Димка.
      — Это не имя, — сказал Дзахов, — это фамилия. А имя — Эльбрус, Эльбрус Дзахов.
      Мы с Димкой совсем удивились. Если бы Женька. Или Генка. А то — Эльбрус. Такого имени и не бывает.
      Но Дзахов объяснил, что так гора называется. Эльбрус. Высокая! Выше всех. Его дедушка на Эльбрус лазил. Он там чуть не погиб. Круто очень. Даже сесть нельзя — такая гора. Дедушка там стоя спал. И он тогда сказал, что назовёт своего внука Эльбрусом. Если домой вернётся и не погибнет. Он, конечно, вернулся, и Дзахова назвали Эльбрусом.
      — А ты разве внук? — спросил Димка.
      — Угу, — сказал Дзахов.
      И вот уже наш дом. Я поскорее дверь открыла. Путька ведь на трёх ногах шёл. Очень устал. Мы уложили его на диван. Он дотронуться до этой ноги не разрешил, так ему больно. Димка сказал, что укол придётся делать. Обезболивающий.
      И тут мама пришла. Мы ей рассказали, как Путька нас защищал. Дзахов показал маме валенок, почти с дыркой. Вот какой Путька верный!
      Маме, наверное, стыдно стало. Она ведь хотела Путьку на бульдога променять. Поэтому она не ругалась, что Путька на диване лежит. Она ему молока налила.
      Но Путька от молока отказался. Он только чуть-чуть повилял хвостом и закрыл глаза.
      — И нос сухой, — сказала мама.
      Её больше всего нос расстроил. Если у человека нос сухой, это, конечно, хорошо. Но для собаки — никуда не годится. Раз нос сухой и горячий, значит, Путька заболел.
      Мама сказала, что сама его будет лечить. Она меня всегда лечит. Путька немножко постонал, но дал маме ногу, даже разрешил пощупать. Только очень морщился. Больно!
      Потом мама сделала Путьке компресс. Она сказала, что ничего страшного нет, просто сильный ушиб. Конечно, ушиб! Мы все видели. Его Коляй палкой ушиб.
      — Коляй мне теперь враг, — сказал Дзахов.
      Мы с Димкой показали Дзахову наш секрет — деревянного мальчика на чердаке. Мы решили втроём мальчика охранять. У Дзахова — мускулы, и у Димки — мускулы. А я царапаюсь здорово, так Дзахов считает. Я так смело на Коляя бросилась!
      Путька заснул на диване. А мы рядом сидели, тихо-тихо, смотрели, как он дышит. Он спокойно дышал, чуть посапывал.
      — Теперь поправится, — сказала мама.

      У меня есть подруга Маринка. Она в городе осталась. Я к ней давно в гости собираюсь. Я для Маринки берегу фантики. Она так фантики любит! Она их с пяти лет собирает. А сейчас Маринке уже шесть с половиной. Она за новый фантик даже шоколадную конфету отдаст. Но я ей фантики просто так подарю.
      Я всё хотела к Маринке поехать. Но Путька очень долго хромал. Как же я его оставлю? Теперь он, правда, поправился. Он теперь нарочно на трёх ногах бегает. Если обидится и хочет, чтобы его пожалели: вот я бедный какой, на трёх ногах! Положите меня на мягкий диван!
      Потом Новый год наступил. Мама новые туфли надела; у меня варежки новые. Всё новое, потому что Новый год! Даже снег новый выпал. Всю ночь шёл. Мы утром посмотрели — крыльцо белое. Такие сугробы!
      В городе для сугробов машина есть. Она снег локтями к себе гребёт. Раз! раз! раз! — и сразу чисто. Мы её жадиной звали, эту машину, — очень похожа.
      Я думала: когда-аа ещё Маринку увижу. Не скоро, наверное…
      И вдруг к нам Маринкин брат приехал. Ему уже почти шестнадцать лет — так вырос. Даже мама его не сразу узнала. Он меня на плечах возил, а я за шею держалась. Я выше шкафа была. Сверху много нового видишь. Например, мячик увидела на шкафу. Я думала, этот мячик совсем пропал, а он лежит на шкафу.
      Тут Димка пришёл.
      — Я в город поеду, — сказала я.
      — А мне мама котёнка обещала, — сказал Димка.
      — Я на ёлку пойду, во Дворец пионеров, — сказала я.
      — Так тебя и пустили, — сказал Димка. — Туда одних пионеров пускают.
      — Тата со мной пойдёт, — сказал Маринкин брат.
      — А я? — спросил Димка.
      — У меня уже двое, — сказал Маринкин брат, — я тебя не могу взять. Ты своего папу попроси.
      Димка побежал просить. Но у него даже билета нет! Кто же его пустит? Я засмеялась — чего он зря побежал?
      — Я думал, ты с ним дружишь, — сказал Маринкин брат.
      — Ага! Мы с ним очень дружим.
      — Не понимаю, — сказал Маринкин брат. — Чего же ты радуешься, что твой друг на ёлку не попадёт?
      А я разве радуюсь? Я совсем не радуюсь. Маринкин брат меня не понял. Может, он Димку хочет с собой взять? А меня не хочет? Димке во Дворце пионеров мою шапочку отдадут. Там всегда на ёлке шапочки дают. Всякие. Красные. Бумажные. А я буду дома сидеть…
      — Чего губы надула? — сказал Маринкин брат. — На автобус опоздаем.
      Я стала одеваться, пока он не передумал. Мама мне завязала бант, как у Ниночки из нового дома. Капроновый! Через него всё видно. Очень тонкий. Потом мы с Путькой прощались. Я его в нос поцеловала, в белое пятнышко. Он меня тоже в нос лизнул. Мы будем скучать друг без друга. Ведь я на целых три дня еду! Но мама сказала, что они без меня прекрасно проживут. Даже отдохнут.
      Путька проводил нас до автобусной остановки.
      Автобус маленький. У него всего одна дверь, и все в неё сразу полезли. Путька обиделся, что я от него уезжаю, и начал прыгать на трёх ногах. Но я уже не могла вернуться. За мной Маринкин брат приехал!
      Он меня к себе на колени посадил. Столько детей откуда-то взялось! Они мне в окно мешали смотреть. Один мальчик плакал. Как будто дома нельзя наплакаться? Обязательно в автобусе.
      Все брали билет и говорили друг другу, куда едут и зачем. Но из-за этого мальчика ничего нельзя было разобрать. Вдруг он замолчал, и мы сразу поехали.
      Я посмотрела в окно, а окно всё белое. Только маленький кружочек чёрный. Мне его Маринкин брат надышал. И в кружочке Путька бежит. Так скачет на четырёх ногах! Я ему рукой помахала, но он уже отстал. Почему он так быстро отстал?
      У меня в горле защипало. Тут мальчик, который напротив, опять заплакал. Во весь голос. Ему, наверное, уже пять лет, а он так ревёт. Он хотел грузовик с собой взять, а ему не разрешили. Подумаешь — грузовик. У меня Путька остался, и то я не плачу.
      — Уберите вашу девочку, — сказала мама мальчика. — Она меня пачкает валенками.
      Я подумала: кому она это сказала? А она Маринкиному брату сказала. Хотя я её валенками не трогала. У меня ноги совсем в другой стороне. Я ей хотела объяснить, но этот мальчик так плачет!
      — У вас всегда мальчик такой крикучий? — спросила я.
      Тут мама мальчика обиделась. Она стала говорить, что вот её-то мальчик хороший. А другие дети очень часто невоспитанными растут, хотя мамы у них научные работники.
      — Хочешь, я тебя нарисую! — сказал Маринкин брат.
      Я ему сначала не поверила. Как же он нарисует, когда карандаша нет?
      И бумаги? Но Маринкин брат, оказывается, на окне может рисовать. Он ткнул пальцем в стекло, и сразу вышел нос. Потом вдруг глаза. Чёрные. И толстые палочки — брови. Как у Дзахова. Нисколько на меня не похоже! Тогда Маринкин брат чёлку нарисовал и бант сверху. И все увидели, что это я.
      И мальчик, который плакал, тоже увидел. Он сразу захотел, чтобы его мама тоже нарисовала. Чтобы на него было похоже. Но мама мальчика совсем не умеет рисовать. У неё всё вышло криво, просто смешно.
      — Копия, — сказал мальчику Маринкин брат. — Ты когда плачешь, то воо-оот такой кривой.
      — Почему? — спросил мальчик.
      — Потому что рёва, — сказал Маринкин брат.
      И вот мы уже приехали.
      Маринка ничуточки не изменилась. Она сидела под ёлкой — она там притаилась, а потом ка-ак прыгнет на меня. Я никак не ожидала, что она так прыгнет. Я её искала в стенном шкафу. А она под ёлкой. Вот хитрая!
      Такой ёлки я даже в институте не видала. Она вечнозелёная. Сколько угодно может стоять. Маринкин брат сказал, что это син-те-ти-чее-ка-я ёлка. Такой даже в лесу нет. С неё нельзя иголки обрывать. А если иголку пожевать, она и не кислая вовсе.
      — Где же она растёт? — спросила я.
      — Её в лаборатории вывели, — сказала Маринка.
      Елку — и вдруг в лаборатории! Делали разные опыты, и потом у них получилась ёлка. Может, когда-нибудь и у мамы получится. Витамины она вряд ли найдёт, а ёлку — вполне возможно. Тогда ёлка у нас круглый год будет стоять!
      Я всю ночь под син-те-ти-чес-кой ёлкой спала. На раскладушке. Мне разные сны снились. То будто мы с Путькой на лодке плывём по большой-большой реке, а кругом снег. То будто я на маму в очки смотрю, а это не мама совсем, а человек с Луны. И он меня на руках держит.
      А утром мы в парк ходили. Мы там катались на пони. Это такая маленькая лошадка. Она очень мало ест и поэтому никогда не растёт. Правда, мою булку она всё-таки съела.
      Потом Маринкин брат купил нам эскимо. Он сначала воды два раза выпил, с сиропом. Но ему почему-то всё было жарко. Тогда он сказал:
      — Давайте съедим мороженое, на мою ответственность!
      И мы съели. Так вкусно было! Варежки немножко мешали, а без них холодно. Но в варежках мороженое есть даже интересней. Мы ещё попросили, на его ответственность. А он больше не дал. Он сказал, что если мы заболеем, то его дома самого съедят.
      Потом мы ещё пончики съели. С вареньем. Маринка очень любит с вареньем. И тут мы сразу так захотели обедать! Мы домой прямо бежали.
      Маринкина мама сказала, что главное — соблюдать режим. Вот у нас полдня маковой росинки во рту не было, поэтому мы едим с таким аппетитом. А если бы мы какой-нибудь ерундой перебили аппетит, нас бы за стол не усадить.
      Конечно, у нас маковой росинки не было! Мы только мороженое съели. И пончики.
      Мы хотели ещё на финских санках покататься, но уже наступил вечер. Он сегодня очень быстро наступил. Сразу во всей квартире стало темно и на ёлке зажгли лампочки. Они разноцветные. Какие хочешь, даже синие. А одна — прямо в звезде.

      Я у Маринки будто давно-давно живу. Всегда. Так я привыкла. И вдруг дверь зазвонила — дззз! Мы думали, Дед Мороз пришёл. И сразу побежали открывать.
      А за дверью кто-то белый стоит. Большой. Ка-ак с себя снег стряхнёт — ух! Я смотрю, а это моя мама! Как хорошо, что она приехала! Я весь день так скучала. Все думали — мне весело, а я про себя скучала. Только сейчас поняла.
      — Тётя Галя, — сказал Маринкин брат, — вот здорово! Вас отпустили? Вы тогда завтра пойдёте с девочками во Дворец пионеров! Ладно? Они меня сегодня замучили!
      — Ой, я ведь ненадолго! — сказала мама. — Я, можно сказать, по делу…
      — Всегда у тебя дела, — сказала Маринкина мама, — ты из-за своих опытов собственного ребёнка не видишь…
      — У меня как раз к Тате дело, — сказала мама. — Меня ведь, Татуся, Путька прислал.
      — Как это — Путька? — сказали все.
      И мама нам рассказала.
      Когда мы вчера уехали, Путька грустный-грустный домой пришёл. Я ведь ещё никогда не уезжала! Он сначала думал, что я пошутила. Как будто поехала, а сама спряталась где-нибудь: под столом или в коридоре, за маминым пальто. Он все места обошёл, где мы прятались, и нигде меня нет.
      Тогда Путька лёг и глаза закрыл, будто уснул. Он решил мне показать, что ему всё равно. Спряталась — и ладно. Потом как вдруг вскочит! Он думал, я уже выглянула и теперь он меня сразу поймает. А меня нет!
      — Тата в гости поехала, — объяснила Путьке мама.
      Путька брови наморщил и внимательно слушал. Про Маринку. Про Дворец пионеров. Потом вдруг начал скулить. Так жалобно, будто я его совсем бросила.
      — Перестань! — сказала мама. — Ты мне настроение портишь!
      Путька хвостом помахал. Это он так извинился: я, мол, не хочу портить настроение, но что же делать? Не могу иначе! И ещё громче заплакал. Мама ему молока налила, а он даже не понюхал. Носом отодвинул миску и улёгся в углу. Лежит и плачет.
      Потом он вскочил и схватил мои тапки. И начал с ними по комнате бегать, маме в руки их совать. Дал маме лапу, чтобы не сердилась, и заскрёбся в дверь. Он так всегда гулять просится.
      — Иди, — сказала мама, — успокойся на ветерке.
      И выпустила Путьку на улицу. Она же не знала, что он задумал. Она думала, он немножко побегает и вернётся.
      Путька сразу побежал на остановку. Как раз подошёл автобус, и все стали садиться. И Путька тоже сел. Он тихонько забрался под скамейку. Его сначала никто даже не заметил. А кто увидел, наверное, подумал, что он с кем-то. А он один поехал. Меня искать.
      Когда стали на последней остановке выходить, вдруг смотрят — собака! Без ремешка. Без намордника. И всем в глаза заглядывает. Будто хочет что-то спросить. На носу белое пятнышко, и брови морщит. Стоит около автобуса и не знает, зачем приехала. Город такой большой! Столько машин! Тени от фонарей бегают. Путька растерялся. Он ведь никогда в городе не был.
      — Пёсик какой симпатичный, — сказал один дяденька. — Хочешь, я тебя с собой возьму, а?
      Путька от дяденьки отскочил, и тут как раз шофёр из кабины вылез. И тоже Путьку увидел.
      — Простите, это ваша собачка? — спросил дяденька шофёра.
      — Почему — моя? — удивился шофёр. — Только мне и не хватало!
      — Тогда я его возьму, если не возражаете, — сказал дяденька. — Он на вашем автобусе приехал, и никто его как будто не ждёт.
      — Н-да-а, — сказал шофёр и ещё раз посмотрел на Путьку.
      И вдруг Путька сел и протянул шофёру лапу. Он, наверное, решил с ним поздороваться. Или спасибо сказать. Он же без билета ехал.
      — Постой, постой, — сказал шофёр. — Э, да я, кажется, этого пса знаю. Тебя как зовут? — спросил он Путьку. — Путька?
      Путька хвостом завилял: обрадовался, что встретил знакомого.
      — Жаль! — сказал дяденька, который хотел взять Путьку, и пошёл по своим делам.
      А то бы он Путьку увёл. Может, он бы заставил его сад сторожить. Или бедных зайцев ловить. Нам просто повезло, что шофёр вспомнил Путьку. Сначала он маму вспомнил. Как он её на автобусе в город возил. А потом нас с Путькой. Как мы с мамой на остановке прощались и Путька ей лапу давал.
      — Мы с тобой так из расписания выпадем, — сказал Путьке шофёр.
      Он его в кабину взял и привёз обратно, к институту. Он хотел Путьку там высадить. Но Путька ведь меня не нашёл! Чего он будет вылезать? Путька снова шмыг в автобус.
      Тут шофёр понял, что это неспроста. Значит, что-то у Путьки случилось, раз он такой печальный, скулит и домой не идёт. И шофёр взял Путьку на руки и принёс прямо к маме.
      — Ваша собачка? — сказал шофёр маме.
      — Путька? Что с тобой?
      Мама так испугалась! Может, Путька под машину попал?
      — Жив-здоров, — сказал шофёр и поставил Путьку на пол. — В город зачем-то подался…
      Мама наконец всё поняла и стала шофёра благодарить. Она хотела его ужином накормить или хотя бы чаю дать, но он торопился: его люди ждут.
      Потом мама Путьку успокаивала. Но он всё равно ничего не ел и тихонько скулил на своём матрасе. Мама его даже ночью гулять на верёвочке водила. Хотя ночью автобусы не ходят, она беспокоилась: вдруг Путька спрячется где-нибудь, а утром уедет с первой машиной. Его же не все шофёры знают!
      — Вот тебе и простая дворняжка! — сказал Маринкин брат.
      — Самая умная порода, — сказала мама. — Как заурчит автобус, Путька — лапы на подоконник и не отойдёт, пока все с остановки не уйдут. Ждёт…
      — Пожалуй, придётся поехать руку ему пожать, — сказал Маринкин брат. — Я на него как-то и внимания не обратил.
      — Я несколько раз с работы прибегала, — сказала мама. — Рамы у нас двойные, да кто знает? Выбьет стекло и ускачет. Глаза у него больно шальные. А ты чего молчишь? — спросила меня мама.
      А я потому молчу, что мне перед Путькой стыдно. Я же о нём сегодня не вспомнила «и разу! Правда, Маринке я о нём рассказывала. А для себя — нет, не думала. Он за мной даже в город поехал! Один! Вот какой! Я думала — ему что? Он и с Димкой играть будет. А он вон какой!
      — Ты меня подождёшь? — сказала я маме. — Я быстро оденусь!
      Я вдруг испугалась, что мама без меня уедет. А я останусь тут под син-те-ти-чес-кой ёлкой.
      Я ведь сегодня даже эскимо ела. А Путька второй день голодный…
      — А как же Дворец пионеров? — закричала Маринка.
      — Куда ты, Таточка? — сказала Маринкина мама. — Что ты, девочка! Не принимай близко к сердцу, ничего с твоим Путькой не случится…
      А я уже пальто застегнула. Там такой крючок! Я раньше никак не могла застёгивать. А сейчас — сразу. Меня Путька ждёт!
      Подумаешь — ёлка во Дворце пионеров! Я в прошлом году была, всё помню.
      Чего одно и то же смотреть? Если бы совсем новое что-нибудь. А то опять ёлка! Тоже, наверное, син-те-ти-чес-ка-я…
      Мне вдруг немножко стыдно стало. Я ведь видела ёлку во Дворце.
      Я ведь просто пожадничала, надо бы Димке уступить, он не видел.
      И мы с мамой скорее поехали.
      Путька мне облизал всё лицо — так обрадовался. Он мне тапки принёс, потом — шарф, потом — мамины домашние туфли. Это он от радости просто не знал, что ещё принести.
      Мы целый вечер по комнате прыгали. И мама над нами смеялась — будто мы так давно не виделись. А всего один день. Но это же так много, если весь день не видишь своего друга. И ещё — ночь.
      Путька даже спать лёг у меня под кроватью. Сам перетащил туда свой матрас.
      Мама говорит, что Путька боится: вдруг я снова исчезну?

      Если лыжи есть и холода не боишься, то зима очень быстро проходит. Зима мне ещё совсем не надоела, а мама говорит:
      — Я боялась, что тебе одного лыжного костюма не хватит. Но костюм, кажется, выдержал.
      — Не бойся, — говорю я, — я его ещё изорву.
      — Когда же? — говорит мама. — Уже скоро тепло станет. Как-никак второй день весны…
      Я к окну бросилась. Второй день весны! Я так испугалась, что уже снега нет и кругом лужи. Я весну не очень люблю. Как ни ходи, вода всегда в галоши забирается. Постоишь в ручейке минут пять, а уже булькает. И мама заставляет дома сидеть.
      Я взглянула в окно. Ой как хорошо! Все сугробы на месте, и от них тени длинные. Синие. На чёрных домах сидят белые шапки. Где — прямо, где — набекрень. Как будто дома хвастаются — у кого шапка лучше. И дым чёрный идёт из трубы. Сам по себе вьётся.
      — А ещё кто-нибудь знает, что уже весна? — говорю я маме.
      — Нет, — говорит мама, — только мы с тобой. Как все узнают, так сразу лёд на озере поплывет…
      Я так и думала! Если чего-нибудь не хочешь, никогда не надо об этом напоминать. Я решила, что никому не скажу про весну. И мама пообещала. Пускай ещё зима постоит. У меня даже косички ещё не отросли!
      — Не беспокойся, — говорит мама, — ещё есть время.
      И мы с Путькой пошли гулять. Мы весь день гуляли. Как мне надоест, я вдруг подумаю, что зимы скоро не будет, и так снова захочется и на лыжах, и на санках, и просто так в снегу поваляться.
      Я даже Димке не сказала про весну.
      Я только Путьке рассказала. И он тоже стал бегать, — теперь его домой не затащишь.
      Сегодня мы с Ладой познакомились. Она в новом доме живёт, где Ниночка. Её, наверное, раньше на улицу не выпускали. Боялись, что простудится. Но сегодня мы наконец познакомились.
      Лада такая красивая! У неё вся шерсть курчавая. Даже глаз не видно. Когда совсем близко подойдёшь, то вдруг из шерсти как блеснёт! Это у Лады глаза такие блескучие.
      Лада гордая. Она хлеб, например, не ест. И булку тоже не хочет. Она от булки отвернулась, будто обиделась. Я ей скорее дала конфету «Ну-ка отними!». И Лада её взяла. Она её вежливо взяла, губами, и сразу проглотила. Даже не разжевала! Такую шоколадную конфету вдруг проглотила… И на меня смотрит — может, я ещё дам? Но у меня больше нет.
      Тут подошёл Путька, и они тоже познакомились. Они долго обнюхивали друг друга. Собаки всегда так знакомятся. Потом как стали играть! Снегом бросаются, прыгают, прячутся понарошку. Я Путьку зову маму встречать, а он не идёт. Так заигрался, обо всём на свете забыл. У меня тоже так бывает. Я Путьку за передние лапы взяла, как за руки, и повела. А он упирается!
      А к Ладе столько разных собак подошло — Шарик из тринадцатого дома, лепновский Джек, потом ещё Кутька, который ничей, мы его все понемножку кормим. Ладе и без нас не скучно. Она же не одна осталась.
      Но Путька Ладе больше всех понравился: она всё нам вслед смотрела. Путька оборачивался и лапы у меня вырывал. Потом мы зашли за деревья, и Ладу стало не видно. Тогда Путька сам побежал вперёд, к институту. Он так любит маму встречать!
      Институт вечером красивый! Он весь светится. В больших белых окнах горят жёлтые шары. Это в институте такие лампы. Мохнатые, как цветы. И чуть-чуть раскачиваются. Как лампы погаснут, так рабочий день кончился.
      Мы вовремя подошли — лампы уже гаснут. Потом в некоторых комнатах снова вспыхнут. Значит, там что-нибудь забыли и вернулись. Может, халат забыли снять. Там все в белых халатах работают.
      Потом окна совсем гаснут.
      Мы с Путькой в институт не заходим. Там сторожиха сидит и у всех спрашивает пропуск. Даже у знакомых. Но мамин пропуск дома лежит, в столе. А мама в институте. Значит, без пропуска можно пройти. Мне сторожиха всегда улыбается! Она бы ещё как пустила. Но мама не велит. Она говорит, что научена горьким опытом.
      А я и не прошусь. Я все эти опыты знаю. Когда мы в городе жили, я сколько раз у мамы в лаборатории была. Мне даже надоело. Я только один раз в лаборатории хорошо поиграла. Но мама сказала, что это был ужасный день, она его никогда не забудет.
      В тот день я во дворе сначала играла, а потом как пойдёт дождь! И я скорее в лабораторию. А у мамы собрание, ей некогда.
      — Лиля, посмотрите за моей Татой, — сказала мама своей помощнице. И ушла.
      Тётя Лиля взяла меня с собой в виварий. Это такая комната, где до самого потолка стоят полки и на полках — клетки. А в клетках сидят белые крысы, блестящие, с длинными хвостами. Как мышки, только симпатичнее.
      — Зачем их так много? — спросила я.
      — Мы с ними опыт проводим, — сказала тётя Лиля. — Кормим их по-разному и смотрим, как действуют разные витамины.
      — Они не кусаются? — спросила я.
      — Они добрые, — сказала тётя Лиля.
      И ушла звонить по телефону. Ей нужно было срочно позвонить. Я думаю — как же с ними играть, если они в клетках? Открыла одну клетку и позвала: «Мыша! Мыша!» И мышка сразу ко мне вышла. Только хвост в клетке остался, потом она и хвост подобрала. Совсем вышла!
      Такая весёлая! Со своим хвостом стала играть!
      Я подумала — как им скучно в клетках сидеть! Даже гулять не пускают. Надо их ненадолго выпустить, пока никого нет.
      И я стала открывать клетки. Где высоко, я на лесенку залезала. Там стоят специальные лесенки.
      Мышки все сразу забегали, заиграли. Я устала и села на пол. Решила отдохнуть. А они не боятся. Совсем ручные. Через мои ноги перелезают, лапками платье щупают. Одна, совсем маленькая, у меня на ладошке уселась и усики себе гладит…
      Я даже про тётю Лилю забыла. А она вдруг прибежала, открыла дверь и как закричит:
      — Что ты наделала!
      И сразу народ сбежался. Все, кто был на собрании. Знакомые и вовсе не знакомые. И мама. Они так расстроились! Все стали мышек ловить, а мышки от них убегают. Им не хочется опять в клетку, они побегать хотят.
      А мама чуть не заплакала. Она сказала, что я им весь опыт сорвала. Погубила работу всего коллектива! Им теперь не разобрать, какую мышку чем кормили. Мышки все одинаковые, они просто в разных клетках сидели. И теперь все перепутались.
      Потом пришёл мамин заведующий. Седой. Важный такой. И сказал:
      — Кто разрешил пустить ребёнка в лабораторию?
      — Куда же я её дену? — сказала мама. — В детском саду мест нет.
      — Как это — нет? — сказал заведующий.
      И меня сразу устроили в детский сад. До этого никак не могли, а тут сразу устроили. Маме ещё выговор дали за то, что я сорвала опыт. Поэтому мама теперь не разрешает мне в институт ходить. Даже на минутку. А сама сказала, когда повела меня в детсад:
      — Не было бы счастья, да несчастье помогло!
      Вот какой был день… Когда мы с Путькой встречаем маму после работы, я всегда вспоминаю этот день.
      Я задумалась и не заметила, что мама уже вышла. Её Путька первый заметил. Он подбежал к маме и поздоровался. И мама ему отдала свою сумочку. Путька сразу стал такой гордый! Задрал нос и побежал по тропинке домой. Сумочку в зубах несёт. И так воображает при этом. С ним в это время нельзя разговаривать. Он ни на кого внимания не обращает. Думает про себя: «Вот я сумочку несу! А вы что? Вы просто так идёте!»
      — Отдай! — сказала я Путьке, чтобы он не задавался.
      Но он на меня только сердито взглянул своими зелёными глазами и ещё сильнее хвост задрал. Кренделем. И убежал вперёд.
      — Уже позавидовала? — сказала мама. — Эх ты…
      Но всё-таки дала мне книгу. Книгу куда интереснее нести! В ней вон сколько страниц. Толстая! А в сумочке что? Зеркальце, платок, всякие пустяки.
      — Мам, хочешь, я тебе звезду подарю? — сказала я.
      — Ты уже волшебница? — сказала мама. И улыбнулась. Не поверила, что я правду говорю. Наверное, подумала: откуда Тата звезду возьмёт? Сейчас звёзд даже на небе нет, только тучи.
      — А вот и волшебница, — сказала я.
      Подставила варежку, и на неё звёзды так и посыпались! Даже варежка заблестела. Это снежинки, как звёзды. Они на руке сразу тают, рассмотреть не успеешь. А на варежке долго лежат, каждая отдельно.
      — Бери, — сказала я маме, — я не жадная.
      — Вот спасибо! — обрадовалась мама.
      Ей, наверное, ещё никогда звезду не дарили. Она хотела самую большую с варежки снять. А звезда сразу растаяла. Только капелька осталась.
      — Другую! — сказала я. — Другую!
      — Нет, — сказала мама, — мы на них лучше будем смотреть. А руками не надо…
      У мамы иногда глаза становятся грустные, как у Путьки. С ней по-весёлому разговариваешь, а она вдруг грустная.
      Я только хотела спросить, а тут прямо на нас из-за деревьев выбежала Лада. Она так гордо бежала, что нам с мамой пришлось сойти с тропинки прямо в снег. Лада бы нам ни за что дорогу не уступила. Такой у неё был вид.
      — Королева, — сказала мама.
      — Она только шоколадные конфеты ест, — сказала я.
      — А вот и свита, — сказала мама.
      Из-за кустов, прямо за Ладой, выскочил наш Путька, потом лепновский Джек, Шарик из тринадцатого, институтской сторожихи Рекс, Кутька, который ничей, и замдиректорский Султан. И они так дружно пробежали мимо нас, только снег столбом.
      — Путька! — закричала я.
      А Путька — вот ведь какой! — даже не обернулся. Он красиво бежал, лучше всех. Сильный такой! Весь чёрный. На снегу даже ещё чернее, чем всегда. Прямо чернущий.
      — Путька! — крикнула я.
      Но он только ухом немножечко дёрнул. Мне так обидно стало! Путька нашёл себе новых друзей…
      — Оставь его, — сказала мама. — Надо ему и со своими побыть, правда?
      — А мы? — сказала я. — Мы же свои!
      — Глупыш, — сказала мама. — Он скоро вернётся.
      — Домой? — сказала я.
      — Иногда нужно отойти от дома, чтобы понять, что такое дом, — непонятно сказала мама.
      Я посмотрела на маму и увидела, что она о чём-то своём думает. А я даже не знаю о чём. У меня вдруг в горле так защипало…
      — Мы же с тобой, — сказала мама. — Больше нам никого не нужно.
      — А Путька? — сказала я.
      — Ты, я и Путька, — сказала мама.
      И тут они опять на нас выбежали. Впереди Лада с Путькой, как старые друзья. А сзади, чуть отставая, — Дельби из магазина; он всегда на цепи сидит, такой злой. Он, значит, с цепи сорвался.
      — А наш Путька пользуется успехом, — сказала мама.
      И вдруг она что-то вспомнила и остановилась.
      — Сумочка, — сказала мама. — А где же сумочка? Ой, там же наша зарплата!
      Она сегодня как раз зарплату получила и положила в сумочку. Всю зарплату до копейки! А сумочку Путька унёс! Где же сумочка?
      — Путька! — закричали мы с мамой. — Путька!
      Но он даже не слышит. Они уже давно убежали…
      — Я уверена, что он в коридоре положил, — сказала мама. — Путька дисциплинированный пёс.
      И мы быстро пошли домой.
      На крыльце столько Путькиных следов, сплошные следы! Но сумочки не было. Потом мы в коридоре искали. Нашли старый веник, библиотечный журнал, про который давно забыли, и одну галошу, неизвестно чью. А сумочки не было.
      — Может, под крыльцом? — сказала мама.
      Я лазила под крыльцо, а мама светила фонариком. Она мне раньше не разрешала лазить под крыльцо. Там бог знает что валяется! Под крыльцом я нашла старый башмак, скакалку и вторую галошу, неизвестно чью. Но сумочка там не валяется, нет.
      — Как я сразу не догадалась, — сказала мама. — Ну конечно! Он её в сарай затащил!
      У нас сарай никогда не закрывается. Дверь так примёрзла, что не закрыть. Зато и открывать не нужно — входишь, и всё. Мы в сарае долго искали. Мама руку себе поцарапала. На меня полено упало. Мы были уверены, что сумочка лежит где-то рядом и на нас смотрит. Вот тут, за дровами. Очень странно, что мы её там не нашли.
      — Я ему уши оборву, — пообещала мама. — Он, конечно, её за домом бросил, в кустах. Ему, видите ли, некогда было…
      Мы в кустах ползали-ползали. Там снегу по колено. Я себе щёку уколола. Кусты острые. Мама вдруг фонарик потеряла. Сразу темно стало. Хоть глаз выколи!
      — Разве ночью найдёшь? — сказала мама. — Придётся это удовольствие отложить до утра.
      — Вы чего тут возитесь? — спросила тётя Клава.
      Она ещё только из института. Она там сегодня задержалась. Хотела проверить один результат, но он себя не оправдал, и тётя Клава сразу пошла домой.
      — Да вот зарплату ищем, — сказала мама.
      И всё тёте Клаве объяснила. Как она положила зарплату в сумочку, а Путька встретил красавицу Ладу из нового дома и неизвестно куда сумочку дел.
      Тётя Клава стала так смеяться, ну, до слёз. Я думала, она никогда не кончит. Вот какая тётя Клава весёлая!
      Мы с мамой не выдержали и тоже ка-ак вдруг засмеёмся! Сидим, все в снегу, и вот заливаемся. И мама ещё показывает, как я под крыльцо лезла скорчившись. Так смешно! Под крыльцо же иначе не влезть: там тесно! А потом я показывала, как мама в дровах искала. Носом в дрова, как Путька. И говорит: «А ну, ещё в этой дырочке посмотрим!» А там — паутина…
      — Давно так не смеялась, — говорит тётя Клава.
      — Спасибо Путьке, — говорит мама. — Главное, всё до копейки.
      — Проживём, — говорит тётя Клава. — Беру вас на своё иждивение!
      И снова мы в темноте как засмеёмся. Так хорошо вечером на крыльце сидеть! Всем вместе. Мороз чуть-чуть пощипывает брови. Приятно так! Я к маме прижимаюсь тихонько. И она меня обнимает. Когда светло, мы с ней стесняемся обниматься.
      Вдруг тёти Клавина дверь открылась — шииии!
      — Вы чего хохочете? — сказал Димка.
      Он, оказывается, устал, лёг и нечаянно заснул. И тут мы его разбудили.
      — Здоров же ты спать, Дым Алексеич, — говорит тётя Клава.
      — Я только-только глаза закрыл, — говорит Димка. — Меня ещё Путька сначала разбудил. Как затопает в коридоре!..
      — Путька? — спросили мы все трое.
      — Ну да, — сказал Димка. — Он к нам прибежал! Сумочку на пол бросил — и сразу обратно. Я ему кричу…
      — Где сумка? — спросили мы все трое.
      — Да вот она, — сказал Димка. — Я её в руках держу. Я из-за этой сумки и заснул. Сел на кровать и думаю: зачем он мне сумку принёс? И незаметно заснул.
      Мы все опять посмеялись, но у нас уже сил нет. Один Димка хохотал со свежими силами, когда ему всё рассказали. Но он тоже быстро устал. Одному скучно смеяться!
      И мы пошли к нам пить кофе. Мы с Димкой кофе не очень любим. Если бы лимонад!
      Потом мы с мамой ждали Путьку. Всё придумывали, как мы его обманем. Мы ему скажем, что сумочка потерялась. Пусть теперь ремень нюхает!
      Но Путька даже ночевать не пришёл.
      — Ишь как загулял, — сказала мама.
      Я сразу поняла, почему он не пришёл. Ему стыдно. Он же вспомнил, что бросил сумочку. Ему мама так доверяет, а он бросил.
      И тут я заснула.
      А Путька только утром пришёл. Такой виноватый! Прямо ползком по комнате и тихонько в уголке лёг. Будто глаза закрыл, а сам за нами подглядывает. Думал, мы его будем ругать.
      — Явился? — строго сказала мама.
      Но Путька понял, что она не сердится. Он по маминому тону понял. Его не обманешь. Он сразу запрыгал. И на задних лапах потанцевал, хотя мы не просили.
      — Ладно, ладно, — сказала мама.
      И мы с Путькой пошли провожать её до института. Я взяла книгу, а Путька нёс сумочку. Он её осторожно нёс, прямо на цыпочках. И на всех так важно смотрел.
      Из нового дома вышла Лада. Но Путька даже не обернулся.

      Зима давным-давно прошла. Я о ней уже забыла. Всё белое, совсем неинтересно. Я лето больше люблю. Оно красное, синее, жёлтое. Столько цветов! У нас весь дом в одуванчиках. Я из одуванчиков плету венки, а Путька их нюхает. У него нос жёлтый, так он нюхает.
      Мне скоро будет семь лет. А Димке как раз сегодня утром исполнилось семь. Он меня перегнал. В день его рождения зацвела черёмуха. Так она подгадала! Я Димке подарила большущий букет, руками не обхватить — такой большой. Потом вырвала лист из альбома и написала: «Димке от Таты».
      И всё вместе подарила.
      Когда Димка прочитал, он так обрадовался. Я же ему ещё никогда не писала! Он десять раз прочитал и всё понял. Потом мы с ним вместе читали. Потом прочитали тёте Клаве. Она удивилась, что я так хорошо написала. Потом мы Димкиному папе прочитали. Он прямо был потрясён.
      — Вы за зиму вытянулись, — сказал Димкин папа.
      Тут мы с Димкой ещё сильнее вытянулись. Мы на цыпочки встали — воо-оон мы какие большие! Скоро в школу пойдём.
      Димкин папа нас у стенки измерил. Он нас всегда у этой стенки измеряет, для сравнения. И отмечает красным карандашом.
      — А я выше! — сказал Димка.
      — Нет, — сказал Димкин папа, — ты на цыпочки встал. Тата на целый сантиметр выше!
      Вот и тётя Клава слышала. И Путька! Я на целый сантиметр выше, а мне только шесть лет. Когда мне семь будет, я ещё не так вырасту. На мой день рождения сирень зацветёт, а на Димкин — одна черёмуха. Сирень гораздо красивее! Я Димке язык показала, чтобы он не задавался.
      — Зато я старше Татки, — сказал Димка.
      Он такой сегодня гордый! Даже моего языка будто не заметил. Димкин папа сегодня взял выходной день, чтобы с Димкой гулять. Вот почему Димка так задаётся.
      — Зато Тата моложе тебя, — сказал Димкин папа.
      Это он за меня заступился. Но он как-то неудачно заступился. Моложе неинтересно быть, вот если бы старше.
      — Давайте есть торт, — сказала тётя Клава.
      У них торт шоколадный. Его можно не жевать, он сам во рту тает, как льдинка. И ещё хрустит. Этот торт Димке подарили. Вот пусть его Димка и ест.
      — Чего же ты своего товарища в беде бросаешь? — сказал Димкин папа. — Он же объестся и даже заболеть может!
      Тогда я, конечно, стала есть торт.

      Потом мы с Путькой пошли гулять. А Димка со своим папой остались дома, у них там какие-то дела. Они обещали нас на улице найти. Если мы далеко не уйдём…
      Я подумала: как же мы с Путькой будем играть? Мы последнее время играли в следы. Димка убежит подальше, его совсем не видно, а я Путьке говорю: «Путька, следы! Ищи, Путька!» — говорю я ему.
      Он сразу как залает! И бежит по Димкиным следам. Очень быстро Димку находит. Димка куда только не прятался, даже на дерево залезал, но Путька его всё равно находит. Голову задерёт и лает на дерево.
      Но если Димка дома, то какие же следы?
      Тут я смотрю — Путька нюхает дорогу. У него такой вид сосредоточенный! Он даже лапами роет, так ему интересно. Он что-то нашёл. Я нагнулась и вижу — на дороге ботинки отпечатаны, большие. Можно прутиком обвести, до того ясно отпечатались. Потому что ночью был дождик. Путька нюхает эти ботинки и мотает головой.
      Я у нашего дома таких ботинок никогда не видала…
      — Следы! — говорю я Путьке. — Ищи!
      Он сразу как побежит. Я за ним едва успеваю. Мы изо всех сил бежим. Путька иногда остановится и траву нюхает. И снова вперёд. Мы уже на тропинку свернули. Уже института не видно. И бабы Ритиного дома. Мы под берёзами бежим. Так светло — одни берёзы. Я ни разу здесь не была. Мама не разрешает далеко уходить. Но я не сама ухожу! Меня Путька по следам ведёт.
      Потом мы с Путькой спустились в овраг. Там столько черёмухи! Вот куда надо было за букетом идти. В овраге ручей течёт и маленькие лягушки прыгают. Ну, такие малюсенькие, просто игрушечные. Это, наверное, лягушкины дети. Мы с Путькой перешли через ручей по доске. Путька перебежал, а я тихонько шла, на четвереньках, и руками тоже держалась. У меня на этой доске голова кружится.
      Потом мы лезли куда-то вверх. Так высоко! Даже Путька устал и язык высунул. Прямо над нами небо. Близко! Рукой можно достать. Только у меня руки всё время заняты! Я держусь за корни, чтобы вниз не скатиться.
      Вдруг мы вылезли и сразу увидели озеро. Может быть, это наше озеро, а может, совсем другое. Мы так долго шли! Но всё-таки не сбились с тропинки. Вот она, под ногами. Вся лопухами заросла.
      «Ррр!» — сказал Путька.
      — Ай! — сказала я.
      Мы с ним вдруг упёрлись в забор. Весь зелёный, ни одной щёлочки. Но Путька побежал около забора и нашёл дырку. Там доска немножко отстала.
      Путька пролез. А мне пришлось платье снимать. Я на Димкин день рождения новое платье надела. Оно такое широкое! Без платья-то я быстро пролезла.
      Смотрю — мы очутились во дворе. Большой двор, и скамейки стоят, как в парке. И круглые клумбы. Они красными кирпичиками выложены, чтобы не помять цветы. И между ними домик стоит. Зелёный. С террасой. На террасе сидит беленький старичок и щурится от солнца. Путька подбежал к старичку и с ним здоровается. Он ему лапу протянул, в белой тапочке.
      Старик подумал и тоже протянул Путьке руку.
      — Это что же за дама ко мне в гости пожаловала? — спросил старичок.
      — Это не дама, — сказала я. — Это Путька!
      — Простите, я не знал, — сказал старичок. — Если это Путька, тогда другой разговор. Беру свои слова обратно.
      — А зачем они вам? — удивилась я.
      — Что? — не понял старичок.
      — Свои слова, — объяснила я.
      — Это, молодой человек, долгий разговор, — сказал старичок.
      — У меня зимой косы были, — сказала я. — Но сейчас с короткими волосами удобней. Меня мама сама подстригла. А платье за забором осталось. В платье никак в дырку не пролезешь!
      — В платье действительно трудно, — сказал старичок.
      — А у вас ботинки есть? — спросила я.
      — Ботинки? — удивился старичок. — Вообще-то есть, скрывать не буду. А вы как сюда попали?
      — Мы по вашим следам попали, — сказала я, — через овраг. Вы свои следы около нашего дома оставили, а у Путьки знаете какой нюх! Мы без остановки бежали.
      — Интересно, — сказал старичок. — Я сегодня из дому ещё не выходил. Но это, конечно, ничего не значит.
      — Путька вас сразу узнал, — сказала я.
      — Мне его лицо тоже как будто знакомо, — сказал старичок. — Ваша мама в институте работает?
      — И тётя Клава. — сказала я. — Только Димкин папа в совхозе работает, потому что он доктор. А мама просто помешана на витаминах. Она их всё ищет, ищет…
      — Да, ваша мама очень настойчивая, — согласился старичок.
      — Она настойчивая, — сказала я. Мне вдруг захотелось с этим старичком поговорить откровенно. — Она их ищет, — сказала я, — но мне кажется, она их никогда не найдёт. Потому что их нет.
      — Кого — нет? — не понял старичок.
      — Ну, этих… витаминов, — сказала я. — Вообще нет.
      — Вы думаете? — спросил старичок.
      И я увидела, что он очень серьёзно отнёсся к моим словам. Даже расстроился.
      — Я и в луке смотрела, и в морковке, — сказала я. — Нет!
      — А маме вы говорили о своих сомнениях? — спросил старичок.
      — Что вы! — сказала я. — Это я вам первому говорю. Я даже Димке не говорила. Зачем маму огорчать? Пускай ищет, если ей нравится…
      — Спасибо за доверие, — сказал старичок. — Я с вами абсолютно согласен. Пусть каждый занимается тем, что ему нравится. А вы в каком классе?
      — Нам с Димкой в первый надо идти, — сказала я. — И Дзахову тоже. И Ниночке из нового дома. Только боюсь, что мы здесь совсем — как это? — неучами останемся…
      — Почему? — спросил старичок. — Школу как будто строят.
      — Ой строят!.. — сказала я. — Прямо черепашными темпами. Об этом директор должен заботиться, а он нисколько не думает о быте.
      — Правда? — спросил старичок. — Это для меня новость.
      — Что вы! — сказала я. — Это все давно знают. Директору лишь бы план! Он своих сотрудников просто замучил. У него детей нет, вот он и не заботится.
      — Что верно, то верно, — сказал старичок. — Детей у него нет.
      — Вот видите, — сказала я. — Люди приехали, тут же современное оборудование! А директор им не создаёт условий…
      — Понимаете, — сказал старичок, — трудно одному за всем уследить. Но вы, конечно, правы… — и вздохнул. — А детей у него действительно нет. Никого не осталось. Два сына на фронте погибли, а жена от голода умерла… Во время войны.
      — Война ещё когдаа-аа была, — сказала я. — Он разве такой старый?
      — Да нет, — сказал старичок. — Не то чтобы старый, но, конечно, очень уже пожилой.
      — И он теперь один живёт? — сказала я.
      — Он не один, — сказал старичок, — он с людьми живёт. Много разных хороших людей…
      — А вы нигде не работаете? — спросила я.
      И тут Путька вдруг прыгнул с террасы. Уши прижал, как виноватый, и побежал к калитке. Я сначала эту калитку даже не заметила. Мы с Путькой пришли совсем с другой стороны. А калитка так медленно открывается… И вдруг входит мама. Как же она нас нашла? Тоже, наверное, по следам.
      Я думала, мама обрадуется. Но она почему-то испугалась.
      — Ты здесь? — сказала мама. — Я так и знала!
      — Это я виноват, Галина Андреевна, — сказал старичок. — Надо было их сразу обратно отправить.
      — Простите, Евгений Михайлович, — сказала мама. — Я никак не думала, что они сюда забредут. Я просто не успеваю за ней следить. Скорей бы уж в школу пошла!
      — Что вы, — сказал старичок, — мы очень интересно беседовали.
      — Представляю! — сказала мама. — Баба Рита видела, что они в эту сторону направились, я сразу же побежала…
      — Всегда рад их видеть, — сказал старичок. И ещё мне рукой помахал.
      Мама скорей повела нас домой; мы даже про платье чуть не забыли. Мама о чём-то думала всю дорогу. Я её спрашиваю, а она даже не отвечает.
      — Он разве работает в институте? — спросила я.
      — Помолчи! — сказала мама. — Если ты будешь себя так вести, мне придётся вас в комнате запирать.
      И больше ничего до самого дома не говорила. На крыльце нас ждали тётя Клава и Димкин папа.
      — Ну как? — спросила тётя Клава. — Нашлись?
      — Конечно, — сказала мама. — На даче у директора. Беседовала с ним…
      — Я только со старичком, — сказала я.
      — Помолчи, — сказала мама. — Это и есть директор.

      Белый старичок и есть директор! Он мне не признался, а я ему про витамины призналась. И про школу…
      — У него дети в войну погибли, — сказала я, — и жена умерла от голода. Он мне рассказывал…
      — А мы… — сказала тётя Клава.
      — Да, — сказала мама.
      Она меня не стала наказывать и отпустила гулять.
      Мы с Путькой тихонько залезли на чердак. Там сидел Димка — мы его ещё со двора заметили. Он нам в окошко рукой помахал. Только пришлось подождать, пока мама, тётя Клава и Димкин папа с крыльца уйдут. Они не разрешают лазить на чердак.
      Я Димке всё про директора рассказала. Как он один в зелёной даче живёт. И никого у него нет. И он совсем старый. А сам даже не знает, что старый. Он думает, что он пожилой. А он старый совсем! И дети у него погибли.
      — Знаешь что? — сказала я Димке. — Давай директору деревянного мальчика подарим! Там ему ещё лучше будет прятаться. И директор всё-таки не один будет.
      Димка сначала не соглашался. Он ведь не видел директора! А вдруг директор всем про нашего мальчика расскажет? Мы его обещали охранять, а сами — отдадим. Но я Димку всё-таки уговорила.
      — На мою ответственность, — сказала я.
      — Ладно, — сказал Димка.
      И мы полезли за мальчиком. Он в самом тёмном углу спрятан. Там пыли столько! Путька отфыркивается. Мы ещё дрова рядом положили, чтобы мальчик мог среди них спрятаться.
      Мы с Димкой посмотрели — а в углу нет ничего! Ни дров, ни мальчика. Одна пыль! Может, мы место перепутали? Мы во всех углах посмотрели. Нигде нет!
      — Украли! — сказала я.
      Димка сначала тоже так думал, а потом вдруг понял.
      — Нет, — сказал Димка, — его не украли. Просто, пока холодно было, мальчик у нас прятался, а теперь — тепло. Он и ушёл.
      — Куда? — спросила я.
      — По своим делам, — сказал Димка. — Его, наверное, где-нибудь ждут.
      — Сам ушёл? — не верила я. — Как же он с чердака спустился?
      Димка посмотрел на Путьку. Путька носится по чердаку и как будто смеётся. У него глаза такие хитрые! Он ничуть не удивился, что мальчика нет.
      — Вот кто ему помог, — сказал Димка. — Путька помог!
      Мы поймали Путьку и стали его спрашивать. Куда мальчик ушёл и когда он вернётся?
      Но Путька вырывался и ничего не хотел сказать. Даже огрызнулся на нас — не приставайте! И хвостом застучал по полу, чтобы мы не обижались. Если ему деревянный мальчик велел молчать, так Путька ни за что не скажет. У него характер такой.

      Я раньше мамы проснулась. На часах стрелка покороче вниз смотрит, а стрелка подлиннее — прямо вверх. Значит, шесть часов. Можно вставать. Так хорошо! Я сегодня в школу пойду. Школу уже построили, как раз к первому сентября. Такую красивую сделали школу! Над крыльцом как будто ветки. И над окнами. Это так из дерева вырезано. И в нашем классе на стене заяц пляшет. Тоже деревянный. Это Ниночкин папа вырезал.
      Потом у нас будет большая школа, каменная. А пока — деревянная. Мне деревянная больше нравится. Она вся такая пахучая, лесная. Мы с Димкой за одну парту сядем. А Путьку спрячем под парту. Никто не узнает! Только надо пораньше в школу прийти. Первыми! Проверить, как мы там втроём поместимся — я, Димка и Путька.
      Поэтому я стала быстро одеваться. У меня всё новое — форма, бант, носки. Я сама гладила этот бант. И к форме сама пуговицу пришила. Пуговица ещё в магазине оторвалась. Но мы так долго выбирали форму, — что же, из-за пуговицы её менять? Я эту пуговицу двойной ниткой пришила. Крепко.
      Я не хотела маму будить и вставала осторожно. Ни одного стула не уронила. Вдруг смотрю — в коридоре вспыхнул свет. Всё-таки мама раньше меня встала! Свет вспыхнул, и мама сразу вскрикнула:
      — Ой!
      Мы с Путькой выскочили в коридор. Прямо босиком. Что там с мамой случилось?
      — Брысь! — кричит мама.
      У нас в коридоре прохладно. Мы летом еду в коридоре держим. Вместо холодильника. Мама вчера нажарила котлет. Они на окне лежат, в тарелке. Я смотрю — у тарелки чужой кот сидит. Рыжий, настоящий разбойник. Усы у него длинные, и он доедает нашу котлету. Глаза от света зажмурил.
      Кот нас увидел и так испугался! Он, наверное, думал, что никого дома нет. А нас вон сколько. Он спину выгнул и глаза на нас вытаращил. Они у него белые с перепугу. Но котлету он не отпустил. Так и вцепился в неё. Лучше, думает, умру, но котлету не брошу. Он где-нибудь на улице живёт и ест что попало. Дикий, наверное.
      А худой какой! Спину выгнул, и на спине одни рёбра. Он колесом стоит и сквозь котлету шипит на маму. А мама на кота веником машет.
      Вдруг Путька подбежал к двери и лапами её — тык! Кот сразу сообразил и удрал на улицу. Раз Путька у него перед носом распахнул дверь — что же ему делать? Котлету можно и под крыльцом доесть. А нам осталась пустая тарелка.
      — Интересно, — сказала мама Путьке, — с кого же мне теперь спрашивать за котлеты?
      Путька боком, боком — и в комнату. Вот он какой! Чужого кота выпустил, а отвечать боится. Думает, в уголке отсидится.
      — Струсил, — сказала мама.
      А Путька опять выходит в коридор. И в зубах у него ремень. Он его прямо с отвращением держит. У него лапы дрожат, до того ему неприятно нести этот ремень. Он глаза почти зажмурил, чтобы не смотреть на ремень. Но должен кто-то отвечать за котлеты? Вот Путька принёс для себя ремень. Не будет же мама бить бездомного кота! Путька его нарочно выпустил, пожалел.
      Путька положил ремень около мамы и сел рядом.
      — Мама! — сказала я. — Если уж Путька ремня не боится, так я тем более. Мы вместе будем отвечать.
      — Подумаешь, — сказала мама, — одни вы такие благородные!
      И унесла ремень в комнату. А Путька меня в щёку лизнул. Я его поцеловала в белое пятнышко. Нам котлеты ничуть не жалко. У нас ещё колбаса есть. Мы сделаем бутерброды.
      — Вы убирайте кровати, — сказала мама, — а я пока за молоком к бабе Рите сбегаю. Вдруг ваш рыжий разбойник молочка захочет, а у нас — нет.
      Это мама пошутила.
      Просто мама иногда сама ходит за молоком. Вдруг баба Рита опоздает, а мне в школу идти!

      Мы с Путькой начали убираться. Я взяла за один конец одеяла, а он — за другой. И мы его трясём. Одеяло нужно сначала вытряхнуть. Путька тянет к себе, а я — к себе. Как весело!
      — Вот это работа! — вдруг говорит кто-то.
      Мы с Путькой так и отпрыгнули от одеяла. Оно на ковёр упало. Смотрим — в дверях дяденька стоит и улыбается во весь рот. И нам как будто подмигивает. В белом костюме, а сам весь чёрный. Даже глаза.
      И за спиной у дяденьки мешок. Он этот мешок отстегнул и поставил на пол. На нём столько карманов!
      — Вот ты какая, — говорит дяденька, — Тата…
      И так на меня смотрит, будто меня давно знает. А сам ещё даже не познакомился. Без разрешения вошёл.
      — Ты, значит, на месте, — говорит дяденька. — Путька — вот он, уже лапу тянет. А где же Галя?
      Я догадалась, какую он спрашивает Галю. Это про мою маму!
      — Мою маму Галиной Андреевной зовут, — говорю я.
      — Кому как! — говорит человек. — А мы с ней в школе вместе учились.
      — А потом потерялись? — говорю я.
      Теперь я, кажется, вспомнила этого дяденьку. Он на карточке тоже подмигивал.
      — Правильно, — говорит он. — Ты всё знаешь!
      — Вы человек с Луны, — говорю я.
      — Вот именно, — говорит он.
      Тут мама в комнату вошла. И стоит. Руки опустила, и лицо у неё совсем белое. Глаза такие большие! Круглые. И молчит.
      — Мама! — кричу я. — Он же с Луны!
      А она молчит. И дышит.
      — Галя! — говорит человек.
      И как бросится к маме. Он её прямо на руках поднял. Вон какой сильный, — Димкиному папе ни за что тётю Клаву не поднять. Разве он поднимет!
      — Митя, — говорит мама. — Митя…
      И смеётся, как будто плачет. Он её посадил на диван. А она всё повторяет: «Митя, это ты?» И по волосам его гладит, как маленького. Такая смешная! Мы с Путькой даже отвернулись.
      — Ты ни капельки не изменилась, Галя, — говорит он.
      — И ты, — говорит мама, — и ты…
      Вот какая чудная! Меня полдня не видит, потом говорит: «Ты выросла! Ты изменилась!» А его вон скоо-олько не видела — и вдруг ни капельки не изменился.
      — А это моя Татка, — говорит мама. И меня тащит за руку. — А это наш Путька. — И Путьку на диван тащит.
      Путьку только попроси — он сразу прыгнул.
      — Я их такими и представлял, — говорит дядя Митя. — Они на тебя похожи.
      — Я тебя так ждала, — говорит мама. — Это ты, Митя?
      Очень сегодня мама смешная. Он с ней на диване сидит, а она всё сомневается.
      Наверное, думает, что он снова потеряется. Она его за рукав держит.
      Потом они начали вспоминать. Как дядя Митя маму искал. Как мама его искала. Что дядя Митя маме писал. И что она ему. И о разных своих знакомых.
      — А в школу? — говорю я.
      Мама вскочила и стала себя ругать. Что же это она меня до сих пор не накормила? И дядя Митя, наверное, голодный. Но он, оказывается, совсем не голодный. Он только молока выпьет. И мы все стали пить молоко. И есть бутерброды. Мама Путьке целый бутерброд дала, и он от удивления его проглотил. Он думал — это кусочек! А это был целый бутербродище!
      Потом к нам пришёл Димка.
      Его тоже с дядей Митей познакомили. Они, оказывается, тёзки: дядю Митю в школе тоже Димкой звали.
      Мама рассказывала, какие мы с Димкой дружные. Я даже не думала, что мы такие дружные.
      — Тебя кто пойдёт провожать? — говорю я Димке.
      — Никто, — говорит Димка. — Папа собирался, а его вызвали к больному, срочно. А мама ещё раньше ушла в институт, у неё сегодня контрольный опыт.
      — Мы с вами пойдём, — говорит дядя Митя.
      — Конечно, — говорит мама.
      И стала рассказывать, как они с тётей Клавой подружились. Прямо как родные. А Димкин папа такую интересную статью написал на опыте совхозной больницы! Ему даже из Москвы звонили.
      — Талантливый человек всюду талантлив, — говорит дядя Митя.
      — Конечно, — говорит мама. — Даже на Луне.
      И они всё улыбаются. Конечно, они в школе вместе учились. Есть что вспомнить! А мы с Димкой ещё только идём в первый класс. Вон Путька тоже с нами идёт.
      — Можно не провожать, — говорю я. — Мы большие!
      — Что ты? — пугается мама. — Как же так? Всех будут провожать, а вас не будут?
      — Нас Путька проводит, — говорит Димка.
      — Ишь какие самостоятельные! — смеётся дядя Митя.
      И мы с Димкой сразу пошли. Такие красивые! В форме. С цветами. На нас все смотрят. Мы в школу идём. А сзади мама идёт. И дядя Митя. Институтская сторожиха нам из окна машет.
      Даже баба Рита остановилась, хотя ей некогда: она же молоко разносит.
      Все смотрят.
      И наши друзья тоже идут в школу. Вон Дзахов. За ним Ниночка из нового дома. Она нас догнала и говорит:
      — Каа-ак будем на одни пятёрки учиться!
      Мы с Димкой нисколько не рассердились, что она предсказывает. Вот как она хорошо предсказала!
      А Коляя, который Путьку лыжной палкой ударил, никто даже в школу не взял. Он просто такой высокий, а на самом деле ему только шесть лет. Он маленький. Глупый совсем. На него даже обижаться нельзя, раз он такой маленький.
      А мы все в школу идём. В первый класс. Все вместе.
      И Путька несёт мой портфель. Он его осторожно несёт, губами. И так гордо на всех поглядывает: вы просто так идёте, а я Татин портфель несу! Я его всегда буду носить!
      — Отдай! — нарочно кричит Димка.
      Но разве Путька отдаст? Он смеётся и морщит брови. У него над бровями ямочки. И на носу белое пятнышко. Хвост кренделем.
      У Путьки такое хорошее настроение!
      Он нас провожает.
      А мы идём в школу…
 
 

      В этой книге три повести — «Путька», «Сними панцирь!» и «Ожидание». Почему все три повести объединились в одну книгу? А потому, что они объединены одной темой, и каждая повесть как бы вытекает из предыдущей. Это очень важно — писательница пишет разные книги в разные годы, но есть что-то главное, очень для неё серьёзное, то, что не оставляет её и переходит из одной повести в другую. Что же это — главное и серьёзное? Об этом скажу в конце послесловия. Потому что к этому ещё надо подойти постепенно.
      А сейчас о каждой повести понемногу.
      «Путька» — ласковая история о щенке. Это его так назвала девочка, потому что он «путёвый». Сама история совсем обычная: девочка взяла в дом щенка. Ну и всё. Про что повесть? А вот про это. Как в не примечательных ничем обстоятельствах раскрываются характеры людей, становится видно в них глубинное, значительное. Не только дети проявляют себя в коротких главках-рассказах о Путьке. Но и взрослые тоже. Мама героини, например. Она, конечно, не в восторге от щенка. А какая мама любит лужи на полу? Но Путька нашёл путь к её сердцу. Значит, такое это было сердце, не только же в Путькином обаянии тут всё дело.
      Вот так этот пёсик Путька помог нам всех понять. И родителей Димки, и бабу Риту, и подругу Таты — Маринку. Всех мы видим ярко, со всеми знакомимся с удовольствием, потому что люди хорошие.
      А сама Тата девочка славная, лукавая, весёлая. И так ясно и мило проявляет себя во всём, что касается её друга Путьки.
      С первой минуты.
      Вот баба Рита привела Тату к себе, чтобы она выбрала щенка.
      «…В углу большая корзина. И в ней кто-то пищит. Я посмотрела — в корзине лежит собака, рыжая, а на ней щенки, как рукавички. Раз-два-три — три жёлтых щенка и ещё один чёрный. Чёрный кусает собаку за ухо и урчит. Так ему нравится кусать! А остальные сосут и чмокают…
      — Лежи, Кубышка! — прикрикнула баба Рита.
      И Кубышка растянулась, а щенки снова зачмокали. А мой так и прыгает! Вон какой, он уже умеет прыгать!
      — Чёрненького! — сказала я».
      Что должно произойти, чтобы одно живое существо полюбило другое живое существо? «Чёрненького!» — сказала Тата, хотя там было три рыжих, наверняка тоже славных щеночка. Но она выбрала этого. Она его уже любит, и нельзя объяснить — почему. Он прыгает, когда другие едят. Он чёрненький, когда другие рыженькие. Он, может быть, от этого кажется более интересным? А может быть, одиноким? И девочка готова его принять, опекать, защищать. И дело не в том, какой он, этот щенок. А лишь в том, какая она, эта Тата. Тата — хороший человек с богатым сердцем. Вот потому и Путька хорош, и все вокруг неё очень хорошие. Какой ты человек — такой и твой мир. Это уже очень серьёзный разговор, писательница ведёт его серьёзно, хотя истории рассказывает вроде весёлые, смешные. А ты сумей понять, добраться до главного.
      Повесть «Сними панцирь!» о жизни маленького коллектива биологов в пустыне. Там не только взрослые, но и дети. Взрослые работают, они очень заняты. А ребята? Они растут, дружат, впитывают в себя всё главное из жизни взрослых. В чистой и честной атмосфере трудной работы и происходит воспитание. Оно, оказывается, зависит не только от взрослых. Ребята берут у этих взрослых те самые уроки, о которых взрослые порой и не думают. Тут уж от детей зависит, что взять. Эти дети учатся дружбе, самоотверженности, честности, бескорыстию.
      Между делом ты узнаёшь много интересного о природе пустыни, которая вовсе не пустынна для тех, кто любит и понимает её. Все эти симпатичные тушканчики, суслики, ящерицы, черепахи и всякий другой народец песков становится вдруг нашими знакомыми, и это почему-то приятное знакомство, даже если речь идёт о кобре или удаве. Потому что всё так написано — с улыбкой, добротой.
      Повесть «Ожидание» вся о взаимоотношениях людей, их переживаниях. Такие произведения называют психологическими.
      Обычный дачный поселок под Ленинградом. Девочка Саша живёт с бабушкой и дедушкой. Дед — бывший директор школы, теперь он пенсионер. Бабушка тоже старенькая. Родители Саши в экспедиции, на далёкой зимовке. Вообще все взрослые герои Зои Журавлёвой неугомонные люди, профессии гонят их от обычной повседневной жизни. В «Путьке», правда, мама живёт дома, но всё равно она так безумно занята в своем институте, что Тата живёт, по существу, одна. А в повести «Ожидание» мама должна скоро приехать, но не едет. Папа — и не должен, он зимует и зимой, и летом, вот уже четвёртый год.
      Как жить человеку семи лет, если самые главные люди всегда далеко? И через всю повесть прорисовывается ответ: жить справедливо, быть хорошим другом, уметь сочувствовать — и жизнь обернётся к тебе лучшими сторонами, она сама поддержит тебя, даст друзей, доброе расположение окружающих.
      Когда в конце повести Никита говорит Саше: «Тебя отец бросил», Саша, конечно, страдает. Но гораздо больше страдает Никита — яд скверного поступка отравляет прежде всего того, кто такой поступок совершил. Так всегда бывает, если люди живут по-честному.
      И тут мы подошли к тому самому главному, что объединяет все три повести. Главные герои во всех трёх повестях сами рассказывают о своей жизни. Обрати внимание — они рассказывают мягко, весело, ласково. Может быть, у них, у этих ребят, жизнь совсем беспечальная, лёгкая такая и светлая вся насквозь?
      Нет, у каждого из этих троих есть своё большое горе — такое большое, что его и объяснять не надо, только назови, и любой поймет — это горе. Потеря близкого человека. У девочки Таты из повести «Путька» нет отца. У мальчика Ледика из повести «Сними панцирь!» нет мамы. У Саши тоже нет отца.
      Беда большая, непоправимая. Она лежит на сердце и давит. Как же справляться с ней? Может быть, обвинять кого-то? Сердиться на людей? Потерять к ним доверие? Замкнуться?
      Писательница даёт свой ответ. Всей своей книгой она говорит одно, очень важное, очень главное для жизни. Страдаешь? Я сочувствую тебе, люблю тебя и жалею. Только не сдавайся беде. Не стань злым и недоверчивым, не думай о людях плохо. Люди все хорошие и заслуживают твоей доброты. Достойно и гордо неси свою ношу.
      Вот что пронизывает эти три повести и представляется мне самым серьёзным и нужным для всех, кто прочтёт эту книгу. И вообще — для всех.
      Автор не ведёт тебя, читатель, за руку, не говорит: «Иди за мной» — никакого специального поучения в её повестях нет. Есть улыбка, тепло, дружба, понимание. Она говорит тебе как будто: «Иди». Доверяет тебе, своему читателю, уважает тебя. И, опираясь на это доверие и уважение, ты пойдёшь более прямо, может быть. Более смело. А груз на плечах (он у каждого есть, груз) покажется не таким тяжёлым.
      Чтобы выстоять, надо быть щедрым — вот о чём эта книга.
 
       Л. Матвеева