Журавлева Валентина Николаевна
      ПОПРАВКА НА ИКС
      Корабли погибают, как люди. Иногда - совсем молодыми, в огненной схватке с врагом. Иногда - спокойно состарившись в тихой, укрытой от непогод гавани. Но, будь у кораблей выбор, они кончали бы свой век только в единоборстве со штормом: корабль создан для борьбы с бурей. Он может покорно перевозить самый невзрачный груз, может казаться медлительным, неповоротливым, погруженным в ленивую дремоту. Но в шторм, когда море сжимает хрупкие борта, все существо корабля - от вечно скрытого в пучине тяжелого киля до взметнувшегося к небу клотика - наливается веселой, звенящей злостью и до предела напрягается, чтобы преодолеть натиск волн и ветра. И даже обреченный - по всем законам природы и разума - корабль держится до последнего мгновения. В извечной схватке кораблей со штормами нет сдавшихся. Есть победители и побежденные.
      Дизель-электроход "Смелый", экспедиционный корабль академии, был побежден штормом. Невесть откуда взялся этот шторм - налетел, мгновенно смешал море с небом, вздыбил водяные горы и бросил их на маленькое суденышко. В кормовой отсек ворвалась вода. Ее сдерживали переборки, ее откачивали электропомпы, но с тупой яростью море вгрызалось в корабль. Машины не выгребали против ветра - стремительного, ломившего непреодолимой стеной знаменитого на Каспии норда. Корабль сносило к скалистым берегам Апшерона.
      Капитан не думал об этой опасности. Он понимал: "Смелый" пойдет ко дну милях в десяти от берега. И от ясного сознания обреченности корабля, на котором он плавал двенадцать лет, капитан с трудом сдерживал бешенство. Грузный, занимавший почти всю маленькую рубку, он, наклонив голову, исподлобья смотрел вперед, туда, где за толщей штормового стекла прожектор метался по вздыбившемуся морю. Тонкий сиреневый луч то исчезал в мутной бездне ночи, то упирался в кипящие белой пеной, упрямо лезущие из моря волны. Чудовищная сила шторма высоко вскидывала гребни волн, и, когда они нависали над кораблем, капитан морщился и еще ниже наклонял голову. Он не придерживался за поручни, и молоденький штурман, обеими руками вцепившийся в нактоуз, не мог понять, как это удается капитану.
      - А может, стихнет, Николай Саныч? - спросил штурман; молчание капитана страшило его.
      Капитан скосил глаз, скользнул взглядом по мечущейся картушке компаса, искаженному судорогой напряжения лицу рулевого, испещренной карандашными пометками навигационной карте. Глухо сказал:
      - Проверь спасательную шлюпку. Приготовь красные ракеты.
      Штурман поспешно поднял крышку люка - в рубку ворвался дробный стук дизелей, терпкий запах нагретого масла, - нырнул по трапу вниз.
      - Стой! - Капитан дернул тугой воротник плаща; лицо его налилось кровью, глубоко врезанные морщины стали багровыми, как шрамы. - Посмотри... если Никифоров исправил рацию, пусть передаст: больше часа нам не продержаться. Все!
      Он раскрыл судовой журнал, навалился на столик, вывел: "14 октября. В 19.30 застигнуты нордом в пятидесяти двух милях на северо-северо-восток от..." Сзади послышался шум, кто-то неловко поднимался по трапу. Капитан обернулся.
      На трапе, прижавшись к поручням, стояла девушка в кожаной куртке и спортивных брюках. Вьющиеся пепельные волосы падали ей на глаза, она тряхнула головой. Улыбнулась:
      - Красивая погодка!
      - Погодка... красивая... - Капитан задохнулся от ярости. Рявкнул (рулевой испуганно вздрогнул): - Шторм! Понимаете?..
      - Шторм? Возможно. - Голос был веселый. - Это меня не касается. Через десять минут я начинаю передачу. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы радист оповестил базу.
      На багровом лице капитана проступили синие пятна.
      - Уважаемая Лариса Павловна! - Капитан сквозь зубы цедил слова. - Через час-полтора "Смелый" пойдет ко дну. Да! Рация, извините, не работает... И вообще...
      Капитан осекся. На него в упор смотрели продолговатые серые глаза - усталые, злые. Он машинально опустил капюшон плаща, поправил фуражку.
      - Ладно, делайте как угодно... И вот что... - Капитан отвел взгляд в сторону. - Я моряк. Передача мыслей на расстояние для меня - темный лес... А, черт возьми! (Корабль тряхнуло, положило на борт.) Так вот, я не очень верю в эти штуки. Да, не очень... Но, если вы свяжетесь с базой, передайте наши координаты.
      - Николай Александрович, - голос девушки был попрежнему веселый, - я думала, что в наше время корабли не тонут... Вы сделаете что-нибудь, и все будет в порядке. А передача мыслей на расстояние - это не разговор по радио. Я могу передавать только общие впечатления...
      - Вот-вот, скажите им: у меня такое впечатление, что "Смелый" затонет примерно на широте.... Капитан наклонился над картой.
      XX век привык к открытиям. Еще в пеленках он видел полет первых аэропланов, прислушивался к позывным первых радиостанций. Едва став на ноги, помальчишески дерзкий, он бросался на крыльях плащапарашюта с Эйфелевой башни, неудержимо рвался к полюсам, замахивался на классическую физику формулами Эйнштейна. В юности он дал людям каскад изумительных открытий Павлова, Эдисона, Резерфорда; в зрелые годы-бешеную силу атома, неисчерпаемую память электронных машин, стремительный взлет межпланетных ракет.
      Казалось, что может удивить XX век? Умный, работящий, немного скептичный, верящий только в ясность эксперимента и точность расчета, XX век спокойно смотрел на новые открытия. Но короткая - в три строчки - газетная заметка заставила насторожиться ко всему привыкший век. Был успешно проведен опыт передачи мыслей на расстояние.
      В маленький городок Приволжье, где находился Институт мозга, ринулись корреспонденты, ученые, просто любопытные. Выяснилось, однако, что мысли можно передавать на расстояние... в пять шагов. Выяснилось, что аппаратура смехотворно проста для века техники - проволока, какие-то кристаллики, алюминиевые отражатели. Выяснилось, что, по существу, передаются не мысли, а довольно смутные впечатления.
      XX век, ловивший сигналы межпланетных ракет и радиоизлучение отдаленных, галактик мог скептически усмехнуться. Пять шагов? Это не расстояние.
      Но на берегу Волги, в тихих лабораториях Института мозга, продолжалась упорная работа. Ее не смогли остановить насмешки невежд, многолетняя полоса неудач, гибель группы энтузиастов, на себе поставивших рискованный опыт. Люди, идущие к разгадке одной из величайших тайн века, умели работать. Пять шагов постепенно превратились в сто метров, потом - в километр, наконец - в предел видимости. Смутные впечатления, передаваемые на расстояние, стали определеннее, точнее. Однако многое еще было неясным. Опыты продолжались.
      Глубокое, мягкое, установленное на амортизаторах кресло гасило штормовую качку. Только стенка каюты, матово отсвечивающая голубой эмалью, то медленно ползла вверх, то, срываясь, неудержимо летела вниз. От этого кружилась голова. Лариса надела шлем с введенными в пластмассу гибкими индукторами. Крепко - до боли в висках - стянула ремешок. Рев шторма, грохот дизелей, голоса в коридоре растворились, исчезли.
      На круглом зеленоватом экране осциллографа дрожала изломанная желтая полоска. Электронный контроль, для которого не существовало ни бушующего моря, ни гибнущего корабля, бесстрастно констатировал: "Человек взволнован". Лариса включила ток настройки. Рядом с желтой полоской возникла четко прочерченная красная синусоида. К шлему шел низкочастотный ток альфа-ритма. Обычно это сразу успокаивало, помогало сосредоточиться. Но сейчас пульсирующая желтая полоска очень медленно, словно нехотя, сближалась с красной синусоидой альфа-ритма настройки.
      Лариса закрыла глаза.
      И почти тотчас же у самого края зеленоватого экрана появилось светлое искрящееся пятнышко. Это был зет-ритм, основной ритм мышления.
      Многие поколения биофизиков искали этот ритм, несущий человеческую мысль, Но грубые приборы регистрировали лишь побочные ритмы низких частот - альфа, бета, гамма... Тридцать колебаний в секунду, длина волны в десять тысяч километров таков альфаритм, хорошо изученный еще в первой половине века. Трудно было тогда представить, насколько далек он от стремительного зет-ритма с длиной волны в одну тысячную сантиметра!
      Искрящееся пятнышко на экране осциллографа постепенно росло, поглощая желто-красные полоски настройки. В этом пятнышке сплелось бесчисленное количестно не различимых глазом линий. Зет-ритм, необыкновенно сложный, состоящий из множества подритмов, еще не умели анализировать. Его могли только передавать.
      Лариса почти машинально двигала рычажок искателя. Подчиняясь плавному движению руки, на мачте "Смелого" вращалась двойная кристаллическая антенна: бросала в ночь, в шторм зет-ритм и нащупывала ответное излучение. Близкий по природе к инфракрасным лучам, зет-ритм легко пронизывал туман. И все-таки нужно было огромное, почти нечеловеческое напряжение, чтобы поймать ослабленное расстоянием излучение. Возникали и исчезали обрывки мыслей, вспыхивали и тотчас же гасли смутные видения. Потом откуда-то навалилась глухая, серая пелена и все оттеснила.
      Прошла вечность, пока серая пелена начала редеть - сначала медленно, потом быстрее, быстрее. И тогда с почти осязаемой ясностью Лариса поняла, что ее зовут. Зов был беспокойный, взволнованный. Если бы его можно было передать словами, он прозвучал бы отчаянным криком: "Где вы?.. Что с вами?.. Слышите ли вы меня?" Лариса ответила: "Слышу". Она не произнесла это слово, она только подумала. Но излучение зет-ритма мгновенно рванулось с мачты "Смелого". Тот человек, на берегу, понял. У него возникла радостная, немного сбивчивая мысль - и Лариса ее уловила.
      Этот момент был решающим.
      Зет-ритмы излучений совпали, связав мышление двух людей. Теперь действовал закон обратной связи: излучения взаимно настраивали оба мозга, заставляя их работать в едином ритме. Мысль, ясно воспринятая, вызывала зрительное представление. Лариса увидела, хотя и очень смутно, трех человек, неподвижно стоящих перед тем, кто там, на берегу, сидел в кресле.
      Она открыла глаза - сейчас это уже не отвлекало - и придвинула карту с нарисованным капитаном красным кружком. Тяжелый удар волн накренил корабль, кресло начало падать. Лариса инстинктивно ухватилась за рычажок искателя. И в то же мгновение в сознание властно ворвался посторонний зет-ритм.
      Он был необыкновенно сильным, этот неизвестно откуда взявшийся поток мыслей. Он приковывал внимание. Но понять его Лариса не могла. Неведомая мысль имела какой-то особый строй, вызывала какие-то совершенно сумбурные, до неузнаваемости искаженные представления.
      Машинально Лариса передвинула рычажок искателя. Кристаллическая антенна на мачте "Смелого" вздрогнула, поднялась вверх, к мутно светившим сквозь штормовое небо звездам. Посторонний зет-ритм стал напряженнее. Он с силой ввинчивался в сознание. И все-таки оставался непонятным. Было так, словно кто-то говорил на незнакомом, поразительно быстром языке. И еще - Лариса это сознавала - чужой зет-ритм одновременно нес множество созвучных, чем-то связанных, но разных мыслей. Он отличался от привычного ритма человеческого мышления так, как игра большого оркестра отличается от звуков одного инструмента.
      Сильный, настойчивый, он упорно стучался в сознание. Сначала это вызвало вихрь цветовых впечатлений. Потом все цвета исчезли и остался один - фиолетовый, необыкновенно богатый оттенками, от светло-сиреневого до иссиня-черного. Неведомый, льющийся со звездного неба зет-ритм всколыхнулся, и сквозь разорвавшуюся фиолетовую завесу проступило смутное видение.
      Оно было едва различимым, ибо мозг с трудом отзывался на несвойственный ему чужой зет-ритм. Видение дробилось, искажалось, временами совсем исчезало, задернутое фиолетовой дымкой. Лариса скорее угадала, чем увидела контуры странного дерева. Ствол его вился суживающейся кверху спиралью. Длинные, узкие листья имели неуловимую, постоянно меняющуюся окраску. Они казались то синими, почти фиолетовыми, то рыжими, огненно-красными. Внезапно, под толчком зет-ритма, контуры дерева раздвоились, расплылись. И Лариса догадалась: их много, таких деревьев. Смутное видение прояснилось, словно кто-то убрал стоящее перед глазами дымчатое стекло. Лариса поняла (и, поняв, сразу же увидела), что рядом со странными спиральными деревьями стоят огромные круглые сооружения. Фиолетовая пелена быстро наползала на них. Остался только яркий зелено-желтый диск, движущийся над смутными контурами. И еще: обгоняя его, неслись другие, совсем крошечные диски оранжевый, два красных, голубой.
      Звездный зет-ритм судорожными толчками - до боли, до головокружения - бил в мозг. Фиолетовая стена быстро стерла призрачное видение. Потом хаос цветных вспышек приглушил зет-ритм.
      Лариса крепко стиснула рычажок искателя. Антенна металась, нащупывая пришедший из космоса зет-ритм.
      ... - Лариса Павловна! - Капитан тряс ее за плечо.
      Она открыла глаза. Увидела лицо капитана - осунувшееся, серое. Капитан что-то говорил. Она сорвала шлем.
      - Возьмите спасательную куртку. - Капитан положил ей на колени брезентовый сверток. - Вас отведут к шлюпке.
      Она поняла не сразу - как сквозь сон. Сказала, с удивлением прислушиваясь к своим словам (голос казался чужим):
      - Я передам на базу... К нам придет помощь...
      Капитан нетерпеливо прервал:
      - Не надо, мы установили связь. Но вам придется пройти... поближе к шлюпке. На всякий случай.
      Она протестующе взмахнула рукой:
      - Нет, я не могу. Прошу вас... сейчас нельзя тонуть.
      Капитан нагнул голову, сердито засопел. Подумал: "Вытащить силой?.."
      Лариса посмотрела в иллюминатор. За черным стеклом выл, грохотал шторм.
      - Продержитесь еще полчаса! Только полчаса! Прошу вас... Это нужно, очень нужно!
      Капитан стиснул зубы (страшно хотелось ругнуться), помолчал, прислушиваясь к реву ветра. Негромко сказал:
      - У меня экипаж. Восемь человек...
      - Но я поймала космическое излучение. Вы должны мне поверить, должны, должны! Пусть по радио передадут... А я буду искать. Продержитесь еще полчаса!..
      Было в ее глазах нечто такое, отчего капитану стало не по себе. Он зачем-то посмотрел на часы, подумал:
      "К чертям! Хватит. Перейду на танкеры... Да что танкеры! Лучше динамит возить, чем ученых!.. Девчонка... Н-да!"
      И неожиданно для себя капитан сказал:
      - Есть... продержаться!
      Кабинет был громадный, пышно обставленный: резная, искусной работы мебель, пурпурные бухарские ковры, картины в золоченых рамах. Юрий Федорович Шорин, избранный недавно президентом академии, чувствовал глухое раздражение при виде этой ненужной, почти парадной торжественности. Заложив руки за спину, он шагал по кабинету - высокий, широкоплечий, бритоголовый. Отныне ему предстояло большую часть дня проводить здесь, и с обстоятельностью путешественника, привыкшего даже кратковременный бивуак устраивать разумно и удобно, он обдумывал, как расставить книжные шкафы, чем заменить хрустальные люстры, какие картины убрать.
      Нравились Шорину только большие окна, выходящие в сад. Даже сейчас, оголенный январской стужей, сад оставался красивым той строгой красотой, которую мог в полной мере оценить лишь человек, видевший черную пустоту космоса. Красота была во всем: в плавном, раздумчивом покачивании изогнутых ветвей старого вяза, в застывшей веренице припорошенных снегом молоденьких березок, в садовой скамейке, выглядывающей из-за сугроба. Небо, деревья, снег вызывали неясное волнение. И Шорин прислушивался к этому волнению - отчасти иронически, отчасти удивленно.
      Три года назад, накануне Лунной экспедиции, в его жизнь впервые вошло нечто не поддающееся логическому анализу. Раньше Шорин твердо знал, что большим проблемам, следует уделять большое внимание, малым - малое. Именно это уверенно вело его в науке. Там, где другие разбрасывались, распыляли силы, он умел найти главное, решающее. Это главное заполняло всю его жизнь. То немногое, что оставалось, он отдал музыке.
      И вдруг Шорин начал замечать самые обыденные вещи. Совершенно неожиданно он сделал открытие: внимание может привлечь даже то, что вовсе не является проблемой. Он мог, например, подолгу наблюдать падение снежинок, хотя оно выражалось простой и не очень интересной системой дифференциальных уравнений. Тогда он решил, что это обычная усталость, поговорил с врачами и на три недели уехал на Кавказ, в санаторий. А потом началась Лунная экспедиция, потребовавшая чрезвычайного напряжения всех сил, духовных и физических, и заставившая его забыть обо всем постороннем. Жизнь Шорина до отказа заполнило Необыкновенное: страшные, туманящие сознание стартовые перегрузки; гнетущее, неотступное чувство заброшенности в черной пустыне космоса; наконец, Луна и первый навсегда запомнившийся шаг по скалистой, покрытой трещинами лунной земле.
      Как память о тех днях, на столе Шорина лежал ноздреватый камень - кусочек Луны. Рядом с малахитовым письменным прибором он казался неуместным, этот простой камень, отбитый на обрывистом валу Залива Радуги. Но здесь, в громадном кабинете, он был для Шорина частицей Необыкновенного.
      Да, лунный камень мог волновать, это Шорин понимал. Не понимал он другого: почему иногда волновали совершенные пустяки: капли дождя на стекле, занесенный ветром запах сырых осенних листьев, случайный отблеск солнца на обледеневшем карнизе. Шорину казалось, что приближается старость. Ему шел сорок второй год. Он не хотел думать, что это не старость, а отданная науке молодость властно предъявляет свои права.
      ...Бесшумно открылась полированная, красного дерева высокая дверь. Появилась секретарша - в строгом английском костюме, безупречная, вполне академическая. Молча положила на стол конверт и целлофановый пакет с магнитной лентой. Покосилась на пыльный, невзрачный камень. Отодвинула его, аккуратно стряхнула соринки. Молча вышла.
      Шорин поскреб рыжеватую бородку, озадаченно посмотрел ей вслед: "Почему молчит?" Понял: боится потревожить. Усмехнулся: "Ну-ну!.. Навели хрестоматийный глянец..." Знакомый почерк на конверте - наклонный, крупный - сразу оттеснил раздражение. Письмо было от старого друга, композитора Артемьева. "Слышал по радио. Поздравляю, - писал Артемьев. - Черт знает, как хорошо! Есть что-то знаменательное в твоем избрании. Президентами были геологи, физики, химики, теперь президент-строитель и капитан межпланетных ракет. Вижу в этом дух времени. Земная наука окрыляется. Еще раз поздравляю.
      А теперь о деле. К тебе придет Лариса Павловна Смолина. Если у тебя хватит терпения выслушать эту девушку, ты узнаешь нечто в высшей степени интересное. У нее нет никаких доказательств, но я верю, понимаешь, верю ей. К сожалению, прямое начальство Смолиной относится к открытию иначе.
      Смолина биолог, работает в Институте мозга. Не берусь судить о ее эрудиции, но помню, лет пятнадцать назад произошла с ней такая история. В какой-то старой книге об экспедиции Седова она прочла, что легкомысленный щенок, из любопытства лизнувший трап, примерз к металлу. Этот эпизод произвел на девчонку необыкновенное впечатление. Она решила устроить эксперимент. Ночью вышла во двор (было градусов тридцать мороза) и лизнула висячий замок на сарае... Разумеется, язык моментально примерз. Девчонка оказалась в отчаянном положении... Заметь, она не позвала на помощь. Именно поэтому соседи разбудили меня: они не могли найти йод, а с кончика языка капала кровь.
      Вот так, мой друг и президент. Ты же понимаешь, из такой девчонки должен был получиться настоящий исследователь.
      Я знаю тебя. Твое ледяное спокойствие и корректная ирония могут смутить и более опытного ученого. Будь терпелив.
      Да, посылаю тебе запись первой части "Звездной симфонии". Послушай, поругай".
      Шорин отложил письмо. Прошелся по кабинету, поскребывая бородку и вполголоса повторяя: "Смолина... Смолина..." Фамилия была знакомой. Натренированная, привыкшая к дисциплине память быстро перебирала события, встречи, имена. Он вернулся к столу, достал из ящика старый номер журнала "Вопросы космологии". Отыскал статью "Академик Шорин неправ". Под статьей, набранная курсивом, стояла подпись: "Л. Смолина, кандидат биологии".
      Ситуация складывалась забавная. Шорин придвинул кресло, закурил. Внимательно прочел подчеркнутое красным карандашом:
      "...Академик Шорин считает, что даже фотонные ракеты не смогут достичь отдаленных звездных систем. По расчетам Шорина, затраты энергии на такие полеты столь велики, что в тысячи раз превосходят запасы энергии, производимой человечеством за год. Эти расчеты не вызывают сомнения. Но нельзя согласиться с другим. Шорин забывает, что могут быть открыты принципиально новые средства связи и сообщения в космосе.
      Ошибка, которую допускает академик Шорин, весьма характерна. Думая о технике будущего, мы склонны видеть количественное развитие уже существующих машин и механизмов и часто забываем вносить поправку на то новое, неизвестное, что еще не открыто. А без этой поправки, без поправки на икс, нельзя правильно судить о технике завтрашнего дня.
      Представьте себе, что в первые годы существования телеграфа специалистов спросили бы: "Можно ли наладить связь между материками?" Они ответили бы: "Нет, нельзя. В океане большие глубины, невозможно ставить столбы". И действительно, в дальнейшем никто не ставил столбы в океане; это и по сей день невозможно. Но проблема решена иначе: изобрели подводный кабель, а потом изобрели радио...
      Нет сомнения, что так решится и проблема сообщений между звездными системами. Будет открыто или изобретено нечто принципиально новое. Нам не придется ставить столбы в океане..."
      Шорин задумчиво попыхивал папиросой. Аргументация Смолиной его не убедила. Он вдруг вспомнил историю с примерзшим языком. Усмехнулся. Размашисто записал в блокнот: "Лариса Павловна Смолина" - и дважды подчеркнул.
      ...Смолина не пришла. Лист блокнота с ее фамилией покрылся многими записями. Море дел, больших и малых, но всегда неотложных, захлестнуло Шорина. Он многое хотел изменить в работе институтов академии. Приходилось изучать отчеты, просматривать планы исследований, выслушивать доклады, решать бесчисленные, иногда самые неожиданные, вопросы.
      Шорин умел работать. Он обладал редким даром сразу же определять масштаб дела, мгновенно отделять главное от второстепенного, легко разбираться в самых запутанных проблемах. Он не боялся ответственности, смело говорил "да", когда нужно было сказать "да", без обиняков отвечал "нет", если это требовалось. Шорин безошибочно оценивал людей - после краткого разговора, после прочитанной статьи. Это позволяло ему уверенно выдвигать молодых, самобытных, талантливых исследователей.
      Рабочий день Шорина начинался в шесть утра и кончался за полночь. Верный своему принципу, Шорин работал по жесткому плану: последовательно, быстро, но без спешки решал первоочередные задачи, подбирал материал для новых преобразований и, главное, - искал людей. Он верил в людей смелых, ищущих, пусть даже иногда ошибающихся, но бескорыстно, до конца преданных науке. И он умел находить таких людей.
      Безупречная, вполне академическая секретарша на третий день подала заявление об уходе. Ей трудно было выдержать тот темп, в котором привык работать Шорин, трудно было разобраться в том, что его интересовало. Она не понимала, почему Шорин каждый раз перечеркивает составленные ею вполне безукоризненные письма и пишет заново - простым разговорным языком, без традиционных оборотов.
      Она ушла, и ее место в приемной занял щупленький старичок в давно вышедшем из моды длинном черном пиджаке, с седеющими усиками, с хитроватым взглядом выцветших, но очень быстрых глаз. В первый же день он спросил Шорина:
      - Интересно, однако, как мы работать будем... Я вот у академика Коробова Василия Кузьмича такой, значит, порядок установил. Как даст он мне какое распоряжение, я на бумажку записываю и ту бумажку на гвоздик вешаю. И, конечно, ничего не делаю. Напомнит - я бумажку на второй гвоздик перевожу. И тоже ничего не делаю. Ну, а если еще раз скажет, тогда бумажку - на третий гвоздик и, значит, к выполнению...
      Шорин с трудом сдерживал смех. Он сразу угадал человека умного, своеобразного, интересного.
      - Скажите, Алексей Семенович, - спросил он, - а много бумажек оставалось на первых двух гвоздиках?
      Старичок сокрушенно вздохнул:
      - Восемьдесят пять процентов. Я уж подсчитывал.
      Шорин расхохотался.
      - Вот что, Алексей Семенович, у нас будет только один гвоздик - сразу гвоздик номер три. А ненужных распоряжений, которые потом сам забываешь или отменяешь, я не даю.
      Алексей Семенович недоверчиво покачал головой:
      - Попробуем...
      Среди бумажек, попавших на "гвоздик номер три", была и такая: "Лариса Павловна Смолина. Если не придет до конца месяца, написать в Институт мозга, пригласить".
      Смолина пришла в тот день, когда Алексей Семенович собирался уже написать в Институт мозга. Есть встречи неожиданные - словно человек натолкнулся на что-то. Эта встреча была другой - как спуск по крутому склону: поставишь ногу - и неудержимо заскользишь дальше и дальше.
      Перед Шориным сидела хрупкая девушка, и он явственно ощущал в ней непонятную ему силу. Когда схлынул сумбур первого впечатления, Шорин заметил: в глазах искрится веселый страх. Он мысленно ругнул себя, заставил сосредоточиться.
      Шорин слушал Смолину и улавливал многое, лежащее по ту сторону слов. Смолина говорила коротко, ясно, подчеркивая объективные моменты открытия. И Шорин понимал: ей приходилось рассказывать это уже много раз и она почти не рассчитывала, что ей поверят. Еще не выслушав собеседника, она уже спорила с ним. Она смотрела прямо в глаза Шорину. Только один раз взгляд ее скользнул по столу и задержался на сероватом камне.
      - Это... лунный камень? - спросила она.
      Он молча кивнул.
      - Можно... я посмотрю?
      Он ответил "да" и заставил себя не улыбнуться.
      Смолина взяла камень - осторожно, словно опасаясь, что он рассыплется, - и долго его рассматривала. Шорину даже показалось: она хочет погладить камень, но не решается. Потом она положила камень - опять очень осторожно - и продолжала рассказывать. Но что-то изменилось в ее голосе. Может быть, она подумала, что человек, на столе которого лежит лунный камень, должен ее понять.
      Шорин почти с самого начала догадался, в чем состоит открытие Смолиной. Но слушал внимательно - анализировал и сопоставлял факты, подробности. Временами, перебивая безукоризненно работающую машину логического мышления, проскальзывали посторонние мысли. Одна из них была особенно настойчивой: "Эта девушка не может сказать и полслова неправды". Шорин поморщился и стал еще придирчивее сопоставлять детали рассказа.
      Смолина объяснила, как был спасен экипаж "Смелого", и умолкла. Шорин попросил разрешения закурить - ему ответили нетерпеливым кивком. Он не спеша размял папиросу, чиркнул спичкой, затянулся. Сказал, глядя в серые взволнованные и невероятно спокойные глаза:
      - Я верю каждому вашему слову.
      Лариса долго не решалась идти к президенту академии: боялась, что Шорин обижен заметкой в "Вопросах космологии". И, когда все-таки пришла и услышала сказанное с ледяной корректностью: "Садитесь, пожалуйста. Я вас слушаю", подумала, что опасения оказались справедливыми.
      Она очень волновалась и поэтому даже не разглядела кабинет. Заметила только, пока шла от двери к столу, что все здесь как-то на месте: высокие шкафы, простые, удобные кресла, скромные люстры с трубками дневного света и старомодная настольная лампа.
      За столом сидел человек, портреты которого она сотни раз видела - в газетах, журналах, книгах. Он был старше, чем на портретах. И еще - у него оказался твердый, прямой взгляд. Она с трудом заставляла себя смотреть ему в глаза.
      Он слушал ее внимательно, не перебивая, не задавая вопросов. Теребил рыжеватую бородку и изредка хмурился. Она ясно видела это и была убеждена, что Шорин ей не верит. Но он терпеливо ждал, пока она рассматривала лунный камень, и Лариса почувствовала, что в этом большом, многое повидавшем человеке есть что-то хорошее. Он еще ничего не сказал, но она вдруг поняла, что в ее жизнь - пусть на один только час - вошел человек, который будет теперь для нее масштабом, мерилом. Эта мысль смутила ее, и она скомкала конец рассказа.
      Она ждала. И совершенно неожиданно прозвучали слова:
      - Я верю каждому вашему слову.
      - Я верю каждому вашему слову, - сказал Шорин. - Но сделать пока ничего не могу.
      - Почему?
      Это было сказано с вызовом. Шорин мягко ответил:
      - Давайте разберемся, Лариса Павловна. Прежде всего факты. Факт номер один: вы уловили космическое излучение зет-ритма. Факт номер два: кроме вас, никто и нигде ничего подобного не обнаружил. Факт номер три: вам самой в течение трех последующих месяцев не удалось вновь обнаружить этот зет-ритм. Что же можно предпринять в таких условиях?
      - Организовать поиски в широких масштабах.
      - Вы обращались с этим предложением в свой институт?
      - Да.
      - И что вам ответили?
      - Официально или неофициально?
      Шорин усмехнулся:
      - Неофициально.
      - Мне сказали, что передача мыслей на расстояние и так у многих вызывает недоверие, поэтому нет смысла осложнять положение, поднимая шум вокруг крайне сомнительного открытия.
      - И вы не согласились?
      - Вненаучные соображения не имеют для меня значения.
      Шорин подумал, что голос Смолиной богат интонациями, и по-настоящему рассердился на себя. Он хотел говорить со Смолиной так, как говорил бы с любым работником. И не мог. Что-то сбивало его.
      - Скажите, Лариса Павловна, вы считаете, что, если я присоединюсь к вашему мнению, нам удастся убедить других?
      - Да, удастся!
      - А знаете, что нам возразят? Я могу заранее сказать. Нам, например, заметят, что вы видели кратную звездную систему. А в таких системах нет устойчивых планетных орбит и, следовательно, жизнь на планетах едва ли возможна. Что мы ответим?
      - Мы ответим, что Земля и Луна тоже кратная, двойная система, но и вокруг Земли, и вокруг Луны обращаются - по вполне устойчивым орбитам - искусственные спутники. Пусть оппоненты мысленно заменят Землю и Луну звездами, а спутники планетами и увидят, что и в системе кратных звезд возможно существование устойчивых, почти круговых орбит.