— Здесь, на Луне, все такое печальное и несчастное, даже ты, — сказала она. — Зачем ты пришел сюда? Зачем… с той звезды?..
      Она замолкла, но потом снова заговорила:
      — Те, мои родители, умерли. А почему ты не умираешь?
      — Не знаю.
      Я сказал правду. Я действительно не знаю, почему не умираю до сих пор. И снова охватил меня страх, потому что припомнилась мне эта ужасная лунная сказка — что я никогда не умру.
      Ада некоторое время молчала, потом заговорила низким приглушенным голосом:
      — Потому что ты — Старый Человек. И, несмотря на это, ты несчастен…
      — Именно поэтому, — безотчетно возразил я.
      Спускаясь обратно с гор, я испытал иллюзию, от которой у меня слезы навернулись на глаза. Когда за поворотом внезапно увидел я палатку Яна и его братьев, стоявшую на том же самом месте, где некогда стояла наша палатка, на краткий миг показалось мне, что в этой палатке ждет меня Марта с маленьким Томасом на руках и Педро, почти всегда задумчивый, но еще молодой и не такой сломленный, как позже, там, на берегу моря.
      Эту сладостную иллюзию грубо развеял вид карликов, снующих вокруг палатки. Увидев их, я остановился, охваченный внезапным отвращением. Ада заметила это.
      — Ты не хочешь идти к ним, Старый Человек? — спросила она.
      Что же мне было ответить? Я невольно оглянулся на Землю, но мы спустились уже вниз, и лишь краешек ее виднелся на горизонте.
      Ада, поймав мой мимолетный взгляд, сделала испуганное движение, а потом умоляюще сложила руки:
      — Нет, нет! Еще не сейчас. Они еще нуждаются в тебе. Она боялась, что я вернусь туда, в отчизну свою.
      — Ты думаешь, что я могу вернуться на Землю? — спросил я.
      — Ты можешь все, чего пожелаешь, — ответила она. — Но… не желай!
      Расстроенный и усталый, вошел я в палатку и лег спать, но сон мой был очень неспокойным. Сначала мне часа два не давал заснуть шепот моих спутников за полотняной стенкой: они допытывались у Ады, что я говорил во время восхождения на гору, что делал… Ужасно меня раздражали эти голоса; а когда я наконец уснул, снились мне былые времена, Марта, лунная пустыня и Земля! Земля!..
      Мучают меня эти сны…

* * *

      Хотел бы уж я остаться один. Общество этих людей, что пришли со мной сюда, мучает и утомляет. Мне кажется, что они непрестанно стоят между мной и Землей и бросают какую-то тень мне на душу.
      А они-то и не думают об отъезде! Раскинули лагерь в долине, устраиваются, делают запасы, словно век им тут жить. А может, они питают надежду, что со временем удастся им склонить меня к возвращению?
      Кто знает, не приложила ли к этому руку Ада? Все больше удивляет меня эта женщина. Временами я уж и вправду не знаю, действительно ли имею дело с помешанной, настолько ее поступки и слова видятся мне в ином свете. Ибо разве не поразительно, что эта сумасшедшая, собственно говоря, умнее всех людей, здесь родившихся?
      А впрочем, что мне до этого! Ведь я человек из другого мира, человек, уже уходящий отсюда и так невыразимо, так ужасающе утомленный тем, что здесь пережил.
      Ах, если б эти люди оставили меня в покое и ушли, а я бы остался один!
      Земля моя, Земля! Ты не знаешь, как тяжело мне жить без тебя и как хотел бы я умереть! Хоть завтра, хоть сегодня, сейчас…

* * *

      Что за богохульство я написал! Вчера еще жаждал я умереть, а сегодня хочу жить, я должен жить еще хоть несколько лунных дней, а там — пускай творится что угодно! В голове у меня шумит, и вся грудь наполнена несказанным блаженством. Да, да! Я должен это выполнить, должен!
      Слава богу, что старая наша машина со мной и припасов достаточно…
      И ведь это так просто! Удивительно, что я раньше об этом не подумал!
      О Земля! О братья мои любимые! Не так я покинут и оторван от вас, как думал сам еще недавно. Есть возможность послать вам известие о себе, и, хотя мне придется за это жизнью заплатить, я это сделаю, и да поможет мне бог!
      Итак, умру я в пустыне, озаренный сиянием родимой моей звезды, но прежде…

* * *

      Только бы мне ее найти! О ней я сейчас только и думаю, о ней мечтаю и, право, не знаю, жаждал ли я когда-нибудь встречи с любимой так страстно, как жажду сейчас найти ее, эту пушку, оставленную пятьдесят лет назад у могилы О'Теймора!
      Когда это впервые пришло мне в голову, меня охватила неистовая радость. Казалось мне, что нисходит на меня некое чудесное откровение, указывая, как сообщаться с братьями моими на Земле.
      Ведь и вправду, пятьдесят земных лет я тут прожил, а до сих пор ни разу не подумал о том, что в Заливе Зноя, средь каменистой пустыни стоит у могилы О'Теймора пушка, нацеленная точно в центр серебряного щита Земли, и ждет лишь искры, чтобы швырнуть доверенное ей письмо в пространство, к Земле.
      Да, я пойду в мертвую пустыню искать эту пушку, пойду искать каменную могилу, труп О'Теймора, который стережет эту пушку уже полвека, пустыми глазницами глядя на Землю… Я знаю, что не вернусь из этого путешествия, слишком я стар и слишком измучен, а главное — некуда мне возвращаться и незачем. Смерть презрела меня, не захотела прийти за мной туда, к морю, так я пойду сам навстречу ей, в эти ужасные края, где воистину должно находиться ее обиталище.
      И там я упокоюсь навеки, рядом с О'Теймором, на скалах, под ярким кругом Земли в зените.. Лишь бы поскорее!
      Но прежде… сердце так бурно бьется! — прежде сверну я этот дневник, эту книгу страданий, которую некогда хотел оставить будущим лунным племенам, прижму к груди, поцелую и пошлю в ядре, как письмо в стальном конверте, вам, братья мои далекие, возлюбленные братья мои!
      Кровь стучит в висках, когда я представляю, как кто-то там, на Земле, найдет стальное ядро, — может быть, лишь через много дней, а может, через годы, через века? — и откроет его, и вынет сверток бумаг… И будете вы, неведомые братья мои, читать то, что я писал с неотступными думами о вас и о матери нашей общей, Земле, которую вы знаете в зелени, в роскошном цветении, в серебристости зимних рассветов, а я знаю еще и как свет небесный, чистейший и спокойный, что извечно струится над страной безмолвия и смерти!
      О братья мои! Вы не знаете, как я тоскую по ней и по вас и как проклинаю небо, что лежит между нами, хотя оно украшает таким сиянием мою отчизну!

* * *

      Вот как это было.
      Солнце в третий раз уже встало над пустыней, и в третий раз почернела Земля в фазе новоземлия с того дня, как мы прибыли в Полярную Страну, когда Ян пришел ко мне на взгорье, где я предавался раздумьям, и внезапно заявил:
      — Старый Человек, пора возвращаться!
      Я вздрогнул, услыхав это; и до того я был погружен, в мысли о Земле, что не сразу понял значение слов Яна и подумал, что он призывает меня вернуться туда, откуда я прибыл на Луну!
      Но он продолжал:
      — Жены ожидают нас и дети… Пора возвращаться на море, к Теплым Прудам, к полям нашим и загонам, Старый Человек…
      Он говорил несмело, словно бы скорее спрашивал, чем требовал, но в голосе его и в выражении лица я ощутил, несмотря на это, непреклонную решимость.
      И вдруг овладела мной глубокая печаль: эти люди думают о возвращении, о своих семьях, о родном крае, по которому тоскуют и который вскоре увидят, а я?.. Мой дом, моя семья и отчизна — там, в небесах! И не вернуться мне туда, не жить мне там никогда, хоть, наверное, во сто крат сильнее тоскую я по своей Земле, чем эти люди — по полоске Луны на берегу лунного моря! Зависть меня одолела.
      — Возвращайтесь! — сухо ответил я.
      — А ты? — спросил Ян с величайшим изумлением и ужасом, отступив на шаг перед размашистым движением руки, которым я показал дорогу на юг, и глядя на меня снизу вверх.
      — Я останусь тут. Ведь я же говорил вам, когда брал в дорогу с собой, что ухожу, чтобы никогда не вернуться.
      — Да, — шепнул Ян, — но я думал, что со временем все же… Тут людям плохо жить…
      — Вот и возвращайтесь. Я останусь.
      Теперь он не сказал ни слова. Склонил только голову, будто тяжесть свалилась ему на плечи, и быстро ушел. «К Аде! — сразу подумал я. — За советом!»
      И вправду, я не ошибся. Вскоре пришла лунная жрица. Я ожидал какой-нибудь смешной сцены с добавлением общих просьб, заклятий, даже рыданий, вроде той, которая разыгралась перед моим отъездом. Каково же было мое удивление, когда Ада пришла одна, совсем спокойная, и, ни о чем не спрашивая, ни о чем не моля, спросила только:
      — Ты остаешься здесь, чтобы смотреть на Землю, Старый Человек?
      Я молча кивнул.
      — Но ты еще не уйдешь туда? — говоря это, она указала на Землю и на мертвую лунную пустыню, раскинувшуюся под ней.
      Невольно посмотрел я в ту сторону, и тогда впервые пришло мне в голову, что я мог бы отправиться туда, в пустыню, которую пятьдесят лет назад проходил с друзьями, чтобы хоть ненадолго, прежде чем умру от истощения, чувствовать себя ближе к Земле, видеть ее прямо над головой. Сейчас эта мысль безраздельно овладела мной, сопутствует каждому моему движению, и я не могу от нее отделаться, но тогда это был лишь первый проблеск, который я тут же приглушил, считая, что это невозможно, словно смерть стоит уже надо мной и невозможно купить то, за что надо заплатить жизнью.
      — Туда ты не уходишь? — повторила жрица.
      Я поколебался.
      — Нет. Еще нет.
      — Тогда… не мог бы ты пока вернуться с этими беднягами к морю? Они так жаждут, чтобы ты был среди них.
      — Нет, — ответил я резко, видя, что уже начинаются просьбы, — я останусь тут.
      — Как ты захочешь, Старый Человек. Они будут очень печалиться, но… как ты захочешь, так и сделаешь. Когда они вернутся без тебя, их спросят те, кто оставался дома: «А где же Старый Человек, на которого смотрели мы с детских лет?» Они же только понурят головы и ответят: «Он нас покинул». Но — как ты хочешь. В конце концов, они ведь знают, что ты лишь гость среди них и что наступит час, когда они должны будут сами со всем управляться.
      — Ты с ними останешься и будешь ими править. Даже Ян тебя уважает и слушается.
      — Нет, я с ними не останусь.
      Я удивленно посмотрел на нее, а она после некоторого колебания припала к моим ногам:
      — Есть у меня к тебе просьба, Старый Человек…
      — Говори.
      — Не прогоняй меня!
      — Что?
      — Не прогоняй меня. Позволь мне остаться с тобой.
      — Со мной — здесь? В Полярной Стране?
      — Да. С тобой, в Полярной Стране.
      — Но зачем? Что ты будешь тут делать? Твои родичи там, у моря!
      — Я знаю, ты не родич мне, ты оттуда, с далеких звезд, я знаю, но позволь мне…
      Я задумался над этой странной просьбой.
      — Почему ты хочешь остаться со мной? — снова спросил я наконец. — Жить здесь и трудно, и невесело…
      Ада склонила голову и тихо, но твердо ответила:
      — Потому что я люблю тебя, Старый Человек. Я молчал, а она мгновение спустя продолжала:
      — Я знаю, это преступная дерзость — говорить, что люблю тебя, но я не могу иначе назвать то, что чувствую. Родителей своих я почти не помню. Вспоминаю только, что они были несчастливы. На тебя я смотрю с детских лет и вижу в тебе какое-то величие, свет, могущество какое-то — нечто, чего я не постигаю, но знаю, что оно пришло с тобой со звезд!
      Она умолкла, но пока я, пораженный, раздумывал над ее словами, снова заговорила:
      — А при всем том и ты был так же несчастлив и так же одинок, всю жизнь одинок, как и я. Я не знаю, зачем пришел ты на Луну с той сияющей звезды… Так ты хотел… Я знаю, что ты делаешь все, что захочешь, что тебе хватает себя самого и я тебе не нужна, но я хочу служить тебе и быть с тобой до конца. Не прогоняй меня! Ты великий, ты добрый и мудрый!
      Говоря это, она снова кинулась мне в ноги и так и осталась, припав лбом к моим коленям.
      — А когда ты пожелаешь уйти в свою отчизну, сияющую на небе, — продолжала она немного спустя, — то я провожу тебя до самого рубежа великой мертвой пустыни, попрощаюсь с тобой и буду долго-долго смотреть тебе вслед, Старый Человек, пока ты не исчезнешь вдали, и тогда я вернусь к людям на морском берегу и скажу им только: «Он уже ушел…» Потом я умру.
      Пока она говорила это голосом, тающим в мечтательном шепоте, какого я раньше у нее не слыхивал, лунные человечки подкрались поближе и слушали ее слова, затаив дыхание. И вдруг я услышал сдавленный голос Яна:
      — Старый Человек уйдет от нас… на Землю!
      И потом — плач. Странный, трогательный, негромкий плач.
      И вот что удивительно! Обычно раздражал меня и злил плач этих человекоподобных, а сейчас — не знаю, то ли из-за волнения, которое пробудили во мне неожиданные речи Ады, то ли из-за мысли о последнем пути в пустыню, под лучи Земли, но только обуяла меня великая скорбь и жалость.
      Я повернулся к ним, и Ян, видимо приободренный моим взглядом, вышел вперед и заговорил, глядя мне в глаза:
      — Старый Человек, это уже бесповоротно? Тебя там уже ждут? Ты уже возвестил о своем прибытии? И мы должны остаться одни?
      И тут — словно меня кто обухом по голове хватил! Только одна вспышка, одна только мысль: «Пушка!»
      Да! Пушка! У могилы О'Теймора, там, в пустыне!
      Все завертелось у меня перед глазами, я прижал обе руки к сердцу, боясь, что оно выскочит из груди. Глаза я вперил в краешек земного диска, виднеющийся над горизонтом, а в мозгу сверкали теперь какие-то неистовые молнии: путешествие, пустыня, пушка, выстрел, братья мои земные, дневник… а потом — серый туман, в котором тает все… Я понял: это смерть!
      Я совершенно забыл, где нахожусь и что творится вокруг. Они, онемев, глядели на меня, надо полагать, с величайшим изумлением, но я их не видел. Как сквозь сон, долетел до меня только голос Ады:
      — Отойдите, Старый Человек говорит с Землей. Скоро он нас покинет.
      Опомнившись несколько от первого ошеломляющего впечатления, которое произвела на меня эта мысль, я увидел, что остался в одиночестве.
      Я понял, что это — откровение, что я должен идти в пустыню, найти пушку, переслать Земле последнюю весть и последнее приветствие и — умереть в пустыне.
      Несколько позже я сказал Аде и Яну о своем решении; они выслушали меня, угрюмо понурив головы, но без малейших возражений, словно были готовы к этому.
      О своем возвращении к морю они и говорить перестали. Хотят остаться тут до самого моего отъезда.
      Сейчас Солнце, если стоишь лицом к Земле, находится справа; прежде чем оно опишет полукруг и станет с левой стороны, принося день на пустынное полушарие, — я отправлюсь в путь.

* * *

      Итак, кончилась моя лунная трагедия! Я здесь, где впервые увидел на Луне луга, зелень, жизнь; тогда я прибыл сюда, совершив путешествие через смертоносную пустыню, теперь собираюсь совершить это путешествие во второй — и в последний раз.
      Мрачна душа моя, но спокойна. Я смотрю на минувшую жизнь, и кажется мне, что пора подвести итоги. Хотел бы я, как делают на Земле люди, готовясь к смерти, исповедаться в грехах, но — странно! — на язык просятся только несчастья мои! Может, это одно и то же?
      Господь, ты, который одинаково слышишь и ничтожнейшего червяка, и грохот миров, летящих в пространство, ты, который видишь меня тут, на Луне, как некогда видел меня на Земле, прими эту исповедь, в которой я признаюсь, что был грешен и несчастлив!
      Когда я был ребенком, тесно мне было на Земле, которую ты для меня создал, и я непрестанно устремлялся мыслью на крыльях желаний к далеким мирам, сверкающим на небосводе, даже избегал материнских ласк, чтобы мечтать о чудесах, которые ты создал — не для меня! Грешен я был и несчастлив!..
      Когда я подрастал и впитывал те крупицы знания, которые ты разрешил получить людям, душа моя все кричала «мало!» и грезила о том, чтобы сорвать заветные печати и сдернуть завесу, твоей рукой задвинутую. Грешен я был и несчастлив.
      А едва созрел я, обуяла меня жажда витать в пространстве — будто бы, стоя на Земле, я не был также в безмерности Вселенной и не летел над безднами, — и я воспользовался случаем и с легким сердцем покинул мать-кормилицу ради серебряного, обольщающего лунатиков лика Луны. Грешен я был и несчастлив…
      Я видел смерть друзей и товарищей, и душа моя разрывалась, но я готов был спорить с ними из-за глотка воздуха, чтобы продлить жизнь, или из-за женщины, которая не принадлежала никому из тех, кто простирал к ней руки… А будучи свидетелем ее горя, пассивным виновником которого сам же и стал, я не сделал ничего, чтобы избавить ее от этого горя… Грешен я был и несчастлив…
      Я остался один в этом страшном мире, куда попал по собственной воле, и было мне доверено молодое поколение человеческое, а я не сумел пробудить в нем душу и обратить его взоры к небу. Да, вместо любви питал я презрение к несчастным и позволил, чтобы они чтили меня, хотя одного Тебя чтить надлежит… Грешен я был и несчастлив…
      А теперь, изломанный болью, изнуренный тоской, покидаю тех, кого судьба доверила моему попечению и руководству, и иду навстречу последнему печальному блаженству — смерти перед ликом Земли!
      Грешен я, Господи, и несчастлив!
      Жизнь моя разломилась на две большие части, одна из которых была стремлением к неизведанному, а другая — тоской по утраченному… Но обе были печальны и невыразимо мучительны…
      И не достиг я того, чего жаждал, ибо вот сделал всего лишь ничтожный шаг по Вселенной, а не познал даже тайн того места, где нахожусь. Напрасно я всем пожертвовал, напрасно преодолел лазурные просторы, прошел через пустыню, что страшнее любой земной, тщетно прожил я десятки лет на этой серебряной планете: вокруг меня и сегодня тайны, как полвека назад…
      А того, по чем я тоскую, — знаю — никогда мне не вернуть.
      И вот — вся жизнь моя!
      Пора! Пора уж ей окончиться.
      С любовью и страстным нетерпением гляжу я на пустыню, куда вскоре спущу свою машину, чтобы быть одиноким — до самой смерти.
      Эти люди, последние, которых я вижу, останутся здесь… Взойдут, наверное, на вершину горы и долго еще будут следить взглядом за мной, за черной машиной, исчезающей в сиянии Солнца, а потом вернутся к своему народу и скажут: «Старый Человек уже ушел».
      И из этого, из этих слов, вырастет здесь в будущем легенда, так же, как из нашего появления в этом мире!
      Грешен я…
      Близится миг отъезда.

VII