Примечательным для доклада стало и еще одно. Маленков, мимоходом упомянув состоявшийся в Будапеште процесс над Ласло Райком, обвиненным в «троцкизме» и «связях с американской разведкой», приоткрыл завесу над тем, что должно было произойти в самом скором времени на третьем, и последнем, совещании Информбюро: окончательное размежевание не только в Германии — с США, Великобританией и Францией, но и внутри Восточного блока — полное и бесповоротное отторжение от него Югославии.
      Решение Сталина отлучить Югославию от мирового коммунистического движения стало наглядно конкретизироваться еще в январе 1949 г., когда ее представителей не пригласили в Москву для создания СЭВ. С тех пор отношения между двумя странами не только не улучшались, но лишь ухудшались. Ноты, которые Советский Союз на редкость часто направлял Белграду, демонстрировали все возраставшую степень негативной оценки руководства этой балканской страны. 11 февраля еще довольно «мягкую» — «Правительство Югославии заняло враждебную позицию в отношении СССР и стран народной демократии»; три с половиной месяца спустя, 31 мая, уже весьма жесткую — в Югославии существует «антикоммунистический и антидемократический террористический режим», который ведет борьбу с Советским Союзом, превратил свою «печать в рупор разнузданной антисоветской агитации, ведомой фашистскими агентами империализма»; 11 августа — югославское правительство «перебежало из лагеря социализма и демократии в лагерь иностранного капитализма и реакции»; 18 августа — «Во всей Югославии царят гестаповские методы управления, Коммунистическая партия Югославии превращена в отделение политической полиции, подчиненной шефу полиции Ранковичу». 29 сентября, мотивируя денонсацию Москвой советско-югославского договора о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве от 11 апреля 1945 г., — процесс над Ласло Райком установил, что «югославское правительство уже длительное время ведет глубоко враждебную подрывную деятельность против Советского Союза» .
      25 октября из Москвы был выслан югославский посол, а 6 ноября Маленков — первым — огласил ставшее сразу же сакраментальным суровое обвинение: «Националистическая, фашистская клика Тито — Ранковича до конца разоблачена как шпионская агентура империализма» . На десять дней он предвосхитил, несомненно, известное ему содержание проекта резолюции третьего совещания Информбюро, которое должно было открыться под Будапештом 16 ноября.
      Однако характер формулировок, выражавших трансформацию отношения Москвы к Белграду, зависел не столько от менявшейся оценки Кремлем югославского руководства, сколько от той борьбы, которую начала вести Внешнеполитическая комиссия ЦК ВКП(б), возглавляемая В.Г. Григорьяном, с Матиасом Ракоши, генеральным секретарем Венгерской партии трудящихся (ВПТ) и заместителем премьер-министра. В мае 1949 г. одна за другой в узкое руководство поступило пять (!) записок, подготовленных референтом С.Г. Заволжским, завизированных секретарем Информбюро, а до того заведующим сектором Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) Л. С. Барановым. В них в весьма резком тоне и категорической форме велась речь о «неправильной» позиции Ракоши по отношению к неким «венгерским троцкистам» и, по сути, ставился вопрос о назревшем отстранении его от руководства. Опасаясь подобного исхода событий, Ракоши поторопился подставить под удар своего старого соратника Ласло Райка — члена ПБ, секретаря ЦК ВПТ, с 1946 г. члена кабинета, сначала министра внутренних дел, а с 1948 г. — иностранных дел. Он обвинил Райка в заговорщицкой деятельности, прямых связях с Белградом, добился его ареста и процесса над ним и «его соучастниками», открывшегося 16 сентября.
      Несомненно, роковую роль в переоценке отношения Кремля к Ракоши и обострении до предела конфликта с югославским руководством сыграл прежде всего М.А. Суслов. Ему следовало понимать, что в случае отстранения венгерского лидера придется отвечать за происшедшее, ибо именно он в силу занимаемого положения и обязан был следить за делами в восточноевропейских странах, контролировать работу их компартий, в том числе и ВПТ. А потому, как можно с уверенностью предположить, спасая лично себя, отстаивая свое место во властных структурах, Суслов поторопился использовать свои знания о той неприязни, которую испытывал Сталин в последнее время к Тито. Кроме того, оказавшись тогда во главе Агитпропа, он более других нуждался — для усиления действенности, но только в его понимании, пропаганды — в новом жупеле, в нестандартном, ярком, предельно понятном для всех образе внешнего врага. Врага, по которому можно было бы безбоязненно, не думая о последствиях для страны, постоянно наносить сильные удары, бившие бы также, но лишь косвенно, по США, по всему западному блоку. Весьма возможно, все это и обусловило, что именно Суслов оказался единственным делегатом ВКП(б), если не считать П.Ф. Юдина, тогда постоянного сотрудника Информбюро, на будапештском совещании.
      На заседаниях совещания, продолжавшегося всего четыре дня, было прочитано три доклада, не вызвавших дискуссий и чуть ли не автоматически ставших основой трех одноименных резолюций. Суслова — «Защита мира и борьба с поджигателями войны», Тольятти — «Единство рабочего класса и задачи коммунистических и рабочих партий», Георгиу-Дежа — «Югославская компартия во власти убийц и шпионов». Две первые, откровенно формальные, дежурные, послужили лишь своеобразным прикрытием для третьей, ради принятия которой и собрались, собственно, представители девяти партий.
      Но во всех трех докладах и резолюциях красной нитью проходила общая мысль, ставшая определяющей при оценках как внутри-, так и внешнеполитической ситуаций. Мысль крайне опасная, ибо Советский Союз и его новые союзники возвращались в самоизоляцию. Настойчиво подчеркивался раздел мира на два антагонистических лагеря: социалистический во главе с СССР и империалистический — с США. Все три доклада, три резолюции пронизывало указание на существование отныне постоянной угрозы для Советского Союза, стран народной демократии, всего мирового коммунистического и рабочего движения уже со стороны не только НАТО и Западного блока, но и со стороны правых социалистов, особенно «раскольнической клики Тито-Ранковича», выступавшей якобы чуть ли не основным центром «агентов империалистических разведок».
      В отличие от Маленкова, который в своем докладе к годовщине революции видел основную опасность в плохих руководителях, не желающих замечать естественных недостатков и потому не борющихся с ними и тем препятствующих поступательному развитию, в Будапеште врагами назвали тех, кто, якобы являясь «агентурой югославских раскольников», наймитами западных спецслужб, пробрался к руководству в странах народной демократии. Политическими деятелями являются не только Райк, но и Костов — член ПБ и секретарь ЦК Болгарской компартии, Лебл — заместитель министра внешней торговли Чехословакии, Новый — главный редактор центрального органа Чехословацкой компартии, газеты «Руде право». Подобный подход привел к неизбежному — нескончаемой череде раскрытий «антиправительственных заговоров» и громких процессов, ставших непременной чертой жизни Восточной Европы вплоть до конца 1952 г.
      Резкий сдвиг и предельное ужесточение внутриполитического курса осенью 1949 г. проявились и в СССР, но в несколько иной форме — реанимации обязательного «классового» подхода при оценке любых явлений и событий, нарастающем усилении роли партии, ее настойчивом вмешательстве уже не только в экономику.
      Одновременно с подготовкой третьего совещания Информбюро Сталин сумел найти время, чтобы внимательно ознакомиться с запиской заведующего сектором науки Агитпропа Ю.А. Жданова, посвященной столетию со дня рождения физиолога И.П. Павлова. «У меня нет, — ответил Иосиф Виссарионович, — разногласий с Вами ни по одному из вопросов, возбужденных в Вашем письме… Наибольший вред нанес учению академика Павлова академик Орбели… Чем скорее будет разоблачен Орбели и чем основательнее будет ликвидирована его монополия, тем лучше».
      Сталин обратился к Маленкову, прямо потребовав от того принять «оргмеры»: «Посылаю Вам копию моего письма Жданову Ю., а также записку Жданова по вопросу об академике Павлове и его теории. Я думаю, что ЦК должен всемерно поддержать это дело(выделено мною. — Ю. Ж.)» .
      Маленков выполнил поручение: организовал научную сессию, посвященную актуальным проблемам учения Павлова, на которой психологи и физиологи дружно осудили Л.А. Орбели, а заодно других своих коллег — И.С. Бериташвили и А.Д. Сперанского, П.К. Анохина и A.M. Алексаняна, К.М. Быкова и других. Правда, состоялась сессия далеко не сразу, а лишь летом 1950 г., уже после того, как Сталин личным вкладом «обогатил» еще одну науку, не менее далекую и от марксизма, и от насущных проблем страны — языкознание.
      Тогда же, осенью 1949 г., правда без огласки, незаметно для постороннего глаза, аналогичные события затронули и высший эшелон власти, давно забытые репрессии захлестнули впавших в немилость бывших членов узкого руководства, и не только их.
      Закономерной жертвой стал Н.А. Вознесенский, к несчастью, сам напомнив о себе. 17 августа он направил Сталину письмо:
      «Обращаюсь к Вам с великой просьбой — дать мне работу, какую найдете возможной, чтобы я мог вложить свою долю труда на пользу партии и родины. Очень тяжело быть в стороне от работы, партии и товарищей. Из сообщений ЦСУ в печати я, конечно, вижу, что колоссальные успехи нашей партии умножены еще тем, что ЦК и правительство исправляют прежние планы и вскрывают новые резервы. Заверяю Вас, что я безусловно извлек урок партийности из своего дела и прошу дать мне возможность активно участвовать в общей работе и жизни партии. Прошу Вас оказать мне это доверие; на любой работе, которую мне поручите, отдам все свои силы и труд, чтобы его оправдать. Преданный Вам Вознесенский» .
      Ответ, но совсем не тот, который ожидал Николай Алексеевич, не заставил ждать. Полученное письмо послужило поводом для появления достаточно веского компрометирующего материала — записки уполномоченного ЦК ВКП(б) по кадрам Госплана СССР Е.Е. Андреева, которая сделала именно Вознесенского полностью ответственным за обнаруженную вдруг, уже после его отстранения от должности, утрату не подлежащих огласке материалов. 9 сентября председатель КПК М.Ф. Шкирятов подготовил соответствующее предложение, которое два дня спустя было вынесено на рассмотрение ПБ и одобрено им:
      «а) Утвердить представленные КПК при ЦК ВКП(б) предложения по вопросу о многочисленных фактах пропажи секретных документов в Госплане СССР, б) Решение об исключении Вознесенского Н.А. из состава членов ЦК ВКП(б) внести на утверждение пленума ЦК» .
      Через три дня члены ЦК, но отнюдь не собравшись на пленум, а при «опросе», единодушно согласились с мнением ПБ, а 27 октября Вознесенского арестовали.
      Тогда же последовала бессмысленно жестокая расправа и с А.А. Кузнецовым, она-то и завершила формирование «ленинградского дела», носившего сугубо политическую окраску, в которое оказалось втянуто около ста человек. Еще в конце июня как «английский шпион» был арестован первый секретарь ЛГК Я.Ф. Капустин. Только затем, в августе, арестовали самого Кузнецова, очень многих из тех, кто работал вместе с ним в разное время в городе на Неве — П.С. Попкова, М.И. Родионова, П.Г. Лазутина, а также освобождаемых от своих обязанностей 6 августа — первого секретаря Крымского обкома Н.В. Соловьева, 27 августа — секретаря ЛГК П.И. Левина и второго секретаря Н.А. Николаева. Месяц спустя по требованию Сталина последовала чистка командования Ленинградского военного округа. С постов сняли командующего генерал-полковника Д.Н. Гусева, заместителя командующего по политчасти генерал-лейтенанта В.Н. Богаткина, начальника политуправления генерал-майора Н.Н. Цветаева .
      Сегодня все эти события не поддаются разумному объяснению, остаются как бы немотивированными, алогичными. Действительно, кому и зачем нужно было уже поверженных, не просто отрешенных от власти, но и лишенных возможности подняться в обозримом будущем Вознесенского и Кузнецова добивать — в прямом смысле слова, устранять физически? Зачем предъявлять им политические обвинения, да еще не им одним, а и их «соучастникам», если процесс не использовать для формирования и внедрения в массовое сознание образ нового, внутреннего врага, для развязывания повсеместной охоты на ведьм? На древний вопрос «кому это выгодно?» пока, на сегодня, есть лишь один, хотя и голословный, весьма гипотетический ответ — только М.А. Суслову. Ему, и только ему одному, уже разоблачившему в Будапеште «раскольническую клику Тито-Ранковича», связавшему ее с широко разветвленным, охватывавшим якобы все страны народной демократии заговором. Если бы «ленинградскому делу», процессу над Вознесенским и Кузнецовым удалось благодаря помощи Абакумова и Шкирятова придать нужный размах и огласку, то он мог бы сомкнуться с «делом» Ласло Райка, «вывести» на Белград. А Суслов получил бы возможность использовать процесс как трамплин для резкого взлета, получил бы в руки самое действенное оружие, позволявшее ему, как в свое время Ежову, шантажируя членов узкого руководства, манипулировать ими.
      Но, как бы то ни было в случае с «ленинградским делом», от мысли возобновить практику шумных политических процессов отказались уже в ноябре. Доказательством тому служит отстранение еще одного человека, занимавшего весьма высокий пост, прошедшее достаточно спокойно, даже вполне нормально, естественно.
      1 ноября ПБ образовало комиссию в составе Маленкова, Берия, Кагановича и Суслова «для проверки деятельности т. Попова Г.М. с точки зрения фактов, отмеченных в письме трех инженеров» . Имелась в виду некая анонимка, поступившая в ЦК и обвинявшая секретаря ЦК ВКП(б) и по совместительству — МК и МГК, да еще и председателя исполкома Моссовета Георгия Михайловича Попова во всех возможных грехах. Комиссия работала почти полтора месяца (весьма возможно, те самые, когда узкое руководство и решало — быть или не быть новым политическим процессам) и подготовила проект постановления ЦК, утвержденный ПБ 12 декабря. В документе явно превалировали идеи, наиболее присущие Маленкову, а не кому-либо другому из членов комиссии, четко прослеживалась та направленность, которая резко контрастировала с сутью «ленинградского дела».
      В постановлении, дабы ни у кого не возникло и тени сомнения в сути его, особенно в сложившихся условиях, однозначно устанавливалось: «Считать не-подтвердившимися и клеветническими обвинения, выдвинутые анонимными авторами письма против т. Попова, в политической его неустойчивости, в разгоне проверенных кадров МК и Моссовета и в насаждении т. Поповым на ответственные участки в партии своих людей».
      Вместе с тем в постановлении признавались и достаточно серьезные недостатки в деятельности Попова. Оказалось, что он, во-первых, «не обеспечивает развертывания критики и самокритики в московской партийной организации… Вместо того, чтобы, прислушиваясь к этой критике, повышать требовательность к отдельным работникам и улучшать наше общее дело, а работников, неспособных исправиться, освобождать от работы, т. Попов зачастую упорно стремится защищать их, выгораживать и оберегать от критики.
      В московской партийной организации имеют место совершенно нетерпимые факты, когда коммунисты, осмеливавшиеся критиковать руководящих партийных, советских и хозяйственных работников Москвы и Московской области, подвергаются гонению и преследованию. Сигналы отдельных коммунистов о неправильном, бездушном отношении к ним со стороны некоторых московских работников, нередко остаются в московском комитете партии без рассмотрения и виновных не наказывают. Подобное бюрократическое отношение к критике, имеющее распространение в практике московского партийного руководства, наносит ущерб делу партии, убивает самодеятельность партийной организации, подрывает авторитет руководства в партийных массах и утверждаетв жизни партийной организации антипартийные нравы бюрократов, заклятых врагов партии(здесь и далее выделено мною. — Ю. Ж.)».
      Вторым выводом постановления стал следующий: «Бюро МК и МГК ВКП(б) в практике своей работы проявляют антигосударственные тенденции, систематически дают в обход правительства прямые указания предприятиям и министерствам о дополнительных производственных заданиях,что разрушает партийную и государственную дисциплину. Министров, которые не согласны с такой подменой, тов. Попов «прорабатывает» на собраниях партийного актива, на пленумах МК и МГК и партийных конференциях. Возомнив, что ему все позволено, т. Попов требует от министров, чтобы они беспрекословно подчинялись указаниям московского комитета по вопросам, связанным с союзными предприятиями, расположенными в Москве и Московской области, а министерства без согласования с МК не обращались в правительство. Не согласным с этими антигосударственными требованиями министрам т. Попов угрожает тем, что московский комитет будто бы имеет свою резиденцию, куда он и может пригласить министров, и дать им нагоняй. Все это неправильно воспитывает партийные и советские кадры и подрывает партийную и государственную дисциплину».
      Наконец, отмечалось и самое, пожалуй, главное: «Порочные методы руководства т. Попова и проявление им зазнайства и самодовольства в своей работе привели к тому, что МК и МГК ВКП(б), занимаясь в основном хозяйственными делами, не уделяют должного внимания вопросам партийно-политической и внутрипартийной работы». Иными словами, после долгого перерыва директивный документ напомнил всем — парткомы любого уровня, даже такого, как МК—МГК, приравненного по положению к ЦК компартий союзных республик, не имеют права вмешиваться в решение вопросов народного хозяйства и других, выходящих за рамки пропаганды и агитации, внутрипартийных дел. Усиливала именно такое значение документа его постановляющая часть: Г.М. Попова освободили от всех возложенных на него обязанностей и 30 декабря демонстративно назначили главой созданного специально «под него» Министерства городского строительства СССР .
      А незадолго перед тем, 13 декабря, из Киева срочно отозвали Н.С. Хрущева, «избрали» его на хорошо знакомую ему по довоенной работе должность секретаря ЦК ВКП(б) — первого секретаря объединенного МК — МГК. Председателем же исполкома Моссовета, в отличие от практики прошлых лет, утвердили не Никиту Сергеевича, а М.А. Яснова. Руководителем Украинской республиканской парторганизации стал Л.Г. Мельников .
      Однако весьма скоро выяснилось, что демарш Маленкова — его резкое выступление против партийной бюрократии, очередная попытка существенно ограничить ее права и обязанности — не только не увенчался успехом, но и привел к обратному — консолидации противников подобных мер, новому и весьма серьезному переделу власти, укрепившему как никогда за послевоенные годы позицию Сталина.
      Как всегда, такие перемены подготовлялись исподволь, выражались поначалу лишь в перераспределении обязанностей членов узкого руководства. Сначала доверие и прежнее положение возвратили Микояну, 19 января 1950 г. его утвердили председателем Комиссии ПБ по внешней торговле, а 26 января — еще и Бюро СМ СССР по торговле и пищевой промышленности. Вслед за тем определили и новую роль для Молотова — 13 февраля поставили во главе Бюро СМ СССР по транспорту и связи, что, с одной стороны, позволило ему участвовать в работе правительства, но с другой — серьезно ограничило возможности заниматься вопросами внешней политики.
      Перемены затронули и следующий уровень власти. 17 января М.Г. Первухина назначили заместителем председателя СМ СССР, а 25 января и председателем Бюро СМ СССР по химии и электростанциям. В.А. Малышева «перебросили» с Министерства машиностроительной промышленности на сугубо оборонное, судостроительной. Месяц спустя, 25 февраля, восстановили Министерство Военно-Морского Флота во главе с адмиралом И.С. Юмашевым .
      Только вслед за этим и произошло самое главное. 7 апреля ПБ, а точнее, «семерка», обсудив «вопрос» Совета Министров СССР, постановила «принять следующее предложение тов. Сталина:
      1. Назначить первым заместителем председателя Совета Министров СССР тов. Булганина Н.А.
      2. Образовать Бюро Президиума Совета Министров СССР, поручив ему рассмотрение срочных вопросов текущего характера, а также вопросов секретных.
      3. Утвердить Бюро Президиума Совета Министров СССР в следующем составе: председатель Совета Министров СССР И.В. Сталин, первый заместитель председателя Совета Министров СССР Н.А. Булганин, заместители председателя Совета Министров СССР Л.П. Берия, Л.М. Каганович, А.И. Микоян, В.М. Молотов.
      4. Заседания Бюро Президиума Совета Министров СССР проводить два раза в неделю, заседания Президиума Совета Министров СССР — один раз в десять дней.
      5. Председательствование на заседаниях Бюро и Президиума Совета Министров СССР в случае отсутствия тов. Сталина осуществлять первому заместителю председателя Совета Министров СССР тов. Булганину Н.А.» .
      Данная реорганизация стала не только выражением открытого вмешательства Сталина в борьбу внутри узкого руководства, она продемонстрировала и более значимое — формирование ядра правительства из явных приверженцев жесткого курса и из тех, кто напрямую отвечал за армию и военно-промышленный комплекс. Именно поэтому новым фактическим главою кабинета стал Булганин, ко всему прочему лишь безропотный, вроде Вознесенского, проводник взглядов Иосифа Виссарионовича, а среди четырех заместителей Булганина оказались, как это было в годы войны, Берия, продолжавший курировать ядерный и ракетный проекты, Молотов и Микоян, получившие в ведение вопросы внешней политики и снабжения. Каганович же, как в ГКО Ворошилов, должен был служить только одному — своим присутствием, своим голосом всемерно подкреплять лидерскую роль Сталина, подстраховывать его в случае резкого расхождения во мнениях.
      Вывод из ядра правительства Маленкова вместе с его союзником Сабуровым, скорее всего, стал реакцией Сталина на слишком уж заметное стремление Георгия Максимилиановича настаивать на собственной оценке происходившего, попытку навязать узкому руководству мягкий курс — переход от конфронтации к разрядке, борьбу с партократией, несмотря на сохранение самостоятельности союзных республик. И все же, как оказалось, у Сталина уже недоставало прежних сил, чтобы настоять на беспрекословном исполнении своей воли.
      Всего неделю спустя, 15 апреля, та же «семерка» вынуждена была согласиться с весьма настойчивым желанием (или требованием) Маленкова войти в состав БП СМ СССР, ибо он не мог себе позволить при сложившихся обстоятельствах довольствоваться положением второго лица только в партии. ПБ приняло, по сути корректируя предыдущее, еще одно постановление: «Ввести в состав членов Бюро Президиума Совета Министров СССР тов. Маленкова Г.М.» .
      Закрепление теперь уже более чем прочных позиций Маленков завершил очередной сменой заведующих важнейшими функциональными структурами аппарата ЦК ВКП(б). За короткий период, с 30 мая по 13 июня, поставил во главе отделов: дипломатических и внешнеторговых органов — Ф.И. Бараненкова, тяжелой промышленности — В.И. Алексеева, машиностроения — И.Д. Сербина, планово-финансово-торговых органов — Н.Н. Шаталина, партийных, профсоюзных и комсомольских органов — Е.И. Громова, административного — В.Е. Макарова . Несколько ранее аппарат ЦК обрел и собственную, уже нисколько не зависящую от МГБ систему закрытой связи — шифровки и дешифровки, передачи, доставки секретных материалов, чем призвано было заниматься Главное управление специальной службы при ЦК ВКП(б), образованное 19 октября 1949 г.
      Следующим шагом Маленкова, но уже как секретаря, курировавшего вопросы сельского хозяйства, стала подготовка и утверждение пяти постановлений ЦК ВКП(б): «Об укреплении мелких колхозов» — 30 мая, «О постановке дела пропаганды и внедрения достижений науки и передового опыта» — 19 июня, «О неотложных мерах по обеспечению колхозов собственными высококачественными сортовыми семенами» — 29 июня, «О дальнейшем укреплении состава председателей и других руководящих работников колхозов» — 9 июля, «О некоторых ошибочных положениях в учении В.Р. Вильямса о травопольной системе земледелия и недостатках в практическом ее применении» — 14 июля. Все в совокупности они призваны были, по замыслу, сдвинуть с мертвой точки сельское хозяйство, вывести его из того кризисного состояния, в котором оно находилось уже не один год. Постановления предполагали широкое использование появившейся наконец техники — тракторов, комбайнов. Для оптимального использования машинного парка следовало значительно расширить посевные площади путем слияния небольших по размерам, давно числящихся в «отстающих», не вылезавших из нищеты колхозов. Не ограничиваясь лишь этими мерами, постановления содержали требования радикально перестроить всю работу аграрного сектора, выдвигать на руководящие посты только людей, обладающих высшим или средним специальным образованием, опираясь на достижения агротехнической науки, добиваться существенного повышения урожайности всех культур, но прежде всего зерновых, а также значительного роста поголовья скота.
      Тогда же начал обретать конкретные черты и 10-летний план электрификации, разрабатывавшийся под общим руководством Сабурова. 15 июля ПБ утвердило постановление о строительстве Сталинградской и Уральской ГЭС; в августе, но уже СМ СССР — Куйбышевской, что было намечено еще третьим пятилетним планом; в сентябре — Каховской. Одновременно последовала серия правительственных постановлений о развитии ирригации в засушливых районах страны: в июле — о начале работ по прокладке Главного Туркменского канала, в сентябре — Южноукраинского и Северокрымского, в декабре — Волго-Донского. Их созданием предстояло решить одновременно две задачи. Прежде всего, надежно защитить наиболее важные сельскохозяйственные регионы от любых природных случайностей — главным образом, засухи. Завершить то, что было начато еще в 1948 г. работами по созданию полезащитных лесонасаждений. А вместе с тем насытить всю экономику страны в необходимых, гигантских размерах электроэнергией и обеспечить, наряду с прочим, нужды ядерной промышленности.
      Пропагандой все эти постановления в совокупности были названы «Великими стройками коммунизма». Как и в годы первой пятилетки, они должны были породить безграничный энтузиазм масс, внушить населению представление о том, что от прекрасного светлого будущего их отделяет уже весьма непродолжительный период. А осуществив планы, удастся не только догнать, а перегнать развитые страны Запада, и не по общим, валовым показателям, но и по более существенным — по производству на душу населения. Однако в который уж раз этим планам и обещаниям пришлось стать всего лишь благими пожеланиями.
      Именно тогда, летом 1950 г., «холодная война» неожиданно вступила в самую опасную фазу, и опять Советский Союз был вынужден все свои силы бросить на очередную гонку вооружений.
      Новое ядро СМ СССР, оно же — узкое руководство практически в полном составе, лишь без Косыгина, начало менять пространственную ориентацию своей внешней политики и переносить центр тяжести в ней с Западной Европы на Дальний Восток. Казалось, что победа революции в Китае создавала возможность для активного и широкого проникновения, позволяла закрепиться в обширном регионе мира. Вроде бы подтверждало такое восприятие многое: обретение незадолго перед тем независимости Индией, Пакистаном и Бирмой; успешная победа в декабре 1949 г. индонезийского народа над войсками Нидерландов и поддерживавшей их Великобритании; провозглашение в январе 1950 г. независимости Вьетнама — после четырехлетней борьбы с французскими колонизаторами; гражданская война, шедшая на Филиппинах, в Малайе.
      12 января 1950 г. Дин Ачесон, только что сменивший Маршалла на посту государственного секретаря США, выступая в национальном клубе печати в Вашингтоне, объявил Японию с островами Рюкю и Филиппины «оборонительной линией» своей страны. Заявил о готовности администрации Трумэна предоставить народам Азии ту помощь, в которой они будут нуждаться. Но отметил и иное. Мол, в полном соответствии с давней, традиционной российской политикой СССР стремится отделить северные территории Китая, присоединив их. Якобы так он уже поступил с Монголией, собирается — с Маньчжурией и Синьцзяном.
      Усугубило, без сомнения, подозрительность американцев подписание 14 февраля в Москве советско-китайского договора о дружбе, союзе и взаимной помощи, носившего откровенно антияпонскую направленность. Ведь в нем прямо отмечалось: «В случае если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению Японии или союзных с ней государств и она окажется, таким образом, в состоянии войны, то другая сторона немедленно окажет военную и иную помощь всеми(выделено мною. — Ю.Ж.)имеющимися в ее распоряжении средствами». Тем самым не отрицалась возможность применения ядерного оружия, хотя об этом прямо не говорилось.
      Но не менее важное значение для оценки подлинной ситуации, возникшей в Азии, для оценки новых отношении Москвы с Пекином играло и подписанное в тот же день соглашение о КВЖД, теперь называемой Китайской Чанчуньской железной дорогой, о Порт-Артуре и Дальнем — по сути военных базах СССР, и транспортной коммуникации, связывающей их с советской территорией. Они должны были быть переданы КНР после подписания мирного договора с Японией, но не позднее конца 1952 г., до этого же срока оказывались под совместным, советско-китайским управлением .
      Положение, складывавшееся теперь в мире, члены узкого руководства оценивали довольно схоже. Маленков, выступая всего за три месяца до начала Корейской войны, 9 марта, перед избирателями, сказал: «Советское правительство, верное делу всеобщего мира, не откажется от дальнейших усилий, направленных на всемерное обеспечение мира, и готово быть активным участником всех честных планов, мероприятий и действий по предотвращению новой войны, по сохранению мира во всем мире». То же самое, только в более жестком, суровом тоне, высказал уже на следующий день и Молотов: «Мы всецело стоим за ленинско-сталинские принципы мирного сосуществования двух систем и за их мирное экономическое соревнование. Но нам хорошо известна та истина, что пока существует империализм, существует и опасность новой агрессии…» Только Сталин и весной, и летом 1950 г. хранил необычное молчание, ни разу не высказался по вопросам внешней политики, даже в наиболее простой форме — интервью. Потому-то ничто и не предвещало того, что произошло 25 июня, — вторжения северокорейских войск на территорию Южной Кореи.